О 'Замке Отранто' Уолпола.

Вальтер Скотт.

О "Замке Отранто" Уолпола.

Перевод с английского В. Е. Шора.

ВАЛЬТЕР СКОТТ О "ЗАМКЕ ОТРАНТО" УОЛПОЛА {1}.

"Замок Отранто" - повесть примечательная не только своим необыкновенно увлекательным сюжетом, но также и тем, что она представляет собою первую в изящной словесности нового времени попытку сочинить занимательную историю наподобие старинных рыцарских романов. Эти досточтимые легенды утратили в глазах читателей всякую ценность и стали вызывать к себе пренебрежительное отношение еще в царствование королевы Елизаветы, когда, как мы узнаем из критических отзывов той эпохи, сказочные хитросплетения Спенсера принимались более в мистическом и аллегорическом их перетолковании, нежели в простом и немудрящем значении пышного "рыцарского" спектакля. Драматургия, вступившая вскоре после того в пору своего расцвета, и многочисленные переводы из итальянских новеллистов доставили людям из верхнего слоя общества те развлечения, которые их отцы черпали для себя в легендах "Дона Бельяниса" и "Зерцала рыцарства"; огромные фолианты, когда-то помогавшие вельможам и царственным особам коротать время, теперь лишились своих украшений, были урезаны и сокращены и в таком виде отосланы на кухню, в детскую или, по крайности, в прихожую старомодного помещичьего дома. При Карле II всеобщее увлечение французской литературой привело к распространению у нас скучнейших пухлых повествований Кальпренеда и мадмуазель де Скюдери, {2} книг, представляющих собою нечто среднее между старинными рыцарскими историями и современным романом. Оба эти жанра были соединены здесь чрезвычайно неловко, вследствие чего означенные сочинения сохранили от рыцарской прозы ее нестерпимо долгую протяженность и обширность, подробные описания множества однообразных сражений, а также неестественные и экстравагантные повороты действия, но без тех изобильных примет таланта и силы воображения, которые нередко отличают старинные романы; вместе с тем в них видное место занимали чувствительные излияния и плоская любовная интрига современного романа, но они не были оживлены свойственным последнему разнообразием персонажей, верностью в изображении чувств или проницательными воззрениями на жизнь. Такого рода несуразные вымыслы удерживали свои позиции дольше, чем можно было бы предполагать, только потому, что они считались произведениями развлекательными и их нечем было заменить. Даже во времена "Зрителя" {3} представительницы прекрасного пола любили уединяться в своих будуарах, словно с самыми близкими друзьями, с "Клелией", "Клеопатрой" и "Величественным Киром" (так это драгоценное сочинение было окрещено его неуклюжим переводчиком {4}). Но этот извращенный вкус стал ослабевать в начале восемнадцатого века, а к его середине был окончательно вытеснен интересом к произведениям Лесажа, Ричардсона, Филдинга, Смоллета, так что даже само словосочетание "рыцарский роман", звучащее ныне столь почтенно для антиквариев и библиофилов, было почти забыто в то время, когда "Замок Отранто" впервые явился глазам читателей.

Своеобразные обстоятельства жизни Хораса Уолпола, искусного автора этого произведения, определили его решительное предпочтение тому, что можно называть "готическим стилем"; этот термин, кстати сказать, в немалой мере благодаря его усилиям был освобожден от дурной репутации, сопровождавшей его ранее, когда им обозначалось все диаметрально противоположное правилам хорошего вкуса и с ними несовместимое.

