Буденный: Красный Мюрат.

Глава пятая. НА ПОЛЬСКОМ ФРОНТЕ.

Весной 1920 года Гражданская война в России казалось почти законченной. Остатки белых армий были вытеснены на окраины страны или в эмиграцию и большой опасности уже не представляли. Зато обострились советско-польские отношения. В период наибольших успехов Деникина большевики готовы были достичь мира с Польшей ценой уступки полякам почти всей Белоруссии и значительной части Украины. Однако после разгрома белой армии Ленин и его товарищи начали всерьез думать о возможности экспорта революции в Польшу, а оттуда – в Германию (успех германской революции считался ключевым для победы социализма в мировом масштабе). Еще 17 марта 1920 года, более чем за месяц до начала польского наступления, в разговоре главкома Каменева с командующим Юго-Западным фронтом Егоровым было принято решение о переброске Конармии на Польский фронт походным порядком.

Польский лидер Юзеф Пилсудский, сам бывший социалист, вынашивал планы создания союза (федерации) Украины, Белоруссии, Литвы и Польши при ведущей роли последней. 21 апреля 1920 года он подписал в Варшаве союзное соглашение с беглым главой Директории Украинской Народной Республики Симоном Петлюрой. По этому соглашению Польша признавала независимость Украины, но забирала себе Волынь и Восточную Галицию, а армия Директории подчинялась польскому командованию в войне против Советской России. Польская армия была снабжена значительным количеством французского оружия. Страны Антанты с ее помощью рассчитывали создать в Восточной Европе «санитарный кордон» против Советской России. 25 апреля 1920 года польские и украинские войска начали наступление на Украине и 6 мая заняли Киев, выйдя на левобережье Днепра. Возобновились и боевые действия в Белоруссии. Поляки использовали момент, когда главные силы Красной армии еще не были переброшены с Южного фронта на Запад, и сумели захватить обширные территории. Это неожиданно укрепило позиции большевиков, которые впервые выступили в роли защитников России от внешнего врага. Под влиянием патриотических чувств в Красную армию вступали многие офицеры и генералы царской армии, в частности, А. А. Брусилов – знаменитый творец «Брусиловского прорыва», ставший заместителем начальника Генштаба.

Во время перехода Конармии на Польский фронт родилась первая песня о Буденном, слова которой написал комиссар 6-й, а потом 11-й дивизии Павел Васильевич Бахтуров – сам донской казак, учитель по основной профессии. Она была написана на мотив старинной казачьей песни «Из-за леса копий и мечей»:

Бахтурову приписывают еще и создание слов известной песни «Мы красная кавалерия» («Марш Буденного»). Однако более вероятно, что слова этой песни принадлежат поэту Анатолию Д'Актилю (настоящие имя и фамилия – Нохум Френкель). Музыку написал известный композитор-песенник Дмитрий Покрасс. Вот полный текст этой песни:

Поскольку здесь уже упоминается СССР, этот вариант песни не мог появиться ранее самого конца 1922 года (впервые опубликована она была в 1922 году, а первые публичные исполнения относятся не ранее, чем к 1923 году). Именно она стала в дальнейшем неофициальным гимном конармейцев и широко исполнялась на всевозможных юбилейных концертах вплоть до недавнего времени. Скорее всего, слова о Ворошилове – это позднейшая вставка, которая не могла появиться ранее 1925 года, когда Климент Ефремович возглавил военное ведомство – иначе почему его вдруг назвали «первым красным офицером»? Сам Дмитрий Яковлевич Покрасс относил создание марша к середине 1920 года, однако по хронологии действия она никак не могла быть создана ранее конца года, когда буденновцы вошли в Крым.

Самолюбию Семена Михайловича чрезвычайно льстил тот факт, что о нем стали петь песни – это отражало его растущую популярность в армии и стране. Уже после Великой Отечественной войны, в 1956 году, маршал Г. К. Жуков стал четырежды Героем Советского Союза. Среди прочих его поздравил и Буденный, который тогда не имел еще ни одной Золотой Звезды. Георгий Константинович с грустью сказал ему: «Семен Михайлович, обо мне песен не поют, а о вас поют…».

Уже 14 мая войска советского Западного фронта Михаила Тухачевского, получив подкрепления, перешли в контрнаступление, хотя и неудачное. 7 июня 1920 года 1-я Конная армия, перейдя в наступление, прорвала Польский фронт и 8 июня перерезала пути снабжения киевской группировки поляков. Польские войска стали поспешно отступать от Днепра. Пилсудский, рассчитывая, что армии Тухачевского еще не оправились от понесенного поражения, перебросил несколько дивизий из Белоруссии для борьбы с конницей Буденного, разбить которую считал не таким уж трудным делом. Расчеты маршала строились на опыте Первой мировой войны, когда кавалерия показала полную беспомощность в условиях позиционно-окопной войны, проволочных заграждений и насыщения войск артиллерией и пулеметами. Однако в советско-польской войне была совсем другая плотность войск и особенно огневых средств. Не было и сплошных линий окопов, почти отсутствовала и колючая проволока – страшный враг кавалерии.

В результате буденновского прорыва 12 июня польские и украинские войска оставили Киев. В июле стал теснить противника и Западный фронт. В Белоруссии польские войска быстро откатывались в варшавском направлении. В предвкушении скорой победы большевики создали в Минске «рабоче-крестьянское» правительство Польши во главе с Юлианом Мархлевским. Возникла угроза самому существованию независимого польского государства.

11 Июля министр иностранных дел Англии Джордж Керзон направил Советской России ноту, где предлагал Красной армии не переходить восточную этническую границу Польши, известную с тех пор как «линия Керзона» (она в основном совпадает с нынешними польско-украинской и польско-белорусской границами). Совнарком отклонил ноту, заявив, что военная необходимость может вынудить советские войска перейти означенную линию (это и случилось в конце июля). В большевистском руководстве разгорелась дискуссия, стоит ли наступать дальше. Глава военного ведомства Троцкий, лучше других представлявший истинное состояние Красной армии, предлагал остановиться на линии Керзона и заключить мир. В мемуарах он писал: «Были горячие надежды на восстание польских рабочих… У Ленина сложился твердый план: довести дело до конца, т. е. вступить в Варшаву, чтобы помочь польским рабочим массам опрокинуть правительство Пилсудского и захватить власть… Я застал в центре очень твердое настроение в пользу доведения войны „до конца“. Я решительно воспротивился этому. Поляки уже просили мира. Я считал, что мы достигли кульминационного пункта успехов, и если, не рассчитав сил, пройдем дальше, то можем пройти мимо уже одержанной победы – к поражению. После колоссального напряжения, которое позволило 4-й армии в пять недель пройти 650 километров, она могла двигаться вперед уже только силой инерции. Все висело на нервах, а это слишком тонкие нити. Одного крепкого толчка было достаточно, чтоб потрясти наш фронт и превратить совершенно неслыханный и беспримерный… наступательный порыв в катастрофическое отступление». Однако Ленин и почти все члены Политбюро отклонили предложение Троцкого. Западный фронт продолжал наступление на Варшаву, а Юго-Западный, возглавляемый Александром Егоровым, – на Львов.

Польшу спасли решительные действия Пилсудского и помощь оружием и снаряжением, оказанная странами Антанты. Правительство немедленно провело аграрную реформу, объявив о перераспределении земли в пользу мелких землевладельцев (в России на такую меру не решились ни Колчак, ни Деникин). Вторжение Красной армии рассматривалось польской общественностью как попытка присоединить Польшу к Советской России, как покушение на только что обретенную независимость, о которой мечтали многие поколения поляков. В армию вступали десятки тысяч добровольцев, почти прекратилось уклонение от мобилизации. Пилсудскому удалось быстро и скрытно снять основные силы с Юго-Западного фронта и вместе с подошедшими подкреплениями сосредоточить их против открытого левого фланга Тухачевского.

16 Августа 1920 года ударная группировка поляков под личным руководством Пилсудского внезапно перешла в контрнаступление во фланг Западного фронта. Советские войска были разгромлены. Как писал позднее Пилсудский, «в бешеном галопе сражения еще недавно победоносные армии противника в панике бежали, раскалываясь одна за другой как орехи…». Тухачевский полностью потерял управление войсками, часть которых оказалось в польском плену, а 4-я армия, часть сил 15-й и кавалерийский корпус Г. Гая вынуждены были уйти в Восточную Пруссию, где их интернировали немцы. В польском плену оказалось более 120 тысяч красноармейцев, главным образом в ходе сражения под Варшавой. Это было самое катастрофическое поражение Красной армии в Гражданскую войну. Сказалась усталость: многие красноармейцы старших возрастов, вынесшие еще Первую мировую, в обстановке военного поражения предпочитали сдаваться в плен, а не продолжать борьбу. Западный фронт как организованная сила перестал существовать. Юго-Западный фронт с большими потерями отступил на восток, но сохранился как единое целое. В результате между Брестом и Москвой почти не осталось боеспособных частей Красной армии.

Как свидетельствует Троцкий, в Политбюро сначала преобладало настроение в пользу «второй польской войны» – «раз начали, надо кончать». Однако председателю Реввоенсовета удалось убедить Ленина и других в необходимости прекратить войну: «Что мы имеем на Западном фронте? – Морально разбитые кадры, в которые теперь влито сырое человеческое тесто. С такой армией воевать нельзя… С такой армией можно еще кое-как обороняться, отступая и готовя в тылу вторую армию, но бессмысленно думать, что такая армия может снова подняться в победоносное наступление по пути, усеянному ее собственными обломками». 12 октября в Риге были согласованы предварительные условия мира, а 18 октября боевые действия прекратились. Накануне польские войска без боя заняли Минск, но тут же оставили его, отойдя на запад к согласованной линии границы. К тому времени выявилось, что правительство Петлюры не в состоянии мобилизовать на Украине значительные силы, и Пилсудский отказался от идеи федерации, предпочтя включить западные области Украины и Белоруссии, а также литовскую столицу Вильно (Вильнюс) в состав Польши. С аннексией же Минска, политического и культурного центра Белоруссии, трудно было бы избежать предоставления автономии национальным меньшинствам, о чем польские политики не желали даже слышать.

