Афоризмы Наполеона.

Мысли и максимы узника Святой Елены.

I.

Когда народ продажен, беспомощен любой закон, кроме тирании.

II.

Как всякого властителя, свершившего вы дающиеся деяния, меня нередко переоценивали; но сам я всегда сознавал свою истинную цену.

III.

Европейские монархи построили свои армии по образцу моей. Это вполне естественно; но главное ведь — знать, как ими управлять.

IV.

Я очень мало забочусь о мнении парижан: они как те трутни, что беспрестанно жужжат, а смыслят в серьезных вещах не более чем мартышка в метафизике.

V.

Я не буду писать до тех пор, пока лондонским клеркам не наскучит читать мои письма.

VI.

С тех пор как я взял бразды правления в свои руки, мой главный советчик всегда находился в моей голове; и я был прав: ошибался я, лишь прислушавшись к своим советникам.

VII.

Говорят, я оскорбил прусскую королеву, — ничего подобного. Я сказал ей: «Женщина, возвращайся к швейной иголке, сиди дома с семьей». Она обиделась, — но я не виноват. Я даровал свободу ее дорогому Хатцфельду, который, не будь ее, был бы расстрелян.

VIII.

Надо признать, что судьба, играя с человеком, прелюбопытно устраивает дела в мире.

IX.

Людовик XIV зимой выиграл Франш-Конте, но в ноябре он не дал бы сражения под Москвой.

X.

Так союзники всерьез опасаются меня? Не советую им посягать на мое величие, это может им здорово повредить.

XI.

В Потсдаме я нашел великолепную шпагу Фридриха и ленту, которой он перевязывал свои указы; и эти трофеи я ценю много больше, чем все миллионы, выплаченные мне Пруссией.

XII.

Ваши подчиненные никогда по-настоящему не поддержат вас, если только не будут уверены, что вы непреклонны.

XIII.

Я знаю анекдоты о европейских дворах, которые могут потешить современный мир, но мне чужда сатира.

XIV.

Когда боль и дела покидают меня, я перечитываю Макиавелли, и теперь еще больше убежден, что он не смыслит ничего.

XV.

Мой план высадки в Англии был грандиозен; я взялся построить порты и корабли. Брюи показал себя достойным помощником в этом предприятии; он взрастил пламенный ум в слабом теле.

XVI.

Европейские журналы довольно несправедливо сравнивают террор 1793 и 1815 годов: не вижу ни малейшего сходства между ними: в одном все грандиозно, ужасающе и величественно, в другом же все подло, низко и мелочно. В 1793-м головы поправших закон довольно часто падали одновременно с головами их жертв; в 1815-м трусы и негодяи безрассудно проливали кровь побежденных и пили кровь преимущественно ради удовольствия ее пить. Режим 1793-го поглотил его собственных детей; режим 1815-го оставил их в живых. Никаких положительных последствий этого я не замечаю.

XVII.

Нерешительность действует на принцев так же, как паралич — на движения ягнят.

XVIII.

Если бы «Илиада» Гомера была написана современником, она бы никому не понравилась.

XIX.

У моих солдат нет вины предо мной; это я виновен пред ними.

Те, кто ищет счастья в роскоши и беспутстве, подобны людям, предпочитающим великолепие горящей свечи солнечному свету.

XXI.

Я сделал достаточно для потомков: я завещал свою славу сыну, а памятники — Европе.

XXII.

Вульгарное тянется к великим; и не ради их самих, а ради их могущества, а те достигают своего из тщеславия или потому, что хотят этого.

XXIII.

Аббат де Прадт писал проповеди, планы военных кампаний и исторические сочинения; у него превосходный вкус на романсы, и он забавный архиепископ.

XXIV.

У муниципального управления есть преимущества. Его недостаток в том, что оно не монархическое. Подданные слишком далеки от власти; это знание очень пригодилось бы древним галлам. Цезарю, завоевавшему их, такое управление пришлось по душе.

XXV.

Справедливый человек — образ Бога на земле.

XXVI.

Мы слабы из-за лени или недоверия к самим себе; горе тому, в ком сочетаются обе эти причины: если это простой смертный, то он ничтожен; если король, то он ничтожен вдвойне.