Нет нужды напоминать читателю, что мистер Уолпол был сыном того знаменитого министра, в чьих руках находились бразды правления на протяжении двух царствований подряд и который правил столь уверенно и властно, что его могущество казалось неотделимым от державных прав Брауншвейгской династии. {5} Благодаря высокому положению отца сыновья, естественно, получали полной мерой ту долю придворных благ и милостей, какая обычно отводится близкой родне лиц, вершащих судьбами государства. К ощущению собственной значительности, присущему всем, кто пользуется таким вниманием, с самых ранних лет присоединялась привычка связывать интересы сэра Роберта Уолпола, равно как и частные дела его семейства, с борьбой партий внутри английского королевского дома и с переменами в европейских общественных делах. Неудивительно поэтому, что Хорас Уолпол, уже своим происхождением предрасположенный к тому, чтобы гордиться своей родословной и высоко ценить фамильную честь, в дальнейшем укрепился в этой склонности: ведь обстоятельства сложились так, что судьба его собственного дома была не только связана, но и тесно переплетена с судьбами государей, и вследствие этого достоинство гербов, носимых его предками - Уолполами, Шортерами, Робсартами, возвысилось до такой степени, какая была неведома этим родам в прежние времена. Если мистер Уолпол когда-либо и надеялся стать политически значительной фигурой, использовав для карьеры влиятельность своей семьи, то отстранение от власти его отца и изменения в личном его положении, которыми, как он вскоре почувствовал, сопровождалось это событие, отвратили его от общественной жизни и заставили ограничиться уединенными литературными занятиями. Разумеется, он в течение многих лет занимал место в парламенте, но, кроме одного случая, когда он весьма достойно и красноречиво выступил в защиту памяти своего отца, он не принимал участия в дебатах и держался поодаль от партий, между которыми эти дебаты велись.

Образ мыслей и характер чувств м-ра Уолпола в значительной мере определили тот круг интересов, в котором развертывалась деятельность его живого воображения и острого, подвижного, проницательного ума, обогащенного разнообразнейшими познаниями. Путешествия развили в нем вкус к изящным искусствам; но и в этих областях он, в силу своего особого пристрастия к прошлому знатных родов, обращался преимущественно к тому, что было связано с историей и памятниками средневековья. Уже в его "Анекдотах о живописцах и гравировальщиках" явно дает себя знать эта его страсть; что же касается "Каталога писателей - монархов и знатных дворян" и "Исторических сомнений", то эти труды написаны от начала до конца пером антиквария и ученого знатока генеалогии. В "Каталоге" особенно сильно выражено преклонение м-ра Уолпола перед родовитостью и знатностью; но если автор рассчитывал посредством своего труда расположить и нас в пользу этих качеств, то достигал он скорее обратной цели. Ибо трудно было бы, даже нарочно постаравшись, отобрать равное число имен писателей-плебеев, чтобы в перечне оказалось столь же мало истинных, достойных почитания талантов, как в "Каталоге" м-ра Уолпола. "Исторические сомнения" - яркий и любопытный пример того, как весьма частные антикварные разыскания могут поколебать нашу веру в факты, подлинность которых общеисторические сочинения признают неоспоримой. Читая книгу м-ра Уолпола, можно сделать одно занятное наблюдение: пристрастная защита метода, поначалу, видимо, избранного лишь ради литературного упражнения, приводит к тому, что сомнения автора приобретают в его глазах почтенное обличье непререкаемых истин, оспаривать которые не позволено никому.

Домашние занятия м-ра Уолпола, как и его ученые исследования, отмечены интересом к английской старине, в то время необычным. Он любил, по выражению одного сатирика, "глядеть на готические игрушки сквозь готические стекла"; загородный дом в Стробери Хилле, где он поселился, оброс добавочными пристройками - турелями, башнями, галереями и переходами - и постепенно превратился в настоящий феодальный замок, в котором, гармонируя с лепными карнизами, резными панелями и витражами, повсюду красовалось соответствующее убранство, состоящее из гербов, девизов, перекрещенных копий и всевозможных рыцарских доспехов. Готический орден в архитектуре приобрел ныне повсеместное распространение и возобладал столь безраздельно, что нас, пожалуй, Даже удивило бы, если бы деревенский дом какого-нибудь купца, удалившегося от дел, не являл нашему взору снаружи - стрельчатых окон с цветными стеклами, а внутри - кухонного буфета в виде церковного алтаря и если бы передняя стенка свинарника при доме не была скопирована с фасада старинной часовни. Но в середине восемнадцатого столетия, когда м-р Уолпол начал вводить готический стиль и демонстрировать, как орнаменты, присущие храмам и монументам, могут употребляться для украшения каминов, потолков, окон и балюстрад, он не применялся к требованиям господствующей моды, а доставлял удовлетворение собственному вкусу, воплощая свои грезы в романтическом облике воздвигнутого им здания. {Хорошо известно, что м-р Уолпол сочинил свою прелестную, остроумную басню "Майорат" в ответ на заданный ему вопрос, не собирается ли он отказать по завещанию Стробери Хилл своей семье, когда сооружение и отделка дома будут завершены.}.