В советско-польской войне Первая конная, как видим, сыграла весьма значительную роль. И сразу же после завершения войны была начата дискуссия о том, виновно ли командование Конармии и Юго-Западного фронта в проигрыше советскими войсками сражения под Варшавой. Этих и последующих событий стоит коснуться подробнее.

Необходимо отметить, что нравы буденновцев нисколько не изменились после прибытия на Польский фронт. В частности, никуда не делась привычка конармейцев заниматься «самоснабжением», а фактически – грабежом. Тут еще надо учесть, что после разгрома деникинских войск на Северном Кавказе в Конармию вступило немало казаков, прежде промышлявших грабежом в рядах белых, в том числе и во время мамонтовского рейда. Так что «горючего материала» для грабежей и погромов в Конармии по дороге на Польский фронт только прибавилось.

Результаты не замедлили сказаться. Уже в июне 1920 года заместитель начальника политотдела Конармии С. Фази-Жилинский подал в политотдел фронта сводку, где отмечал факты антисемитизма, грабежей, убийств конармейцами пленных и мирных жителей. Причину творимых бесчинств он видел в «попустительстве и поощрении комсостава». Однако по жалобе Реввоенсовета Конармии Жилинский был отозван в политотдел Юго-Западного фронта, а сводка дезавуирована из-за того, что она будто бы «полна оскорбительной клеветы на Конармию». Между тем Жилинской утверждал: «6-я дивизия. Коммунистов – 900… Политически почти все совершенно безграмотны. Военнопленных раздевают; изрубили 150 военнопленных, захваченных в Новоградволынске. Население Житомира и Бердычева сплошь ограблено».

Командир 6-й кавдивизии Семен Тимошенко тут же отписал в реввоенсовет армии свое мнение, решительно дезавуировав Жилинского: «Доношу, что политсводку Поарма в центр признаю не только не отвечающей действительности, но определенно заявляю, что это нагло придуманная ложь… Никакого роста бандитизма по отношению мирного населения не вижу… но обстановка заставляет иногда самих быть бандитами, если 4 дня не покушаешь на фронте, то ясно, отберешь кусок хлеба у кого хочешь… Раздевание военнопленных было, есть и теперь, но уже прекращается».

Буденный подобными «убедительными» объяснениями вполне удовлетворился, и скандал со сводкой Жилинского замяли. Правда, Тимошенко (тоже будущего советского маршала) перевели в другую дивизию, а его место в августе занял Василий Книга. При нем анархия в 6-й дивизии лишь поднялась на новую высоту.

Но пока конармейцы одерживали победы, элементы разложения среди них еще не представляли серьезной угрозы боеспособности армии. Заметим, что Первую конную полякам разбить так и не удалось, хотя брошенные против нее резервы, в том числе кавалерия, замедлили продвижение буденновцев. Тухачевский же воспользовался ослаблением польских сил на своем участке и 4 июля, получив значительные подкрепления, в том числе 3-й конный корпус Г. Д. Гая, перешел в наступление с самыми решительными целями. Он быстро продвинулся до Буга, а затем и до Вислы.

В мемуарах Буденный писал: «Из оперативных сводок Западного фронта мы видели, что польские войска, отступая, не несут больших потерь. Создавалось впечатление, что перед армиями Западного фронта противник отходит, сохраняя силы для решающих сражений…» Основная часть польских войск в тот момент была сосредоточена против Юго-Западного фронта, где безуспешно пыталась разбить конницу Буденного в районе Броды. Маршал Пилсудский вспоминал: «Моим общим стратегическим замыслом было…

Провести энергичную подготовку резервов, покончить с Буденным и перебросить с юга крупные силы для контрнаступления, которое я планировал из района Бреста». «Покончить с Буденным» полякам не удалось – им пришлось сдать Брест и с Буга отступить на Вислу. Конармия тем временем наступала на Львов. Болотистое Полесье затрудняло связь между Западным и Юго-Западным фронтом. Тухачевский, с конца июля требовавший передачи ему армий Юго-Западного фронта, 8 августа предложил штабу Юго-Западного фронта создать временный оперативный пункт для управления этими армиями, поскольку «обстановка требует срочного объединения армий, а средств быстро установить с ними всестороннюю связь у нас нет».

4 Августа 1920 года Сталин докладывал Ленину: «Заминка Буденного временная, противник бросил на Буденного литовскую, львовскую и галицкую группы в целях спасения Львова. Буденный уверяет, что он разобьет противника (он уже взял большое количество пленных), но Львов будет взят, очевидно, с некоторым опозданием. Словом, заминка Буденного не означает перелома в пользу противника».

Троцкий так оценивал события, связанные с наступлением Конармии на Львов: «Наступил момент, когда самостоятельный поход на Львов был объявлен спасительным, а ответственность за крушение фронта можно было возложить на тех, кто помешал спасительному походу на Львов. Советский официальный историк С. Рабинович пишет:

«1-Я Конная армия, ввязавшаяся в бои за Львов, не могла непосредственно помочь Западному фронту, но взяв Львов, она оказала бы Западному фронту гораздо большую помощь, ибо это повлекло бы за собой переброску под Львов крупных сил. Несмотря на это, Троцкий категорически потребовал отхода 1-й Конной от Львова и сосредоточения ее в районе Люблина для удара по тылам польских армий, наступавших во фланг войскам Западного фронта»."…Вследствие глубоко ошибочной директивы Троцкого 1-я Конная вынуждена была отказаться от захвата Львова, не имея в то же время возможности отказать в помощи армиям Западного фронта".

Эта возможность была потеряна только потому, что конница Буденного – Ворошилова, в согласии с директивами Егорова – Сталина и вопреки приказаниям главного командования, повернула на Люблин с запозданием на несколько дней.

В 1937 году в № 2 «Красной Конницы» напечатана статья «Боевой путь первой Конной армии», где автор открыто признает, что Конная армия не только не сумела воспрепятствовать польской армии отойти за реку Буг, но даже «не сорвала контрудара поляков во фланг Красным войскам, наступавшим на Варшаву». Сталин и Ворошилов, увлекшись эфемерной задачей нового занятия Галиции, не желали помочь Тухачевскому в его главной задаче – наступлении на Варшаву. Ворошилов доказывал, что взятие Львова дало бы возможность «нанести сокрушительный удар в тыл белополякам по их ударной группировке».

Совершенно невозможно понять, как можно было бы, после овладения Львовом, на расстоянии 300 километров от главного театра, ударить в «тыл» польской ударной группировке, которая тем временем уже гнала Красную армию на сотни километров от Варшавы на восток. Уже для того, чтоб только попытаться нанести полякам удар «в тыл», нужно было бы первым делом броситься за ними вдогонку, следовательно, прежде всего покинуть Львов. К чему в таком случае было занимать его?

Правда, достаточно взглянуть на карту, чтобы убедиться, что польские войска, наступавшие от Варшавы, никоим образом «своего тыла» в Львове иметь не могли. Однако Ворошилов, написавший книгу «Сталин и Красная Армия», очевидно, все же упорно продолжает считать, что Львов находится «в тылу» польских армий, невзирая на то, что последние, оперируя на Висле, наоборот, находились сами «в тылу» Львова. Поэтому, надо думать, Ворошилов, а вместе с ним, вероятно, и Сталин, «в самой резкой форме протестовали против переброски конной армии из-под Львова на север – к Люблину, на помощь Тухачевскому». «Заметая свои гнусные, пораженческие маневры, предатель Троцкий обдуманно и сознательно добился переброски конной армии на север, якобы на помощь Западному фронту», – негодующе замечает «Красная звезда».

К сожалению, он добился этой переброски слишком поздно, – заметим мы. Если бы Сталин и Ворошилов с безграмотным Буденным не вели «своей собственной войны» в Галиции и Красная конница была своевременно у Люблина, Красная армия не испытала бы того разгрома, который ее привел к рижскому миру. Действительно, редактор «Красной Конницы» совершил крупную неловкость, напомнив теперь об этом…

Захват Львова, лишенный сам по себе военного значения, мог бы получить смысл лишь в связи с поднятием восстания украинцев (галичан) против польского господства. Но для этого нужно было время. Темпы военной и революционной задач совершенно не совпадали. С того момента, как определилась опасность решающего контрудара под Варшавой, продолжение похода на Львов становилось не только беспредметным, но и преступным. Однако в дело вступилась фронтовая амбиция, опиравшаяся на инерцию безостановочного движения. Сталин, по словам Ворошилова, не останавливался перед нарушением уставов и приказов.

Главным инициатором похода был Ленин. Его поддерживали против меня Зиновьев, Сталин и даже осторожный Каменев. Из членов ЦК на моей стороне был Рыков, тогда еще не входивший в Политбюро. Все секретные документы того времени имеются в распоряжении нынешних хозяев Кремля, и если б в этих документах была хоть одна строка, подтверждающая позднейшие версии, она была бы давно опубликована. Именно голословный характер версий, к тому же столь радикально противоречащих одна другой, показывают, что мы имеем дело все с той же термидорианской мифологией».

