Песнь последнего менестреля.

Вальтер Скотт.

Вступление. Перевод Вс. Рождественского.

Песнь первая. Перевод Вс. Рождественского.

Песнь вторая. Перевод Т. Гнедич.

Песнь третья. Перевод Вс. Рождественского.

Песнь четвертая. Перевод Т. Гнедич.

Песнь пятая. Перевод Вс. Рождественского.

Песнь шестая. Перевод Т. Гнедич.

ВСТУПЛЕНИЕ.

Путь долгим был, и ветер ярым,

А менестрель - бессильным, старым.

Он брел, поникший и седой,

В мечтах о жизни прожитой.

С его утехой - арфой звонкой.

Сиротка-мальчик шел сторонкой.

Старик из тех последним был,

Чьи песни встарь наш край любил.

Но время бардов миновало,

Друзей-певцов уже не стало.

Ах, лучше бы меж них почить,

Чем дни в забвении влачить!

А ведь и он скакал на воле,

И он пел жаворонком в поле!..

Его уж в замки не зовут,

К местам почетным не ведут,

Где лорды слушать были рады.

Слагаемые им баллады.

Увы, все изменилось так!

На троне Стюартов - чужак,

В век лицемеров даже пенье.

Карается как преступленье,

И, став бездомным нищим, он.

Жить на подачки принужден.

И тешить тем простолюдина,

Что пел он встарь для господина.

Вот замок Ньюарк, как утес,

Пред ним зубцы свои вознес.

Старик обвел окрестность взглядом.

Жилья другого нету рядом.

И робко он вступил под свод.

Решеткой забранных ворот.

О них в те дни, что миновались,

Валы набегов разбивались,

Но открывался их замок.

Для всех, кто нищ и одинок.

В окошко леди увидала,

Как брел певец, худой, усталый,

И приказала, чтобы он.

Был и пригрет и ободрен.

Ведь горе и она вкусила,

Хоть имя знатное носила:

Над гробом Монмаута ей.

Пришлось лить слезы из очей.

Как только старца накормили.

Все с ним приветливыми были,

Он встал, о прежней вспомнив силе,

И тотчас речь повел о том,

Как Фрэнсис пал в бою с врагом.

И Уолтер смерть - прости их боже!

На поле битвы принял тоже.

Ему ль не знать, как род Баклю.

Былую славу чтит свою?

Не снизойдет ли герцогиня.

К тому, что петь начнет он ныне?

Хоть стар он и рука слаба,

Петь о былом - его судьба.

Коль любит леди арфы пенье,

Он ей доставит развлеченье.

Согласие дано. Внимать,

Как встарь, певцу готова знать.

Но лишь вошел он в зал несмело,

Где леди меж гостей сидела,

Взяло смущенье старика.

Касаясь струн, его рука,

Утратив легкость, задрожала.

Споет ли он, как пел бывало?

Страданья, радость прежних дней.

Встают пред ним чредой своей,

И арфу строить все трудней.

Но тут хозяйки поощренье.

Рассеяло его смущенье,

И, собирая звуки в хор,

Он начал струнный перебор,

При этом выразив желанье.

Пропеть старинное сказанье,

Которое в дни испытанья,

Давным-давно сложил он-сам.

Для знатных рыцарей и дам.

Петь нынче ту же песнь он будет,

Что пел пред Карлом в Холируде,

Хоть и страшится, что сейчас.

Тот давний он забыл рассказ.

По струнам пальцы пробегали...

Полны тревоги и печали,

Им струны глухо отвечали.

Но найден нужный ритм - и вот.

В очах певца огонь живет,

Сметая тень былых невзгод,

И вдохновением поэта,

Как прежде, грудь его согрета.

К нему вернулся прежний пыл,

Он снова духом воспарил.

Ему грядущее открыто,

Былое горе им забыто.

Гнет старости, борьбу с нуждой.

Все песня унесла с собой,

И то, что память растеряла,

Опять для барда воссияло,

И старых струн окрепла трель...

Так пел Последний Менестрель.

Песнь первая.

Пир в поздней кончился беседе.

Ушла в опочивальню леди.

Ее покои родовые.

Хранят заклятья роковые.

(Спаси нас, Иисус, Мария!).

Никто бы, чар страшась, не мог.

Ступить за каменный порог.

Стол отодвинут. Гости встали.

Дворяне, рыцари, родня.

Гуляют по высокой зале.

Иль греют руки у огня.

Псы после бешеной охоты.

У стен вповалку разлеглись,

И снятся им леса, болота,

Где за зверьем они гнались.

Здесь тридцать рыцарей суровых.

Ждут боевых горячих дней,

Здесь тридцать слуг, в поход готовых,

Из стойла вывели коней,

И тридцать йоменов в той зале.

Гостям служить за честь считали.

Здесь цвет всех рыцарей - они.

Владетельным Баклю сродни.

Меж ними десять - вечно в латах.

И шлемах боевых пернатых.

И в тишине часов ночных.

И днем доспех всегда на них.

Они во всем вооруженье.

Вкушают даже сна забвенье.

И в изголовье щит кладут.

И, не снимая в час трапезы.

С руки перчатку из железа,

Вино сквозь щель в забрале пьют.

Десяток йоменов с пажами.

Лишь знака ждут. Здесь все с мечами,

И тридцать скакунов притом.

Стоят в конюшне под седлом.

В налобниках с шипом колючим.

И у стремян с копьем могучим.

При них сто запасных коней.

Таков закон военных дней.

Зачем здесь люди ждут с конями.

И воины не спят ночами?

Чтоб рог услышать, лай собак.

И вражьих войск увидеть знак.

Кресты Георгия святого.

В огнях костра сторожевого.

От полчищ с юга сторожат.

Они свой Брэнксом с гордых башен.

И ждут врага. Он, зол и страшен,

От Уоркворта ведет отряд.

Здесь каждый на посту - порядки.

От века строги на войне.

Где ж воин, клан водивший в схватки?

Лишь меч его без рукоятки.

Ржавеет на стене.

Но сложат барды песнопенья.

О том, как Уолтер пал в сраженье,

Когда все жители страны.

С границ бежали от войны,

Был в Данидине шум великий,

Повсюду колыхались пики,

И, клич издавши боевой,

Пал в битве Брэнксома герой.

Поможет ли Христа ученье.

Лихую отвратить беду?

Смирит ли набожности рвенье.

Родов смертельную вражду?

Нет! В сердце их вождей отныне.

Месть разлила столь адский яд,

Что и хождением к святыням.

Они себя не исцелят.

Покуда Сесфорд славит Kappa.

И Скоттам Эттрик песнь поет,

Все будут сыпаться удары.

Со злобой давнею и ярой.

И род войной идти на род.

Над трупом Уолтера в печали.

Склонялись удальцы лесов.

Немало женщины роняли.

И слез над павшим и цветов.

Лишь леди слез не проливала,

Цветов над павшим не роняла.

Ей мщение, что душу жгло,

Источник скорби заградило;

Бесстрастным и суровым было.

Ее надменное чело,

Пока всему на радость клану.

Малютка сын ей не сказал:

"Когда я сам мужчиной стану,

Отметит убийцам мой кинжал!".

И лишь тогда, его лаская,

Склонилась мать, слезу роняя.

10.

Плащ сброшен, волосы развиты...

Неубрана, бледна,

Рыдает над отцом убитым.

Дочь, горести полна.

Но не одно души мученье.

В тех вздохах и слезах.

В груди у Маргарет смущенье,

Тоска любви и страх.

Она не может даже взглядом.

Сочувствия искать:

Ее любимый с Карром рядом.

Привел к ним вражью рать,

И скоро будет к их оградам.

Ручей в крови бежать.

Мать никогда не согласится.

На брак, что должен совершиться,

Уж лучше дочке трупом стать!

11.

Отец у леди знатен родом.

И мудр рассудком был,

И изучал он год за годом.

Науку тайных сил.

Постигнул в Падуе далекой.

Он волшебства язык.

И в чернокнижие глубоко.

Своим умом проник.

Великой тайной превращений.

Он овладел вполне,

И не отбрасывал он тени.

На солнечной стене!

12.

Оставил тайных знаний зерна.

Он дочери своей,

И духи воздуха покорно.

Повиновались ей.

Сейчас одна в старинной башне.

Сидит она в тоске всегдашней,

И шум доходит к ней глухой,

Похожий на морской прибой.

Поток ли плещет в берег властно,

Смывая комья глины красной,

Иль дуб шумит, как бурный вал,

Иль эхо мечется средь скал?

Что значит этот шум?

Он страшен.

Кто стонет у подножья башен?

13.

Заслышав шум ночной.

Под башнею суровой,

Псы поднимают вой,

Кричат в ущелье совы.

А рыцарей отряд.

Ждет бури ежечасно,

И все в окно глядят.

Но небо так же ясно.

14.

Слушая, как Тивиот.

В дол свергается с высот,

Как шумят дубы и скалы,

Вторя буре небывалой,

Знает леди - то широко.

К ней ветров доходит хор,

Слышно ей, как Дух Потока.

Речь заводит с Духом Гор.

15.

Дух Потока.

Спишь ты, брат?

Дух Гор.

Не сплю я, нет!

Здесь, в ущелье, лунный свет,

Блещет пена до Крейкросса.

Возле каждого утеса.

Эльфов легкий хоровод,

В звуках музыки порхая,

Ветки вереска плетет.

На лугах родного края.

Вверх и вниз снует их рой,

Дружной занятый игрой.

16.

Дух Потока.

В башне девушка рыдает.

Под далекий стон волны.

Это Маргарет страдает,

Слезы льет в лучах луны.

Ты, читавший звезд узоры,

Молви, кончатся ль раздоры,

Что ее в грядущем ждет,

Замуж за кого пойдет?

17.

Дух Гор.

Вот Медведица Большая,

Льдистый полюс огибая,

Вверх ползет, и Орион.

Звездным хором окружен.

А вдали, в туман одеты,

Светят дальние планеты.

Я с трудом их письмена.

Различаю в бездне синей.

Но скажу: сломить гордыню.

Страсть пока что не вольна.

18.

Уж голосов не слышно боле:

Их мрачный гул давно затих.

Там, у реки и в темном поле,

Среди холмов и скал крутых.

Но длится гул в одной.

Из башен.

В покоях леди. Все слышней.

Звучит тот шум в ушах у ней,

Но твердый дух ее бесстрашен.

Ее ль гордыне унижаться?

Ее душа всегда строга.

"Скорее горы преклонятся.

И вспять потоки обратятся,

Чем станет дочь женой врага!".

19.

И леди видит: в замке, в зале,

Где рыцари, сойдясь толпой,

В беседе время коротали,

Сын развлекается игрой.

На сломанном копье он смело.

Носился между них верхом,

Сражаясь дерзко и умело.

С воображаемым врагом,

А те, чье сердце тверже стали,

Чей дух в сраженьях закален,

Его забавы разделяли.

И были веселы, как он.

Написана ему дорога.

Великой славы на роду:

Собьет он спесь с Единорога,

Возвысит Месяц и Звезду,

20.

Забыла леди на мгновенье.

О том, что шепчет гордость ей,

И в материнском восхищенье.

Остановилась у дверей.

Но тотчас, вспомнив про дела,

Речь с Делореном завела.

21.

Меж горцев всех отважней он,

Гроза для вражеских племен.

Вся местность Уильяму знакома,

В лесах, в болотах он как дома.

Сумеет он, меняя путь,

Ищеек Перси обмануть.

Пусть нет на бурном Эске брода.

Его переплывет он с хода.

Всегда найдет он путь прямой.

В снегах зимы и в летний зной.

И днем и ночью, коль придется,

В любой он чаще проберется.

И у врага отбитый скот.

Из Камберленда приведет.

Давно он не в ладу с законом,

С шотландским и английским троном.

22.

"Сэр Уильям, выслушай меня.

Садись на быстрого коня;

Пусть он во весь опор летит.

Туда, где льется светлый Твид!

Там есть монах, старик седой,

В стенах обители святой.

Скажи ему, что час пробил,

Что в эту ночь ему не спать;

Должны в одной вы из могил.

Сокровище мне откопать.

Пусть в ночь святого Михаила.

Помогут вам луна, светила.

Узнать легко могилу ту.

По ярко-красному кресту.

23.

Монах вручит заветный клад.

Не медли, с ним скачи назад.

То книга. Тайны скрыты в ней,

И ты ее читать не смей.

Прочтешь - навеки пропадешь:

Ты пожалеешь, что живешь".

24.

"Крепок конь, здесь рожденный, Тивиотом.

Вспоенный.

Буду гнать что есть мочи коня.

Бог поможет мне в этом, и еще пред.

Рассветом.

Вы обратно дождетесь меня.

Поскачу, полный рвенья, исполнять.

Порученье,

Все добуду для вас, ваша честь!

А читать не умею. Перед казнью моею.

Я не смог бы отходной прочесть!".

25.

Он на коня вскочил лихого.

И с вала выехал крутого.

Под аркой башенных ворот.

Туда, где льется Тивиот.

К востоку путь свой держит лесом.

Сэр Уильям под ветвей навесом.

Сквозь пограничных башен строй,

Оставив Бортуик за собой.

Холмы уже ушли из вида,

Где бродит ночью тень друида,

Померкли Хоуика огни,

Остались позади они,

И привела его равнина.

К высоким башням Хэзелдина.

26.

"Стой!" - крикнул воин у ворот.

"Во имя Брэнксома, вперед!".

Ответил рыцарь, шпоры дал.

И мимо башни проскакал.

Он повернул от Тивиота,

Куда ручей журчащий вел,

К холму, с которого охота.

Всегда спускалась в мрачный дол,

И перед ним, виясь отлого,

Открылась римская дорога.

27.

Во всем спокойствие храня,

Слегка он придержал коня,

Стянул подпругу, меч из ножен.

Чуть вынул - смел, но осторожен.

На скалах Минто лунный луч,

Ручей струится между круч.

Конь бег замедлил у потока,

Здесь сокол вьет гнездо высоко,

И взор со скал вперяет в дол.

Добычи алчущий орел.

Здесь эхо вторило когда-то.

Рогов разбойничьих раскату,

А в наше время средь ущелий.

Несет далеко стон свирели,

Когда пастух доверит ей.

Поутру грусть любви своей.

28.

Сэр Уильям выбрал путь опасный.

К долине Риддела прекрасной,

Где, изливаясь из озер.

Между горами Эйл бурливый.

Летит и машет пенной гривой,

Как конь, что мчит во весь опор.

Но Делорену и поток.

Дорогу преградить не смог.

29.

Конь прянул смело, как всегда.

Доходит до колен вода,

Крутясь, мутна и тяжела,

Она уж к шее подошла,

Но, тяжкой скованный броней,

Конь все же борется с волной,

А рыцарь так же, как и он,

Все глубже в воду погружен.

Уж перья шлема вслед за ним.

Струятся по волнам седым,

Но конь прыжком в последний миг.

Крутого берега достиг.

30.

Сэр Уильям Делорен в смятенье.

Поник угрюмо головой:

Возник в его воображенье.

Кипевший здесь кровавый бой,

Когда впервые в блеске стали.

Скотт с Карром недругами стали.

И, в плен попав, король глядел.

На то, как строй друзей редел,

Как клан Баклю встречал угрюмо.

Атаку Дугласа и Хьюма,

Пока не пал, копьем пронзен,

Тот, кто был Сесфордом вспоен.

31.

Так ехал рыцарь с мрачной думой.

Равниной вереска угрюмой,

Пока над Твидом, как утес,

Одетый в мох, не встал Мелроз.

Сурово высилось аббатство,

Монахов вековое братство.

Минуя Хоуик, слышал он.

Полночной службы тихий звон.

И хора сумрачное пенье,

Что замирало в отдаленье,

Подобно арфе, чья струна.

Лишь ветру отвечать вольна.

Окончен путь. А ночь идет,

В конюшне конь копытом бьет,

И ждет сэр Уильям у ворот.

----

Умолкла арфа, и старик.

Главою горестно поник.

Ведь не был он уверен в том,

Что угодил гостям стихом.

Во взглядах рыцарей искал.

Он осужденья иль похвал.

Он одряхлел, он весь седой.

Ему ль о славе петь былой?