В своих побочных занятиях м-р Уолпод выказывал те же устремления, которыми определялись его исторические разыскания и архитектурные вкусы. Он по справедливости гордился своими познаниями в иностранной литературе, но интерес к английской старине и древним родословным преобладал у него надо всем, и из этой же области он заимствовал сюжеты для своих стихов, романтической прозы и полемических сочинений по истории. Подобного рода штудии, конечно, скучны - это известно всем и каждому; но таковы они лишь в том случае, если им предаются люди, лишенные воображения, способного оживить прошлое. Но люди вроде Хораса Уолпола или Томаса Уортона {6} - это не просто собиратели сухих, мелких фактов, мимо которых обычно с презрением проходит историк. Они несут с собой факел таланта, озаряющий руины, среди которых они любят блуждать; для таких антиквариев сочные, полные движения и пылающих страстей картины феодального прошлого, написанные Фруассаром, {7} служат источником могучего вдохновения, какого никогда не почерпнуть ученому-классику из чтения страниц Вергилия. И вот м-р Уолпол, обогащенный множеством сведений, которые дало ему изучение средневековой старины, и вдохновленный, как свидетельствует он сам, романтическим видом его собственного обиталища, решил показать публике образец применения готического стиля в современной литературе, подобно тому как он уже сделал это в отношении архитектуры.

Как в созданном им прототипе современной усадьбы в готическом стиле наш автор настойчиво старался приспособить богатую, сложную и разнообразную лепку и резьбу древних храмов для целей современного комфорта и роскоши, точно так же и в "Замке Отранто" он стремился соединить рассказ о невероятных событиях и величавую манеру повествования, свойственную старинным рыцарским романам, с тем тщательным изображением персонажей и борьбы чувств и страстей, которое отличает или должно отличать роман нового времени. Но, будучи не уверен в том, как примут читатели столь необычное произведение, и, возможно, желая избежать насмешек в случае неудачи, м-р Уолпол выпустил в свет "Замок Отранто" под видом перевода с итальянского. Кажется, никто не заподозрил, что повесть написана не им самим. М-р Грей пишет м-ру Уолполу 30 декабря 1764 г.: "Я получил "Замок Отранто" и выражаю Вам свою признательность за него. Он привлек здесь (то есть в Кембридже) всеобщее внимание, а кое-кто из нас даже прослезился; и решительно все теперь боятся вечером ложиться спать. Мы считаем эту книгу переводом и охотно поверили бы, что это подлинная история, если бы не святой Николай". Друзьям сочинителя, по-видимому, вскоре было позволено проникнуть за завесу, скрывавшую его авторство, а при повторном издании в предисловии, которое вкратце истолковывало и поясняло характер повести и намерения автора, эта завеса была отброшена совсем. Следующий переведенный нами отрывок из письма м-ра Уолпола к м-м Дефан, позволяет думать, что писатель сожалел о своем отказе от инкогнито; чувствительный к критике, как большинство тех сочинителей, что пишут лишь для собственного удовольствия, он был более уязвлен зубоскальством писателей, не одобривших его творение, нежели удовлетворен похвалами своих поклонников. "Итак мой "Замок Отранто" перевели, возможно, только для того, чтобы посмеяться над автором. Так тому и быть. Однако, прошу Вас, разрешите мне не отвечать ни единым словом на их потешательства. Пусть критики говорят, что им угодно. Меня это нисколько не трогает. Я написал книгу не для нашего времени, которое не терпит ничего, выходящего за пределы холодного здравого смысла. Признаюсь Вам, мой дорогой друг (хотя Вы сочтете меня еще более безумным, чем раньше), что это единственное из моих произведений, которым доволен я сам; я дал волю своему воображению, и на меня нахлынули порожденные им видения и чувства. Я сочинил свою повесть наперекор всем правилам, всем критикам и философам. И именно по этой причине я ее особенно ценю. Я убежден даже, что некоторое время спустя, когда вкус снова займет свое место, ныне захваченное философией, мой бедный "Замок" найдет своих почитателей. Могу сказать, что у нас уже есть некоторое число таковых, ибо я сейчас выпускаю в свет третье издание. Пишу это не для того, чтобы выпросить у Вас одобрение. {M-м Дефан пишет, что прочла "Замок Отранто" дважды, но не добавляет ни единого слова похвалы. Она осуждает переводчика за включение в издание второго предисловия, главным образом ввиду того, что оно может, по ее мнению, поссорить Уолпола с Вольтером.} Я говорил с самого начала, что книга Вам не понравится: перед Вашим духовным взором витают совсем иные видения. Сожалею, что переводчик напечатал второе предисловие: ведь первое больше соответствует стилю повести. Я хотел, чтобы ее считали старинным произведением, и почти все поверили в это".

