Кошкин стол.

Два сердца.

После того как мистера Хейсти разжаловали из главных собачников, ночные карточные баталии стали случаться реже. Во-первых, из-за возвышения мистера Инвернио отношения между двумя друзьями стали несколько натянутыми. А у мистера Хейсти, которому теперь приходилось обдирать краску на солнцепеке, энергии было уже не столько, как в те времена, когда он приглядывал за собаками да читал романы. Раньше они неизменно завтракали вдвоем в собачьем загоне — завтрак сводился к виски и какой-нибудь кашке из предварительно вымытой собачьей миски. Теперь же они едва виделись. И все-таки полночный бридж не окончательно сошел на нет, и порой я наблюдал за ними, пока не усну, — будил меня мистер Бэбсток, который, проиграв кон, имел обыкновение орать. Они с Толроем, отработав весь день в радиорубке, приходили на игру совершенно вымотанными. Один лишь Инвернио, с его непыльной работой, был оживлен и хлопал в ладоши даже при самом мелком выигрыше. От него пахло далматинами и терьерами, чем он неизменно раздражал мистера Хейсти.

На кормовом подзоре висел желтый фонарь. В самые жаркие ночи мой сосед выволакивал туда свою койку, привязывал к лееру и ложился спать под звездами. Я понял: видимо, именно там он и спал в первые ночи после выхода из Коломбо. Как-то раз мы наткнулись на него во время ночной вылазки, и он объяснил, что пристрастился к этому в молодости, проходя Магеллановым проливом, где судно обступали айсберги всевозможных цветов. Хейсти служил «бессрочником» в торговом флоте, ходил на Американский континент, на Филиппины, на Дальний Восток — и, по его словам, его сформировали именно встреченные там мужчины и женщины. «Помню девушек, шелк… А работу совсем не помню. Я лез в самые суровые приключения. А книги тогда были просто словами». Ночной воздух развязывал мистеру Хейсти язык. И то, что он рассказывал нам во время этих встреч под желтым фонарем, наполняло наши сердца восторженным страхом. Он служил в «Долларовой судоходной», ходил по Панамскому каналу: шлюзы Педро Мигеля и Мирофлорес, Разрез Гайллард — какая романтика! Он описывал рукотворные русла, портовые города на обоих оконечностях канала, а потом Бальбоа, где, соблазнившись местной красоткой, он напился, опоздал к отплытию и вступил в брак с этой дамой. А через пять дней сбежал, поступив на первое попавшееся судно, итальянское.

Мистер Хейсти повествовал неспешно и сухо, изо рта свисала сигарета, шепот скромно просачивался сквозь дым. Мы верили каждому его слову. Мы попросили показать нам фотографию его «жены», которая, по его словам, преследовала его из порта в порт, не сдаваясь, он пообещал «открыть ее образ», но так и не открыл. Мы воображали себе жгучую красавицу с пламенным взглядом, в руках нож, сама верхом. Ибо когда мистер Хейсти завербовался в Бальбоа на итальянское судно, Анабелла Фигуэро слишком поздно прочла его покаянное, но непреклонное послание и сама на борт не успела. Тогда она взяла двух скакунов и без остановки, пылая яростью, домчалась до шлюза Педро Мигеля, а там явилась на судно в качестве пассажирки первого класса, так чтобы он подавал ей обед, в лакейском костюме стюарда, и ни словом, ни взглядом не реагировала на его удивленную физиономию и услужливую позу, пока однажды вечером не вошла в крошечную каюту, которую он делил с двумя другими членами экипажа, и не бросилась ему в объятия. Сны наши в ту ночь были красочны.

А под желтым фонарем всплывали новые картины. Ибо потом, на другом судне, когда он в очередной раз усомнился в своей любви, мой сосед однажды вечером глазел на четырехдневную луну, а супруга беззвучно подошла и дважды всадила ему нож под ребра, тот «прошел вот на столько от сердца — на толщину облатки для причастия». Только студеный воздух помог ему удержаться в сознании. Будь она дамой покрупнее, а не миниатюрной южноамериканкой, она наверняка перебросила бы его за ограждение прямо в море. Он лежал и выл — вой звучал особенно громко в безмолвии ночи. По счастью, его услышал другой вахтенный. Ее арестовали, но продержали под замком лишь неделю. «Женщина, доведенная до отчаяния, — пояснил мистер Хейсти. — В южноамериканском уголовном кодексе это понятие обозначается одним словом. Примерно то же, что „вождение машины под воздействием гипноза". А любовь и есть гипноз, или, по крайней мере, была им в те времена».