Ослабла арфа, и рука.

Теперь уже не так легка.

Но леди, рыцари, вся знать.

Просили барда продолжать,

Готовы все наперебой.

Его почтить своей хвалой:

Рука его, как встарь, верна,

Чист голос и звонка струна.

И, похвалою вдохновлен,

Опять коснулся арфы он.

Песнь вторая.

Кто хочет Мелроз увидеть, тот.

Пусть в лунную ночь к нему подойдет.

Днем солнечный свет, веселый и ясный,

Развалины эти ласкает напрасно,

А в темной ночи величаво черны.

И арки окон и проломы стены,

И в лунном холодном, неверном сиянье.

Разрушенной башни страшны очертанья.

Чернеют контрфорсы, и в нишах их.

Белеют резные фигуры святых:

Они еще поучают живых.

Обуздывать пламя страстей своих.

А Твид вдалеке рокочет уныло,

И ухает филин над чьей-то могилой.

Пойди в этот час, и пойди один.

Взглянуть на громады прежних руин.

И скажешь, что в жизни не видел своей.

Картины прекраснее и грустней.

Но красотой угрюмых стен.

Не любовался Делорен.

Ворота накрепко закрыты.

Стучит он долго, стучит сердито,

Привратник к воротам спешит:

"Кто в поздний час так громко стучит?".

"Из Брэнксома я!" - Делорен отвечает,

И сразу монах ему отворяет:

Ведь лорды Брэнксома в трудные дни.

Прекрасный Мелроз спасали в битвах.

И земли аббатству дарили они,

Чтоб души их поминали в молитвах.

Всего два слова гонец сказал,

И молча факел привратник взял,

И вот уже покорно вперед.

Стопой неслышною он идет,

А шаг Делорена громко звенит.

По гулким камням монастырских плит.

Вот рыцарь пернатый шлем наклонил.

В тихую келью смиренно вступил,

Где мирно дни доживает святые.

Монах, служитель девы Марии.

"Велела леди Брэнксом сказать.

Он молвил, подняв забрало,

Что из могилы сокровище взять.

Сегодня пора настала...".

С убогого ложа поднялся монах,

Согбенную спину расправил,

В густой бороде его и кудрях.

Снег проседи возраст оставил.

Глаза на рыцаря он обратил.

Как небо они голубое:

"Не трусом отец твой тебя взрастил,

Коль дерзнул ты на дело такое!

Уж семьдесят лет я прощенья прошу.

За проступок, давно свершенный,

Власяницу ношу и вериги ношу,

По ночам отбиваю поклоны;

Но еще не искуплен великий грех.

Познанья того, что скрыто от всех.

Настанет, настанет и твой черед.

Терзаться тайной виною.

Страшись расплаты: она придет!

Ну что же, следуй за мною...".

"Проклятья, отец мой, я не боюсь.

Я ведь и богу-то редко молюсь.

Мессу выстаивать не люблю я.

И призываю деву святую,

Лишь собираясь в битву лихую...

Скорей, монах, выполняй приказ.

Ты видишь - времени мало у нас".

На воина снова старик посмотрел,

Вздохнул в глубокой печали.

И он ведь когда-то был молод и смел,

Сражался в знойной Италии.

О днях минувших задумался он,

Когда был строен, красив и силен;

И тихой походкой, усталый и хилый,

Сошел он в сад монастырский унылый,

Где камни надгробий и вечный покой,

Где кости усопших лежат под землей.

Цветы и травы в такие часы.

Сверкают в каплях ночной росы,

А на могилах блестят изваянья.

Немой белизной при лунном сиянье.

В раздумье монах любовался луной,

Потом оглядел небосклон ночной,

Где в танце искристом.

На севере мглистом.

Играли сполохи над землей.

И вспомнил он, как в прекрасной Кастилии.

Надменные юноши на конях.

Богатством нарядов глаза слепили,

Гарцуя врагам на страх...

Он знал: если сполохи в небе играют.

Бесплотные духи над миром витают,

Открыли боковую дверь,

Вошли в алтарь... Как мрачен он!

Высокий свод как ночь гнетет,

Стройны, величавы ряды колонн.

На каменных сводах изваяны были.

Кресты трилистников, чаши лилий,

Зловеще навис тяжелый карниз,

Из тьмы выступал причудливый фриз,

И чаща колонн во мраке белела,

Как в тесном колчане упругие стрелы.

10.

Ветра ночного прикосновенье.

Складки знамен привело в движенье.

Сомкнувшись, их шелковый строй.

Мерцал гербами у ограды,

Где тускло светятся лампады,

Где с Дугласом отважным рядом.

Спит Лиддсдейл - сумрачный герой.

Так блекнут мертвых имена.

И гордость в прах превращена.

11.

В окно восточное луна.

Светила холодно-бледна.

Белели, как стволы, колонны,

И мнилось, некий чародей.

Сплел капители из ветвей.

И сделал каменными кроны.

Густых тополей и печальных ив,

В недвижный фриз листву превратив.

Витраж причудливо-цветной.

Был мягко освещен луной.

Там со щитом, закован в латы,

Среди пророков и святых.

Стоял с мечом архистратиг,

Поправ гордыню супостата,

И на каменный пол от цветного окна.

Кровавые пятна бросала луна,

12.

Вот сели они на одну из плит,

Под которой владыка Шотландии спит,

И спокойно монах Делорену сказал:

"Не всегда был я тем, чем я нынче стал.

Под Белым Крестом сражался и я.

В далекой знойной стране,

А ныне и шлем и кольчуга твоя.

Лишь странными кажутся мне.

13.

В тех дальних краях привело меня что-то.

Под кровлю кудесника Майкла Скотта,

Известного всем мудрецам:

Когда в Саламанке, магистр чернокнижья,

Он жезл поднимал - дрожали в Париже.

Все колокола Нотр-Дам.

Его заклинаний великая сила.

Холм Элдонский натрое раскроила.

И Твида теченье остановила.

Меня заклинаньям он научил.

Но я опасаюсь кары господней.

За то, что о них еще и сегодня.

Я, грешник седой, не забыл.

14.

Но старый кудесник на смертном ложе.

О боге и совести вспомнил все же,

Греховных своих ужаснулся дел.

И видеть немедля меня захотел.

В Испании утром об этом узнал я,

А вечером у изголовья стоял я.

И страшный старик мне слова прохрипел,

Которых бы я повторить не посмел:

Священные стены их страшная сила.

Могла бы обрушить на эти могилы!

15.

Поклялся я страшную книгу зарыть,

Чтоб смертный ее не посмел открыть,

Лишь Брэнксома грозному господину.

Дано разрешенье в злую годину.

Книгу из вечного мрака достать.

И вечному мраку вернуть опять.

В Михайлову ночь я ее схоронил.

Светила луна, и колокол бил.

На каменный пол сквозь стекла цветные.

Ложились, казалось, следы кровяные,

И видели только ночь и луна,

Как я предавал земле колдуна.

Но знал я - сияющий крест Михаила.

Отгонит бесов от страшной могилы.

16.

Да, ночь была черна и страшна,

Когда я земле предавал колдуна.

Тревожные звуки во тьме возникали,

Знамена качались и поникали...".

Но тут внезапно монах замолчал.

Тяжелый удар в ночи прозвучал.

Час полночи... Дрогнули темные стены,

И дрогнуло сердце у Делорена.

17.

"Ты видишь: крест пылает огнем.

На страшном камне его гробовом,

И свет этот дивный имеет силу.

Всех духов тьмы отгонять от могилы.

Никто не властен его погасить:

До судного дня он будет светить".

Монах над широкой плитой наклонился,

Кровавый крест на камне светился,

И воину схимник иссохшей рукой.

Дал знак, приблизясь к могиле той,

Железным ломом, собрав все силы,

Открыть тяжелую дверь могилы.

18.

И воин могучий легко и умело,

С бьющимся сердцем взялся за дело.

Работал он долго и тяжко дышал,

И пот, как роса, на лбу выступал.

Но вот, напрягая последние силы,

Он сдвинул огромную дверь могилы.

О, если бы кто-нибудь видеть мог,

Как вырвался яркого света поток.

Под самые своды часовни вдруг.

И все озарил - вдали и вокруг!

Но нет, не земное то было пламя,

Сияло оно и за облаками,

И рядом, во мраке ночном,

Монаха лик освещало смиренный,

Играя на панцире Делорена.

И шлем целуя на нем.

19.

Лежал перед ними колдун седой.

С кудрявой белою бородой.

Любой, несомненно, сказать бы мог,

Что только вчера он в могилу лег.

Лежал он, широким плащом укрытый,

С испанской перевязью расшитой,

Как некий святой пилигрим.

Чудесная книга в его деснице,

А в шуйце крест Христов серебрится,

Светильник был рядом с ним.

На желтом челе, когда-то надменном,

Внушавшем ужас врагам дерзновенным,

Морщины разгладились - мнилось, он.

Познал благодать и душой смирен.

20.

Скача на коне по кровавым телам,

Был смел Делорен, привыкший к боям.

Ни страха, ни жалости в битве к врагам.

Делорену знать не случалось.

Но ныне познал он и страх и смятенье,

Холодный пот, головокруженье,

И сердце его сжималось.

В недвижном ужасе он стоял.

Монах же молился и громко вздыхал,

Но взор отводил он от страшной могилы.

Казалось, взглянуть не имел он силы.

В безжизненный лик, ему некогда милый.

21.

Когда молитву монах прочитал,

С тревогой он Делорену сказал:

"Спеши и делай, что ведено нам,

Не то погибнем - я слышу сам:

Незримые силы упрямо.

Слетаются к пасти отверстой ямы".

И воин мертвые пальцы разжал.

И дивную книгу в ужасе взял.

Застежки железные тяжкой книги.

Звенели, как кованые вериги,

И воину мнилось, что в страшный миг.

Нахмурил брови мертвый старик.

22.

Когда спустилась плита над могилой,

Нависла ночь. В темноте унылой.

Померкли звезды, исчезла луна,

И еле дорога была видна.

Монах и воин шли осторожно,

Бессильно дрожа, спотыкаясь тревожно,

И в шорохе ветра под мраком густым.

Ужасные звуки мерещились им.

Под темными сводами древнего зданья.

Им слышались хохот, визг и стенанья,

И был зловещ и странно дик.

Нечеловеческий этот крик.

Казалось, духи тьмы веселятся,

Видя, как смертные их страшатся.

А впрочем, не видел я этого сам.

Рассказы других я поведал вам.

23.

Теперь иди, - старик сказал.

Грехом я душу запятнал,

Который, быть может, лишь в смертный.

Час.

Мария пречистая снимет с нас!".

И в темную келью старик удалился,

Всю ночь там каялся и молился.

Когда же к обедне сошлись монахи,

Они увидали в тревоге и страхе:

Лежал пред распятьем, как будто приник.

С мольбою к кресту, бездыханный старик.

24.

Всей грудью Делорен вздохнул,

Навстречу ветру плащом взмахнул,

Когда аббатства серые стены.

Остались вдали за спиной Делорена.

Но страшную книгу к груди он прижал.

И весь как осиновый лист дрожал.

Ужасная тяжесть его томила,

Суставы и мышцы ему сводила.

Но вспыхнуло утро над свежестью нив,

Холмы Чевиотские осветив,

И воин очнулся, как после битвы,

Шепча неумело святые молитвы.

25.

Лучи осветили и склоны холмов,

Лучи осветили и горы, и долы,

И башни замка, и травы лугов.

И мир проснулся, зеленый, веселый,

И птицы запели свой гимн живой,

И краше алой розы влюбленной.

Раскрылся фиалки глазок голубой.

Но, бледная после ночи бессонной,

Красавица Маргарет встала с зарей,

Нежней и прекрасней фиалки лесной,

26.

Зачем же так рано она поднялась,

Оделась так осторожно?

Корсажа шнурки завязать торопясь.

Дрожат ее пальцы тревожно.

Зачем, озираясь, она бежит.

По лестнице темноватой.

И грозного пса потрепать спешит.

По шее его косматой?

Зачем часовой у ворот не трубит?

27.

Красавица утром спешит убежать.

Чтоб шагов ее не услышала мать.

Угрюмого пса она приласкала,

Чтоб дворня лая его не слыхала.

Затем часовой у ворот не трубит,

Что предан он Маргарет и молчит.

А Маргарет, утра не видя сиянья,

К барону Генри спешит на свиданье,

28.

И вот сидят они вдвоем.

Под деревом на мху густом,

И я скажу вам от души,

Что оба очень хороши!

Он - стройный, смелый, молодой,

В боях прославленный герой;

Она еще любовь таит,

Еще алеет и молчит,

И легкий вздох еще чуть-чуть.

Вздымает молодую грудь,

Но очи синие блестят.

И тайну прятать не хотят.

Пускай обыщут целый свет.

Прекрасней Маргарет в мире нет!

29.

Прекрасные леди, я вижу вниманье.

И в ваших глазах и в вашем молчанье.

Алея румянцем, головки склоня,

Услышать мечтаете вы от меня.

Рассказ и чувствительный и чудесный.

О рыцаре смелом и деве прелестной:

О том, как прекрасный рыцарь вздыхал.

В страданьях тоски сердечной,

У ног ее умереть обещал.

И клялся в верности вечной;

О том, как она продолжала молчать,

Не смея заветное слово сказать,

В безбрачии жизнь провести обещала,

Кровавую распрю в слезах проклинала.

Ведь Генри Крэнстон - лишь он один.

Маргарет рыцарь и господин!

30.

Увы, надежды ваши тщетны:

Любовных песен дар заветный.

Утрачен арфою моей.

Я сед, и сердце умирает.

Мне, старику, не подобает.

Петь о любви весенних дней.

31.

Под дубом паж барона странный.

Угрюмый карлик-обезьяна.

Держал поводья скакуна.

О нем недаром говорили,

Что близок он к нечистой силе.

И сам похож на колдуна.

Однажды ехал на охоту.

Барон по топкому болоту,

Вдруг слышит крик: "Пропал! Пропал!".

Барон поводья придержал.

И тут из темного затона.

Как мячик вылетел прыжком.

Уродец карлик, юркий гном,

И к стремени прильнул барона.

Лорд Генри Крэнстон был смущен,

И тотчас вскачь пустился он,

Но странный карлик, им спасенный,

Помчался вперед скакуна быстрей.

И встретил барона у самых дверей.

32.

Уродец гном у барона остался.

Особенно страшным уж он не казался.

Он мало ел, был странно тих.

И сторонился слуг других.

Он только изредка вздыхал.

И бормотал: "Пропал! Пропал!".

Был он хитер, ленив и зол,

Но верность в нем барон обрел.

И втайне знал этой верности цену:

Не раз от смерти и страшного плена.

Был этим слугою хозяин спасен.

В округе не зря толковали люди.

О карлике Крэнстона как о чуде.

33.

Однажды, всевышнего воле покорный,

В часовню девы Марии Озерной.

Поехал барон молодой,

Лорд Крэнстон. Во исполненье обета.

Он отбыл ночью в часовню эту.

И карлика взял с собой.

А леди Брэнксом об этом узнала.

И лучшим рыцарям приказала.

Собраться у Ньюарк Ли.

По зову явился и Джон Тирлистен,

По зову явился и Делорен,

И воины с ними пришли.

Вдоль берега Йерроу их кони летели,

Их копья сверкали, их лица горели.

К часовне ночью они поспели.

Часовня пуста, в часовне темно,

Барон, помолившись, уехал давно.

Сожгли часовню они с досады,

Слугу-колдуна кляня без пощады.

34.

Итак, под дубом, весенним днем,

Стоит слуга с хозяйским конем.

Прядет ушами скакун барона,

Прислушавшись к звукам еще отдаленным,

И хилый карлик машет влюбленным:

"Довольно вам клясться, довольно вздыхать!

Опасность вам угрожает опять!".

Прекрасная Маргарет к дому мчится.

Испуганной горлицей, белой птицей.

А карлик держит барону стремя;

Вот рыцарь в седле. Ну, мешкать не время!;

Он едет на запад сквозь лес густой,

Любуясь зеленой его красотой.

----

Вдруг голос старца ослабел.

Он замолчал и побледнел.