Хотя осуждающие голоса несколько приглушили хор одобрения и тем вызвали тревогу у автора, непрекращающийся спрос на различные издания "Замка Отранто" показал, сколь высоко стояло это произведение в мнении публики, и, может быть, в конце концов заставил м-ра Уолпола признать, что у его современников не такой уж дурной вкус. Эта фантастическая повесть по справедливости была оценена не только как первая и удачная попытка создать некий новый литературный жанр, но как одно из образцовых произведений нашей развлекательной прозы. Лица, выпустившие в свет последнее издание "Замка Отранто" и постаравшиеся сделать его как можно более изящным из уважения к самому произведению и таланту его автора, сочли уместным присовокупить к книге введение, содержащее некоторые замечания о самой повести и о том роде литературы, к которой она принадлежит.

Было бы несправедливостью по отношению к памяти м-ра Уолпола утверждать, будто все, чего он добивался в "Замке Отранто", исчерпывается "искусством изумлять и вызывать ужас" или, говоря иначе, обращением к смутной, подспудной потребности людей в чудесном и сверхъестественном, глубоко сокрытой в тайниках их души. Если бы он стремился только к этому, то способ, избранный им для достижения такой цели, можно было бы с основанием назвать неуклюжим и ребяческим. Но цель м-ра Уолпола была более значительной и труднее достижимой. Его намерением было нарисовать такую картину домашнего уклада и обычаев феодальных времен, которая была бы достаточно правдоподобна и при этом полна движения благодаря участию в действии сверхъестественных сил, в существование которых истово верило непросвещенное общество той эпохи. "Земные" части повествования задуманы так, что они связываются с чудесными происшествиями, и в силу этой связи различные speciosa miracula {Ослепительные чудеса (лат.).} особенно поражают и впечатляют, хотя холодный рассудок не допускает их вероятия. Разумеется, для того чтобы человек образованный испытал в какой-то степени то чувство изумления и страха, которое должно вызываться сверхъестественными событиями, форма и содержание всей истории должны наилучшим образом способствовать действию этой главной пружины интереса. Всякий, кому в ранней юности довелось провести одинокую ночь в одной из немногочисленных старинных усадеб, которые пощадила новейшая мода, оставив неразоренным их изначальное убранство, вероятно, испытал мистический страх или даже ужас, вызываемый всей окружающей обстановкой и общей атмосферой: огромными и нелепыми фигурами, едва проступающими на поблекших гобеленах; далеким, глухим стуком дверей, отделяющих временного обитателя этих стен от всех живых; глубоким мраком, в котором тонут высокие лепные потолки; едва различимыми во мгле портретами древних рыцарей, некогда знаменитых своей доблестью, а может быть - и своими преступлениями; разнообразными неясными звуками, тревожащими угрюмое безмолвие полузаброшенного замка, и, наконец, ощущением, будто ты перенесен назад, в века феодального владычества и папских суеверий. В таких обстоятельствах суеверие становится заразительным, и мы почтительно и даже с содроганием внимаем легендам, которые только забавляют нас при ярком солнечном свете среди рассеивающих наше внимание зрелищ и звуков обыденной жизни.