XXVII.

Путешествие в Сен-Клу было всего лишь маскарадом; пыл революции и партии не могли противостоять мне и Франции. Фракции были в меньшинстве; они сделали единственное, на что были способны, — они сбежали. Еще были группы, которые более чем запутались в своих рядах; а также тот, кто выступал в роли Брута и двадцать четыре часа спустя был весьма обязан мне за то, что его выбросили вон.

XXVIII.

Глупец имеет огромное преимущество перед образованным человеком: он всегда доволен собой.

XXIX.

Если вы хотите узнать, сколько у вас настоящих друзей, попадите в беду.

XXX.

До Ватерлоо я думал, что в Веллингтоне таится военный гений. Сведущие люди были поражены, когда он выстоял при Мон-Сен-Жан {1} : если бы не этот случай, ни один англичанин не ушел бы от меня. Он должен благодарить за свою удачу прежде всего счастье, а затем — пруссаков.

XXXI.

Древняя Греция известна семью мудрецами; в Европе я не вижу ни одного.

XXXII.

Между остроумием и здравым смыслом гораздо большая пропасть, чем люди склонны считать.

XXXIII.

В Европе копируют мои законы, устанавливают подобные моим учреждения, заканчивают мои начинания, перенимают мою политику, подражают многому, вплоть до того тона, который задавал мой двор: значит, мое правление было не столь абсурдно и нелепо, как о том говорят.

XXXIV.

Храбрость — судьбоносная монетка: кто-то, дрожащий перед топором экзекутора, смело встретит смерть от руки врага. Существуют лжехрабрецы, так же как и поддельные монеты. Словом, храбрость — врожденное качество; мы не можем получить его по своему желанию.

XXXV.

Старые, заново оштукатуренные монархии держатся до тех пор, пока народ не почувствует в себе силы; такие сооружения всегда начинают рушиться от самого основания.

XXXVI.

Ищущие почитания подобны любовникам: обладание преуменьшает ценность желаемого.

XXXVII.

За свою жизнь я совершил немало ошибок; величайшей было вручение моей персоны англичанам: я поверил в то, что они следуют законам чести.

XXXVIII.

Франция неисчерпаема; я испытал ее после войны с Россией и в борьбе против коалиции 1815 года, но она продолжала изобиловать сокровищами и солдатами. Такая страна никогда не будет покорена или разорена.

XXXIX.

Вернейший способ оставаться бедняком — быть честным человеком.

XL.

От десяти говорящих больше шума, чем от десяти тысяч тех, что молчат; вот ключ к успеху всех крикунов на трибунах.

XLI.

Короли и обманутые мужья всегда последними замечают свое дурацкое положение.

XLII.

Пытливый ум может охватить все, но невозможно достичь всего на свете.

XLIII.

Я побеждал королей во имя власти; короли побеждали меня во благо народа: они совершили большую ошибку, лишив меня трона. Подождем же конца игры.

XLIV.

Я предпочитаю весомый аргумент утонченному красноречию: дела всегда лучше слов.

XLV.

При принятии решений люди делятся на две группы: на тех, кто их принимает, и тех, кто использует решение других.

XLVI.

Мне нравится величественное в искусстве: тут нет среднего; оно либо возвышенно, либо убого.

XLVII.

Месть злому человеку — дань уважения добродетели.

XLVIII.

Сэр Хадсон Лоу — неотесанный тюремщик; это его дело. По тому, как он со мной обращается, ощущается, что он чувствует мое превосходство.

XLIX.

Человек — как овца: он следует за первым, кто пойдет вперед. В управленческих же делах нам нужны соратники, без них невозможно довести дело до конца.

L.

Твердый ум сопротивляется чувственности подобно тому, как моряк избегает подводных камней.

LI.

Привычка обрекает нас на множество глупостей; наибольшая из которых — превращаться в ее раба.

LII.

Если бы Корнель жил в мое время, я бы назначил его своим министром.

LIII.

Роспуск моей армии займет в истории место в ряду грубейших политических ошибок королевского правления.

LIV.