Тогда с улыбкой паж проворный,

Взяв кубок с влагой животворной,

Вина палящего бальзам.

Поднес к немеющим губам,

И старец поднялся со стула,

В глазах его слеза блеснула.

"Благословляю, - молвил он,

И этот дом, где чтят закон,

И всех, кто любит песен звон!".

Украдкой девушки смотрели.

Смеясь на старца менестреля.

Он выпил радостно до дна.

Бокал отличного вина,

Его душа оживлена.

Он ободрился, он проснулся.

И всем красоткам улыбнулся.

И вот, набравшись новых сил,

Охотно он заговорил.

Песнь третья.

"Но разве так близка могила,

Но разве кровь моя остыла,

И вдохновенья больше нет,

И сердцем мертв уже поэт?

Иль о любви не петь мне боле?

Ужели я, забыв ту цель,

К какой стремится менестрель,

Отступником стал поневоле?

Слова любви, как встарь, твержу,

Но страсти в людях не бужу?

Любовь - свирель в дни мирной.

Жизни,

Стрелок - коль враг грозит отчизне,

В чертогах - гостья на пирах,

В селе - плясунья на лугах.

Любви повсюду славят имя,

Она на небе со святыми.

И на земле с людьми земными".

Пока лорд Крэнстон думал так,

Как я сейчас, скакун свой шаг.

Направил в Брэнксомский овраг.

Кто едет там? Движеньем быстрым.

Лорд шлем надвинул. В стороне.

По тропке, под холмом тенистым.

Спускался рыцарь на коне.

От грязи пегим конь казался,

Был весь в поту и спотыкался.

Усталостью захвачен в плен,

Забрызган кровью, утомленный,

Им правил путник полусонный.

То был сэр Уильям Делорен.

Заметил он еще со склона.

Герб - журавля - в щите барона.

И приготовленное в бой.

Копье в руке врага стальной.

Но слов при встрече было мало.

Был груб вопрос и горд ответ.

И слово каждое дышало.

Враждой и злобой давних лет.

Лицом к лицу враги стояли.

Казалось, даже кони знали,

Что встреча на поле глухом.

Уже не кончится добром.

По кругу мчась, барон склонился,

Вздохнув, молитву прочитал:

Патрону своему молился.

И вздох свой к даме обращал.

Но Делорен, боец упрямый,

Не призывал святых и дамы.

Он, взяв копье наперевес,

Помчался рысью через лес,

И было рыцарей сближенье.

Как гром, как гул землетрясенья.

Удар был крепко нанесен.

В седле откинулся барон,

И перья шлема раскидало.

По ветру в брызгах крови алой,

Копье же, выпав из руки,

Вмиг разлетелось на куски.

Но пика Крэнстона стальная,

Как шелк, доспехи разрывая,

Легко сквозь щит врага прошла,

В груди сломавшись, как игла.

Не пал бы Делорен с седла,

Но сразу лопнула подпруга,

И рухнул конь на зелень луга.

А рядом всадник, ранен в грудь;

Барон же, продолжая путь,

И сам ударом оглушенный,

Не знал, убит ли враг сраженный.

Но, повернув коня, барон.

Увидел: тот, кто был сражен,

Чуть дышит, весь залитый кровью.

Пускай слуга, что так смышлен,

К его склоняясь изголовью,

Грудь перевяжет, кровь сотрет.

И в Брэнксом рыцаря свезет:

Родня он деве той прекрасной,

Что Крэнстоном любима страстно.

"Ты должен в замок поспешить.

А мне нельзя здесь дольше быть.

Я слышу смерти приближенье,

Мне дорого души спасенье".

Лорд Крэнстон скачет по холмам,

А карлик был оставлен там,

Чтобы исполнить приказанье.

Но зло творить - его призванье.

Он латы снял, и, поражен,

Под ними книгу видит он.

Кто ж это - рыцарь, пилигрим.

Или священник перед ним?

И не спешит он кровь унять,

А хочет тайну разгадать.

Железные застежки были.

Преградой для его усилий.

Две отомкнет - и вот опять.

Он должен с первой начинать,

А с нею, плотно укрепленной,

Руке не сладить некрещеной.

Застежку карлик кровью трет,

Смочил и весь он переплет.

Раскрылась книга волхвований.

На первом же из заклинаний.

Уродец принялся читать,

Как деве вид мужской придать,

Как из тюремной паутины.

Соткать шпалеры для гостиной,

Скорлупку сделать кораблем,

Лачугу пастуха - дворцом,

Тому, кто стар, дать юность.

Снова.

И все ценой заклятья злого.

10.

Но не прочел страницы он,

Как был ударом оглушен,

Пал, обессилев, на колена.

И рухнул возле Делорена.

Поднялся он с земли сырой,

Качнул лохматой головой.

И взвизгнул злобно и надсадно:

"Ты, хоть и стар, силен изрядно!".

Но не посмел уже опять.

Ту книгу дерзко в руки взять:

Кровь христианская скрепила.

Листы плотней, чем раньше было.

Все ж книгу скрыл он.

Под плащом.

Теперь вы спросите о том,

Кто сей удар нанес? Да тот,

Кто, словно дух, средь нас живет.

11.

С досадой карлик исполнял.

То, что хозяин приказал.

Но все ж израненное тело.

На лошадь положил умело.

И к Брэнксому его везет,

Минуя стражу у ворот.

Потом все люди неизменно.

Клялись - он ехал с возом сена.

И вот у башни карлик злой,

Где леди тайный был покой.

Он мог бы, действуя умело,

Так, чтоб и дверь не заскрипела,

Снести на ложе к леди тело,

Но, занимаясь колдовством,

Жесток уродец был притом.

Он ношу так швырнул со зла,

Что кровь из раны потекла.

12.

Переходя наружный двор,

Он на ребенка бросил взор.

Был мальчик увлечен игрой,

И порешил тут карлик злой.

В лес заманить его с собой.

А мальчик думал: это друг.

Ведет гулять его на луг.

И стража видела - идет.

Терьер с ищейкой из ворот.

13.

Они по берегу крутому.

Уже пришли к ручью лесному.

Тут горы кончились. Опять.

Смог карлик прежний вид принять.

Когда б в его то было власти,

Дитя б он разорвал на части.

Иль в бешенстве, что было сил,

Его бы тут же придушил.

Но мать ребенка... Всех страшней.

Она на свете матерей.

На жертву бросив злобный взгляд,

Он в лес пустился наугад,

Прыжком ручьи пересекая,

"Пропал! Пропал! Пропал!" - взывая.

14.

При этих странных чудесах.

Почувствовал ребенок страх.

Смущен нежданным превращеньем.

И злобным карлика волненьем,

Он в дикой чаще одинок,

Стоял, как лилии цветок.

Когда ж, оправясь понемногу,

Искать стал к Брэнксому дорогу,

Ему казалось - страшный вид!

Колдун из-за кустов глядит.

Он шел, от ужаса дрожащий,

В лесные углубляясь чащи,

И чем упорней путь искал,

Тем безнадежнее плутал,

Пока в горах, в вечернем мраке,

Не услыхал он лай собаки,

15.

Все ближе, ближе лай глухой,

И вот тропинкою лесной.

Летит ищейка черной масти.

С оскаленною страшной пастью,

С кровавой пеной на губах;

Остановясь, глядит и снова.

На жертву ринуться готова.

Но мальчик, вставший на пути,

В восторг вас мог бы привести:

В нем кровь отцов заговорила,

Лицо отвага озарила.

Когда к нему подпрыгнул пес,

Над ним он крепкий прут занес.

И так взмахнул в негодованье,

Что пес отпрянул прочь с ворчаньем,

Готовясь к новому прыжку.

Тут выскочил стрелок из чащи,

Давно уже за псом следящий,

И лук тугой согнул в дугу.

"Стой, Эдуард! - кто-то крикнул вдруг.

То мальчик! Опусти свой лук!".

16.

Тот, кто все это говорил,

Товарища остановил,

Пред ним умолк и пес-задира.

То добрый, честный йомен был,

Рожденный в рощах Ланкашира.

Давно прославленный стрелок,

В лесу хозяином бродящий,

Лань за пятьсот шагов он мог.

Сразить стрелой своей звенящей.

Покрыт загаром, он окрест.

Излазал все трущобы эти,

И Англии старинный крест.

Был вышит на его берете.

Носил на поясе стрелок.

В чехле из волчьей шкуры рог.

И нож, которым он оленя.

Приканчивал в одно мгновенье.

17.

В зеленой куртке до колен.

Охотник смелый и умелый.

У пояса - мечу взамен.

Висят отточенные стрелы.

Был узок щит его и мал,

Но с ним ходил он без тревоги:

Ведь он мужчиной не считал.

Того, кто целит только в ноги.

И, с луком спущенным в руке,

Держал он пса на поводке.

18.

Хоть жаль ему ребенка было,

Его держал он что есть силы,

Ему плечо рукою сжав,

Чтоб тот, крест алый увидав,

Не убежал бы прочь стремглав.

"Святой Георгий! Кто в силок.

Попался к нам! - вскричал стрелок.

Не из простого он народа,

Видна в нем рыцарей порода".

19.

"Да, сам Баклю - родитель мой,

Его наследник я единый.

Пусти! Иль кары жди за свой.

Поступок дерзкий и бесчинный.

На помощь Уолтер поспешит,

И Делорен за все отметит,

Восстанет край, где льется Твид.

Прочь руки! Не сжимай свой лук.

Он не спасет, коль вздернуть, друг,

Я прикажу тебя на сук".

20.

"Благодарю, малыш! Ты был.

Со мною так учтив и мил.

Когда, мой добрый мальчуган,

Ты, как отец, возглавишь клан,

Моим стрелкам перед тобой.

Придется, видимо, смириться,

Заставишь ты мой лук простой.

Служить тебе здесь, на границе.

Ну, а пока иди вперед:

Ты лорду Дакру дашь отчет,

Охота наша недурна.

Тебя нам в плен дала она".

21.

Так был ребенок уведен.

Но всем казалось - в замке он:

То карлик, злобой вдохновлен.

И мальчика принявший вид,

Немало всем чинил обид.

С ним уж не счесть теперь хлопот:

Товарищей он щиплет, бьет.

И как злодей себя ведет:

Одной из дам чепец порвал;

Сим Холл, что у костра стоял,

Чуть жив - пострел на нем поджег.

С пороховым запасом рог;

Злых шалостей не перечтешь.

Стал на себя он непохож.

Но как же быть? Что делать с ним?

Решили - мальчик одержим.

22.

Конечно, леди бы могла.

С него легко снять чары зла,

Но ей не до того уж было:

Она за раненым ходила.

С тех пор, как здесь нашла его.

В крови, у входа своего.

Она, конечно, догадалась,

Что колдовство тут замешалось:

Вдруг он, забыв запрет и честь,

Все ж книгу захотел прочесть?

Нет, что-то тут стряслось иное:

Ведь ранен сталью он земною.

23.

Она обломок извлекла,

Сдержала крови ток багряный.

И, прежде чем к себе ушла,

Перевязать велела раны.

Обломок же, забрав с собой,

Скоблила, терла со стараньем,

А Делорен, хоть без сознанья,

Лежал, объятый темнотой,

И корчился от боли злой.

Как будто не обломок стали,

А самого его терзали.

Но леди голосом суровым.

Сказала: "Будет он здоровым",

И повелела, чтобы он.

Заботами был окружен.

24.

Пал вечер. В колокол звонили,

Чтоб в замке все огни тушили.

Река дремала. Ветерок,

Летя с полей, касался щек.

Вверху, на башне угловой,

Вдыхал прохладу часовой.

И Маргарет благословляла.

Покой, которым грудь дышала,

В мечтания погружена,

Касалась лютни струн она,

Летя в ночи душой своей.

К беседке в зелени ветвей.

На плечи косы упадали,

Глаза на западе искали.

Звезду, чей золотистый свет.

Всегда влюбленным шлет привет.

25.

Плывет звезда над Пенкрист-Пеном.

В своем движенье неизменном.

И чертит в небе яркий след,

Как косы, разметав свой свет.

Пылает ярко отсвет дальний.

То не звезда - огонь сигнальный.

И страхом Маргарет полна:

Недобрый это знак - война!

26.

Глядит и страж: война, тревога!

Раздался с башни голос рога,

И на гортанный этот звук.

Откликнулись леса и луг.

Его призыв в просторной зале.

Все люди клана услыхали.

Кидая ярко пламя ввысь,

Десятки факелов зажглись.

В их отсвете на шлемах стражи.

Струились перья и плюмажи.

И, как тростник у вод ручья,

Качались копий острия.

27.

Седые кудри сенешала.

Во тьме отсвечивают ало.

Он приказанье отдает.

При свете факелов: "Вперед!

Костер на Пенкристе в разгаре,

Три зажжены на Пристхосуайре.

Все осмотреть кругом!

Следите за врагом!

Клан Джонстонов предупредить.

Пусть явятся нам пособить.

Скакать туда во весь опор!

Другие, увидав костер,

И сами спустятся к нам с гор.

Скачи, посланец, шпоры дай,

Всех по пути оповещай,

А мы костры должны зажечь,

Чтоб весь наш клан взялся за меч!".

28.

И слышит Маргарет: ржут кони,

Звенят кольчуги, латы, брони.

В сверканье копий и мечей.

Готовы к смелой обороне,

Садятся люди на коней.

Крик, шум, заливистое ржанье,

Копыт удары, приказанья:

"Друзья, в поход!".

"Вперед! Вперед!".

Галопа топот, хриплый рог.

Ворота настежь. Битве рады,

На запад, север, юг, восток.

Поспешно ринулись отряды,

Чтоб сблизиться с врагом скорей.

И встретить на пути друзей,

29.

Паж торопливыми руками.

Развел костер, и взвилось пламя,

И стало красным в тот же миг.

Все небо над твердыней башен.

Как знамя, взвился, дик и страшен,

Пурпурный пламени язык.

За ним с холмов другие встали,

Цепочкой убегая в дали.

Передавая весть войны.

Среди зловещей тишины,

Они горят в округе горной,

Как звезды в небе ночью черной,

Горят над чашами озер,

В краю орлов на высях гор,

Где прах вождей укрыт камнями.

И мирно спит над облаками.

Известье в Данидин дошло.

Из Солтри и Дампендер-Ло.

С призывом к Лотиану мчится.

Гонец - в опасности граница!

30.

Весь Брэнксом в эту ночь не спал,

Наполнен грохотом и звоном,

И колокол не умолкал.

В тревоге, в гуле исступленном.

Металла лязг стоял кругом,

Железо, камни, разный лом.

Сносили в башни - может статься,

Для обороны пригодятся.

Сменялся часто караул,

Звучал пароль, и, слыша гул,

И шум, и звон в полночном мраке,

Рвались и лаяли собаки.

31.

Сам расторопный сенешал.

С трудом за леди поспевал.

Она улыбкою привета.

Всех ободряла, для совета.

Собрала старцев. Долго ей.

Никто не приносил вестей.

О том, где враг. Шли толки,

Споры,

Как быть? Начать переговоры?

"Их десять тысяч". - "Нет, отряд.

Ничтожный к нам подкрался.

Логом,

Для нас опасен он навряд.

И Лиддсдейлом, как говорят,

Уже рассеян по дорогам".

Шла ночь в тревоге, без огня,

И не дождаться было дня.

----

Умолкли струны менестреля.

Довольны все. И в самом деле,

Не дряхл и не бессилен он,

Хотя всего судьбой лишен.

Нет дочки, друга с ним в изгнанье,

Чтоб облегчить ему страданье,

Нет сына, кто бы и в скитанье.

Делил с ним беды до конца.

И был поддержкою отца...

А жил когда-то он с семьею!

Приникнув к арфе головою,

Он струн коснулся вновь слегка.

Душили слезы старика,

Но, вторя голосу печали,

Привычно струны зазвучали.

Песнь четвертая.

О, Тивиот, как светел ты,

Как берега твои тенисты!

Не блещут копья и щиты,

Призывно не трубят горнисты.

Одни лишь ивы над тобой.

Шумят листвою голубой...

Как будто испокон веков.

Несешь ты медленные воды.

В широкий Твид - под гимн природы.

И песни мирных пастухов.

Увы, не так от смены лет.