Так вот, намерение Уолпола и состояло в том, чтобы посредством тщательно продуманного сюжета и заботливо воспроизведенного исторического колорита тех времен вызвать в сознании читателя сходные ассоциации и подготовить его к восприятию чудес, конгениальных верованиям и чувствам самих персонажей повествования. Феодальный тиран, злосчастная красавица, смиренный, но исполненный достоинства священник, самый замок с его темницами и опускными дверьми, молельнями и галереями, эпизоды суда, шествия рыцарей, битвы - словом, сцена, исполнители и действие - все реальное в повести служит как бы аккомпанементом к сверхъестественному и чудесному и производит то же впечатление на ум читателя, какое может произвести ночью облик описанной нами залы с портретами и гобеленами на случайного гостя. Выполнение такой задачи требовало немалой учености, незаурядного воображения, недюжинного дарования. Ассоциации, о которых мы говорили, чрезвычайно хрупки, ничего не стоит нарушить и сломать их. Так, например, почти невозможно в наши дни возвести готическое здание, которое возбуждало бы в нас чувства, сходные с теми, что мы постарались описать выше. Оно может быть величественным или мрачным, оно может внушать нам возвышенные или печальные мысли, но оно не пробудит в нас ощущения мистического ужаса, неотделимого от зал, где звучали голоса наших далеких предков, где раздавались шаги тех, кто давным-давно сошел в могилу. Но в литературном произведении Хорас Уолпол достиг того, что он же в качестве архитектора, по-видимому, считал превосходящим возможности своего искусства. Далекая, суеверная эпоха, в которую развертывается действие его повести, искусно сооруженные готические декорации, степенный и, как правило, величаво-торжественный характер обхождения феодальных времен - все это постепенно располагает нас к приятию чудес, которые, конечно, не могли происходить на самом деле ни в какую эпоху, но в то время, когда развертываются события "Замка", не противоречили верованиям всего рода человеческого. Таким образом, целью автора было не просто изумить и устрашить читателя введением сверхъестественных двигателей действия, но и взвинтить его чувства настолько, чтобы он на некоторое время уподобился людям того грубого века, который.

"Всем небылицам верил свято".

Как трудно было соорудить столь изящную и стройную постройку, лучше всего можно оценить, сравнив "Замок Отранто" с менее успешными опытами позднейших сочинителей, в чьих произведениях, несмотря на все их усилия усвоить манеру старинного рыцарского романа, то и дело наталкиваешься на явные несуразности, тотчас вызывающие мысль о дешевом маскараде, на котором вся пестрая гурьба ряженых - призраков, странствующих рыцарей, волшебников и юных красавиц - щеголяет в платьях, взятых напрокат в костюмерной на Тэвисток-стрит.

В одном важном пункте наиболее значительные из последователей м-ра Уолпола отступили от его системы.

Романтические истории бывают двух родов: одни - сами по себе вероятные, то есть воспринимаемые как правдоподобные во все века; другие - невероятные на взгляд более просвещенных эпох, но созвучные верованиям отдаленных времен. Сюжет "Замка Отранто" принадлежит ко второй группе. Миссис Рэдклифф, чье имя должно произносить с уважением, обычно воздаваемым таланту, постаралась осуществить компромисс между этими двумя различными типами повествования, объясняя в последних главах своих романов все чудеса естественными причинами. Против такого усовершенствования готического романа можно выставить столько возражений, что мы лично склонны предпочесть, как более простую и впечатляющую, повествовательную манеру Уолпола, который рассказывает о сверхъестественных событиях с точки зрения людей одиннадцатого или двенадцатого столетия, охотно веривших в чудеса. Во-первых, читатель негодует, узнав, что его обманом заставили пережить ужасы, которые, как обнаруживается в конце концов, объясняются наипростейшим образом; перечитывать книгу ему уже решительно неинтересно, поскольку при первом чтении он был на последних страницах допущен за кулисы. Во-вторых, забота о том, чтобы снять с нашей души бремя якобы мистического ужаса, столь же излишня в откровенно вымышленном сочинении, как и предусмотрительность благоразумного Основы, предлагавшего, чтобы из-под маски льва высовывалось лицо исполнителя этой роли, оповещая зрителей, что перед ними человек, подобный всем прочим людям, не кто иной, как милейший столяр Снаг. {*} Наконец, заменители сверхъестественного нередко так же неправдоподобны, как и те механизмы, которые они призваны объяснить и заместить. Когда от читателя требуется, чтобы он допустил возможность сверхъестественного вмешательства, он прекрасно понимает, чего от него хотят, и если он благорасположен к автору, то настраивается на такой лад, чтобы на время чтения поддаться обману, затеянному для его развлечения, принимая те предпосылки, на коих основывается фабула. {Есть, однако, примеры обратного. Вспомним хотя бы того сурового поборника "чистейшей" правды, который отверг "Путешествия Гулливера" как набор самых невероятных небылиц.} Но если автор добровольно налагает на себя обязанность объяснять все вводимые им чудесные происшествия, у нас появляется желание потребовать, чтобы объяснение было естественным, простым, остроумным и исчерпывающим. Каждый, кто читывал подобные произведения, не может не вспомнить примеров, когда объяснение таинственных обстоятельств оказывалось по крайней мере настолько же, если не более, неправдоподобным, как и в том случае, если бы они были отнесены за счет потусторонних сил. Ведь самые заядлые скептики должны признать, что вмешательство этих сил выглядит более правдоподобным, нежели натянутые объяснения загадочных явлений какими-то совершенно несообразными причинами.