В 1930 году тогдашний официальный историк Н. Попов, позже исчезнувший, писал по поводу польской кампании в работе «К 10-летию Советско-Польской войны 1920 г.», что партия совершила ошибку в наступлении на Варшаву. Правда, наряду с этим он подвергал критике позицию Троцкого, считая ее ошибочной. Но во всяком случае в центральном органе партии в 1930 году официальный историк признавал, что поход на Варшаву был ошибкой Политбюро: «Троцкий и до настоящего времени пытается спекулировать на том, что в свое время он был против варшавского наступления, как мелкобуржуазный революционер, считавший недопустимым внесение в Польшу революции извне. По тем же самым соображениям Троцкий в 1921 г. высказывался против помощи со стороны нашей Красной армии грузинским повстанцам. Партия не послушалась Троцкого в 1921 году, и вместо меньшевистской Грузии мы имеем советскую Грузию. Партия и в 1920 году с такой же решительностью отвергла мелкобуржуазный педантизм Троцкого, когда Красная армия шла к Варшаве. Наша ошибка заключалась не в самом факте похода, а в том, что он был поведен совершенно недостаточными силами».

А вот что писал А. И. Егоров по поводу передачи Первой конной армии Западному фронту: «От района местонахождения 1-й Конной армии 10 августа до района сосредоточения польской ударной 4-й армии на р. Вепш по воздушной линии было около 250 км. Даже при условии движения без боев просто походным порядком 1-я Конная армия могла пройти это расстояние, учитывая утомленность ее предшествующими боями, в лучшем случае не меньше, чем в 8–9 дней и могла выйти на линию р. Вепш лишь к 19–20 августа… А с учетом сопротивления противника раньше 21–23 августа Конная армия линии р. Вепш достигнуть никогда не сумела бы». В этом с ним вполне согласен Пилсудский, указавший, что именно маневра на север ожидало от Конармии польское командование и собиралось использовать все силы и средства, чтобы задержать Буденного: «Если же Буденный двинется на север, то вся наша конница и лучшая пехотная дивизия должны немедленно пойти вслед за ним и любыми способами помешать его продвижению». Пилсудский также указал, что против Конармии действовало 3,5 пехотных и полторы кавалерийских дивизии.

Буденный в мемуарах справедливо отмечал: «Все попытки главкома сменить Конармию пехотой и полностью вывести ее в резерв начиная с 6 августа не имели успеха. 13 августа он, разговаривая по прямому проводу с командующим Западным фронтом, заявил, что Конармия и сейчас стоит перед стеной пехоты, которую ей до сих пор не удалось сокрушить». Он также указал, что позднее, 16 августа, когда наконец поступила директива Тухачевского о выводе конницы из боя и сосредоточении ее в районе Владимира-Волынского для удара в люблинском направлении, она была еще более невыполнима, чем пятью днями раньше. Конармия вела тяжелые бои за Бугом, а сменять ее было некому». Так что на самом деле Тухачевскому трудно было винить в собственной неудаче соседей. Понимая это, он предпочел ссылаться на подавляющее превосходство противника, уверяя, что 40 тысячам штыков и сабель Западного фронта противостояли более 70 тысяч поляков. Была и еще одна причина поражения, о которой уповающие на мировую революцию большевики не очень-то распространялись, – патриотизм поляков, единодушно выступивших против советского вторжения. В немалой степени этому способствовали грабежи и бесчинства, творимые в Польше «освободителями» из Первой конной.

С данным Буденным объяснением действий Первой конной в период Варшавского сражения нельзя не согласиться. Вообще, мы как-то привыкли представлять Семена Михайловича лихим рубакой, лишенным всякого оперативного кругозора. Мемуары, конечно, Буденный писал не один, а с помощью своих адъютантов не ниже чем в полковничьих чинах. Да и сам он все же окончил военную академию, пусть и заочно, по ускоренной программе. С его доводами насчет того, что Конармия не успела бы помочь советским войскам под Варшавой, даже если бы не было задержки в выполнении приказа о ее передаче Западному фронту, трудно не согласиться.

Но вот в чем Семен Михайлович заблуждался и в 1920 году, и на склоне лет, когда работал над мемуарами, так это в том, что взятие Львова Конармией стало бы лучшей помощью разбитым под Варшавой войскам Тухачевского. В мемуарах он писал: «Противник упредил нас своим контрнаступлением. Главком, разговаривая с M. Н. Тухачевским в 1 час 18 августа, заявил, что момент перегруппировки 12-й и Первой Конной армий упущен и надо усиливать Брест с тыла. На следующий день признал это и M. Н. Тухачевский.

Директивой же от 17 августа командующий Западным фронтом требовал ликвидировать люблинскую группировку врага. 12-й армии он приказывал перейти в наступление на Холм – Любартов, а Конной армии напрячь все силы и во что бы то ни стало сосредоточиться в назначенный срок в районе Владимир-Волынский – Устилуг, имея в дальнейшем задачей наступать в тыл ударной группировке противника.

Перед нами встала довольно сложная проблема. С одной стороны, мы видели, что положение наших войск на варшавском направлении действительно тяжелое, и сознавали всю свою ответственность. С другой стороны, простой расчет времени показывал, что задача, определенная нам директивой, явно невыполнима. Физически невозможно было в течение одних суток выйти из боя и совершить стокилометровый марш, чтобы 20 августа сосредоточиться в указанном районе. А если бы это невозможное и произошло, то с выходом к Владимир-Волынскому Конармия все равно не смогла бы принять участия в операции против люблинской группировки противника, которая, как уже говорилось, действовала в районе Бреста.

И кроме того, нам непросто было уйти из-под Львова. Уйди мы – и инициатива сразу переходила к противнику, что ставило польский участок Юго-Западного фронта в катастрофическое положение.

Силы львовской группировки противника, потрепанные Конармией, оставались еще достаточно мощными и активными. А нас по-прежнему никто не сменял. Одни наши малочисленные и измотанные боями 45-я и 47-я стрелковые дивизии были не в состоянии занять весь фронт Конармии. Надо иметь еще в виду, что группа И. Э. Якира действовала с открытым флангом, так как левофланговые войска 14-й армии далеко отстали.

В сложившейся к 19 августа обстановке, по нашему твердому убеждению, единственно правильным решением было продолжать наступление на Львов и какой угодно ценой овладеть им. Это привело бы к разгрому львовской группировки неприятеля и укреплению Юго-Западного фронта. Больше того, захват Львова создавал угрозу правому флангу и глубокому тылу противника, оперировавшего против наших армий на варшавском направлении. В этом случае белопольское командование неизбежно вынуждалось на переброску значительных сил в Львовский район с севера, что, безусловно, должно было облегчить положение отступавших соединений Западного фронта.

После овладения Львовом мы рассчитывали создать не менее двух галицийских дивизий, оставить их и группу И. Э. Якира в качестве заслона, а самим двинуться по кратчайшему пути в северо-западном направлении на Рава-Русскую, Красностав, Люблин, имея в виду нанести удар противнику из-за левого фланга 12-й армии.

Все эти соображения мы решили сообщить M. Н. Тухачевскому и просить его указаний. Из Борщовичей в Буек срочно выехал командир штаба и оттуда в 23 часа 30 минут 19 августа направил в Минск через штаб Юго-Западного фронта донесение следующего содержания:

«К данному моменту части Конной армии подошли к г. Львов с юго-востока и востока на 6 вер. Противник, накопившийся перед Конной армией в огромных силах в составе 1-й и 2-й кавдивизий, 5, 6, 12 и 13-й пехотных дивизий, одного полка 11-й пехдивизии и гарнизона г. Львова, состоящего исключительно из добровольцев, при 8 бронепоездах, многочисленной артиллерии и нескольких эскадрильях самолетов, оказывает отчаянное сопротивление на всех подступах к г. Львову и даже переходит в контрнаступление, причем противник стягивает к Львову резервы, подвозя эшелонами по железной дороге. За 18 и 19 августа взять г. Львов не представилось возможным, но через два-три дня Львов должен быть занят частями Конной армии. Оставление Конной армией занимаемого участка и замену ее другой частью в данный момент и при данных условиях я считаю абсолютно невозможным и могущим катастрофически отразиться на всем фронте, ввиду того что противник, оперирующий против Конной армии, хотя и понес в боях 17 и 18 августа огромные потери в живой силе, однако не потерял активности и способности в значительной мере повести наступление тот же час, как только Конная армия снимется с боевого участка. Группа же львовского направления, состоящая из 45-й и 47-й пехдивизии, не в состоянии удержать львовской группы противника, причем фланг 14-й армии отстал от нашего левого фланга на 60–70 вер. Донося о вышеизложенном, прошу ваших указаний, как поступить».

Все же на случай, если командующий фронтом не согласится с нашим предложением, подготовили приказ на отход армии за реку Буг.

Всю ночь мы с Климентом Ефремовичем не спали, ожидая ответа из Минска. Он поступил около 6 утра. M. Н. Тухачевский подтвердил директиву о движении Конармии в район Владимир-Волынского.

Мы сразу же разослали в соединения заготовленный приказ. Он требовал, чтобы после отхода за Буг 4-я дивизия сосредоточилась в селе Руда, 6-я – в Адамах, 41-я – в Побужанах, а 14-я – в Холоюве. Для прикрытия оставленных рубежей каждая дивизия должна была выделить по полку. С подходом частей И. Э. Якира и после смены пехотой эти полки присоединялись к своим соединениям».

Тут можно сказать только одно. Если бы каким-то чудом Конармия все же взяла бы Львов, этот успех погубил бы ее окончательно и бесповоротно. Конармейцы наверняка бросились бы грабить город, который был побогаче Ростова. Разложившаяся Конармия застряла бы в районе Львова на неделю-другую. В этом случае она наверняка была бы окружена сильной львовской группировкой польской армии, которой, возможно, помогли бы и другие части.