Просвещенной нацией нельзя руководить вполсилы; она требует энергичности, согласия и единства всех публичных решений.

LV.

Тот, кто предпочитает богатство славе, подобен транжире, который занимает деньги у ростовщиков и разоряется на процентах.

LVI.

В моей жизни было три счастливых дня: Маренго, Аустерлиц и Йена; пока не добавился четвертый — когда я дал аудиенцию императору Австрии во рву.

LVII.

Победу одерживают не числом. Александр поверг триста тысяч персов своими двадцатью тысячами македонцев. И я откровенно преуспел в дерзких предприятиях.

LVIII.

Палата представителей, которую я создал, завершила свою историю вместе со мной. Она могла спасти Францию, наделив меня неограниченной властью. Двадцать членов фракций потеряли все: им хватило глупости заговорить о конституции в то время, когда Блюхер расположился лагерем в Севре. Мне казалось, я вижу греков восточной империи с Магометом пред ними.

LIX.

После моего отречения в 1815-м враг еще мог быть повержен. Я предложил взять на себя командование, но мне отказали. У меня не было никакого личного интереса выступать в роли наблюдателя.

LX.

Публика поклоняется религии и восторгается могуществом. Чернь судит о жалованье придворного по количеству его лакеев; толпа судит о величии Бога по числу священников.

LXI.

Я за всю жизнь не смог прочесть ни одной страницы Тацита, он страшный болтун; Полибий радует и наставляет меня, у него нет декламаций.

LXII.

Мое правление было либеральным, ибо оставалось твердым и суровым. Я рассматривал каждого человека преимущественно как инструмент. Я не особенно принимал во внимание их убеждения, понимая, что главное — следование моим правилам. Моя игра удалась, я создал новую систему.

LXIII.

Я обогатил своих офицеров; но мне следовало помнить, что когда человек богат, у него уже нет никакого желания умирать.

LXIV.

Отвага укрепляет трон; когда трусость и позор расшатывают его, лучше отречься.

LXV.

Я всегда восхищался Митридатом, который думал о завоевании Рима в то время, когда сам был побежден и бежал.

LXVI.

Когда я был монархом, каждый раз, когда я пользовался правом помилования, впоследствии всегда раскаивался в этом.

LXVII.

В точном наследовании природы не про является трагедия; я предпочитаю группу Лаокоона концу пьесы «Родогун».

LXVIII.

Конституционные государства застойны; действия правительства слишком ограничены, что ставит их в самое невыгодное положение в борьбе с могущественными и единолично правящими соседями. Диктатура могла бы помочь им, но она подобна тарану, который пробьет врата столицы еще прежде, чем они будут готовы выдержать удар.

LXIX.

Эмигранты, дворяне и священники, потерявшие свои имения и привилегии во время революции, рассчитывали вернуть их с восстановлением старой династии. Они думали, что все еще находятся в Кобленце; они на все смотрели с ложной точки зрения. Они не видели света, они лишь плакали за своими деньгами.

LXX.

Старики, которые сохраняют наклонности юнцов, теряют уважение к себе и становятся смешны.

LXXI.

Дурак всего лишь утомителен, педант невыносим; никогда не понимал Бональда.

LXXII.

Мир физического невероятно узок; правду нужно искать в мире духовном, если хотим проникнуть в глубь политики и войны.

LXXIII.

Две партии, ныне существующие во Франции, хоть и разъярены одна на другую, объединяются — но не против конституционного правления, до которого им мало дела, а против кучки честных людей, чье молчание унижает их.

LXXIV.

Когда я появился на политической арене, на ней было всего два типа людей; конституционные объединения, требующие аграрных законов во имя Гракха Бабефа; и фрюктидорианцы, которые хотели управлять с помощью военных судов, ссылок и отставок.

LXXV.

Нынешние главы фракций во Франции — карлики, вскарабкавшиеся на ходули. Несколько талантливых людей и множество болтунов.

LXXVI.

Был грандиозный протест против того, что называют моим деспотизмом; однако я всегда говорил, что нация не является собственностью человека, который правит ею; сейчас же монархи, установившие конституционное правление, другого мнения.

LXXVII.