Теченье жизни убывает:

Проступков, дум, печалей след.

Его темнит и замедляет;

От слез и горя многих дней.

Оно становится мутней.

Все тише жизнь моя течет,

Но снова, снова предо мною.

Мой сын единственный встает.

Я вижу юношу-героя...

Сверкает сталь... Свистит свинец...

Он пал, бесстрашный удалец,

И плачет горестный отец.

Но сын мой пал на поле чести,

Он пал с прославленными вместе.

И вот по долам и холмам.

Расползся страх, как призрак серый.

Крестьяне бросили дома,

Ушли в болота и пещеры.

В леса уведены стада,

Мычат в тоске. Беда! Беда!

Грустят невесты, плачут жены,

Но стоек ратник непреклонный,

А с башен Брэнксома видны.

Вдали предвестники войны:

Восходят к солнцу клубы дыма.

Враги идут неумолимо.

Уже дозорные кричат:

"Вставайте все: разбой идет,

Уот Тинлинн доблестных солдат.

Уводит, отступая, вброд!

Не раз тайндейлские стрелки.

Пытались пробовать замки.

Его жилища, но напрасно:

Всем имя Тинлинна ужасно.

Но мощный ливень вражьих стрел.

Прогнать и Тинлинна сумел.

Не зря ушел тропой лесною,

Покинув логово родное,

Всегда угрюмый атаман:

Грозят нам силы англичан".

Меж тем, поводьями звеня.

И под уздцы ведя коня,

К воротам, мрачен и спокоен,

Приблизился угрюмый воин.

Конь был мохнат и ростом мал,

Но все в лесу болота знал.

На том коне жена сидела.

С детьми - румяна и дебела,

А рядом шел полунагой.

Слуга с котомкой и клюкой.

Жена, нарядна, черноброва,

Все хохотала бестолково,

А он был статен и высок,

Но молчалив и взором строг.

Носил он шлем, в боях пробитый,

И кожаный кафтан подшитый;

Алели кровью по краям.

Его послушливые стрелы,

И длань без промаха умела.

Те стрелы посылать врагам.

Уот Тинлинн - строг и деловит.

Он прямо леди говорит:

"Идет на нас Уил Хоуард Гордый,

Лорд Дакр и все вассалы лорда.

Идут немецкие стрелки.

Наемных воинов полки.

Сожгли они мой замок древний,

Сожгут и замки и деревни.

Да примет черт их души в ад!

Шотландцев англы не щадят.

Я убежал порой ночною.

Джон Эйкшоу, Фергюс Грэм за мною.

Гнались, я знаю, по пятам:

Их злобный крик я слышал сам.

Но я свернул от них в болото,

И тут-то свел я с ними счеты,

За все им отплатил с лихвой:

И за грабеж и за разбой.

Лежит в болоте Фергюс злой!".

Ужасны слухи: враг идет.

Английских воинов не счесть.

Пожалуй, сотен до трехсот,

А может быть, и больше есть.

Но горцы смелые не дремлют,

Они призыву битвы внемлют.

Из всех лесов, из всех болот,

По кочкам, топям и оврагам.

Их сила дружная идет.

Упрямым, твердым, бодрым шагом.

От светлых голубых озер,

От диких, сумрачных высот.

Бесстрашный Тирлстен с дальних гор.

Отряды смелые ведет.

Гирляндой лилий драгоценной.

Украсил он свой герб надменный.

Судя героя по делам,

Его король отметил сам.

Своим высоким предпочтеньем.

Смелее всех баронов он.

Не мог бы ни один барон.

Вступить с южанами в сраженье.

И на гербе его блестит.

Ряд копий золотой стеною,

И ввысь девиз его летит:

"Готовы все! Готовы к бою".

Вот ветеран седой ведет.

Толпу разбойников с мечами.

Оруженосец щит несет.

На нем лазурный небосвод.

И полумесяц со звездами.

Известен он уж много лет,

Границ его владеньям нет.

И высоко над речкой горной,

Обвит лесов каймою черной,

Его угрюмый замок встал,

Грозя долинам с кручи скал.

Не раз, пылающий отвагой,

Он с буйною своей ватагой.

Громил и грабил, кровью пьян,

Неосторожных англичан.

Не замечал он дев прекрасных,

В набегах и в боях опасных.

Провел он жизнь, и бремя лет.

Его не укротило, нет.

Его кудрявые седины.

Белы, как снежные вершины.

И пять отважных сыновей.

Приветствуют отца-героя.

Кто рода Харденов смелей?

Чей меч острей на поле боя?

10.

Шотландцам Эскдейла все нипочем.

Себе они добыли землю мечом...

Доселе в народе легенды живы,

Как был отвоеван Эскдейл счастливый.

Владел им когда-то граф Мортон - он.

Был кротостью нрава почти смешон.

Зато вассалы его Биттисоны.

Воинственны были, неугомонны,

В словах невоздержанны, горячи.

Легко обнажали они мечи.

К смиренному графу такие вассалы.

Питали почтения очень мало.

Но вот однажды припомнил граф,

Что в силу своих сеньеральных прав,

Он может взять с вассала любого.

Законную дань - скакуна лихого.

Он Гилберту молвил: "Потешь меня!

Отдай мне, барон, твоего коня!".

Но Гилберт графу ответил смело:

"Нет, слишком мне дорог скакун.

Мой белый!

Вы, может, и лорд мой, но, прямо скажу,

Я лучше, чем вы, на коне сижу!".

И слово за слово вспыхнула ссора.

Мечи Биттисонов блеснули скоро,

И если бы граф в эту ночь не бежал,

В кровавой грязи он давно бы лежал.

Он шпорил коня, он мчался упорно.

По тропам лесным, по болотам черным,

До Брэнксома конь его доскакал.

И тяжкою темною тушей пал.

11.

Ужасен в гневе был робкий граф.

Он, к лорду Брэнксому прискакав,

Лишь мести жаждал, твердил задыхаясь:

"От Эскдейла я навсегда отрекаюсь!

За пять соколов и за горсть золотых.

Тебе я продам изменников злых.

Возьми и казни и не милуй их.

Но горе тебе, если Биттисонам.

Оставишь ты земли в краю разоренном.

С одним лишь Вудкерриком будь.

Не строг.

Он дал мне коня и бежать помог".

Лорд Брэнксом был воин веселый.

И смелый.

За горсть золотых они сладили дело.

Пять сотен всадников взяв с собой,

В Эскдейл поспешил хозяин лихой.

Оставил он воинов у дороги,

Велел ожидать сигнала тревоги,

А сам в долину направился он,

Где хвастал победою Гилберт-барон.

Сказал он Гилберту: "Погляди-ка,

Отныне сеньер твой и твой владыка.

Не Мортон, убогий калека, а я.

Я строг, и рука тяжела моя.

Отдай мне коня без всякого спора,

Иначе раскаешься очень скоро:

Коль трижды сейчас протрубит мой рог,

Запомнишь ты звук этот, видит бог!..".

12.

В ответ засмеялся барон спесивый:

"Нам рог твой не страшен, хоть он.

И красивый.

Не быть тому, чтобы Биттисон.

Шотландца надменного чтил закон.

Коня уступить тебе не могу я.

Иди-ка в свой Брэнксом пешком, не горюя,

Смотри не запачкай свои сапоги.

И шпоры от ржавчины береги!".

Рог Брэнксома долгим хриплым ревом.

Встревожил оленей в лесу сосновом;

Второй его зов был как с неба гром,

И копья блеснули в лесу густом;

А третий, протяжно гудя и воя,

Долины соседние беспокоя,

Всех воинов Брэнксома поднял к бою.

Ужасная это схватка была.

Ломались мечи, щиты и тела.

За каждое дерзкое слово барона.

Убит был один из родни Биттисона.

Лорд Брэнксом на Гилберта бросился сам,

Колол, и рубил, и рассек пополам.

Ручей, помутневший от крови барона,

Доселе зовется ручьем Биттисона.

Веськлан был разгромлен, весь край опустел,

Один только Вудкеррик уцелел.

Ту битву запомнила вся долина,

И белый скакун этих бед причина.

13.

Идут бесстрашные, идут.

Мне всех имен уже не счесть.

И Хиндхосуайра люди тут,

И с Йерроу-Клю солдаты есть.

И к Белендену мчат герои,

Сердца шотландцев жаждут боя,

И леди Брэнксом видит их,

Отважных рыцарей своих,

И мыслит в гордом нетерпенье:

"Пришла пора, чтоб юный сын.

Друзей отца, вождей дружин,

Увидел в пламенном сраженье.

Он мальчик, но смышлен и смел.

Недавно он стрелой могучей.

Ударить ворона сумел,

В гнезде сидевшего над кручей.

Кресты английских ярких лат.

Побольше ворона стократ.

Тебе, Уитслейд, я доверяю.

И сына своего вручаю".

14.

Но карлик-оборотень вдруг.

Изобразил в лице испуг.

И стал кричать, визжа и воя,

Что слаб он, что страшится боя,

Уитслейд к хозяйке поспешил.

"Как быть? Мы голову теряем!

Здесь, видно, чары темных сил:

Наш юный лорд неузнаваем!".

Самолюбива и горда,

В порыве гнева и стыда,

Вскричала леди негодуя:

"Такого срама не стерплю я!

Ты, Тинлинн, увези его.

Тотчас из замка моего!

Заморыш! Выродок постылый!

Да, это козни темной силы:

Проклятья тень на нас легла:

Я сына-труса родила!".

15.

И вот пустился Тинлинн в путь.

С мальчишкой-оборотнем. Чуть.

Вступил он на тропу лесную,

Как конь, недоброе почуя,

Встал на дыбы храпя, заржал,

Заскреб копытом, задрожал,

Пошел несмело, упираясь.

Когда же, робко, спотыкаясь,

Ручей он вброд пересекал,

Мальчишка вдруг с гримасой странной.

Помчался в лес, как окаянный,

Визжа: "Пропал! Пропал! Пропал!".

Бежал он, издавая вой,

Но все ж настигнут был стрелой.

Хоть рана не была опасной,

Но испустил он крик ужасный.

И вдруг исчез во мгле неясной;

А Тинлинн, робостью объят,

Тотчас же поскакал назад.

16.

С холма увидел Тинлинн скоро.

За черною каймою бора.

Угрюмый Брэнксом. Дальний звон,

И лязг, и шум услышал он.

То с юга вражеская сила.

Все ближе к замку подходила.

Уже звучал из тьмы лесов.

И голос труб и зык рогов,

Коней нетерпеливых ржанье,

И лат тяжелое бряцанье,

И заглушаемый трубой.

Угрюмый барабанный бой.

И вдруг увидел он знамена.

И ярко-алые кресты.

И, сквозь узор листвы зеленой,

Кольчуги, копья и щиты.

17.

Гордясь конями боевыми,

Несутся всадники; за ними.

Отважны, ловки и легки.

В кафтанах и плащах зеленых.

Спешат кендэлские стрелки.

С лесных тропинок потаенных.

За ними алебарды в ряд.

Лорд Дакр ведет своих солдат,

Дородных воинов и смелых,

С крестами на рубахах белых.

И перед ними ветр развил.

Тот стяг, что встарь над Аккрой.

Взмыл,

И менестрели возглашают:

"Лорд Дакр границу охраняет!".

18.

А дальше - люди Вольфенштейна,

Сыны прославленного Рейна,

Толпою движутся большой.

Они всегда готовы к бою,

Их кровь за золото чужое.

Отчизне продана чужой.

Бивак - их дом, а меч - их право.

Им нипочем отчизны слава,

У них одна лишь гордость есть.

Мушкет и воинская честь!

Они на англов непохожи.

Кафтаны буйволовой кожи.

Расшиты ярко и пестро,

На поясах их серебро,

У поясов пороховницы,

И - вот чему народ дивится.

Колено правое одно.

У них всегда обнажено:

Мол, этак легче при осадах.

Бывает им на эскаладах.

Они уверенно идут.

И грубым голосом тевтонов.

Про распри сумрачных баронов.

Баллады древние поют.

19.

Но громче клики зашумели,

Запели громче менестрели:

В блистанье копий и мечей.

Лорд Хоуард с конницей своей.

Явился из зеленой чащи.

Залог победы предстоящей!

Немало было среди них.

Героев дерзких, молодых;

Блистая пестрыми щитами,

Перчатку - знак служенья.

Даме.

Они несли в грядущий бой,

Гордясь любовью и собой.

Став на опушке ровным строем,

Они вскричали перед боем:

"Святой Георгий нас хранит!

Веселая Англия победит!".

20.

Но англичан надменных взоры.

На Брэнксом обратились скоро:

Так близко замок был от них.

На башенках сторожевых.

Они могли без напряженья.

Расслышать тетивы гуденье,

Звон топоров и длинных пик,

И разговор, и смех, и крик.

Из каждой башни кулеврины.

Смотрели грозно на долины;

Сверкало пламя, черный дым.

Свивался облаком над ним;

Кипел свинец, смола бурлила,

Как будто зелье злая сила.

В котле зловонном заварила.

Вдруг опустился мост. В стене.

Открылся ход, и в глубине.

Явился рыцарь на коне.

21.

Вооруженный, как для боя,

Но с непокрытой головою.

Он ехал, строгий и седой,

С широкой белой бородой.

Еще не сломленный годами,

Легко он правил поводами,

А конь его то гарцевал,

То гордо на дыбы вставал.

В руке держал старик красивый.

Знак перемирья - ветку ивы.

Оруженосец нес копье,

Перчатку вздев на острие.

Узнав, кто рыцарь этот гордый,

Навстречу поскакали лорды.

И Дакр и Хоуард... Поглядим,

Что старый рыцарь скажет им?

22.

"О, лорды Англии! Ревнуя.

О мире, с вами говорю я.

Хозяйка Брэнксома от вас.

Ответа требует сейчас:

Зачем с враждебной целью.

Снова,

Нарушив рыцарское слово,

Пришли вы, дружбе вопреки?

Зачем кендэлские стрелки?

Зачем наемников полки?

Миледи вам сказать велела:

Идите прочь, в свои пределы!

Но предостерегаю вас:

Коль в замке Брэнксома сейчас.

Хоть хворостинку вы сожжете,

Хоть ласточку с гнезда спугнете,

Мы тоже факелы возьмем,

И в Камберленде каждый дом.

Попомнит о набеге том!".

23.

Лорд Дакр от гнева запылал,

Но Хоуард сдержанно сказал:

"Мы просим, рыцарь, чтобы леди.

Участье приняла в беседе:

Расскажем мы одной лишь ей.

Причину дерзости своей!".

Гонца послали с порученьем.

Все ожидали с нетерпеньем,

И леди Брэнксом вышла к ним,

Гостям непрошеным своим.

А лорда Хоуарда глашатай.

В одежде пышной и богатой.

Со львом расшитым на груди.

Вдруг оказался впереди.

С ним мальчик стройный и красивый,

Что видит гордой леди взор?

Ведь это он - ее позор,

Наследник Брэнксома строптивый!

Глашатай отдал всем поклон,

И вот что леди молвил он:

24.

"Миледи! Каждый понимает,

Что рыцарю не подобает.

С мечом на женщину идти,

Войну со слабыми вести.

Но не потерпит лорд мой славный,

Чтоб родич твой самоуправный,

Презрев законы и межи,

Чинил повсюду грабежи.

А поощрять разбой вассала.

Тебе, миледи, не пристало.

Пускай же рыцарь Делорен.

Убежище высоких стен.

По собственной покинет воле.

И примет бой в открытом поле.

Масгрейва замок им сожжен,

Убил Масгрейва брата он.

На Стэплтоун под воскресенье.

Учинено им нападенье.

Ты, леди, слабая вдова.

С толпой же буйной не слова,

А только сила совладает,

И вот что лорд мой предлагает:

Пускай мечи его солдат.

Тебя от слуг твоих хранят.

Помедли отвечать отказом.

Все силы мы обрушим разом.

На замок твой, и будет он.

Разрушен, взорван и сожжен,

А сын твой, смелый и пригожий,

В плену остепенится тоже.

И станет, твой позор деля,

Слугой Эдуарда короля!".

25.

Вдруг мальчик закричал, забился,

Как будто гибели страшился,

Стал к небу руки поднимать,

О чем-то умоляя мать,

И леди Брэнксом взор надменный.