Уничтожение Конармии могло бы иметь стратегическое и политическое значение. В этом случае Пилсудский, может быть, рискнул бы продолжить войну с Советами, пополнив свои силы за счет петлюровцев и пленных красноармейцев. В этом случае неудавшийся поход на Варшаву мог бы превратиться в поход на Киев, а то и на Москву. А если бы мир с Польшей был все-таки заключен, то без Конармии ликвидация Врангеля могла затянуться, и, возможно, «черному барону» удалось бы увести в Крым из Северной Таврии значительно больше войск, чем это случилось в действительности, а заодно прихватить туда и хлеб нового урожая. И тогда у Русской армии белых, во всяком случае, появился бы шанс перезимовать в Крыму. А если бы в момент кронштадтского и тамбовского восстаний в Крыму оставалась бы еще сильная группировка белых, то для подавления крестьянских восстаний у советского руководства могло не хватить сил. Да и Махно тогда оставался бы союзником в борьбе с Врангелем, и ликвидировать махновское движение было бы весьма затруднительно.

Но все это – чисто теоретические предположения, причем вероятность их осуществления все равно невелика. Скорее всего, и в случае гибели Первой конной мир с поляками был бы заключен примерно в те же сроки, а Врангеля все равно бы выгнали из Крыма до конца 1920 года. А вот конкретные судьбы Ворошилова и Буденного, да и многих других командиров-конармейцев, могли быть иными. В случае разгрома Конармии Семен Михайлович и Климент Ефремович вполне могли бы попасть в плен. Конечно, после заключения мира их тотчас бы вернули на Родину. Однако репутация руководителей Первой конной и в глазах народа, и в глазах партийного руководства была бы безнадежно подорвана. Вряд ли бы им светила в дальнейшем столь блестящая военная карьера, как это было на самом деле. И Сталин наверняка нашел бы себе других сторонников в военной среде. При таком развитии событий Ворошилов вряд ли стал бы наркомом обороны, и они с Буденным не удостоились бы маршальских званий. Наоборот, у руководителей Конармии были бы тогда все шансы оказаться в проигравшей группировке и стать жертвами репрессий 1937 года то ли вместо Тухачевского, то ли вместе с Тухачевским.

А ведь если бы Михаил Николаевич тогда, в августе 1920 года, дал бы себя увлечь перспективой взятия Львова, на что очень надеялся Реввоенсовет Первой конной, то, глядишь, и избежал бы казни в 37-м и не имел бы против себя опасных конармейских соперников. Так что Семену Михайловичу и Клименту Ефремовичу по-хорошему надо было бы на Тухачевского молиться, что спас их от неминуемого позора. А они его в 37-м хладнокровно отправили на расстрел…

Первая конная пошла в рейд на Замостье в попытке помочь разбитым войскам Западного фронта. Рейд закончился неудачно, Конармия понесла большие потери, попала в окружение, но вырвалась из него. 31 августа у местечка Стабров в 15 километрах от Замостья Семен Михайлович лично участвовал в рубке вместе с 24-м кавалерийским полком 4-й кавдивизии. Бывший командир взвода в этом полку Потоцкий, в будущем – генерал-майор-инженер, вспоминал: «Оглянувшись, я увидел группу всадников, а впереди знакомую коренастую фигуру командарма.

– Товарищ командарм, – что было силы закричал я, – еще конница справа!

Но Буденный и группа конармейцев продолжали скакать с обнаженными шашками. Командарм, поглядев в ту и другую сторону, громко подал команду:

– Черт с ними! Бей этих, потом тех!

Бойцы полка увидели командарма, ближайшие к нему услышали его необычную команду: «Бей этих, а потом тех!» и передавали ее по цепи. Эта команда подняла наш дух, усталость как рукой сняло, отовсюду неслись крики:

– С нами Буденный! Ур-рр-ааа!

Полк двинулся на врага. Завязалась рубка. Вначале я еще видел Буденного, старался своим взводом прикрывать его. Командарм был напорист. Он сильным ударом выбил из седла одного улана, слехстнулся в поединке с другим… В гуще боя, когда все смешалось и возникла настоящая свалка, я потерял Буденного из виду. Схватка была недолгой, вскоре противник, беспорядочно отступая, скрылся в лесу.

И тут мы снова увидели Семена Михайловича. Он был разгорячен боем, сверкающий клинок сабли опущен, усы задорно торчат, фуражка, закрепленная ремешком на подбородке, лихо сбилась набок. Счастливые минуты… Мы радовались успеху и гордились своим боевым командиром, храбрым и непобедимым в кавалерийском бою».

По многим воспоминаниям видно, что Буденный, прекрасный наездник, и рубиться умел как никто другой. Оба эти качества помогали Семену Михайловичу всегда выходить победителем из сабельных поединков. Стрелял он тоже метко, но всегда отдавал шашке преимущество перед маузером.

О польском походе Первой Конной сохранился уникальный документ – дневник знаменитого писателя Исаака Бабеля, автора нашумевшего сборника рассказов «Конармия». Бабель по чужим документам Кирилла Лютова, выдавая себя за русского, служил корреспондентом армейской газеты «Красный кавалерист» по 6-й кавдивизии. В «Конармии», которая сама по себе жестока, некоторые сюжеты, связанные с творимыми конармейцами еврейскими погромами, расстрелами пленных и насилиями над мирным населением, были существенно смягчены, в том числе и по цензурным условиям, а также во имя «художественной типизации». Илья Эренбург в 1964 году вспоминал в мемуарах: «Он смягчал все страшные места. Я сравнивал дневник с рассказами. Он почти не менял фамилии, эпизоды те же, он освещал только все какой-то мудростью. Он сказал: „Вот так это было. Вот люди, эти люди бесчинствовали и страдали, глумились и умирали, и была у каждого своя жизнь, своя правда“. Из тех же самых фактов, из тех же фраз, которые он впопыхах записывал в тетрадь, он потом писал».

Справедливости ради надо отметить, что Бабель пишет в дневнике и о погромах, чинимых поляками, например, о еврейском погроме в Житомире – со слов уцелевших. Вот запись от 3 июня 1920 года: «Житомирский погром, устроенный поляками, потом, конечно, казаками. После появления наших передовых частей поляки вошли в город на 3 дня, еврейский погром, резали бороды, это обычно, собрали на рынке 45 евреев, отвели в помещение скотобойни, истязания, резали языки, вопли на всю площадь. Подожгли 6 домов, дом Конюховского на Кафедральной – осматриваю, кто спасал – из пулеметов, дворника, на руки которому мать сбросила из горящего окна младенца – прикололи, ксендз приставил к задней стене лестницу, таким способом спасались».

А вот – типичная сцена реквизиции в записи от 12 июля: «Приходит бригада, красные знамена, мощное спаянное тело, уверенные командиры, опытные, спокойные глаза чубатых бойцов, пыль, тишина, порядок, оркестр, рассасываются по квартирам, комбриг кричит мне – ничего не брать отсюда, здесь наш район. Чех беспокойными глазами следит за мотающимся в отдалении молодым ловким комбригом, вежливо разговаривает со мной, отдает сломанную тачанку, но она рассыпается. Я не проявляю энергии. Идем во второй, в третий дом. Староста указывает, где можно взять. У старика, действительно, фаэтон, сын жужжит над ухом, сломано, передок плохой, думаю – есть у тебя невеста или едете по воскресеньям в церковь, жарко, лень, жалко, всадники рыщут, так выглядит сначала свобода. Ничего не взял, хотя и мог, плохой из меня буденновец».

16 Июля Бабель записал в дневнике: «О буденновских начальниках – кондотьеры или будущие узурпаторы? Вышли из среды казаков, вот главное – описать происхождение этих отрядов, все эти Тимошенки, Буденные сами набирали отряды, главным образом – соседи из станицы, теперь отряды получили организацию от Соввласти… У молодых хозяев – она высокая, со следами деревенской красоты, копается среди 5-и детей, валяющихся на лавке. Любопытно – каждый ребенок ухаживает за другим, мама, дай ему цицки. Мать – стройная и красная лежит строго среди этих копошащихся детей. Муж добр. Соколов: этих щенят надо перестрелять, зачем плодить. Муж: из маленьких будут большие».

18 Июля Бабель уже предчувствует будущие грабежи и погромы в Польше: «Получен приказ из югзапфронта, когда будем идти в Галицию – в первый раз советские войска переступают рубеж – обращаться с населением хорошо. Мы идем не в завоеванную страну, страна принадлежит галицийским рабочим и крестьянам и только им, мы идем им помогать установить советскую власть. Приказ важный и разумный, выполнят ли его барахольщики? Нет.

Выступаем. Трубачи. Сверкает фуражка начдива. Разговор с начдивом о том, что мне нужна лошадь. Едем, леса, пашни жнут, но мало, убого, кое-где по две бабы и два старика. Волынские столетние леса – величественные зеленые дубы и грабы, понятно почему дуб – царь. Едем тропинками с двумя штабными эскадронами, они всегда с начдивом, это отборные войска. Описать убранство их коней, сабли в красном бархате, кривые сабли, жилетки, ковры на седлах. Одеты убого, хотя у каждого по 10 френчей, такой шик, вероятно. Пашни, дороги, солнце, созревает пшеница, топчем поля, урожай слабый, хлеба низкорослые, здесь много чешских, немецких и польских колоний. Другие люди, благосостояние, чистота, великолепные сады, объедаем несозревшие яблоки и груши, все хотят на постои к иностранцам, ловлю и себя на этом желании, иностранцы запуганы.

Еврейское кладбище за Малиным, сотни лет, камни повалились, почти все одной формы, овальные сверху, кладбище заросло травой, оно видело Хмельницкого, теперь Буденного, несчастное еврейское население, все повторяется, теперь эта история – поляки – казаки – евреи – с поразительной точностью повторяется, новое – коммунизм».