— Женщины все сумасбродки, — втолковывал он нам, одиннадцатилеткам. — С ними нужно поаккуратнее. Если вы собрались уложить женщину в постель или напоить, она будет пугливой и настороженной, как дикая лань. Но если вы пытаетесь женщину бросить — это как спуск в шахту, никогда не поймешь, на что они способны. Ударить ножом — это еще ерунда. Сущая ерунда. Это я бы запросто пережил. Но в Вальпараисо она возникла снова — выпустили ее из тюрьмы. Вычислила меня в отеле «Оманн». По счастью, я свалился с тифом — видимо, подхватил его в больнице, куда попал с ножевыми ранениями, а она, на мое счастье, смертельно боялась этой болезни: гадалка ей напророчила, что она может от нее умереть, так что она все-таки от меня отстала. Выходит, нож, прошедший возле левого сердца, спас меня от того, чтобы связать с нею судьбу. Больше я ее никогда не видел. Да, я сказал — левого сердца, потому что у мужчин их два. Два сердца. Две почки. Два образа жизни. Мы — существа с осью симметрии. И все чувства у нас уравновешены.

Я уверовал в это на долгие годы.

— К чему я это все? Да к тому, что в больнице, пока я оправлялся от тифа, тамошние врачи научили меня играть в бридж. А еще я начал читать. В молодости книги как-то не проникли мне в душу. Понимаете, о чем я? Если бы вот эту книгу, «Упанишады», я прочел в двадцать лет, я бы ничего не воспринял. У меня голова была слишком занята другим. А это как медитация. И теперь мне очень помогает. Мне бы теперь, наверное, и ее любить было гораздо проще.

Однажды днем я стоял на палубе с Флавией Принс. Посмотрев вдоль борта, увидел мистера Хейсти — оседлав поднятый якорь, он красил корпус. Вокруг висели в веревочных люльках другие моряки, но я сразу распознал его лысину, которую часто видел сверху во время карточных игр. Рубахи на нем не было, торс обгорел. Я указал на него тете.

— Говорят, это лучший игрок в бридж на судне, — поведал я ей. — Побеждал на чемпионатах даже в самой Панаме…

Она отвела от него взгляд и закатила глаза:

— Тогда почему же он здесь, а?

— Держит уши открытыми, — сказал я. — Но каждую ночь играет, как настоящий профессионал, с мистером Бэбстоком, мистером Толроем и мистером Инвернио, который теперь главный по всем собакам на борту. И все — чемпионы международных турниров!

— Надо же… — протянула она, разглядывая ногти.

Я попрощался с Флавией Принс и отправился палубой ниже, где ждали Рамадин и Кассий. Мы следили, как работает мистер Хейсти, пока он не поднял глаза, — тогда мы помахали. Он поднял защитные очки на лоб, признал нас и тоже помахал. Я надеялся, что моя опекунша все еще стоит, где стояла, и видит происходящее. Потом мы пошли дальше, выступая довольно гордо. Мистер Хейсти понятия не имел, как много значил для нас этот жест узнавания.

* * *

Не знаю, что тому виной — ее все возрастающий успех в свете или мое вранье после шторма, но только Флавии Принс, похоже, больше не хотелось меня опекать. Встречи наши стали по ее почину совсем краткими, проходили на открытой палубе, и она, как инспектор по делам несовершеннолетних, ограничивалась двумя-тремя вопросами:

— Каюта у тебя хорошая?

Я специально потянул паузу:

— Да, тетушка.

Она жестом приказала мне приблизиться, явно чем-то заинтересовавшись:

— А чем ты занимаешься целыми днями?