Слезой скупой и сокровенной.

Блеснул на миг. Но все кругом.

Стояли с пасмурным челом,

И, подавив в груди рыданье,

Просить не смея состраданья,

Душой и разумом сильна,

Бесстрашно молвила она:

28.

"Твой лорд отважен, но, признаться,

С детьми и с женщинами драться.

Не подобает и ему.

Ответь же лорду своему,

Что Делорен сейчас открыто.

Все скажет нам в свою защиту,

Иначе пусть с Масгрейвом он.

Сразится, как велит закон.

Масгрейв ваш благородством славен,

Но Делорен Масгрейву равен:

Ведь Дугласом великим он.

Был саном рыцаря почтен.

В разгаре яростного боя,

Где англов кровь лилась рекою.

Лорд Дакр, надменный ваш герой,

Наверно помнит этот бой.

Тогда лишь конь его лихой.

Умчал его от смерти злой...

Я объявляю вам открыто:

Бог наша сила и защита!

Друзей своих я берегу.

И охраняю, а врагу.

Я покориться не могу.

Пускай же лорды ваши знают,

Как леди Брэнксом отвечает:

Мой замок окружает ров,

Для ваших трупов он готов".

27.

Взор Тирлстена блеснул сурово.

Он понял пламенное слово.

И Харден взял трубу свою.

Взвились знамена боевые.

"За нас пречистая Мария!

Вперед - за славный род Баклю!".

И англов копья заблистали;

Стрелки кендэлские привстали.

Но рог призывный не запел,

Не полетела стая стрел.

Гонца южане увидали.

28.

"Измена, лорды! - молвил он.

Окружены со всех сторон,

Вы беззащитны! Нет спасенья!:

Враги готовят пораженье!

В ловушке лев, и рык его.

Им слышать радостней всего.

Сам Дуглас, их герой надменный,

Уже созвал совет военный.

Немало у него солдат,

И копья их за рядом ряд.

В степи колосьями блестят.

И, путь отрезав к отступленью,

Ведет лорд Максуэл ополченье.

На бархате его знамен.

Орел с крестом изображен.

В долинах Эска, Тивиота.

Повсюду шум и звон.

Готова Ангюса пехота,

Лорд Хьюм вооружен.

Я не забыл страну родную,

Пусть изгнан я, но верен ей,

И от врагов не потерплю я.

Обиды Англии моей.

О кознях вражеских узнал я,

Всю ночь без отдыха скакал я,

Чтоб крикнуть: вам грозит беда.

Войска врагов спешат сюда!".

29.

Лорд Дакр, отвагой пламенея,

Воскликнул: "Пусть идут скорее!

Видали герб моих знамен.

И Галилея и Сион.

Знамена эти к бою рвутся,

Они над Брэнксомом взовьются.

И над врагами посмеются!

Вперед, за Англию мою!

Встречайте недруга в бою,

Все аркебузы, копья, стрелы,

Все алебарды - сразу в дело!

Девиз мой знает весь народ:

"Победа или смерть - вперед!".

30.

Лорд Хоуард отвечал на это:

"Поверьте, что мои советы.

Не страх диктует и не гнев.

Не знает страха Белый Лев!

Но на прямое пораженье.

Цвет воинства вести в сраженье,

Когда сильнее втрое враг,

Ненужный и безумный шаг.

Но есть окольный путь к победе:

Принять условие миледи.

Пусть Масгрейв наш и Делореы.

Сразятся здесь, у этих стен.

Вернется Масгрейв с поля боя.

Мы будем чествовать героя,

А не вернется - только он.

Один и будет побежден.

И мы покинем эти горы.

Без пораженьл и позора".

31.

Совет умен и верен был,

Но лорда Дакра оскорбил.

Высокомерно промолчал он,

Ни слова другу не сказал он,

Но больше никогда потом.

Никто не видел их вдвоем.

Так злоба порождает ссоры,

А ссоры - кровные раздоры.

82.

Глашатай у ворот опять.

Его труба протяжным ревом.

Упрямо начала взывать.

К шотландским воинам суровым:

"Лорд Масгрейв вам перчатку шлет.

На поединок он зовет.

Сегодня сэра Делорена.

Пускай увидят эти стены.

Их честный бой, открытый бой.

Решится все само собой:

Победа Масгрейва сочтется.

Победой Англии - тогда.

Сын леди Брэнксом остается.

В плену английском навсегда.

Зато победа Делорена.

Освободит его из плена.

Но что бы ни было - затем.

Без всяких споров англичане,

Как безоружные крестьяне,

Уйдут от Брэнксома совсем".

33.

Вожди шотландские решили,

Хотя сильны и смелы были,

Что уговор такой хорош.

На помощь Севера едва ли.

Они серьезно уповали:

Не скоро с Севера придешь.

Лишь леди Брэнксом возразила,

Что помощь, несомненно, шла,

Но то, что ей известно было.

Из прорицаний темной силы,

Она поведать не могла.

Для поединка все готово.

Его условия суровы,

Но точно все обсуждены:

У замка, посреди поляны,

Сойтись противники должны.

Чуть встанет солнце, утром рано,

И, спешившись, решить свой спор,

Лишь нож имея да топор.

Дается право Делорену.

Любого выставить в замену,

Кто с храбрым Масгрейвом в бою.

За честь сеньера и свою.

Спасет высокий род Баклю,

34.

Не раз я слыхивал, как пели.

В своих балладах менестрели.

О том, как рыцари умели.

Разить на всем скаку;

И если копья их ломались,

За верный меч они хватались,

И кони взмыленные мчались,

Покорны седоку.

Но мне, юнцу, учитель старый.

Про поединок этот ярый.

Рассказывал не раз.

Он, долгой жизнью умудренный,

Всех поединков знал законы.

Гораздо лучше нас.

За точность своего рассказа,

Как воин, в бой вступал он сразу,

В сердцах бывал он зол:

Убит им бард неосторожный,

Который шуткою ничтожной.

На грех его навел.

Я помню: кровью обагренный,

Стоял он, гордый, непреклонный,

Весь месть и торжество.

Я помню шум ветвей унылый.

И белый камень над могилой.

Обидчика его!

35.

Мне ль петь о том, как раньше срока.

Наставник пал по воле рока,

Как плакали мы все потом,

Как девы, глаз не осушая.

И руки в горести ломая,

Печалились о нем?

Давным-давно уж это было.

Его друзья сошли в могилу,

Один лишь я томлюсь уныло.

Воспоминаньем прошлых лет,

Скорбя о том, что больше нет.

Турниров, рыцарей, побед...

Забыто менестрелей пенье,

И я хочу отдохновенья...

----

Умолк старик, предавшись думам,

Но одобренья льстивым шумом.

Смущен, а может быть, польщен,

Невольно ободрился он.

Хозяйка вежливо и мило.

Певца седого похвалила.

За то, что в памяти своей.

Хранит он были прежних дней.

Про достославные деянья,

Раздоры, битвы, состязанья,

Про чащи вековых лесов,

Про замки знатных гордецов,

Так долго спавших в тьме могилы,

Что их дела молва забыла,

Венчая древней славой их.

Чело любимцев молодых.

Но старого поэта пенье.

Их извлекает из забвенья!

И улыбнулся бард седой,

Польщенный этой похвалой.

Любезна похвала поэтам,

И знают все льстецы об этом:

Певец за шепот льстивых слов.

Весь день вас веселить готов.

Нередко песнопенья пламя.

Слабеет медленно с годами,

Но это пламя вихрь похвал.

Не раз мгновенно оживлял.

И озаряло, как сиянье,

Мечты высокое пыланье.

Веков далеких очертанья...

"Да, я уж это замечал",

Старик с улыбкой отвечал.

И продолжал повествованье.

Песнь пятая.

Не ради славы, вовсе нет,

Чтут вещих бардов вдохновенье.

Весь мир, когда умрет поэт,

Бывает погружен в смятенье.

Пещеры, скалы слезы льют.

Под гнетом горестных минут,

Все горы плачут ручейками,

Цветы горят росы слезами,

Средь рощ вздыхают ветерки,

Дуб вторит стонами тоски,

А реки, горькой грусти полны,

К могиле барда катят волны.

И вся природа в скорби бурной.

Рыдает над печальной урной,

Потоки, лес и ветерок.

Шлют смерти жалобный упрек.

И слышится в упреке этом.

Грусть тех, кто был воспет.

Поэтом:

Ведь с ним, чья порвана струна,

Вторая смерть им суждена.

Вот призрак девы, провожая.

Любовь, что скрылась, улетая,

Роняет слезы над холмом,

Где менестрель спит вечным сном.

А вот над давним полем брани.

Усопший рыцарь длит стенанье,

И далеко разнесено.

Ветрами буйными оно.

Вот вождь, воитель горделивый,

Чье имя в древних песнях живо,

Взирает с горной вышины.

На лес и луг своей страны.

Он обречен в могиле тесной.

Отныне истлевать безвестно.

Лишь вздохи грудь его теснят.

Да слезы ярости кипят.

Так все, чья слава не воспета,

Взывают к памяти поэта.

Едва врагов остановили.

И перемирье протрубили,

Дозорные издалека.

Опять увидели войска.

Клубилась пыль на горном склоне,

Копытами стучали кони.

И, отблеск молнии струя,

Мелькали копий острия.

То кланы дружеской земли.

На помощь Брэнксому пришли.

И каждый клан имел свой знак.

С Мидл-Марча склонов,

К ряду ряд,

С кровавым сердцем гордый флаг.

Нес грозный Дугласа отряд.

Вослед ему другой возник.

Держали четкий строй "Семь пик".

Под властный крик и стук копыт.

И Суинтон, весь в металл одет,

Вздымал копье, которым сбит.

Был встарь с седла Плантагенет,

Сынов своих послали с гор.

Богатый Мерс, и Ламмермор,

И светлый Твид, чтоб вел их в бон.

Отважный Данбар, вождь седой,

А Хепберна бесстрашный род.

Спускался в дол с крутых высот.

С суровым кличем: "Хьюм!

Вперед!".

К тем, что на помощь дружно встали,

Гонцы из замка поскакали,

Чтоб благодарность передать.

За то, что выставили рать,

О перемирье рассказать.

И поединке непременном.

Меж Масгрейвом и Делореном.

Их просит леди в замок свой.

На рыцарский и честный бой,

А после славного сраженья.

В парадный зал для угощенья.

Шотландцы знают пусть заране:

Приглашены и англичане.

Сам сенешал пристойным счел.

Позвать врагов за общий стол.

Их чтит за храбрость Брэнксом-холл.

И Хоуард, рыцарь несравненный,

Сказал, что будет непременно.

Для славы воинской взращен,

Учтивостью известен он.

Лишь Дакр не хочет отозваться.

Он предпочтет в шатре остаться.

Теперь пора вам, леди, знать,

Как вражьи встретились отряды.

Ведь перемирье соблюдать.

Не все, наверно, были рады,

Привыкнув к распрям боевым,

Где каждый гневом одержим,

В дни, полные вражды печальной,

Набегов, злобы феодальной,

На берегу спокойных вод.

Для мирного рукопожатья.

Соединил их Тивиот,

Чтоб люди встретились как братья.

Ладонь в перчатке боевой,

В кулак сведенная стальной,

В миг встречи раскрывалась шире.

Из-под откинутых забрал.

Вчерашний враг друзей встречал.

Улыбкою на общем пире.

Кто по полю гонял шары,

Кто в кости, в шахматы сражался,

Кто в буйном бешенстве игры.

С друзьями за мячом гонялся.

Но если бы раздался вдруг.

Военных труб призывный звук,

Все эти мирные отряды,

Что веселиться вместе рады,

Окрасили бы кровью луг,

И Тивиота берег дикий.

Вражды бы огласили крики,

Стопой бы тяжкой смерть прошла,

И сразу те клинки из стали,

Что мирно пищу разрезали,

Вошли бы яростно в тела.

В том диком крае пограничном.

Был встарь и быстрым и обычным.

От мира к битве переход.

Но в этот вечер ликовало.

Все в Брэнксоме, и свет свой алый.

Закат спокойно лил с высот.

Не прекращался пир веселый,

Хотя уже померкли долы.

И в наступающей ночи.

В решетки окон и портала.

Между колонн гранитных зала.

Легли багряные лучи.

Звон кубков своды повторяли,

И громко арфы рокотали.

А на холмах, ушедших в мрак,

Свист, крики длились неустанно,

Чтоб заблудившихся гуляк.

Собрать призывным кличем клана.

И "Дакр!" и "Дуглас!" - здесь.

И там.

Гремело дружно по холмам.

Но вот смолкает ликованье,

Уже расходится народ,

И слышно только как журчанье.

Длит неумолчный Тивиот,

Да отклики сторожевые.

Разносят с башен часовые,

Да в темноте издалека.

Стук долетает молотка:

Там, на лугу, теней движенье,

И суета, и толкотня;

Там для турнирного сраженья.

Сколачивают огражденья.

К рассвету завтрашнего дня.

10.

А Маргарет ушла из зала,

Хоть леди ясен был запрет.

Она совсем не замечала,

Что вздохи ей неслись вослед.

У рыцарей одно желанье:

Завоевать ее вниманье.

И дать ей верности обет.

Она одна в опочивальне,

Ей все тревожней и печальней...

Не спится... Подошла к окну,

Покинув нежный шелк постели.

С востока тучи заалели,

В долинах предано все сну.

Везде дремота, тишина,

Лишь ей, прекрасной, не до сна.

11.

С высокой башенки своей.

Она глядит, полна печали,

Во двор, где топот, храп коней.

Еще вчера весь день звучали.

Теперь не слышно ничего.

Лишь у стены безмолвным стражем.

Проходит рыцарь. Шлем его.

Украшен вьющимся плюмажем.

Ужели он? Не может быть!

Идет он, дерзок и бесстрашен,

Как у себя, вдоль вражьих башен.

Как быть? Спокойствие хранить?

Окликнуть? В страхе сердце бьется.

Вдруг кто-нибудь из слуг проснется?

Того гляди - придет беда.

Ни драгоценности короны,

Ни слезы Маргарет влюбленной.

Уж не спасут его тогда!

12.

Напрасный страх - скажу заране.

Паж-карлик властью заклинании,

Прибегнув к чарам темных сил,

Явил здесь все свое уменье.

И рыцаря без промедленья.

В отшельника преобразил.

И безопасно мимо стражи,

Никем не заподозрен даже,

Пришлец по лестнице всходил.

Мгновенно колдовская сила.

Взор чистой девы затемнила.

Да, это он! Кто б думать мог!

В душе и страх и удивленье.

Но верх берет любви волненье:

Лорд Генри здесь, склонен у ног!

13.

Я часто размышлял: зачем он.

Туда явился - дух иль демон,

Зачем свиданье замышлял?

Любовь для сердца - наслажденье,

А он, сил злобных порожденье,

В ней даже радости не знал.

Казалось мне, в подобной страсти.

Все доброе - у зла во власти,

В ней только горе, грех, позор,

Найдет в ней Крэнстон смерть несчастный,

А доля девушки прекрасной.

Срам и бесчестье с этих пор.

Но сердцу ль смертному понять,

Что и в любви есть зла печать?

Блаженства служит нам залогом.

Лишь чувство, посланное богом.

Оно не жар воображенья,

Что остывает в свой черед,

Не жгучий пламень вожделенья,

Что, утолив себя, умрет.

В нем душ сродство и пониманье,

В нем уз и нитей сочетанье,

В нем сердце с сердцем, ум с умом,

Душа и тело - все в одном.

Но помолчим о тайной встрече.

О поединке наши речи.

14.

Вдали рожков запела медь,

И сразу пробудились кланы.

На поединок посмотреть.

Они сошлись среди поляны.

Качались пики на весу,

Как сосны в Эттрикском лесу.

Обращены на Брэнксом взгляды.

Ждут двух соперников отряды,

И каждый хвастает притом.

Своим прославленным бойцом.

15.

Был озабочен леди взор:

Уж с Тирлстеном затеял спор.

Горячий Харден - кто замена.

Для раненого Делорена?

Вступить готовы оба в бой,

Достоин каждый чести той.

Уж к поединку все готово.