Запись от 20 июля хорошо передает психологию буденновского войска: «На привалах с казаками, сено лошадям, у всех длинная история – Деникин, свои хутора, свои предводители, Буденные и Книги, походы по 200 человек, разбойничьи налеты, богатая казацкая вольница, сколько офицерских голов порублено, газету читают, но как слабо западают имена, как легко все повернуть. Великолепное товарищество, спаянность, любовь к лошадям, лошадь занимает ¹/₄ дня, бесконечные мены и разговоры. Роль и жизнь лошади. Совершенно своеобразное отношение к начальству – просто, на ты».

Буденный смог с этой организацией сродниться, а многие другие – нет, и погибли. Немаловажным было то, что Семен Михайлович прекрасно знал и любил лошадей. Это еще больше роднило его с казаками. Он вполне сроднился с духом казацкой вольницы, чувствовал его, понимал, когда необходимо отпустить вожжи, дать конармейцам «расслабиться», а когда необходимо наводить порядок железной рукой, не останавливаясь перед расстрелами, иначе стихия сметет и тебя самого.

Бабель же в этой среде был чужой. Он признавался себе в записи от 26 июля: «Жизнь нашей дивизии. О Бахтурове, о начдиве, о казаках, мародерство, авангард авангарда. Я чужой».

Расправы буденновцев с пленными только побуждали поляков сопротивляться еще ожесточеннее. 28 июля Бабель отмечает: «История – как польский полк четыре раза клал оружие и защищался вновь, когда его начинали рубить». Никуда не делась в Галиции и страсть буденновцев к винным погребам. 28 июля Бабель зафиксировал: «Разрушенная экономия, барин Свешников, разбитый величественный винный завод (символ русского барина?), когда выпустили спирт – все войска перепились».

Бабель оставил нам замечательную характеристику Хмельницкого, многолетнего адъютанта Ворошилова: «Тов. Хмельницкий – еврей, жрун, трус, нахал, при командарме – курица, поросенок, кукуруза, его презирают ординарцы, нахальные ординарцы, единственная забота ординарцев – курицы, сало, жрут, жирные, шоферы жрут сало, – все на крылечке перед домом. Лошади есть нечего». При этом о самом Буденном писатель отзывался неизменно уважительно. Например, в той же записи от 4 августа: «Настроение совсем другое, поляки отступают, Броды хотя ими заняты, снова бьем, вывез Буденный».

А вот – колоритная зарисовка одного из конармейцев: «Иван Иванович – сидя на скамейке, говорит о днях, когда он тратил по 20 тысяч, по 30 тысяч. У всех есть золото, все набрали в Ростове, перекидывали через седло мешок с деньгами и пошел. Иван Иванович одевал и содержал женщин. Ночь, клуня, душистое сено, но воздух тяжелый, чем-то я придавлен, грустной бездумностью моей жизни».

И на следующий день, 7 августа, Бабель фиксирует разграбление костела в Берестечке: «Ужасное событие – разграбление костела, рвут ризы, драгоценные сияющие материи разодраны, на полу, сестра милосердия утащила три тюка, рвут подкладку, свечи забраны, ящики выломаны, буллы выкинуты, деньги забраны, великолепный храм – 200 лет, что он видел (рукописи Тузинкевича), сколько графов и холопов, великолепная итальянская живопись, розовые патеры, качающие младенца Христа, великолепный темный Христос, Рембрандт, Мадонна под Мурильо, а может быть Мурильо, и главное – эти святые упитанные иезуиты, фигурка китайская жуткая за покрывалом, в малиновом кунтуше, бородатый еврейчик, лавочка, сломанная рака, фигура святого Валента. Служитель трепещет, как птица, корчится; мешает русскую речь с польской, мне нельзя прикоснуться, рыдает. Зверье, они пришли, чтобы грабить, это так ясно, разрушаются старые боги».

Нередко Бабель фиксирует расправы над пленными. Например, в этой лаконичной записи от 17 августа: «Бои у железной дороги, у Лисок. Рубка пленных». Более впечатляющая картина расправ над пленными под Львовом дана в записи от 18 августа: «Гремит ура, поляки раздавлены, едем на поле битвы, маленький полячок с полированными ногтями трет себе розовую голову с редкими волосами, отвечает уклончиво, виляя, „мекая“, ну, да, Шеко воодушевленный и бледный, отвечай, кто ты – я, мнется – вроде прапорщика, мы отъезжаем, его ведут дальше, парень с хорошим лицом за его спиной заряжает, я кричу – Яков Васильевич! Он делает вид, что не слышит, едет дальше, выстрел, полячок в кальсонах падает на лицо и дергается. Жить противно, убийцы, невыносимо, подлость и преступление.

Гонят пленных, их раздевают, странная картина – они раздеваются страшно быстро, мотают головой, все это на солнце, маленькая неловкость, тут же – командный состав, неловкость, но пустяки, сквозь пальцы. Не забуду я этого «вроде» прапорщика, предательски убитого.

Впереди – вещи ужасные. Мы перешли железную дорогу у Задвурдзе. Поляки пробиваются по линии железной дороги к Львову. Атака вечером у фермы. Побоище. Ездим с военкомом по линии, умоляем не рубить пленных, Апанасенко умывает руки. Шеко обмолвился – рубить, это сыграло ужасную роль. Я не смотрел на лица, прикалывали, пристреливали, трупы покрыты телами, одного раздевают, другого пристреливают, стоны, крики, хрипы, атаку произвел наш эскадрон, Апанасенко в стороне, эскадрон оделся, как следует, у Матусевича убили лошадь, он со страшным, грязным лицом, бежит, ищет лошадь. Ад. Как мы несем свободу, ужасно. Ищут в ферме, вытаскивают, Апанасенко – не трать патронов, зарежь. Апанасенко говорит всегда – сестру зарезать, поляков зарезать».

Другая запись в тот же день передает все ожесточение боев за Львов: «Бои за Баршовице. После дня колебаний к вечеру поляки колоннами пробиваются к Львову. Апанасенко увидел и сошел с ума, он трепещет, бригады действуют всем, хотя имеют дело с отступающими, и бригады вытягиваются нескончаемыми лентами, в атаку бросают 3 кавбригады, Апанасенко торжествует, хмыкает, пускает нового комбрига 3 Литовченко, взамен раненого Колесникова, видишь, вот они, иди и уничтожь, они бегут, корректирует действия артиллерии, вмешивается в приказания комбатарей, лихорадочное ожидание, думали повторить историю под Задвурдзе, не вышло. Болото с одной стороны, губительный огонь с другой. Движение на Остров, 6-ая кавдивизия должна взять Львов с юго-восточной стороны.

Колоссальные потери в комсоставе: ранен тяжело Корочаев, убит его помощник – еврей убит, начальник 34-го полка ранен, весь комиссарский состав 31-го полка выбыл из строя, ранены все наштабриги, буденновские начальники впереди.

Раненые ползут на тачанках. Так мы берем Львов, донесения командарму пишутся на траве, бригады скачут, приказы ночью, снова леса, жужжат пули, нас сгоняет с места на место артогонь, тоскливая боязнь аэропланов, спешиваемся, будет разрыв, во рту скверное ощущение и бежишь. Лошадей нечем кормить…

Визиты Апанасенко со свитой к Буденному. Буденный и Ворошилов на фольварке, сидят у стола. Рапорт Апанасенко, вытянувшись. Неудача особого полка – проектировали налет на Львов, вышли, в особом полку сторожевое охранение, как всегда, спало, его сняли, поляки подкатили пулемет на 100 шагов, изловили коней, поранили половину полка…

Продвижение к Львову. Батареи тянутся все ближе. Малоудачный бой под Островом, но все же поляки уходят. Сведения об обороне Львова – профессора, женщины, подростки. Апанасенко будет их резать – он ненавидит интеллигенцию, это глубоко, он хочет аристократического по-своему, мужицкого, казацкого государства».

21 Августа, уже в период отступления от Львова, у Бабеля состоялся характерный разговор с одним из конармейцев: «Разговор с комартдивизионом Максимовым, наша армия идет зарабатывать, не революция, а восстание дикой вольницы». Конармия шла теперь на Люблин, в собственно польские земли, и по этому поводу примечательна следующая запись в бабелевском дневнике: «Солдаты довольны. В Польше, куда мы идем – можно не стесняться, с галичанами, ни в чем не повинными, надо было осторожнее…» Так что можно сказать, что в Галиции буденновцы вели себя еще прилично, а вот в Польше рассчитывали развернуться по-настоящему. О разгроме под Варшавой ни Бабель, ни подавляющее большинство бойцов и командиров Первой конной еще ничего не знали.

28 Августа Бабель запечатлел приезд Буденного и Ворошилова в штаб Апанасенко и разнос, устроенный ими начдиву 6-й дивизии: «Приезд Ворошилова и Буденного. Ворошилов разносит при всех, недостаток энергии, горячится, горячий человек, бродило всей армии, ездит и кричит, Буденный молчит, улыбается, белые зубы. Апанасенко защищается, зайдем в квартиру, почему кричит, выпускаем противника, нет соприкосновения, нет удара».

