Том 5. Детский остров.
* * *
Гриша осторожно подкрался к дому. Двери и окна настежь. Взрослых точно сквозной ветер выдул. Из столовой доносился детский писк. Кто это там пищит?
На пороге столовой он остановился и протер глаза. Маленькая девчурка (совсем такая, как мама в старом альбоме, когда ей было пять лет) укладывала в картонку из-под шляпы куклу и плохо с ней разговаривала.
Гриша заложил руки за спину и осторожно подошел поближе:
– Здравствуй, козявка! Как тебя зовут?
– Наташей. И совсем я не козявка.
Мальчик вздрогнул. Конечно, это она! Маму ведь тоже зовут Наташей. И у девочки точно такие же панталончики с рубчиками, юбочка колокольчиком и вздернутый бойкий носик, как у мамы на карточке.
– А ты кто такой? – спросила девочка.
Мальчик обиделся и глубоко вздохнул.
– Я – Гриша. Твой сын. Разве ты меня не узнала?
– Глупошти. Мой шын шавшем другой.
Она вытащила из картонки замусленного клоуна и показала его Грише.
– А кукла моя дочка. У нее корь. Пошторонишь, пожалушта, не заслоняй ей швет…
Гриша посторонился. Что с ней, шепелявкой, делать, если не узнает? Она разрыла в мягких тряпках ямку, уложила куклу и стала напевать песенку, знакомую Грише еще с раннего детства:
А на мальчика, стоящего перед ней, даже и не взглянула больше. Мало ли их, мальчиков, на свете.
Гриша совсем надулся. «Хорошая мама, – деревянный паяц ей сын, а я будто пробка, которая на полу валяется».
В кабинете кто-то отчаянно запищал. Он подкрался к дверям и посмотрел в щелку: дядя Вова! – Сразу его узнать можно было: чубик над лбом, круглая головешка и вишневая родинка над левым глазом… Он лежал в бельевой корзинке и отчаянно болтал голыми пухлыми пятками, а щенок изо всех сил тащил из-под него пеленку.
Гриша шлепнул щенка, тот радостно обернулся, подпрыгнул и лизнул мальчика в нос. Слава Богу, хоть этот узнал. «Тузик, Тузик! Ах, ты собачий младенец…».
Еще сегодня утром он был старой легавой собакой, глаза слезились, мух – и тех ловить перестал. И вот тебе на – щенок. Только напрасно Гриша думал, что щенок его узнал, – просто вошел в дверь новый человечек, отчего же его не лизнуть в нос?
А где же папа? Ага, вон там в углу на ковре строит карточный домик. И такой же серьезный, как всегда. Только волосы золотистые, а медальончик на шее тот же самый – синяя эмаль с белым ободком.
Гриша подошел и опустился на ковер рядом. Спрашивать уже ни о чем не решался. Папа покосился на Гришу:
– Ты племянник садовника? Который вчера приехал?
– Нет. – Гриша чуть не заплакал с досады. – Сам ты племянник садовника.
Папа удивленно повернул голову:
– Не хочешь и не надо. Кукса какая. Не смей дышать на мой домик. Дыши в пол.
Гриша рассердился. Дать ему шлепка, что ли? Неудобно, все-таки он вроде папы…
Мальчик топнул ногой по ковру – карты рассыпались, и побежал скорей на кухню.
У дверей обернулся: опять строит. Такой уж характер.
Толстая девчонка с серыми на выкате глазами, – точь-в-точь, как у кухарки, – стояла перед скамейкой и лепила из песка пирожки.
– Здравствуйте, Дуняша. Что у вас на обед сегодня?
– А ты почем знаешь, что меня Дуняшей кличут?
– Вот так и знаю. На первое – перловый суп?
– Никакой не перловый. Суп из герани на первое.
Она показала ему чашку с холодной водой, в которой плавали цветы и листья герани.
– А на второе?
Дуняша со вкусом вытерла кончиком фартука нос и задумалась.
– Не знаю. – Она показала ему замазку и горку толченого кирпича. – Ленивые вареники разве сделать?
Что будет на третье, Гриша и спрашивать не стал. Крем из толченого стекла, должно быть.
– А где няня?
– Кака така няня?
– Агафья! «Она тоже теперь, верно, маленькая», – подумал мальчик.
– Агафья там, под лестницей. Кукольные рубашки стирает.
Под лестницей на табуретке стояла суповая миска из любимого маминого сервиза, и в ней маленькая нянька, засучив рукава, подсинивала какие-то крохотные тряпки.
Гриша решил навести порядок – чего ж с ними стесняться, если они ничего не понимают.
– Разве можно в суповой миске стирать, кикимора?
Девочка так и взвизгнула:
– Я кикимора? Да ты откуда, Таракан Иванович, взялся-то?
– Я мамин сын, – обиженно огрызнулся Гриша. – Ты сама всегда ворчишь, когда непорядки. Отдай миску!
– Когда же я на тебя ворчала это? Лапы прочь! Не то так тебя мокрой рубашкой и двину.
Гриша отскочил: кончик кукольной рубашки задел его по уху. Драться с ней? Стыдно. Она же совсем маленькая…
А из кабинета неслись визгливые крики, будто пять поросят из граммофонной трубы визжали.
Мальчик помчался в кабинет, за ним Агафья и Дуняша.
Дядя Вова натворил беды: выполз из своей корзины, дополз до карточного дома и бухнулся в него всеми четырьмя лапами. Папа, – сам серьезный папа! – ревел и тянул его за хвост рубашки прочь, щенок тянул за штанишки папу и визжал, мама стояла над ними и, заливаясь слезами, хлопала куклой то папу, то дядю Володю, то щенка. Агафья вступилась за маму, Дуняша за папу, – Гриша уж и не знал, за кого вступаться.
– Цыц! Сейчас же цыц… Я здесь самый старший.
– Ах, ты самый старший! – папа схватил с подоконника колоду карт и бросил ее в Гришу.
– Самый старший?! – закричала мама, набрала в рот из банки для золотых рыбок воды и обрызгала мальчика с ног до головы.
– Самый старший!
Агафья уколола его сзади вязальной спицей, Дуняша, как сердитый бычок, ударила его головой под ложечку, и даже щенок, даже он, единственный, кто его узнал, – схватил шнурок от Гришиной туфли и начисто его оторвал… Бедный Гриша стал отступать к шкафу, быстро скользнул за дверцу и захлопнул ее за собой. Ух, как они колотят по шкафу, – будто в бочке по железной крыше катишься. А за что? За что они на него напали? Что он им сделал?
Сквозь шум и грохот ничего не было слышно – можно было немножко и поплакать.