Я решил умолчать про визиты в генераторную и про то, как будоражила меня мокрая одежда австралийки под душем.

— По счастью, — откликнулась тетя на мое молчание, — мне удалось проспать почти все время, пока мы проходили канал. Такая жара…

Она опять начала перебирать свои украшения, и у меня вдруг мелькнула мысль, что следовало бы сообщить барону номер каюты моей опекунши.

Но барона уже не было на борту. Он сошел в Порт-Саиде, а с ним — дочь Гектора де Сильвы.

Я случайно услышал чью-то реплику: он, мол, утешает симпатичную дочку Гектора де Сильвы, и мне стало ясно — он уговорил ее стать соучастницей в преступлениях, достойных джентльмена, кормил ее печеньем и поил тем самым замечательным чаем в уединении собственной каюты. Сходя на берег, он нес плоский саквояж, в котором вполне могли лежать ценные бумаги, а возможно, и портрет самой мисс де Сильвы, который, как мне было известно, находился именно у барона. Он кивнул мне на прощание с верхней ступеньки трапа, а Кассий ткнул меня в бок — я ведь уже поведал ему о своем участии в ограблениях, преувеличив, разумеется, свою роль. Мисс де Сильва ступала с ним рядом, окруженная коконом молчания. Возможно, то было горе. Или барон успел загипнотизировать ее своими чарами?

Сами мы не сходили в Порт-Саиде на берег. Остались посмотреть на фокусника «гулли-гулли» и видели с палубы, как он подплыл на каноэ и принялся извлекать цыплят из рукавов, из брюк и из-под шляпы. Потом чихнул, вытащил из носу канарейку и выпустил в небо над портом. Каноэ покачивалось на неспокойной воде, «гулли-гулли» запрыгал от боли, когда петух высунул свою увенчанную гребнем голову из передка его брюк. Потом нам показали, как из его рукавов высыпаются змеи. Они свернулись у его ног в два безупречных круга и даже не шелохнулись, когда в каноэ дождем посыпались монеты.

Мы ушли из Порт-Саида на следующее утро, совсем рано. Приплыл на катере лоцман, взошел на борт и вывел нас из порта. Небрежностью повадки он напоминал того, который при помощи свистков и криков вел нас по каналу. Я вообразил себе, что они близнецы или уж всяко братья. Через полчаса лоцман спустился с мостика — сандалии без задников хлопали его по пяткам, а затем — в шедший за нами катер. С этого момента лоцманы становились все церемоннее. Марсельский явился на борт в рубашке с длинными рукавами, белых брюках и сияющих туфлях. Едва шевеля губами, он шептал указания, как заводить судно в гавань. Его предшественники ходили в шортах и редко вынимали руки из карманов. Первое, что они требовали, — это рюмочку и свежий сэндвич. Мне не хватало этого их «бездельничанья» — они ведь являлись будто любимые шуты, которые могут в течение часа-другого свободно разгуливать при дворе иностранного короля и вытворять что им вздумается. Но мы теперь были в европейских водах.

* * *

В Порт-Саиде нас покинул и мистер Мазаппа, известный также как Солнечный Луг. Я ждал его возвращения у трапа, даже когда трап собрали гармошкой и увезли. Ждала и мисс Ласкети, — правда, она удалилась, когда раздался непрерывный звон отправного колокола, точно крик упрямого ребенка. А потом трап разомкнулся с причалом.

Я только недавно осознал, что мистер Мазаппа и мисс Ласкети были тогда молоды. В тот год, когда он исчез с нашего судна, им было чуть за тридцать. До отхода из Адена Макс Мазаппа был за «кошкиным столом» самым разговорчивым. Он руководил нами с доброжелательной грубостью, настаивал на том, чтобы за столом не молчали. Произносил все на публику, даже когда шептал что-нибудь неприличное. Он продемонстрировал нам, что и взрослые знают толк в радости, хотя я уже тогда знал, что будущее не будет столь бурным, бредовым и бесшабашным, как он описывал это в своих песнях мне, Кассию и Рамадину. Он потоками изливал на нас перечни женских чар, равно как и пороков, а вместе с ними — лучшие куплеты и романсы, рассказы о преступлениях, предательствах и перестрелках с участием музыкантов, отстаивавших безупречность своей игры, он говорил, как было бы хорошо, если бы все танцоры в зале хором крикнули: «Луковичка!» — во время паузы в одной джазовой вещице Сидни Беше. И постоянно возникал образ той дамы, про которую было известно, что ее груди изящны, попа ее тяжела. Диораму какой удивительной жизни он для нас создал!