Бросается в глаза, что горячится и ругается в этой сцене исключительно Климент Ефремович, тогда как Семен Михайлович подчеркнуто спокоен. Думаю, что это спокойствие сказалось и на судьбе Буденного. Его карьера, конечно, была не столь блестяща, как у Ворошилова, таких политических высот не достиг, да, по правде сказать, к ним и не стремился. Зато и столь драматических падений, как Ворошилов, Буденный не знал. К числу сокрушительных падений Климента Ефремовича можно отнести и снятие с поста наркома обороны после неудачной войны с Финляндией, и отстранение от командования войсками в завершающий период Великой Отечественной войны, и послевоенная опала, когда Сталин не допускал Ворошилова на заседание Политбюро, называл английским шпионом и явно готовил жестокую расправу над «луганским слесарем Климом», которую предотвратила только внезапная смерть вождя. Можно вспомнить и бесславное участие Ворошилова в «антипартийной группе» 1957 года. Правда, тогда он успел «сменить вехи» и переметнуться к Хрущеву. За это Климента Ефремовича еще три года продержали на почетной должности Председателя Президиума Верховного Совета СССР, но его политическое влияние упало до нуля.

Семен Михайлович на первые роли в военном ведомстве вообще не стремился, но вполне успешно продвигался по служебной лестнице в 20-е и 30-е годы. В Великую Отечественную руководство попробовало использовать авторитет Буденного среди красноармейских масс и назначало его командовать фронтами и стратегическими направлениями, но вскоре выяснилось, что к условиям современной войны, по крайней мере такой, какую вел Сталин, Семен Михайлович не пригоден. В дальнейшем он занимал уже только почетные, но малозначительные посты. И нисколько этим не огорчался.

Вопреки современным легендам, Бабель показал в своем дневнике, что красные и белые одинаково устраивали погромы и творили насилия. Вот запись от 28 августа: «Мне рассказывают. Скрытно в хате, боятся, чтобы не вернулись поляки. Здесь вчера были казаки есаула Яковлева (союзники поляков; бригада в значительной мере была набрана из перебежчиков из Конармии. – Б. С.). Погром. Семья Давида Зиса, в квартирах, голый, едва дышащий старик-пророк, зарубленная старуха, ребенок с отрубленными пальцами, многие еще дышат, смрадный запах крови, все перевернуто, хаос, мать над зарубленным сыном, старуха, свернувшаяся калачиком, 4 человека в одной хижине, грязь, кровь под черной бородой, так в крови и лежат. Евреи на площади, измученный еврей, показывающий мне все, его сменяет высокий еврей. Раввин спрятался, у него все разворочено, до вечера не вылез из норы. Убито человек 15 – Хусид Ицка Галер —

70 Лет, Давид Зис – прислужник в синагоге – 45 лет, жена и дочь – 15 лет, Давид Трост, жена – резник. У изнасилованной…

Луна, за дверьми, их жизнь ночью. Вой за стенами. Будут убивать. Испуг и ужас населения. Главное – наши ходят равнодушно и пограбливают где можно, сдирают с изрубленных.

Ненависть одинаковая, казаки те же, жестокость та же, армии разные, какая ерунда. Жизнь местечек. Спасения нет. Все губят – поляки не давали приюту. Все девушки и женщины едва ходят. Вечером – словоохотливый еврей с бороденкой, имел лавку, дочь бросилась от казака со второго этажа, переломала себе руки, таких много».

И тут же следует очередная расправа над пленными: «Взяли станцию. Едем к полотну железной дороги. 10 пленных, одного не успеваем спасти. Револьверная рана? Офицер. Кровь идет изо рта. Густая красная кровь в комьях, заливает все лицо, оно ужасное, красное, покрыто густым слоем крови. Пленные все раздеты. У командира эскадрона через седло перекинуты штаны. Шеко заставляет отдать. Пленных одевают, ничего не одели. Офицерская фуражка. „Их было девять“. Вокруг них грязные слова. Хотят убить. Лысый хромающий еврей в кальсонах, не поспевающий за лошадью, страшное лицо, наверное, офицер, надоедает всем, не может идти, все они в животном страхе, жалкие, несчастные люди, польские пролетарии, другой поляк – статный, спокойный, с бачками, в вязаной фуфайке, держит себя с достоинством, все допытываются – не офицер ли. Их хотят рубить. Над евреем собирается гроза. Неистовый путиловский рабочий, рубать их всех надо гадов, еврей прыгает за нами, мы тащим с собой пленных все время, потом отдаем на ответственность конвоиров. Что с ними будет. Ярость путиловского рабочего, пена брызжет, шашка, порубаю гадов и отвечать не буду».

31 Августа Бабель запечатлел в дневнике неудачную атаку частей 6-й кавдивизии на бригаду есаула Яковлева у Чесников, причем руководили атакой лично Буденный и Ворошилов: «Армприказ оставить Замостье, идти на выручку 14-й дивизии, теснимой со стороны Комарова. Местечко снова занято поляками. Несчастный Комаров. Езда по флангам и бригадам. Перед нами неприятельская кавалерия – раздолье, кого же рубить, как не их, казаки есаула Яковлева. Предстоит атака. Бригады накапливаются в лесу – версты 2 от Чесники. Ворошилов и Буденный все время с нами. Ворошилов, коротенький, седеющий, в красных штанах с серебряными лампасами, все время торопит, нервирует, подгоняет Апанасенку, почему не подходит 2-я бригада. Ждем подхода 2-й бригады. Время тянется мучительно долго. Не торопить меня, товарищ Ворошилов. Ворошилов – все погибло к е. м.

Буденный молчит, иногда улыбается, показывая ослепительные белые зубы. Надо сначала пустить бригаду, потом полк. Ворошилову не терпится, он пускает в атаку всех, кто есть под рукой. Полк проходит перед Ворошиловым и Буденным. Ворошилов вытянул огромный револьвер, не давать панам пощады, возглас принимается с удовольствием. Полк вылетает нестройно, ура, даешь, один скачет, другой задерживает, третий рысью, кони не идут, котелки и ковры. Наш эскадрон идет в атаку. Скачем версты четыре. Они колоннами ждут нас на холме. Чудо – никто не пошевелился. Выдержка, дисциплина. Офицер с черной бородой. Я под пулями. Мои ощущения. Бегство. Военкомы заворачивают. Ничего не помогает. К счастью они не преследуют, иначе была бы катастрофа. Стараются собрать бригаду для второй атаки, ничего не получается. Мануйлову угрожают наганами. Героини сестры.

Едем обратно. Лошадь Шеко ранена, он контужен, страшное окаменевшее его лицо. Он ничего не разбирает, плачет, мы ведем лошадь. Она истекает кровью.

Рассказ сестры – есть сестры, которые только симпатию устраивают, мы помогаем бойцу, все тяготы с ним, стреляла бы в таких, да чем стрелять будешь, х…м, да и того нет.

Комсостав подавлен, грозные призраки разложения армии. Веселый дураковатый Воробьев, рассказывает о своих подвигах, подскочил, 4 выстрела в упор. Апанасенко неожиданно оборачивается, ты сорвал атаку, мерзавец.

Апанасенко мрачен, Шеко жалок. Разговоры о том, что армия не та, пора на отдых. Что дальше. Ночуем в Чесники – смерзли, устали, молчим, непролазная, засасывающая грязь, осень, дороги разбиты, тоска. Впереди мрачные перспективы».

На следующий день стало ясно, что сражение за Замостье Первая Конная проиграла. Бабель свидетельствует: «Выступаем из Чесники ночью. Постояли часа два. Ночь, холод, на конях. Трясемся. Армприказ – отступать, мы окружены, потеряли связь с 12-й армией, связи ни с кем. Шеко плачет, голова трясется, лицо обиженного ребенка, жалкий, разбитый. Люди – хамы. Ему Винокуров не дал прочитать арм-приказа – он не у дел. Апанасенко с неохотой дает экипаж, я им не извозчик. Бесконечные разговоры о вчерашней атаке, вранье, искреннее сожаление, бойцы молчат. Дурак Воробьев звонит. Его оборвал начдив. Начало конца 1-й Конной. Толки об отступлении».

Любопытно, как эту же атаку на яковлевцев описал в мемуарах сам Буденный (конечно, вместе со своими литсотрудниками):

«Удар в направлении Чесники, Невирков, Котлице и освобождение этих пунктов от противника мы возложили на 6-ю дивизию. Часа в четыре дня дивизия подошла к Чесникам, занятым уланами. Атакой в конном строю 2-я и 3-я бригады отбросили вражескую конницу. Но дальше, продолжая наступление, в лесу перед Невирковом они попали под артиллерийский огонь. Снаряды падали густо, валили деревья, поднимали фонтаны грязи. Пришлось лошадей отвести в безопасное место, а Невирков атаковать в пешем строю. Враг сопротивлялся с отчаянной решимостью, большой урон причиняли конармейцам установленные на крышах пулеметы. Две атаки результата не дали. Только когда деревня оказалась в полукольце, белопольская пехота отошла к югу».

Семен Михайлович бригаду Яковлева, которого он несколькими страницами ранее вообще заставил застрелиться после ее разгрома, предпочел заменить на польских улан, а неудачную конную атаку превратить в общую победу. Правда, он все-таки признал, что Конармия вынуждена была начать отступление: «Ожесточенные бои 30 и 31 августа принесли большие потери и измотали Конармию. Люди выбились из сил. Лошади настолько устали, что буквально валились с ног. Обозы были переполнены ранеными, боеприпасы кончались, медикаментов и перевязочных средств вообще не осталось. В таких условиях продолжать наступление на Красностав – Люблин против превосходящих сил противника означало обрекать Конармию на верную гибель. Обстановка властно требовала отводить ее на соединение с войсками Западного фронта. И Реввоенсовет отдал приказ с утра 1 сентября начать отход в общем направлении на Грубешов».

2 Сентября Бабель отметил уже открытое разложение Конармии: «Толкаемся, но успехов не удерживаем. Толки об ослаблении боеспособности армии все увеличиваются. Бегство из армии. Массовые рапорты об отпусках, болезнях.

Главная болячка дивизии – отсутствие комсостава, все командиры из бойцов, Апанасенко ненавидит демократов, ничего не смыслят, некому вести полк в атаку. Эскадронные командуют полками.