И Делорен явился вдруг.

Вступает он отважно в круг.

К нему вернулись силы снова,

И сам сойдется он с врагом.

Довольна леди колдовством.

Затихло сразу все кругом.

16.

Ну, давка! Кто идет, кто едет.

Ведет коня надменной леди.

Сам Хоуард. С дамою своей,

В шелка разряженной на диво,

Лорд собеседует учтиво.

О подвигах старинных дней.

И он нарядом блещет тоже:

Камзол из буйволовой кожи.

С подкладкой дорогой на нем.

Бормочут шпоры с дробным.

Смехом,

Плащ оторочен польским мехом,

Штаны прошиты серебром.

Клинок испанской стали острой.

Висит на перевязи пестрой.

"Кинжальным Уилли" с давних пор.

Слыл Хоуард у народа гор.

17.

За ним в расшитом покрывале,

Чьи кисти землю подметали,

Конь Маргарет спокойно нес,

Всю в белых тканях серебристых,

И на кудрях ее волнистых.

Лежал венок из свежих роз.

С ней гордый Ангюс ехал рядом.

Встревожен девы грустным взглядом,

Ее он шуткой развлекал.

И за узду коня держал.

Ему уже понятно стало,

Что деву что-то устрашало,

Но чем был вызван этот страх,

Он не прочел в ее глазах.

Собою девушка владела.

Она бок о бок с леди села.

18.

Один из англичан на бой.

Взял юного Баклю с собой.

Тот даже не грустил - так жадно.

Ждал мальчик схватки беспощадной.

Вот на поле под общий шум.

Въезжают лорды Дакр и Хьюм.

Почетная дана им доля.

Быть нынче маршалами поля.

Условья боя надо им.

Сперва определить самим.

Трубят герольды оглашенье:

Вести по правилам сраженье.

Никто, покуда длится бой,

Не должен криком одобренья.

Иль возгласами возмущенья.

Нарушить поединка строй.

Толпа умолкла. Тихо стало.

Вновь речь герольда прозвучала.

19.

Английский герольд.

Вот Ричард Масгрейв. Он силен,

И смел, и знатен по рожденью.

Шлет вызов Делорену он.

За дерзостное оскорбленье.

И подтвердит своим мечом,

Что Уильям Делорен знаком.

Давно с предательством лукавым.

Господь поможет в деле правом!

20.

Шотландский герольд.

Вот Уильям Делорен. Равн_о_

От знати он ведет начало.

Измены подлое пятно.

Его герба не замарало.

Победу бог ему пошлет,

И Масгрейв перед ним падет,

Затем что он бесчестно лжет!

Лорд Дакр.

Вперед! Вперед! Трубите в рог!

Играйте, трубы.

Лорд Хьюм.

С правым бог!

Звучит рожков призыв сигнальный,

И Тивиот им вторит дальний,

И со щитом, подъятым ввысь,

Не торопя коней, спокойно,

Для встречи грозной и достойной.

Уже противники сошлись.

21.

Вам, дамы, слушать не годится,

Как этот поединок длится,

Как шлемы гнутся под мечом,

Как льется кровь из ран ручьем,

Как в этом яростном сраженье.

Герои бьются в исступленье.

Нет, лишь тому, кто тверд душой,

Я б рассказал про этот бой.

Я видел, как удары стали.

Из стали искры высекали,

Как кони, кровь увидев, ржали,

И наблюдать спокойно мог,

Кого сразит жестокий рок.

22.

Свершилось! Роковым ударом.

Был выбит Масгрейв из седла.

Он не воспрянет в гневе яром.

Вовек на ратные дела.

Рука друзей освобождала.

Его от тяжкого забрала,

Спешила латы отстегнуть,

Чтоб мог вольнее он вздохнуть.

Спеши, монах, на место боя.

Великий грешник пред тобою,

Грехи ему ты отпусти,

Чтоб душу он успел спасти.

23.

Босой монах бежит в тревоге,

В крови он перепачкал ноги.

А гул летит со всех сторон.

На эти крики ликованья.

Не обращает он вниманья,

Над умирающим склонен.

Седые волосы упали.

На лоб. Он в горестной печали.

Молитвы шепчет. Крест святой.

Вздымает трепетной рукой.

И ловит сказанные глухо.

Слова, невнятные для слуха.

Он хочет рыцаря поднять.

В его последние мгновенья,

Он шепчет слово утешенья,

На бога просит уповать.

Но Масгрейв слов его не слышит,

Он холодеет, он не дышит.

24.

Как боем потрясенный зритель,

Стоит в раздумье победитель,

Смущен победою своей,

И, молча отстегнув забрало,

Не отвечает он, усталый,

На поздравления друзей.

И вдруг... В единое мгновенье.

Вопль ужаса и удивленья.

Среди шотландцев здесь и там.

Вдруг прокатился по рядам.

Смятенье чувствуя, тревогу,

Все расступились, дав дорогу.

Тому, кто, бледен, сам не свой,

Спускался вниз тропой крутой.

Перескочив за огражденье,

Он стал в каком-то исступленье,

Глядит испуганно кругом,

Всех обводя безумным взглядом,

И люди, бывшие с ним рядом,

Узнали Делорена в нем,

И с места женщины вскочили,

На землю всадники ступили.

"Кто ты? - кричит ему народ.

Так кто же боя победитель?".

А рыцарь снял свой шлем:

"Глядите!

Я - Крэнстон. Край мой - Тивиот.

Я отстоял честь паладина".

И к леди он подводит сына.

25.

Она спасенного ласкает,

К груди ревниво прижимает.

И вся трепещет, но хранит.

Бесстрастный и холодный вид.

И мимо Кранстона надменно.

Глядит, хоть встал он на колена.

Хьюм, Дуглас, Хоуард с дамой тут.

Ведь и врага за честность чтут!

Вступили в спор. Напрасный труд!

Весь клан молил: "Смягчись душою,

Покончи с давнею враждою.

В брак Крэнстон с Маргарет должны.

Вступить на благо всей страны!".

26.

Взглянув на горы за рекою.

И вспомнив то, что Дух предрек,

Она сказала: "Не тобою.

Побеждена я. Это - рок.

Определяет звезд забота.

Путь Брэнксома и Тивиота.

Любовь свободна и светла".

И дочь она своей рукою.

К влюбленному в нее герою,

Смиряя гордость, подвела.

"Тебе служить я верно стану,

Ты - моему послужишь клану.

Пускай залогом дружбы нам.

Вот это будет обрученье.

И я на праздник приглашенье.

Передаю сейчас гостям!".

27.

Хозяйке Брэнксома надменной.

Поведал Крэнстон откровенно,

Как сшиб с седла он Делорена,

Как паж его, что нагл и смел,

Волшебной книгой овладел,

Как под личиною заемной.

Пробрался в замок ночью темной,

Где и украл чужой наряд,

Пока был Уильям сном объят.

Но Крэнстон обошел молчаньем.

Историю с ночным свиданьем,

И леди тоже ничего.

Не молвила насчет того,

Что ей знакомо ведовство.

Другая мысль владела ею:

Как наказать пажа-злодея,

Как книгу черную забрать.

И в склепе схоронить опять?

Мне ль развлекать дам благосклонных.

Своим рассказом о влюбленных,

О том, как Маргарет сначала.

Была испугана немало,

Когда за боем наблюдала?

Как счастлив каждый, кто любим,

Давно известно им самим.

28.

Покуда поединок длился,

Внезапно Уильям пробудился.

Он тотчас же узнал о том,

Что кто-то с поднятым мечом.

В его доспехах дерзновенно.

Присвоил имя Делорена,

Он к месту боя побежал.

Его весь клан там увидал,

И всем казалось в то мгновенье,

Что появилось привиденье.

Сэр Крэнстон рыцарю не мил,

Но Уильям мужество ценил.

И потому врага приветом.

Почтил, забыв старинный спор,

Хотя грубоватым с давних пор.

Он слыл - и неучем при этом.

В бою, смиряя гневный пыл,

Он тех, кто сдался, не рубил.

И попусту врагу не мстил.

Умел ценить он в схватке ярой.

Своих противников удары.

Так было с ним и в этот миг.

На тело Масгрейва взирая,

Он низко головой поник,

Суровый взор свой потупляя.

Так и стоял он на лугу,

Скорбя по падшему врагу.

29.

"Ну, Ричард Масгрейв, мой когда-то.

Смертельный враг! Ты мертв, злодей!

Да, у тебя я отнял брата,

Ты - сына у сестры моей.

Три месяца сидел в темнице.

Я в замке Нейуортском твоем.

И вынужден был расплатиться.

С тобою выкупом потом.

Когда бы нам сойтись в сраженье,

Когда б ты был живым сейчас,

Нам не было бы примиренья,

Похоронили б вместе нас!

Спи, взыскан милостью господней!

Врага не знал я благородней.

Всем был известен с давних пор.

Твой клич: "Копье и пара шпор!".

Быстрее лучших гончих свор.

Ты настигать умел оленя,

И все внимали в восхищенье,

Когда твой рог во тьме лесов.

Сзывал к тебе отставших псов.

Я б отдал земли Делорена,

Чтоб не был ты добычей тлена!".

30.

И к Камберленду в путь, домой,

Лорд Дакр отряд направил свой.

Положен Масгрейв был сраженный.

На щит, в бою окровавленный;

Его посменно вчетвером.

На копьях понесли потом.

Бард впереди идет. Стенанья.

Доносит ветерка дыханье.

А вслед священники идут,

Молитвы скорбные поют.

И рядом рыцари. В печали.

Они копье к земле склоняли.

Так тело Масгрейва несли.

К холмам родной его земли.

И в горном храме схоронили,

В отцовской родовой могиле.

----

Умолк певец. Но арфы звон.

Продолжил песню похорон,

И звуки, полные печали,

Чуть смолкнув, снова возникали,

То откликаясь за горой,

То поглощаясь тишиной,

Как будто менестреля стоны.

Наполнили долины, склоны.

И над оставленным холмом.

Перекатили струнный гром.

Те, кто внимал печальной были,

Певца умолкшего спросили,

Зачем он здесь, в глухом краю,

В нужде проводит жизнь свою?

Ведь там, на юге, награжденья.

Щедрее были бы за пенье.

Бард молча оглядел гостей.

Он горд был арфою своей.

И похвалой всеобщей тоже,

Но родина ему дороже.

Внимать ему невыносимо.

Насмешке над страной родимой,

И потому был резок звон.

Струны, когда вновь начал он.

Песнь шестая.

Где тот мертвец из мертвецов,

Чей разум глух для нежных слов:

"Вот милый край, страна родная!".

В чьем сердце не забрезжит свет,

Кто не вздохнет мечте в ответ,

Вновь после странствий.

Многих лет.

На почву родины вступая?

Для тех, чьи чувства таковы,

Все песни немы и мертвы!

Пускай огромны их владенья.

И знатно их происхожденье,

Ни золото, ни знатный род.

Ничто им в пользу не пойдет.

Любуясь собственной тоскою,

Они не ведают покоя.

Удел и рок печальный их.

В себе убить себя самих!

Они бесславно канут в Лету,

Непризнанны и невоспеты!

О Каледония, твой лик.

Порою строг, порою дик!

Страна могучих кряжей горных,

Страна потоков непокорных,

Лесов и вересков страна,

Моя душа всегда верна.

Сыновней верностью великой.

Твоей красе угрюмо-дикой.

Увы, я думаю порой,

Чем прежде был мой край родной!

Одна природа величаво.

Хранит его былую славу,

Но в запустенье скорбных дней.

Мне милый край еще милей.

Пускай брожу я одиноко.

У обмелевшего потока,

Пусть ветер щеки холодит,

Но он от Эттрика летит.

Поют мне Тивиота струи.

Здесь голову свою седую.

На белый камень положу я!

Здесь от раздумий и невзгод.

Певец навеки отдохнет!

В те дни повсюду бардов чтили.

И всех их в Брэнксом пригласили.

Они сошлись со всех концов,

Певцы веселья и боев.

Жрецы живого вдохновенья.

Несут оружье песнопенья.

На пир и на поля сраженья.

Их песни слышит клан любой,

Вступая с недругами в бой.

А ныне им врата открыты:

Зовет их праздник именитый.

Настройте струны - альт и бас,

Чтоб, веселясь, как все у нас,

Пустились башни замка в пляс!

Не описать мне красоты.

Того венчального обряда:

Гостей роскошные наряды,

Гирлянды, свечи и цветы,

Зеленый шелк плащей старинных,

И горностай на юбках длинных,

Угрюмый блеск кольчуг стальных,

Плюмажей белых колыханье.

И шпор серебряных бряцанье.

И украшений золотых.

Но описать всего труднее,

Как Маргарет, зари алее,

Встревожена и смущена,

Была прекрасна и нежна.

Нередко барды говорили,

Что леди Брэнксом темной силе.

Настолько душу отдала,

Что даже в церковь не могла.

Входить в часы богослуженья.

Но это просто заблужденье:

Она, по моему сужденью,

Причастна к колдовству была,

Но не служила духу зла.

На зов ее в часы ночные.

Являлись тени неземные.

Но я считаю все равно:

С тем, что сокрыто и темно,

Водиться вредно и грешно.

Однако не могу не знать я,

И клясться я не стал бы зря:

В широком, длинном черном платье.

Она была у алтаря,

В пунцовой шапочке расшитой,

Жемчужной ниткой перевитой.

И дрозд на шелковом шнурке.

Сидел у леди на руке.

Закончился обряд венчанья.

К полудню. В замке ликованье,

Роскошный зал гостей зовет:

Для пира время настает.

Шныряют слуги беспокойно,

Тщась усадить гостей достойно,

И держат ловкие пажи.

Для дичи острые ножи.

Вот свита пышного павлина.

И цапля, и журавль, и вина;

А вот кабанья голова,

Разряженная в кружева;

Вот куропатки, вот олени;

Вот произнес благословенье.

Священник - и со всех сторон.

Поднялись сразу шум и звон.

Седые воины шумели,

Как будто в дни былых боев:

Кричали громко, громко пели,

Наполнив кубки до краев.

Так буйно гости веселились,

Что на насестах всполошились.

И зашумели сокола,

Раскинув широко крыла,

Звеня тревожно бубенцами.

И им в ответ раздался вой.

Собачьей своры боевой.

А вина Рейна, Орлеана.

Лились, и гости были пьяны,

И возрастал, как грома гул,

Веселья шумного разгул.

Но злой колдун, слуга барона,

Вертлявый и неугомонный,

Гостей на ссоры подстрекал,

И шум, вином разгоряченный,

В недобрый спор перекипал.

Вот Конрад Вольфенштейн драчливый,

В угаре от вина и пива,

Вдруг завопил: "Какой злодей.

Смел увести моих коней!".

Не соразмерив пьяной силы,

Он, злобного исполнен пыла,

Ударил толстого Хантхилла,

Которого народ прозвал.

"Хантхилл, разящий наповал".

Лорд Хьюм вскочил, и Дуглас тоже,

Лорд Хоуард молвил, что негоже.

Такие ссоры затевать,

Где подобает пировать.

Но зубы сжал Хантхилл сурово.

И больше не сказал ни слова.

Еще и месяц не прошел,

Как Вольфенштейна труп огромный,

От страшных ран и крови темный,

Лесник напуганный нашел.

И меч и щит его пропали,

Его убийц не отыскали,

Но кельнским кованым клинком.

Сэр Дикон хвастался потом.

Страшась, чтоб не открыл случайно.

Барон его проделок тайных,

Злой карлик спрятался в людской...

И здесь вино лилось рекой.

Простолюдины пировали.

Не хуже лордов в пышном зале.

Уот Тинлинн пенистый бокал.

За Файр-де-Брэза поднимал.

А Файр-де-Брэз кричал спьяна:

"Я пью за Хоуарда до дна,

Но пусть не трогает соседей.

И нашей не вредит беседе!".

И Роланд Форстер возглашал:

"Таких пиров наш клан не знал!

Я не могу подняться с места,

Но пью за прелести невесты!".

Напиток темный и хмельной.

Струился пенистой волной,

И славил Брэнксомов любой.

Но злой колдун завел беседу.

О том, как Тинлинн храбр и смел,

Как Тинлинн каждого соседа.