{* У честного Основы, по-видимому, и уворовал эту выдумку м-р Джон Уайзмен. школьный учитель из Линлитгоу, который, изображая льва в представлении, разыгранном перед Карлом I, заявлял, кто он таков на самом деле, в следующих стихах, вложенных ему в уста Драммондом Готорнденом:

Дерзая обратиться к королю,

Его я, льву подобного, молю.

Слух к речи льва настроить благосклонно.

О чудо! Снова, как во время оно,

В Эзопов давний век, звериный царь.

С людским царем беседует... Но встарь.

Не молвил лев монарху без опаски:

"Не лев я, а учитель в львиной маске!"}.

Но нет нужды распространяться далее по этому частному вопросу, который возник здесь лишь в силу необходимости снять с нашего автора обвинение в грубом использовании театральных эффектов, какого не требовал характер его повести. Смелое утверждение реального бытия привидений и призраков, на наш взгляд, более естественно гармонирует с феодальными обычаями и нравами и производит более сильное впечатление на читателя, нежели любая попытка примирить средневековые суеверия с философским скептицизмом нашей эпохи, относя все чудеса на счет гремучих смесей, комбинированных зеркал, волшебных фонарей, люков, рупоров и тому подобной аппаратуры немецких фантасмагорий.

Нельзя, впрочем, отрицать, что характер сверхъестественных "механизмов" в "Замке Отранто" может вызвать некоторые возражения. Эти "механизмы" приводятся в движение и вмешиваются в ход событий, пожалуй, слишком часто и оказывают такое настойчивое, непрерывное давление на чувства читателя, что, того и гляди, могут ослабить упругость пружины, на которую они должны воздействовать. Внутренние возможности симпатического отклика на рассказ о чудесах у читателя нового времени существенно понижены современными привычками и воспитанием. Наши предки могли без устали испытывать изумление и потрясение, пробираясь сквозь сюжетные хитросплетения бесконечного стихотворного романа о некоем волшебном царстве, сочинителем которого, по-видимому, был.

Поэт, что сомневаться не умел,

И верил в чудеса, о коих пел.

Но у нас иные привычки, чувства и верования, и преходящее, хотя п яркое впечатление, - это все, к чему сводится воздействие волшебной сказки на ум нашего современника, даже если он наделен весьма живым воображением. Громоздя чудеса на чудеса, м-р Уолпол рискует вызвать самый нежелательный для него результат - пробудить la raison froide, {Холодный рассудок (франц.).} тот холодный здравый смысл, который он по справедливости считал злейшим врагом искомого им эффекта. К этому можно также добавить, что сверхъестественные явления в "Замке Отранто" озарены слишком резким дневным светом, обладают чрезмерно отчетливыми, жесткими контурами. Таинственная мгла более согласуется или даже обязательно сопрягается с нашим представлением о бесплотных духах. А гигантская нога призрака Альфонсо в описании перепуганных слуг оказывается, пожалуй, чересчур зримой и материальной для того, чтобы вызвать чувства, которые должно было бы возбудить ее появление.

Однако замеченный нами недостаток (если здесь уместно это слово) с лихвой возмещается высокими достоинствами многих "волшебных" эпизодов в повести. Сцена, в которой предок Манфреда выходит из своего портрета, хотя и стоит на грани экстравагантности, введена очень искусно и с поразительным эффектом прерывает напряженный диалог. Нам доводилось слышать высказывания, что в этой сцене лучше было бы оживить статую, а не портрет. Мы сильно сомневаемся в справедливости этого возражения. Преимущества живописи заставляют нас решительно предпочитать вымысел м-ра Уолпола предложенной замене. Многим в детстве случалось испытывать смутный страх перед старинным портретом, чей взгляд как бы вперяется в глаза зрителя, где бы тот ни находился. Возможно, излишней придиркой будет замечание (хотя Уолпол, вероятно, скорее других авторов прислушался бы к нему), что одиннадцатое столетие, в котором предположительно происходит действие повести, слишком раннее время для портретов в полный рост. Явление скелета отшельника князю да Виченца долго считалось непревзойденной сценой ужаса, но в последнее время долина Иосафата уже едва могла поставлять достаточно высохших костей, потребных для демонстрации подобных призраков, и многочисленные неловкие подражания в конце концов повредили во мнении читателей первоначальному образцу. В "Замке Отранто" поразительнее всего то, как различные чудесные явления, связанные одно с другим, и все вместе - с исполнением старинного пророчества, предвозвестившего крушение дома Манфреда, постепенно готовят нас к величественному финалу. Озаренный луной призрак Альфонсо, выросший до гигантских размеров, группа изумленных свидетелей катастрофы на переднем плане, а в отдалении - развалины рухнувшего замка - все это описано скупыми штрихами, но составляет в целом возвышенно-патетическую картину. Нам неизвестен эпизод, равный этому по силе, кроме, быть может, появления призрака Фадзеана в старинной шотландской поэме. {Этот призрак являлся не к кому иному, как к самому Уоллесу, национальному герою Шотландии, в старинном замке Гаск-холл. То был дух одного из соратников Уоллеса, убитого им по подозрению в предательстве. - См. "Образцы" Эллиса, т. I.}.