Дни апатии, Шеко поправляется, но угнетен. Тяжело жить в атмосфере армии, давшей трещину…

Поляк медленно, но верно нас отжимает. Начдив не годится, ни инициативы, ни нужного упорства. Его гнойное честолюбие, женолюбие, чревоугодие и, вероятно, лихорадочная деятельность, если это нужно будет».

И аналогичная запись 3–5 сентября: «Противник наступает. Мы взяли Лотов, отдаем его, он нас отжимает, ни одно наше наступление не удается, отправляем обозы, я еду в Теребин на подводе Барсукова, дальше – дождь, слякоть, тоска, переезжаем Буг, Будятичи. Итак, решено отдать линию Буга».

На следующий день в Будятичах дело дошло до столкновений конармейцев с бойцами 44-й советской стрелковой дивизии, занимавшими местечко. Бабель описал это так: «Будятичи занято 44-й дивизией. Столкновения. Они поражены дикой ордой, накинувшейся на них. Орлов – сдаешь, катись. Сестра гордая, туповатая, красивая плачет, доктор возмущен тем, что кричат – бей жидов, спасай Россию. Они ошеломлены, начхоза избили нагайкой, лазарет выбрасывают, реквизируют и тянут свиней без всякого учета, а у них есть порядок, всякие уполномоченные с жалобами у Шеко. Вот и буденновцы».

В то же время Бабель заметил, что другие советские войска тоже разлагаются и, во всяком случае, дерутся еще хуже Конармии. 12 сентября в Киверцах он записал: «Утром – паника на вокзале. Артстрельба. Поляки в городе. Невообразимое жалкое бегство, обозы в пять рядов, жалкая, грязная, задыхающаяся пехота, пещерные люди, бегут по лугам, бросают винтовки, ординарец Бородин видит уже рубящих поляков. Поезд отправляется быстро, солдаты и обозы бегут, раненые с искаженными лицами скачут к нам в вагон, политработник, задыхающийся, у которого упали штаны, еврей с тонким просвечивающим лицом, может быть хитрый еврей, вскакивают дезертиры с сломанными руками, больные из санлетучки.

Заведение, которое называется 12-й армией. На одного бойца – 4 тыловика, 2 дамы, 2 сундука с вещами, да и этот единственный боец не дерется. Двенадцатая армия губит фронт и Конармию, открывает наши фланги, заставляет затыкать собой все дыры. У них сдался в плен, открыли фронт, уральский полк или башкирская бригада. Паника позорная, армия небоеспособна. Типы солдат. Русский красноармеец пехотинец – босой, не только не модернизованный, совсем «убогая Русь», странники, распухшие, обовшивевшие, низкорослые, голодные мужики.

В Голобах выбрасывают всех больных и раненых, и дезертиров. Слухи, а потом факты: захвачено, загнанное в Владимир-Волынский тупик, снабжение 1-й Конной, наш штаб перешел в Луцк, захвачено у 12-й армии масса пленных, имущества, армия бежит».

Сохранившаяся часть дневника Бабеля обрывается 15 сентября, как раз накануне самых страшных еврейских погромов, учиненных Конармией при отступлении с Польского фронта и последующем переходе на фронт врангелевский. При этом особо отличилась как раз 6-я кавдивизия, в которой служил Бабель.

Буденный, разумеется, конармейского дневника Бабеля не читал, поскольку он был найден и опубликован уже после смерти маршала. Но даже бабелевская «Конармия», где буденновцы были представлены отнюдь не в парадном виде, привела Семена Михайловича в настоящее бешенство, и ненависть к писателю он сохранил до своих последних дней. Бывший сотрудник «Красной звезды» генерал Михаил Лощиц вспоминал, как в 1967 году Буденный в ответ на сообщение, что фильм с его участием всем очень понравился, «заговорил о том, что пора бы создать большой художественный фильм о конармии. Ходят слухи, заметил маршал, что такой фильм готовят французы, и как бы не повторилась история с „Войной и миром“ – сначала они, а потом уже мы. Речь шла и о том, что говорят и пишут о Первой Конной армии, и тут Буденный с раздражением заметил, что писатель Бабель, которого стали уж очень превозносить, исказил облик конармии. „Я его не знаю, этого Бабеля, хотя он и выдает себя за конармейца. Одно время он, кажется, торговал у нас газетами. Бабеля, скажу вам, поддержал в свое время и Максим Горький, после чего у нас с ним завязалась довольно откровенная, на высоких тонах, переписка. По Бабелю выходило, что в конармии служили по большей части преступники, сифилитики да блудливые бабы. В его понимании конармеец – это какой-то садист. И вот я спрашиваю А. М. Горького, как же вы, замечательный пролетарский писатель, могли положительно оценить подобные писания, которыми возмущаются все, кто служил в Первой конной. Может быть, похвалили, не прочитав предварительно Бабеля. А почему бы не поступать так, как поступал Лев Толстой, который, прежде чем выпустить что-то в свет, по пять-шесть раз возвращался к написанному, заново осмысливал и даже переписывал. На это Горький отвечал, что он – Горький, а не Толстой. Я ему опять написал что-то ругательное…“.

О переписке с Горьким, – продолжал делиться со мной Семен Михайлович, – я поведал как-то Сталину, хотелось узнать и его мнение. Сталин сказал, что я правильно критикую Максима Горького, но, добавил он, дело в том, что момент для такой перепалки не совсем подходящий: мы боремся за Горького, мы хотим, чтобы он всецело был на нашей стороне. Ну и каково ему получать сейчас злые письма, да еще от кого – от самого Буденного?

Я подумал над тем, что сказал Иосиф Виссарионович, и решил не писать больше Горькому.

– Вы так и не нашли с ним общий язык? – поинтересовался я.

– Нет, почему же, мы встречались потом не раз и даже расцеловались как-то. Он, помню, сказал: «Давайте условимся не вести больше эту переписку, иначе найдется какая-нибудь третья сила, и она воспользуется нашим спором». – «Согласен, – ответил я. – Пускай рассудят нас историки».

С. М. Буденный заговорил далее о Первой конной армии.

– Это была большая и грозная сила, и если бы в ней действительно служили всякие отбросы общества, как это изобразил Бабель, она не была бы такой, какой знали ее и мы, и наши враги. Деникин в своих томах «Очерки русской смуты» признавал, что он боялся Буденного, что Буденный его разбил. Я с Деникиным, вождем «белого дела», рвавшимся к Москве, захватившим Орел, подошедшим к Туле, не согласен, хотя то, о чем он пишет, и лестно для меня. Не я один, а вся Красная Армия его разбила и разбила потому, что у него под ногами земля горела, а конармия лишь помогала, чтобы он быстрее сгорел. И не одна только конармия его разбила, а весь наш народ, поднявшийся на борьбу за свободную жизнь. У нас армия была добровольной, а он, как и Колчак и другие иже с ним, силой вербовали свое войско. Конармия разбила в общей сложности 20 вражеских корпусов. Если в каждом корпусе 15 тысяч человек, прикиньте, сколько наберется всего».

Дискуссия по поводу «Конармии» началась сразу же после начала публикации рассказов Бабеля в журнале «Красная новь». В третьем номере журнала «Октябрь» за 1924 год Буденный опубликовал небольшую заметку под заголовком: «Бабизм Бабеля из „Красной нови“». Автор был возмущен тем, что журнал разрешил «дегенерату от литературы» Бабелю «оплевывать смолой классовой ненависти» 1-ю Конную Красную армию: «Под громким, явно спекулятивным названием „Из книги Конармия“, незадачливый автор попытался изобразить быт, уклад, традиции 1-й Конной Армии в страдную пору ее героической борьбы на польском и других фронтах. Для того, чтобы описать героическую, небывалую еще в истории человечества борьбу классов, нужно прежде всего понимать сущность этой борьбы и природу классов, то есть быть диалектиком, быть марксистом-художником. Ни того, ни другого у автора нет… Гражданин Бабель рассказывает нам про Красную Армию бабьи сплетни, роется в бабьем барахле-белье, с ужасом по-бабьи рассказывает о том, что голодный красноармеец где-то взял буханку хлеба и курицу; выдумывает небылицы, обливает грязью лучших командиров-коммунистов, фантазирует и просто лжет… Неужели редактор так любит вонючие бабье-бабелевские пикантности, что позволяет печатать безответственные небылицы в столь ответственном журнале?».

Бабель, в свою очередь обидевшись, назвал грозное письмо Буденного «полным зловонного невежества и унтер-офицерского марксизма». Собрата по писательскому цеху поддержал Горький, указавший, что Буденный «въехал в литературу на коне и с высоты коня критикует ее». «Товарищ Буденный охаял „Конармию“ Бабеля, – писал он в „Правде“. – Мне кажется, что это сделано напрасно: сам товарищ Буденный любит извне украшать не только своих бойцов, но и лошадей. Бабель украсил бойцов его изнутри, и, на мой взгляд, лучше, правдивее, чем Гоголь запорожцев».

Буденный в том же агрессивном стиле ответил уже Горькому: «От сверхнахальной бабелевской клеветы Конная армия, буквально, встала на дыбы». 26 октября 1928 года он выступил в газете «Правда» с открытым письмом Горькому: «Бабель фантазирует и просто лжет. Фабула его очерков, уснащенных обильно впечатлениями эротоманствующего автора, это – бред сумасшедшего еврея». Уже на следующий день появился ответ Горького. Писатель посоветовал Буденному не судить о литературе с высоты своего коня, поскольку «для правильной и полезной критики необходимо, чтобы критик был или культурно выше литератора, или, по крайней мере, стоял на одном уровне культуры с ним». И предостерег командарма: «Вы можете физически уничтожить его (Бабеля), возбуждая ваших бойцов против человека, оружие которого – только перо».