Держать в покорности умел.

А Тинлинну с улыбкой злою.

Он нашептал совсем другое:

"Ты жизнь проводишь на войне,

Но с Армстронгом наедине.

Не скучно без тебя жене!".

Он от удара увернулся.

И вновь к пирующим вернулся,

Схватил у пьющего стакан,

Как будто сам был очень пьян,

И острый нож вонзил мгновенно.

Шотландцу в правое колено.

(Такие раны всех больней:

Они гноятся много дней).

Вскочил шотландец, дико воя,

И стол перевернул ногою.

Поднялись шум и кутерьма,

Как будто все сошли с ума.

Но колдуна не отыскали.

Забившись в угол в темном зале,

Он усмехался и дрожал,

Твердя: "Пропал! Пропал! Пропал!".

10.

Тут леди Брэнксом объявила,

Что менестрелей пригласила,

Чтоб на пиру не скучно было,

И первым вышел Элберт Грэм,

В те времена известный всем:

Едва ли кто искусством песни.

Владел свободней и чудесней.

Везде друзьями окружен,

Всегда был горд и весел он,

По обе стороны границы.

Встречал приветливые лица.

И сам любил повеселиться.

Он всем понравиться сумел.

И песню скромную пропел.

11.

Элберт Грэм.

Английская дева в Карлайле жила.

Сияет солнце, и небо ясно,

Шотландцу сердце она отдала:

Ведь все на свете любви подвластно.

С восторгом рассвет встречали они.

Сияет солнце, и небо ясно,

Но грустно они проводили дни,

Хоть все на свете любви подвластно.

Все отдал отец ей, чем был богат,

Сияет солнце, и небо ясно,

Но только вино ей подал брат,

Ярясь, что любви все на свете подвластно.

Поклялся он смертью сестры своей.

Сияет солнце, и небо ясно,

Что земли отцов - для сыновей,

Не будут они шотландцу подвластны.

12.

Вина не успев допить до дна.

Сияет солнце, и небо ясно,

На груди жениха умерла она:

Ведь все на свете любви подвластно.

Он сердце брата ее пронзил.

Сияет солнце, и небо ясно.

Да погибнут все, кто любившим вредил!

Да будет любви все на свете подвластно!

За гроб господень в дальних краях,

Где солнце сияло светло и ясно,

Он пал с ее именем на устах:

Ведь все на свете любви подвластно.

Вы все, кто сердцем чист и душой.

Сияет солнце, и небо ясно,

Молитесь о жертвах любви земной:

Ведь силе любви все на свете подвластно.

13.

Закончил песню Элберт Грэм,

И вышел бард с челом высоким,

Творец сонетов и поэм,

Гонимый Генрихом жестоким.

Его сребристой арфы звон.

Дошел до нынешних времен.

Фицтрейвер! Дар его прекрасный.

Любил прославленный Саррей,

Герой с душой, как пламя, страстной,

Бессмертный бард страны своей,

Певец любви непобедимой,

Всем рыцарством высоко чтимый.

14.

Не раз в минуты вдохновенья,

Под сенью лавров и олив,

Друзья мечтали, песнопенья.

Любви Саррея посвятив.

А итальянцы поселяне.

Вздыхали, забывая труд:

"То духи света и сиянья.

У кельи схимника поют".

Так пел Саррей своей святыне,

Своей прекрасной Джеральдине!

15.

Фицтрейвер! Как он ранен был,

Как проклинал он рок коварный,

Когда Саррея погубил.

Тюдора гнев неблагодарный!

Тирана он не признавал.

И к мести яростно взывал.

Оставил он аллеи чудных.

Уиндзорских парков изумрудных,

Решив Саррею верным быть.

И лорду Хоуарду служить.

С его роскошной шумной свитой.

На пир он прибыл знаменитый.

17.

Фицтрейвер.

Саррей влюбленный целый вечер.

Ждал,

Но вот ударил колокол ночной.

Заветный час таинственный настал,

Когда пообещал мудрец святой,

Что он увидит образ неземной.

Возлюбленной, хотя бы море злое.

Их разделяло черной пеленою,

И он поймет, узрев ее живою,

Верна ль она ему и сердцем и душою!

17.

В высоком зале сводчатом темно.

Молчит поэт, молчит мудрец седой.

Лишь зеркало огромное одно.

Озарено мерцающей свечой.

И тут же книга, крест и аналой,

И странные какие-то предметы,

Присущие лишь магии одной.

Цепочки, талисманы, амулеты.

В причудливой игре густых теней и света.

18.

Но вдруг в огромном зеркале блеснул.

Мерцавший изнутри чудесный свет.

Туманных форм причудливый разгул.

Увидел в нем взволнованный поэт.

Потом обрисовался силуэт.

Колонн какой-то комнаты прекрасной:

Большая лампа, белых роз букет,

Диван покрыт индийской тканью красной.

А дальше - лунный мрак, туманный.

И неясный.

19.

Но лучшее в картине чудной той.

Была красавица - тиха, нежна,

Грудь белая, поток кудрей густой,

Бледна, грустна, тоской истомлена.

Читала так задумчиво она.

Стихи Саррея в книжке темно-синей,

И так была душа ее полна.

Звучаньем строк о молодой богине,

О дивной красоте, о леди Джеральдиие.

20.

Потом спустились волны облаков.

И скрыли милый образ навсегда.

Так буря злобной зависти врагов.

На жизнь поэта ринулась, когда,

Ни жалости не зная, ни стыда,

Тиран казнил поэта без причины.

Потомство не забудет никогда.

Тех черных дней, той роковой годины.

О, кровь Саррея! О, рыданья Джеральдины!

21.

Все одобряли в восхищенье.

Поэта сладостное пенье,

Кто проклял Генриха дела,

В ком вера праотцев жила.

Но вот поднялся бард надменный,

Гарольд, Сент-Клэра друг бесценный,

Того Сент-Клэра, что в бою.

Провел всю молодость свою.

Гарольд родился там, где море.

Ревет, с могучим ветром споря,

Где гордый замок Кэркуол.

Сент-Клэр над бездною возвел,

Чтоб морем, как своим владеньем,

Там любоваться с наслажденьем.

И он смотрел, как бушевал.

Пентленда пенистого вал.

И мчался вскачь, неудержимый,

Свирепым Одином гонимый.

Он задыхался тяжело,

Заметив паруса крыло,

Когда навстречу злому шквалу.

Оно тревожно трепетало.

Все, что чудесно и темно,

Поэту нравилось давно.

22.

Чудесных диких саг немало.

Его фантазия впивала:

Ведь здесь в былые времена.

Шла с датской вольницей война;

Норвежец упивался кровью,

Для воронья пиры готовя;

Сюда драконы-корабли.

По морю вспененному шли;

Здесь скальды, с бурей.

В состязанье,

Твердили чудные преданья,

А руны на могилах их.

Нам говорят о днях былых.

Тех скальдов древнее наследство.

Гарольд любил и помнил с детства:

О змее - чудище морском,

Что стиснул мир своим клубком;

О девах, что свирепым воем.

Пьянят героев перед боем;

О тех, кто в страшный час ночной.

Под бледной, мертвенной луной.

Тревожат вечный сон могильный,

Чтоб вырвать из руки бессильной.

Заветный талисман отцов,

Влекущий в бой и мертвецов.

Гарольд, восторженный и юный,

Любил сказанья, песни, руны.

Под шепот трав, в тени дерев,

Нежнее стал его напев,

Но скальдов древние преданья.

Звучали в нем как заклинанья.

23.

Гарольд.

Красавицы, спою вам я.

Не о высоком ратном деле.

Печальной будет песнь моя.

О несравненной Розабелле.

"Моряк, побудь на берегу".

"Миледи, с бурею не споря,

Останься в замке Рэйвенсху,

Не искушай напрасно моря.

Вскипают черные валы,

Несется к скалам чаек стая,

Дух бездны из зеленой мглы.

Взывает, гибель предвещая.

Вчера лишь ясновидцу ты.

В зловещем саване предстала.

Страшись: не ценит красоты.

Стихия бешеного шквала!".

"Лорд Линдсей пир дает, друзья,

Но в Рослин не затем спешу я.

Томится матушка моя,

О милой дочери тоскуя.

Меня давно, я знаю, ждет.

Лорд Линдсей, молодой и смелый,

Но мой отец вина не пьет,

Налитого не Розабеллой!".

В ту злую ночь, прорезав мрак,

Возникло зарево большое:

Зарделся Рослин, как маяк,

Недоброй освещен луною.

Зарделись башни хмурых стен,

Леса, опушки и поляны.

Пылали хмурый Хоторнден,

Дубы - лесные великаны.

И вы сказали б, что в огне.

Часовня, где, забыв печали,

Бароны древние в броне.

В гробах с оружием лежали.

Казалось, что пылал придел,

Колонны и алтарь горели,

Узор листвы в мерцанье тлел.

На фризе и на капители.

И отблеск пламени дрожал.

На сводах, как во мгле пещеры:

Конец внезапный угрожал.

Кому-то из семьи Сент-Клэра.

В часовне той бароны спят,

Закончив жизни подвиг смелый,

Но бездны моря не хотят.

Отдать прекрасной Розабеллы.

Молитвы звучат много лет подряд.

Под сводами часовни белой,

Но волны гремят, и бури шумят.

Над телом бедной Розабеллы.

24.

Гарольд с такою грустью пел,

Что гости даже не видали,

Как день внезапно потемнел.

И мрак разлился в пышном зале.

Так по утрам туман болот.

Порой над топями встает,

Так солнца грозное затмеиье.

Мглой надвигается на нас.

Не видим мы соседа глаз.

И кажемся ему лишь тенью.

Холодный страх сердца объял.

Всех тех, кто в зале пировал.

И леди Брэнксом уловила.

Тревожный гомон темной силы.

Слуга-колдун заголосил:

"Перехитрил! Перехитрил!".

25.

Вдруг красной молнии стрела,

Блеснув сквозь мрак и дым,

Весь замок словно обожгла.

Живым огнем своим.

Возникло все из темноты.

Блеснули кубки, рамы, вазы,

Блеснули старые щиты,

Блеснули и погасли сразу,

Как порождение мечты.

А над толпой гостей дрожащей,

Сверкая, дрогнул меч разящий,

И над слугою-колдуном.

Сгустился дым, ударил гром.

Тот гром, бесстрашных устрашая,

А гордых гордости лишая,

По всей стране он слышен был,

Он в Берике, в Карлайле даже.

Перепугал отряды стражи,

Когда во мгле дрожащей выл.

Когда ж умолкнул рев победный,

Слуга-колдун исчез бесследно.

26.

Тот - шаг пугающий слыхал,

Тот - видел тень во мраке зал,

Тот - слышал голос где-то ближе,

Стонавший громко: "Приходи же!".

На месте, где ударил гром,

Где был повержен карлик странный,

Мелькнули вдруг в дыму густом.

Рука с протянутым перстом.

И складки мантии туманной.

Замолкли гости. Тайный страх.

Застыл у каждого в глазах.

Но самым жутким, несомненно,

Был дикий ужас Делорена:

В нем стыла кровь и мозг пылал,

Он ничего не понимал.

Угрюмый, бледный, истощенный,

Молчал он, будто пораженный,

Дрожащий с головы до ног,

Он рассказать, однако, смог.

О том, как странное виденье.

Седой угрюмый пилигрим.

Возник внезапно перед ним.

Печальной и недоброй тенью.

И понял рыцарь: это тот,

Мудрец, волшебник - Майкл Скотт!

27.

Молчали гости в изумленье,

Дрожа от страха и волненья;

Вдруг благородный Ангюс встал.

"Обет даю я, - он сказал,

И этой клятвы не нарушу.

В Мелроз как скромный пилигрим.

Пойду молиться всем святым,

Спасти смирением своим.

Его мятущуюся душу".

И тут же каждый из гостей,

Ревнуя о душе своей,

Поклялся Модану святому,

Пречистой и кресту честному.

Пойти в Мелроз, где Майкл Скотт.

Никак покоя не найдет.

Молитва общая, быть может,

Душе кудесника поможет.

Их веры, их обетов пыл.

Миледи Брэнксом побудил.

Отринуть помощь темных сил.

28.

Я расскажу не о влюбленных,

Женой и мужем нареченных,

Цветущее потомство их.

Не воспою в стихах моих.

Не смею после сцен тяжелых.

Счастливых звуков и веселых.

В усталой песне воскрешать.

Я расскажу вам в заключенье.

О старом Мелрозе опять,

Где совершилось искупленье.

29.

Во власянице, босиком,

Сжав руки на груди крестом,

Шел каждый пилигрим.

И тихий шепот чуть звучал,

И вздох молчанье нарушал,

И шаг был еле зрим.

Глаза смиренно опустив,

О гордой поступи забыв,

Оружьем не звеня,

Сошлись, как призраки, они.

Пред алтарем, в его тени.

Колена преклоня.

Над ними ветер полусонно.

Качал тяжелые знамена;

Таился в каменных гробах.

Отцов и дедов хладный прах;

Из ниш, цветами окруженных,

В упор глядел на них.

Взор мучеников изможденных.

И строгий взор святых.

30.

Из темных келий потаенных.

Отцы святые в капюшонах.

И в белоснежных орарях.

Попарно шли, за шагом шаг,

С хоругвями святыми.

Горели свечи в их руках,

А на хоругвях, на шелках.

Сияло в золотых лучах.

Господня сына имя.

Епископ руку протянул,

На пилигримов он взглянул,

Стоявших на коленях,

Святым крестом их осенил:

Да ниспошлет господь им сил.

И доблести в сраженьях.

И вновь под звон колоколов.

Десятки скорбных голосов.

Запели реквием печальный.

Да внемлет дух многострадальный,

Что каждый час звучит, о нем.

Ходатайство перед творцом.

Торжественной и грозной тенью.

Под сводами висело пенье:

"Dies irae, dies ilia.

Solvet saeclum in favilla". {*}.

{* День гнева, тот день.

Развеет весь мир в пепел (лат.).}.

А после хор отцов святых.

Запел сурово и спокойно.

Рассказ мой долгий песней их.

Закончить я хочу достойно.

31.

ЗАУПОКОЙНАЯ МОЛИТВА.

День божья гнева, день суда,

Когда исчезнут навсегда.

Земля, и воздух, и вода,

Что будет с грешником тогда?

Куда уйдет он от суда?

Как лист пергамента горящий,

Потухнет неба свод блестящий,

И зов трубы могучей силой.

Поднимет мертвых из могилы.

Пусть нам приют дадут тогда,

В день божья гнева, в день суда,

Земля и воздух и вода!

----

Умолк печальной арфы звон.

Ушел певец. Где нынче он?

В каких краях обрел покой.

Старик усталый и седой?

Там, где Ньюарк с холма глядит,

Простая хижина стоит.

Шумят деревья у дверей:

Под мирный кров зовут гостей.

Хозяин у огня не раз.

О прошлом повторял рассказ,

Любил приют давать друзьям:

Ведь столько странствовал он сам!

Когда ж на светлый Баухилл.

Июль веселый нисходил.

И солнце лило с высоты.

Лучи на пестрые цветы.

Когда дрозды на склоне дня.

Вились над Картеро, звеня,

И Блекендро могучий дуб,

Кудрявый расправляя чуб,

Певца седого пробуждал,

С улыбкой старец вспоминал.

И шум пиров, и звон мечей,

И рыцарство минувших дней.

Не раз, внимая песне той,

Охотник медлил молодой,

И путник, придержав коня,

Стоял, молчание храня,

И тихо вторила река.

Смолкавшей песне старика.

1805.

КОММЕНТАРИИ.

ПОЭМЫ И СТИХОТВОРЕНИЯ.

Для большинства советских читателей Вальтер Скотт - прежде всего романист. Разве что "Разбойник" Э. Багрицкого - блестящий вольный перевод одной из песен из поэмы "Рокби" - да та же песня в переводе И. Козлова, звучащая в финале романа "Что делать?", напомнят нашему современнику о Вальтере Скотте-поэте. Быть может, мелькнет где-то и воспоминание о "Замке Смальгольм" Жуковского - переводе баллады Скотта "Иванов вечер". Пожалуй, это и все.