В тех частях книги, где действие зависит от чувств и поступков людей, автор развертывает повествование с большим драматическим талантом, который впоследствии столь ярко проявился в "Таинственной матери". Персонажи "Замка Отранто" действительно представляют собой скорее типы, нежели индивидуальные характеры. Но это было до известной степени продиктовано самим замыслом показать по возможности облик целого общества излюбленной автором эпохи, с ее нравами и обычаями, пренебрегая отдельными оттенками и частными отличительными чертами. Но действующие лица обрисованы удивительно рельефно, четкими штрихами, выражающими дух эпохи и соответствующими характеру повествования. Никогда, быть может, феодальная тирания не была олицетворена лучше, чем в образе Манфреда. Он отважен, хитер, коварен и честолюбив, как многие властители тех мрачных варварских времен, но не лишен остатков совести и естественных чувств, что заставляет нас до известной степени сочувствовать ему, когда гордыня его иссякает, а его род гибнет. Благочестивый монах и кроткая Ипполита удачно противопоставлены себялюбивому и деспотичному князю. Теодор - обычный юный герой романтической истории, Матильда же полна такой нежной прелести, какой редко отличаются героини подобных сочинений. Так как автор сознательно отодвигает Изабеллу на задний план, для того чтобы выдвинуть вперед дочь Манфреда, многие читатели остались недовольны намеком в заключительных строках повести на то, что Теодор впоследствии обручился с Изабеллой. Этот поворот является в некоторой степени отступлением от правил рыцарства, и сколь ни естественно такое событие в обычной жизни, оно коробит нас в рыцарской повести, ибо несовместимо с царством волшебных грез. Во всех других отношениях - при условии допущения необычайных происшествий бурной и мрачной эпохи - рассказ, там, где он касается человеческих дел, продуман во всех подробностях, течет плавно, представляя собой хорошо слаженную последовательность увлекательных эпизодов, и завершается величественным, трагическим и волнующим финалом.

"Замок Отранто" написан чистым и правильным английским языком, на нынешний взгляд несколько старомодным и более соответствующим классическим образцам, нежели современный язык. М-р Уолпол, руководствуясь своим вкусом и своими убеждениями, отбросил прочь привнесенные д-ром Джонсоном {8} из латыни тяжеловесные, хотя и сильные вспомогательные средства; ведь всякий раз, при попытке их употребления, оказывалось, что с ними невозможно справиться, как с латными рукавицами Эрикса, и не об одном прибегавшем к ним бедняге можно было бы сказать:

... Et pondus et ipsa.

Huc illuc vinclorum immensa volumina versat {*}.

{* ... И тяжесть и путы.

Страшные оных ремней вращает туда и обратно.

(Вергилий. "Энеида", песнь V, строки 308-309.

Перевод В. Брюсова). - Примеч. перев.}.