Именно поэтому мы не понимали, и не могли понять, что за тайная морока с ним приключилась. Некое темное крыло осенило протеже великого Беше. Чего же я так и не понял в своем друге мистере Мазаппе? Или я что-то упустил в его все растущей дружбе с мисс Ласкети? Во время бесед в нашей тайной штаб-квартире мы изобрели для них жгучий роман — из того, как они, вежливо извинившись, выходили после каждого блюда на палубу покурить. «А я ее поначалу принял за синий чулок», — сказал мистер Мазаппа про мисс Ласкети.

День-другой после его отбытия с «Оронсея» мы занимались его переосмыслением. Например, зачем ему два имени? Возникла теория, что у него есть дети. (Кто-то из соседей по столу припомнил «разговор о грудном вскармливании».) Тут я начал размышлять: а ведь эти дети наверняка уже слышали те же шутки и те же советы, что и мы. Было также высказано предположение, что он из тех людей, кто может быть счастлив, только будучи свободным, между тем и этим берегом.

— А может, он был женат уже не один раз, — негромко вставила мисс Ласкети, — и, когда он умрет, останется сразу несколько вдов.

Мы так и вцепились в повисшую за этой фразой паузу, гадая, успел ли он сделать ей предложение.

Я-то думал, что после отбытия мистера Мазаппы она станет тосковать и появляться за столом смертельно бледной. Однако на протяжении оставшейся части пути мисс Ласкети была самой загадочной и непредсказуемой из наших спутниц. Она по собственной воле принялась утешать нас в связи с утратой мистера Мазаппы, утверждая, что и сама по нему скучает, — но в словах ее проскальзывала скрытая язвительность. Она поняла, что нужно сохранить в нашем сознании миф о покинувшем нас друге, и как — то раз поведала нам, подражая голосом мистеру Мазаппе, что один из его браков действительно закончился изменой. Однажды, неожиданно возвратившись домой, он обнаружил свою жену под неким музыкантом и признался мисс Ласкети: «Будь у меня оружие, я бы отстрелил ему что положено, но в комнате было только его укулеле». Она посмеялась этой шутке, мы — нет.

— Мне так нравились его сицилийские манеры, — продолжала она, — даже то, как он прикуривал мне сигарету, как далеко вытягивал руку, будто фитиль поджигал. Некоторые видели в нем хищника, но он был очень деликатным человеком. А подбор слов и ритм были просто паясничанием. Уж я-то понимаю в масках и лицедействе. Я в них дока. Он был куда интеллигентнее, чем казался.

Слушая эти ее речи, мы по новой уверились, что между ними возгорелась страсть. Они явно были родственными душами, иначе бы она не стала так о нем говорить, хотя фраза про «сразу несколько вдов» вроде бы этому и противоречила, а может, как раз наоборот. Возможно, они продолжали общаться при помощи корабельного телеграфа, и я сделал мысленную заметку: надо бы спросить об этом мистера Толроя. Да и вообще, от Порт-Саида до Лондона вовсе не так далеко.

А потом разговоры про мистера Мазаппу прекратились. Даже с ее стороны. Она замкнулась. Почти каждый день я подмечал ее в тенистой части второй палубы, в шезлонге. При ней всегда был роман «Волшебная гора», но никто ни разу не видел, чтобы она его читала. Мисс Ласкети по большей части поглощала детективы, которые ее неизменно разочаровывали. Полагаю, для нее мир был куда более непредсказуем, чем сюжет любой книги. Дважды на моих глазах развязка сюжета так ее разгневала, что она поднялась с шезлонга, вышла из тени и швырнула книжку за борт.