В редакции Горькому мягко посоветовали смягчить тон, чтобы не бросать тень на легендарного героя Гражданской войны. В опубликованном варианте «буревестник революции» подчеркнул, что в книге Бабеля нет ничего «карикатурно-пасквильного». Что она скорее возвышает, чем унижает доблестных бойцов Конной армии. Горький утверждал: «Такого красочного и живого изображения единичных бойцов, которое давало бы мне ясное представление о психике всего коллектива, всей массы Конармии и помогло бы мне понять силу, которая позволила ей совершить исторический, изумительный ее поход, – я не знаю в русской литературе».

После этого полемика Буденного и Горького о «Конармии» прекратилась. Сталин посоветовал Семену Михайловичу больше не шуметь, чтобы не обижать Алексея Максимовича, за душу и перо которого шла нешуточная борьба. Однако дискуссии продолжили другие. В 1930 году «рядовой буденновец» Всеволод Вишневский, посылая Горькому свою пьесу «Первая Конная», писал: «Несчастье Бабеля в том, что он не боец. Он был изумлен, испуган, когда попал к нам, и это странно-болезненное впечатление интеллигента от нас отразилось в его „Конармии“. Буденный мог оскорбиться и негодовать. Мы, бывшие рядовые бойцы, тоже. Не то дал Бабель! Многого не увидел. Дал лишь кусочек: Конармия, измученная в боях на Польском фронте. Да и то не всю ее, а осколки. Верьте бойцу – не такой была наша Конармия, как показал Бабель». Сам Бабель говорил Дмитрию Фурманову: «Что я видел у Буденного, то и дал. Вижу, что не дал я там вовсе политработника, не дал вообще многого о Красной армии, дам, если сумею, дальше».

После майского праздника 1932 года Буденный получил приглашение Горького. Они встретились на Красной площади. Буденный признался:

– Мне, Алексей Максимович, очень понравилась пьеса Вишневского «Первая Конная». Правдиво написано.

– Да, вещь получилась хорошая, – согласился Горький. – Ваш боец хорошо воевал и правдиво отобразил в своей пьесе.

– А вот «Конармией» Бабеля я недоволен, – пожаловался Буденный. – Многим командирам и политработникам Первой конной эта книга не понравилась. Бабель не мог, не имел права умолчать о том, что Конармия – армия революции, а ее бойцы – верные сыны Советской Республики (но Бабель именно это и показал: буденновцы – верные сыны Советской власти, революции и своего народа, со всеми их недостатками. – Б. С.). Как только рассказы Бабеля появились в печати, в Реввоенсовет республики, редакции центральных газет и лично мне стали приходить письма с резким протестом. В письмах говорилось, что автор неправдиво освещает жизнь конармейцев, умышленно обобщает частные недостатки в Красной Армии.

И Буденный торжественно передал Горькому «Протокол № 1 общего собрания командного и политического состава.

1-Й Особой кавалерийской бригады», состоявшегося 4 января 1925 года в Москве, в казармах на Ходынке. Собрание единодушно решило, что «рассказы Бабеля о Конармии – это пасквиль на 1-ю Конную армию. В рассказах нет ни одного положительного бойца или командира, которому подражали бы другие. Бабель, взявшись писать о Конармии, не мог, не имел права умолчать о том, что эта армия – армия революции, а ее бойцы – верные сыны Советской Республики, им дороги свобода и независимость, поэтому они решительно громили врага…».

Что ж, и Семен Михайлович, и Алексей Максимович хорошо знали, как организуются подобные «вспышки народного гнева». Разумеется, бойцы и командиры 1-й Особой кавбригады не могли взять и просто так собраться на митинг. В армии, как известно, все делается по приказу. А приказ сверху спустил тот же Буденный, как помощник главкома по кавалерии. Тем более что точно такие же собрания с написанными под копирку резолюциями прошли и в других кавалерийских частях.

В предисловии к пьесе Вишневского Буденный писал: «…Только пулеметчик Вишневский, боец Первой Конной, один из могучего коллектива ее героев, смог создать эту вещь – конармейскую… Боец рассказал о бойцах, герой – о героях, конармеец – о конармейцах». Позже Вишневский рапортовал Буденному по случаю 50-летия последнего: «Донес память о всех боях, о командарме до наших дней и написал „Первую Конную“. Семен Михайлович, в случае, скомандуйте: „По коням!“ – и придет в Конармию вдесятеро больше, чем раньше. Годы рубить не мешают!».

Горький же, как истинный дипломат от словесности, тонко чувствующий политическую конъюнктуру, счел необходимым похвалить не только «Конармию» Бабеля, но и «Первую Конную» Вишневского. А также наладить отношения с Буденным. По поводу «Первой Конной» Алексей Максимович писал автору: «Вы написали хорошую вещь… и хороша она именно тем, что написана в повышенном, „героическом“ тоне…» Буденного же Алексей Максимович пригласил в 1934 году выступить в только что созданном Союзе писателей. После выступления пожал гостю руку: «Говорить вы умеете. Ярко, по-народному, с юмором. Некоторым нашим литераторам как раз и не хватает простоты языка».

Жизнь все расставила по своим местам. Пьеса Вишневского давно забыта, а рассказы Бабеля переиздаются и читаются и в наши дни.

Одессит Савва Голованивский вспоминал: «Когда пришла и моя очередь пожать на прощание руку Бабеля, черт меня дернул спросить:

– А правда, что Буденный гонялся за вами вокруг стола с саблей?

Никто не засмеялся – как видно, это интересовало всех. Дело в том, что незадолго перед этим появилась статья М. Горького, в которой великий писатель защищал «Конармию» Бабеля от нападок великого кавалериста. Вся Одесса говорила о смешном эпизоде, якобы происшедшем на каком-то большом приеме, где Буденный, встретив автора «Конармии», будто бы вознамерился смыть писательской кровью клевету на своих бойцов. Как видно, Бабелю уже надоели расспросы об этой, скорее всего, выдуманной истории, но он не рассердился и уклончиво ответил:

– Я думаю, что казнить меня он в данном случае не имел намерения.

И, уже выйдя из-за стола, добавил:

– Если хотите проверить, не поступил ли он опрометчиво, приходите на завтрашний вечер: я буду читать. Ложи бенуар вы, конечно, не заказали?».

Историю с саблей вспоминают в своих мемуарах многие современники, однако точных подробностей никто не передает. Это явная выдумка – к труженикам пера Буденный всегда относился с уважением. Да и на Бабеля зла не держал, отзываясь о нем достаточно добродушно. Это отразилось в шутке, ходившей уже в 20-е годы: «Семен Михайлович, вам нравится Бабель?» – «Ну, это смотря какая бабель…».

Дочь Буденного Нина так передает историю ссоры отца с Бабелем: «Да у Бабеля ерунда все… Где он этого скифа видел? Сыр-бор начался с того, что в первом варианте „Конармии“, в четырех главах, опубликованных в „Красной нови“, Бабель дал своим персонажам имена реальных людей. Вот они все и взбеленились: папу засыпали решениями партсобраний полков, осуждающих Бабеля. Ветераны Первой Конной блажили почем зря – вот папа и вступил в полемику с защищавшим Бабеля Горьким.

Но это было в конце двадцатых, а арестовали и расстреляли Бабеля через десять лет, с их спором его смерть никак не связана.

Во-первых, ему не надо было брать в любовницы жену Ежова. А во-вторых, он сам от ЧК был приставлен к Конной. Вся его компания была чекистской, он в НКВД левой ногой дверь открывал.

Бабель дружил с замечательным мхатовским актером Борисом Ливановым. Он был с ним откровенен, а ливановский сын Вася, будущий телевизионный Шерлок Холмс, внимательно слушал разговоры взрослых. Позже он мне их пересказал: про чекиста из «Конармии» Бабель говорил – «это я». Отец приятельствовал с Львом Шейниным, писателем и бывшим энкавэдистом, знающим человеком, и тот тоже подтверждал, что у Бабеля без «чеки» дело не обошлось».

Буденный так ополчился против бабелевской «Конармии» еще и потому, что в глубине души сознавал: польский поход был самым неудачным в истории Первой конной. Такого количества неприятельских войск, как в борьбе с Красновым, Деникиным и Врангелем, она не разгромила, нельзя сказать, что взяла большое количество пленных и трофеев (в войне с соотечественниками всего этого было гораздо больше), Львовом так и не овладели, под Замостьем понесли явное поражение. Да и большинство других сражений с поляками в лучшем случае заканчивались вничью. А тут еще Бабель своим талантливым пером сыпал соль на раны командарма…

Причина того, что Конармия не слишком успешно дралась против поляков, заключалась в том, что советско-польская война 1920 года во многом проходила в иных условиях, чем Гражданская война в России. Плотность войск здесь была побольше, чем в сражениях Красной армии с Колчаком и Деникиным. Гораздо большее значение играли окопы и проволочные заграждения. Это приближало советско-польскую войну к Первой мировой, в которой кавалерии на основных театрах негде было развернуться. Главное же заключалось в том, что польская армия, воодушевленная национальной идеей, была гораздо более сплоченной и боеспособной, чем белые формирования, противостоявшие буденновцам прежде.

Можно сказать, что советско-польская война гораздо больше походила на войны будущего (при всей ограниченности применения в 1920 году авиации, танков и броневиков). И поражение в этой войне предрекало закат красной коннице, которой в новой мировой войне в общем-то не было достойного места. Но Буденный не хотел и не мог смириться с этим. Он не видел себя иначе как на коне, с шашкой, во главе верных конармейцев. И еще много лет не мог понять, что его эпоха уже закончилась и звездные часы остались в далеком прошлом.