Чистота языка м-ра Уолпола и простота его повествовательной манеры не допускали также тех пышных, цветистых, сверх меры приукрашенных описаний природы, которыми м-с Рэдклифф уснащала и нередко загромождала свои романы. Едва ли в "Замке Отранто" найдется хоть одно описание ради описания, и если бы сочинители романов подумали над тем, насколько от такой сдержанности выигрывает повествование, они, возможно, пожелали бы отказаться хотя бы от назойливых словесных излишеств, более уместных в поэзии, нежели в прозе. Всю свою силу Уолпол приберегает для диалога; особенно примечательно, что он, распоряжаясь своими "земными" персонажами с искусством современного драматурга, последовательно соблюдает "рыцарский" стиль речи, характеризующий время действия. Это достигается не расцвечиванием повествовательных частей или диалога старинными словечками и вышедшими из употребления выражениями, но тщательным исключением всего, что может вызвать современные ассоциации. В противном случае его сочинение походило бы на современное платье с нелепо нацепленными на него антикварными украшениями, а так оно словно обряжено в старинные доспехи, с которых, однако, счищена ржавчина и сметена паутина. Для иллюстрации сказанного сошлемся на сцену первой встречи Манфреда с князем да Виченца, в которой превосходно воспроизведены обычаи и речь рыцарского сословия и вместе с тем мастерски изображено смятение человека, сознающего свою вину и испытывающего замешательство при своей попытке оправдаться даже перед безмолвным обвинителем. Критики замечали, что образам слуг не присуща та достойная степенность, которой отличается вся повесть в целом. Но по этому вопросу автор достаточно полно высказался в свою защиту в написанных им самим предисловиях к "Замку Отранто".

Нам остается после всех этих разрозненных замечаний добавить только следующее. Если Хораса Уолпола, проложившего путь новому литературному жанру, и превзошли иные из его последователей в ненавязчивом мастерстве описаний и в умении держать ум читателя на протяжении длинного и запутанного романа в состоянии лихорадочного напряжения и тревоги, все же за ним остается не одна лишь заслуга первооткрывателя и новатора. Целомудренная строгость и точность стиля, удачное соединение сверхъестественного с человеческим, выдержанность повествования в духе нравов и языка феодальных времен, достигаемая четкой обрисовкой и выразительной характеристикой персонажей, а также единством действия, в ходе которого чередуются трогательные и величественные сцены, - все это заслуживает самых высоких похвал. В общем, мы не можем не принести дани нашей признательности тому, кто умеет вызывать в нас столь сильные чувства, как страх и сострадание, и мы с любовью приносим ее автору "Замка Отранто".

ПРИМЕЧАНИЯ.

1 Статья Вальтера Скотта о "Замке Отранто" напечатана в переиздании этой довести, вышедшей под его редакцией в "Библиотеке романов" издателя Балантайна (1820).

2 Кальпренед (1610-1663) - французский писатель, автор псевдоисторических галантных романов. Самый знаменитый из них - "Клеопатра". Мадлена Скюдери (1607-1701) - французская писательница, автор многотомных галантно-прециозных романов "Артамен или Великий Кир" и "Клелия", где под именем героев древней истории были выведены французские аристократы и вельможи того времени. Романы Кальпренеда и Скюдери были излюбленным "женским чтением" не только во Франции, но и в других европейских странах.

3 "Зритель" ("The Spectator") - моральный еженедельник, издававшийся 1711-1712 гг. английскими критиками Аддисоном и Стилем.

4 ...Было окрещено его невежественным переводчиком... - Правильный перевод - "Великий Кир" ("Le Grand Cyrus"). Английский переводчик сохранил в заглавии слово grand, хотя по-английски оно значит не "великий", а "грандиозный, величественный". Следовало вместо "The Grand Cyrus" перевести "The Great Cyrus".

5 Брауншвейгская (или Ганноверская) династия - английская династия немецкого происхождения, правящая Англией с 1714 г. по настоящее время. В первое время была очень непопулярна, хотя ее призвание окончательно закрепило политический компромисс революции 1689 г. (см. статью, стр. 251). Умелая политика Роберта Уолпола как премьер-министра при первых двух королях этой династии Георге I и Георге II значительно укрепила ее положение.

6 Томас Уортон (Thomas Warton) - выдающийся представитель английской предромантической критики (см. статью, стр. 254). Был автором первой истории средневековой английской литературы ("History of English Poetry from the XII to the close of the XV century", 4 vols, 1774-1790).

7 Жан Фруассар (Jean Froissart, 1337-1400) - средневековый французский историк, автор "Хроники" Столетней войны, дающей идеализированную картину рыцарского мира.

8 Доктор Сэмюэль Джонсон (1709-1784) - известный английский критик, лексикограф и писатель середины XVIII в., выдающийся представитель просветительского классицизма.

B.M.Жирмунский.