Сунил, «Хайдерабадский мудрец» из труппы «Джанкла», теперь часто появлялся рядом с Эмили. Полагаю, кузину прельстило, а потом искусило то, что он был гораздо взрослее ее. Я всегда узнавал Сунила издалека — по худобе, по пружинистой походке. Следил за ними и видел, как ладонь его ползет по ее предплечью, скрывается в рукаве, направляя ее движения, при этом он не переставая рассказывает про закоулки мира, в который она так рвалась.

Но когда мы пришли в Порт-Саид, стало заметно, что им как-то тягостно вместе. Он говорил ей что-то на ходу, для убедительности жестикулируя тонкой сильной рукой, а потом, увидев, что она не слушает, вдруг начинал фальшиво шутить. Одиннадцатилетний мальчик не хуже натасканного пса распознает смысл чужих жестов и прекрасно видит, как усиливается и ослабевает притяжение между людьми. Полагаю, у Эмили не было иной силы, кроме юности и красоты, разве что нечто такое, о чем она сама не подозревала. А он пытался завоевать ее разговорами, а если они не помогали — принимался стремительно жонглировать попавшимися под руку предметами или делал стойку на одной руке.

Даже не будь с ним рядом Эмили, я бы им все равно заинтересовался.

Я устроился на равном расстоянии от трех столов в ресторане. За одним расположилась очень рослая пара с маленьким ребенком, за другим две женщины перешептывались, а еще где-то сидели двое мрачных мужчин. Я опустил голову и делал вид, что читаю. А сам слушал. Мне казалось, мои уши, как локаторы, направлены на пару с ребенком. Она рассказывала ему о болях в груди. Потом поинтересовалась, хорошо ли он спал. Он ответил: «Понятия не имею». А за другим столом одна из шепчущихся говорила: «Вот я его и спрашиваю: как это может быть — одновременно и афродизиак, и слабительное? А он в ответ: "Смотря когда принимать"». А за третьим столом ничего не происходило. Тогда я снова стал прислушиваться к рослой паре с ребенком, к доктору и его жене. Он перечислял, какие ей нужно принимать порошки.

Так я делал, где бы ни оказался, ибо мисс Ласкети сказала: «Ты держи ухо востро, а глаз зорко. Тут многому можно научиться». И я продолжал заполнять старую экзаменационную тетрадку из колледжа Святого Фомы подслушанными разговорами.

После отбытия мистера Мазаппы «кошкин стол» обуяло уныние, поэтому мистер Дэниелс решил организовать для нас неформальный ужин и пригласить еще несколько гостей. Мне было поручено позвать Эмили, которая спросила, можно ли привести подругу, глухую девочку Асунту. Эмили, похоже, все решительнее брала ту под свое крыло. Знахарь, оставшийся без дела после смерти мистера де Сильвы, тоже получил приглашение. Их с мистером Дэниелсом часто можно было видеть на палубе — они прогуливались, погрузившись в беседу.

Мы собрались в нашей тайной штаб-квартире и вскоре уже лезли по металлическим трапам в темноту. Полагаю, до этого только мы с Кассием и Рамадином, да еще знахарь, успели побывать в «саду», остальные же понятия не имели, куда направляются, и тихонько ворчали. Спустив гостей до самого низу, мистер Дэниелс погнал их в пустой, темный мир трюма. Настенная роспись — изображение голых дам — возбудила любопытство и сдержанные смешки. Кассий к этому времени уже успел ее неплохо изучить. Он умудрился слазить в трюм в одиночестве, поставить перед росписью ящик, вскарабкаться на него и оказаться на одном уровне с массивными телами. Простоял там чуть не полдня, молча, в полутьме.

Мистер Дэниелс понуждал нас идти все дальше, и вот, повернув за угол, мы увидели залитый светом и уставленный яствами стол. Ворчание тут же стихло. Была тут даже музыка. Похоже, граммофон мисс Квин-Кардиф позаимствовали снова, на сей раз у матросов, отвечавших за откачку воды и трудившихся в другой части трюма, и Эмили начала выбирать пластинки из лежавшей тут же стопки. Нам поведали, что некоторые оставил после себя мистер Мазаппа. Другие гости прогуливались по ровным дорожкам, мимо зеленых крон, и знахарь объяснял, будто бы по секрету (он всегда говорил только так), что оксалиновой кислотой звездообразного старфрута начищают храмовую медь. Эмили не терпелось потанцевать, она обняла молчаливую Асунту и начала раскачиваться в такт музыке, ее желтое платье мелькало все дальше на узкой дорожке, она и сама казалась звездой.