Между тем великий романист начал свой творческий путь как поэт и оставался поэтом в течение всей своей многолетней деятельности. В словесную ткань прозы Скотта входят принадлежащие ему великолепные баллады, и песни, и стихотворные эпиграфы. Многие из них, обозначенные как цитаты из старых поэтов, на самом деле сочинены Скоттом - отличным стилизатором и знатоком сокровищ английской и шотландской поэзии. Первая известность Скотта была известность поэта. В течение долгих лет он был поэтом весьма популярным; Н. Гербель в своей небольшой заметке о поэзии Скотта в книге "Английские поэты в биографиях и образцах" (1875) счел нужным напомнить русскому читателю, что поэма "Дева озера" выдержала в течение одного года шесть изданий и вышла в количестве 20 тысяч экземпляров и что та же поэма в 1836 году вышла огромным для того времени тиражом в 50 тысяч. Когда юный Байрон устроил иронический смотр всей английской поэзии в своей сатире "Английские барды и шотландские обозреватели" (1809), он упомянул о Скотте сначала не без насмешки, а затем - с уважением, призывая его забыть о старине и кровавых битвах далеких прошлых дней для проблематики более острой и современной. Скотта-поэта переводили на другие европейские языки задолго до того, как "Уэверли" положил начало его всемирной славе романиста.

Итак, поэзия Скотта - это и важный начальный период его развития, охватывающий в целом около двадцати лет, если считать, что первые опыты Скотта были опубликованы в начале 1790-х годов, а "Уэверли", задуманный в 1805 году, был закончен только в 1814 году; это и важная сторона всего творческого развития Скотта в целом. Эстетика романов Скотта тесно связана с эстетикой его поэзии, развивает ее и вбирает в сложный строй своих художественных средств. Вот почему в настоящем собрании сочинений Скотта его поэзии уделено такое внимание. Поэзия Скотта интересна не только для специалистов, занимающихся английской литературой, - они смогли бы познакомиться с нею и в подлиннике, - но и для широкого читателя. Тот, кто любит Багрицкого, Маршака, Всеволода Рождественского, кто ценит старых русских поэтов XIX века, с интересом прочтет переводы поэм и стихов Скотта, представленных в этом издании.

Объем издания не позволил включить все поэмы Скотта (из девяти поэм даны только три). Но все же читатель получает представление о масштабах и разнообразии поэтической деятельности Скотта. Наряду с лучшими поэмами Скотта включены и некоторые его переводы из поэзии других стран Европы (баллада "Битва при Земпахе"), его подражания шотландской балладе и образцы его оригинальной балладной поэзии, а также некоторые песни, написанные для того, чтобы они прозвучали внутри большой поэмы или в тексте драмы, и его лирические стихотворения.

Скотт-юноша прошел через кратковременное увлечение античной поэзией. Однако интерес к Вергилию и Горацию вскоре уступил место устойчивому разностороннему - научному и поэтическому - увлечению поэзией родной английской и шотландской старины, в которой Скотт и наслаждался особенностями художественного восприятия действительности и обогащался народным суждением о событиях отечественной истории.

Есть все основания предполагать, что интерес к национальной поэтической старине у Скотта сложился и под воздействием немецкой поэзии конца XVIII века, под влиянием идей Гердера. В его книге "Голоса народов" Скотт мог найти образцы английской и шотландской поэзии, уже занявшей свое место среди этой сокровищницы песенных богатств народов мира, и - в не меньшей степени под влиянием деятельности поэтов "Бури и натиска", Бюргера, молодого Гете и других. Переводы из Бюргера и Гете были первыми поэтическими работами Скотта, увидевшими свет. О воздействии молодой немецкой поэзии на вкусы и интересы эдинбургского поэтического кружка, в котором он участвовал, молодой Скотт писал как о "новой весне литературы".

Что же так увлекло Скотта в немецкой балладной поэзии? Ведь родные английские и шотландские баллады он, конечно, уже знал к тому времени по ряду изданий, им тщательно изученных. Очевидно, молодого поэта увлекло в опытах Гете и Бюргера то новое качество, которое было внесено в их поэзию под влиянием поэзии народной. Народная поэзия раскрылась перед Скоттом через уроки Гете и Бюргера и как неисчерпаемый клад художественных ценностей и как великая школа, необходимая для подлинно современного поэта, для юного литератора, стоящего на грани столетий, живущего в эпоху, когда потрясенные основы классицизма уже рушились и когда во многих странах начиналось движение за обновление европейской поэзии. Недаром молодой Скотт выше всех других родных поэтов ценил Роберта Бернса. В его поэзии Скотт мог найти поистине органическое соединение фольклорных и индивидуальных поэтических средств.

В 1802-1803 годах тремя выпусками вышла большая книга Скотта "Песни шотландской границы". К славной плеяде английских и шотландских фольклористов, занимавшихся собиранием и изучением народной поэзии, прибавилось еще одно имя. Книга Скотта, снабженная содержательным введением, рядом интересных заметок и подробным комментарием, а иногда также и записью мелодий, на которые исполнялась та или иная баллада, стала событием не только в европейской литературе, но и в науке начала XIX века. "Border" "граница", или - точнее - "пограничье", - край, лежавший между Англией и Шотландией; во времена Скотта в нем еще жили рассказы и воспоминания о вековых распрях, не затухавших среди его вересков, болот и каменистых пустошей. Именно здесь разразилась кровавая драма семейств Дугласов и Перси, представлявших шотландскую (Дугласы) и английскую (Перси) стороны. Лорд Генри Перси Хотспер (Горячая Шпора) из драмы "Король Генрих IV" Шекспира сын разбойных и романтичных пограничных краев, и это сказывается в его неукротимой и буйной натуре.

Граница была в известной мере родным для Скотта краем. Здесь жил кое-кто из его родного клана Скоттов, принадлежностью к которому он гордился. Здесь пришлось жить и трудиться в качестве судебного чиновника и ему самому. Объезжая на мохнатой горной лошаденке одинокие поселки и фермы Границы, бывая в ее городках и полуразрушенных старых поместьях, Скотт пристально наблюдал умирающую с каждым днем, но все еще живую старину, порою уходившую в такую седую древность, что определить ее истоки было уже невозможно. Кельты, римляне, саксы, датчане, англичане, шотландцы прошли здесь и оставили после себя не только ржавые наконечники стрел и иззубренные клинки, засосанные торфяными болотами, не только неуклюжие постройки, будто сложенные руками великанов, но и бессмертные образы, воплотившиеся в стихию слова, в название местности, в имя, в песню...

Скотт разыскивал еще живых народных певцов, носивших старинное феодальное название менестрелей, или тех, кто что-нибудь помнил об их искусстве, и бережно записывал все, что еще сохранила народная память текст, припев, мелодию, присказку, поверье, помогавшее понять смысл песни. Народные баллады, которые Скотт разделил на "исторические" и "романтические", составили две первые части издания.

Не менее интересна была и третья часть книги, в которую вошли "имитации" народных баллад, среди них - "Иванов вечер", "прекрасная баллада Вальтера Скотта, прекрасными стихами переведенная Жуковским", как писал Белинский. По его мнению, эта баллада "поэтически характеризует мрачную и исполненную злодейств и преступлений жизнь феодальных времен". {В. Г. Белинский, Собрание сочинений в трех томах, т. III, Гослитиздат, М. 1948, стр. 250.}.

Вдумаемся в эти слова Белинского. В них содержится очень точная оценка всей оригинальной балладной поэзии Скотта - она действительно была "поэтической характеристикой" той или иной эпохи английского и шотландского средневековья. Именно характеристикой эпохи, вложенной иногда в рамки баллады, иногда - в пределы целой поэмы.

Работа над собиранием баллад, их изучением и творческим усвоением была только началом того пути, на котором Скотт развил свое искусство характеризовать эпоху - это филигранное и для тою времени, бесспорно, живое мастерство воскрешения прошлого, завоевавшее ему, по словам Пушкина, имя "шотландского чародея".

Переход от жанра баллады к жанру поэмы был вполне закономерен. Могучему эпическому сознанию поэта стало тесно в рамках краткого повествования. Как человек своего времени, увлеченный новым представлением об истории, выстраданным в долгих мыслях о бурной эпохе, в которую он жил, Скотт выступил как новатор в самом жанре поэмы.

Именно он, по существу, окончательно победил старую классицистическую эпопею, представленную в английской литературе конца XVIII века необозримой продукцией стихотворцев-ремесленников.

Девять поэм Скотта {"Песнь последнего менестреля", 1805; "Мармион", 1808; "Дева озера", 1810; "Видение дона Родерика", 1811; "Рокби", 1813; "Свадьба в Трирмене", 1813; "Властитель островов", 1814; "Поле Ватерлоо", 1815; "Гарольд Бесстрашный", 1817.} - целый эпический мир, богатый не только содержанием и стихотворным мастерством, строфикой, смелой рифмой, новаторской метрикой, обогащенной занятиями народным стихом, но и жанрами. Так, например, в поэме "Песнь последнего менестреля" воплощен жанр рыцарской сказки, насыщенной веяниями европейской куртуазной поэзии, великим знатоком которой был Скотт. Поэма "Дева озера" - образец поэмы исторической, полной реалий и подлинных фактов. В основе ее действительное событие, конец дома Дугласов, сломленных после долгой борьбы суровой рукою короля Иакова II, главного героя поэмы Скотта.

Этот жанр исторической поэмы, богатой реалистическими картинами и живыми пейзажами, полнее всего воплощен в поэме "Мармион", которая, как и "Властитель островов", повествует о борьбе шотландцев против английских завоевателей, и особенно в поэме "Рокби". От "Рокби" открывается прямой путь к историческому роману Скотта. Несколько вставных песен из этой поэмы помещены в настоящем томе и дают представление о многоголосом, глубоко поэтическом звучании "Рокби".

Другие жанры представлены "Видением дона Родерика" и "Гарольдом Бесстрашным". "Видение" - политическая поэма, переносящая в сон вестготского короля Испании Родериха картины будущих событий истории Испании, вплоть до эпопеи народной войны против французов, за которой Скотт следил со всем вниманием британского патриота и врага Наполеона. "Гарольд Бесстрашный" относительно менее интересная поэма, написанная по мотивам скандинавских саг.

Первые поэмы Скотта предшествовали появлению и триумфу поэм Байрона. {Подробнее об этом см.: В. Жирмунский, Пушкин и Байрон, Л. 1924.} В истории европейской романтической лироэпической поэмы роль Скотта очень велика и, к сожалению, почти забыта.

Небольшая поэма "Поле Ватерлоо" написана по свежим следам великой битвы, разыгравшейся здесь. Нельзя не сопоставить картину сражения в этой неровной, но во многом новаторской поэме Скотта с двумя другими образами битвы при Ватерлоо, созданными его современниками - с "Одой к Ватерлоо" Роберта Саути и строфами, посвященными Ватерлоо в третьей песни "Странствований Чайлд-Гарольда", Саути в этой оде превзошел самого себя по части официального британского патриотизма и елейного низкопоклонства перед лидерами Священного союза. Байрон создал потрясающее обобщенное изображение побоища, тем более поражающего своей символикой, что ему предпослана весьма реалистическая картина Брюсселя, разбуженного канонадой у Катр-Бра предвестьем битвы при Ватерлоо.

Скотт пытался дать исторически осмысленную картину события, которое на его взгляд, вполне закономерно - оборвало путь человека, имевшего все задатки стать великим, но погубившего себя и свою страну. Особенно важны строфы, посвященные английским солдатам, подлинным героям битвы, стойко умиравшим вплоть до того момента, когда подход армии Блюхера драматически решил исход сражения. Понятие "мы", звучащее в этой поэме Скотта, обозначает его представление о единстве нации, выраженном в тот день в ее железной воле к победе. Русскому читателю поэмы Скотта не может не броситься в глаза интонация, сближающая некоторые лучшие строфы "Поля Ватерлоо" с "Бородином" Лермонтова. Это ощущение явной близости делает "Поле Ватерлоо" для русского читателя особенно интересным - при очевидном превосходстве "Бородина", этого великого, народного по своему содержанию произведения.

Шли годы. Появлялись роман за романом Скотта, Вырос Эбботсфорд прославленная резиденция шотландского чародея. А он не переставал писать стихи, о чем свидетельствуют и песни, появляющиеся в его драмах (драмы Скотта написаны тоже стихами), и стихотворения 1810-х и 1820-х годов, многие из которых представлены в нашем томе.

В 1830 году Скотт переиздал свой сборник "Песни шотландской границы", снабдив его пространным предисловием под заглавием "Вводные замечания о народной поэзии и о различных сборниках британских (преимущественно шотландских) баллад" (см. т. 20 настоящ. издания). В нем была не только историческая справка об изучении баллады в Англии и особенно в Шотландии: это предисловие дышит глубокой поэтичностью, живой, творческой любовью к тому, о чем пишет старый художник.

Вальтер Скотт остался поэтом до последних лет своей жизни.

ПЕСНЬ ПОСЛЕДНЕГО МЕНЕСТРЕЛЯ.

События начала поэмы относятся к исходу XVII в. Вступление и отдельные отрывки в концах глав полны отголосков недавней гражданской войны и намеками на них. Нет сомнений в том, что и сам Последний менестрель и приютившие его хозяева замка - сторонники Стюартов, якобиты. Это хорошо известная Скотту среда шотландского дворянства, описанная во многих его романах.

События повести, вложенной в уста старика, относятся, как писал Скотт в кратком предисловии к поэме, к середине XVI в., когда некоторые из персонажей, упоминаемых в поэме, были известны в Шотландии. Пограничные распри шотландских и английских рыцарей - излюбленная тема поэм Скотта.

Стр. 384. Баклю - шотландский род, игравший важную роль в пограничных битвах.

Стр. 387, ...Кресты. Георгия святого... - На знамени и доспехах англичан был изображен крест святого Георгия ("Святой Георгий!" - боевой клич англичан). Боевое знамя шотландцев было украшено синим косоугольным крестом святого Андрея).

Стр. 389. ...И не отбрасывал он тени... - По средневековому суеверью, дьявол не отбрасывает тени. Это поверье распространялось и на людей, о которых ходила молва, что они продали душу дьяволу. Здесь идет речь о дальнем предке Скотта, легендарном шотландском волшебнике; он был настолько известен в средневековой Европе, что Данте счел нужным поместить его в аду, среди прочих грешников.

Стр. 392. ...Собьет он спесь с Единорога, Возвысит Месяц и Звезду. - То есть принесет победу Шотландии. Единорог - одно из геральдических изображений в английском гербе, Месяц и Звезда - геральдический символ шотландских рыцарей.

Стр. 393. Ищейки Перси. - Имеются в виду слуги дома Перси, которые, как и слуги шотландских феодалов Дугласов, действовали на границе и искали повода для нападений и грабежей.

Стр. 402. Под белым крестом сражался и я... - Рыцарь был участником крестового похода или какого-нибудь предприятия, связанного с войной против мусульманских государств на Ближнем Востоке.

Стр. 434. Аккра - см, прим. к стр. 187.

Эскалада - штурмовая лестница (в момент штурма пускались в ход лестницы, приставленные к стенам замка).

Стр. 440. ...И Галилея и Сион... - Намеки на события крестовых походов: Галилея - область в Палестине, где развертывались многие сражения в эпоху крестовых походов; Сион - Иерусалим, временно захваченный крестоносцами.

Стр. 446. ...сбит был ...Плантагенет. - Упоминание о старых англо-шотландских распрях. Во время так называемой Столетней войны (1337-1453) между Францией и Англией многие шотландские рыцари служили французской короне. Один из них, Суинтон, в стычке при Боже во Франции выбил из седла брата короля Генриха V Плантагенета, герцога Кларенса. В описании пограничной битвы против англичан копье, которым выбили из седла английского принца королевской крови, упоминается как реликвия.

Стр. 468. Фицтрейвер - поэт-рыцарь, одно время находившийся при дзоре Генриха VIII. Фицтрейвер подвергался преследованиям за верность католическому вероисповеданию.

Саррей (собственно, Сарри) Генри Говард, граф Серри (1517-1547) блестящий политический деятель, полководец и поэт, казненный Генрихом VIII.

Р. Самарин.

Вальтер Скотт.