Когда я вспоминаю трапезы на «Оронсее», в голову первым делом приходит не ресторан «Балморал», где нас посадили так далеко от капитана, в самом затрапезном месте, а этот освещенный прямоугольник в чреве судна. Нам выдали бокалы с тамариндовым напитком, в котором, подозреваю, было на палец алкоголя. Хозяин зажег одну из своих особых сигарет, и я заметил, что мисс Ласкети, склонившаяся было к какому-то невысокому растению, подняла голову и принюхалась.

— Непостижимый вы человек, — пробормотала она, подходя к мистеру Дэниелсу. — Вашими невинными с виду листочками можно отравить любого диктатора.

Потом, когда мистер Дэниелс заговорил об антибактериальных свойствах красного перца и о папайе, с помощью которой можно разжижать тромбы после операции, она положила ладонь ему на рукав и добавила:

— А еще вы очень пригодились бы в больнице Гая.

Мистер Гунесекера, бродивший среди нас точно призрак, согласно кивнул; впрочем, он кивал на любое услышанное замечание — это позволяло ему не говорить. Он следил, как наш хозяин, стоявший теперь рядом со знахарем, демонстрирует мадагаскарский барвинок (от диабета и лейкемии, по его словам), а потом срывает кислые индонезийские лаймы, «чудодейственный фрукт», как он выразился, — скоро он нам его подаст.

И вот мы уселись за новый «кошкин стол». Фонари покачивались над головами, — похоже, в этот вечер в трюме немного сквозило, или на море началась качка? За спиной у нас вырисовывались темные листья рододендрона и горлянки. На столе стояли вазы со срезанными цветами, а напротив меня сидела моя кузина, положив ладони на скатерть, лицо в мерцающем свете казалось напряженным. Сбоку от нее сидел мистер Невил. Великанские руки, которыми он когда-то демонтировал корабли, тянулись к вазе, слегка ее потряхивали — цветок покачивался в воде в трепещущем свете лампы. Мистер Невил, как всегда, спокойно и ненавязчиво молчал, его не заботило, что никто с ним не разговаривает. Эмили наклонилась в другую сторону и что-то прошептала подруге. Та немного подумала и шепнула Эмили в ухо свой ответный секрет.

Никто за этой трапезой не спешил. Скрытые тенью, мы казались неприкаянными, пока не нагибались вперед и не попадали на свет. Двигались мы медленно, будто в полусне. Граммофон завели заново, по кругу передавали блюдо с индонезийскими лаймами.

— За мистера Мазаппу, — тихо произнес мистер Дэниелс.

— И за Солнечный Луг, — откликнулись мы.

Слова разнеслись эхом по гулкому трюму, некоторое время все сидели недвижно. Лишь граммофон продолжал играть, сонно выдыхая звуки саксофона. Незримый таймер включил легкую морось, минут десять она падала на листья и на накрытый стол, на наши руки и плечи. Никто не двинулся, не стал заслоняться. Пластинка кончилась, мы услышали скрип иголки, просившей, чтобы ее подняли. Девушки, сидевшие передо мной, перешептывались, я следил за ними, внимательно вслушивался. Всем зрением я сосредоточился на накрашенных губах кузины. Время от времени улавливал слово-другое. «Почему? Когда это случилось?» Девочка покачала головой. Кажется, она проговорила: «Ты можешь нам помочь». А Эмили опустила глаза и долго молчала, задумавшись. Две стороны стола разделял темный провал, я смотрел на них через него, с другой стороны. Где-то послышался смех, но я молчал. Заметил, что мистер Гунесекера тоже смотрит прямо перед тобой.

— Он твой отец? — вопросительно проговорила Эмили.

Девочка кивнула.