Если бы юрист Гойе, отступник Сиейес, поверенный Ревбель и старьевщик Мулэн сделались королями, я бы запросто стал консулом; я заручился опытом Монтенотти, Лоди, Арколе, Шебрэйса и Абукира.

LXXVIII.

Неудачи Франции начиная с 1814 года обусловлены тем обстоятельством, что идеалистов с виртуозной способностью к манипуляции угораздило дорваться до власти. Это люди хаоса, ибо хаос проник в их разум. Они служат Богу и дьяволу.

LXXIX.

Для меня не будет будущего, пока мое время не пройдет. Клевета добирается до меня, лишь пока я жив.

LXXX.

Случай — единственный справедливый правитель в мире.

LXXXI.

Корысть, что властвует над людьми во всех уголках мира, — это язык, который они выучивают без грамматик.

LXXXII.

Вернейшее средство могущества: военная сила, обеспеченная законом и управляемая гением. Такова воинская повинность. Достаточно убедиться в этом могуществе — и противоречия исчезают, а власть крепнет. Какой, в самом деле, смысл во всех аргументах софистов, когда командование действенно? Те, кто подчиняется, обязаны придерживаться отданного приказа. Со временем они привыкают к принуждению; они вынимают шпагу, — и все противоречия рассеиваются как дым.

LXXXIII.

Цинизм в действиях — это гибель политики государства.

LXXXIV.

Правота обуславливается обстоятельствами; Диагор основывался на отрицании Бога, Ньютон — на утверждении его; во время революции вы можете быть то героем, а то грабителем, подняться на эшафот или обрести бессмертие.

LXXXV.

Гоббс был Ньютоном политики; его учение так же хорошо, как и многое другое.

LXXXVI.

Когда я положил конец революции, я дал понять обществу, на что я способен, тем самым вызвав неописуемое изумление революционеров.

LXXXVII.

Очень многие воображают, что имеют талант править, основываясь лишь на том, что стоят у руля власти.

LXXXVIII.

Короли, поправшие корону, чтобы стать демагогами, не могли предвидеть последствий.

LXXXIX.

После моего падения судьба призывала меня умереть, но честь приказывала жить.

XC.

В хорошо управляемом государстве должна быть установленная религия и контролируемая церковь. Церковь должна быть в государстве, а не государство в церкви.

XCI.

Если бы христианство, как уверяют сектанты, могло бы предоставить человеку место, где есть все что угодно, то это было бы самым ценным подарком небес.

XCII.

Выдающийся человек по натуре бесстрастен; его очень мало заботит, оценят его или обвинят, он прислушивается к своему внутреннему голосу.

XCIII.

Есть люди, которые льстят, а есть такие, которые обижают. Следует опасаться и тех и других, в противном случае нам следует требовать удовлетворения за их деяния.

XCIV.

Амбиции для человека то же, что воздух для природы: лишить духовный мир амбиций, а физический воздуха — и прекратится всяческое движение.

XCV.

Пороки так же необходимы обществу, как грозы атмосфере. Если нарушается баланс между добром и злом, исчезает гармония — и тогда быть революции.

XCVI.

Любой, кто совершает добродетели только в надежде снискать славу, близок к пороку.

XCVII.

Красивая женщина радует глаз, мудрая — радует сердце; первая — украшение, вторая — сокровище.

XCVIII.

Среди ищущих смерти лишь немногие находят ее в тот час, когда она могла бы оказаться им полезной.

XCIX.

Монарху следует позаботиться о том, чтобы богатства не были распределены слишком неравномерно; тогда у него не будет необходимости ни содержать бедняков, ни защищать богачей.

C.

Я был богатейшим монархом Европы. Богатство заключается не в количестве драгоценностей, а в пользе, которую из них извлекают.

CI.

Если монарх уличен в одном проступке, общественность приписывает ему все остальные; клевета ширится, давая пищу для анекдотов; литературные вороны кружат над трупом, гниль пожирает его; сотни голосов подхватывают невероятные и скандальные обвинения, временами принимаемые на веру потомками. Это клевета Базилио, что летит подобно лесному пожару.

CII.

Написано слишком много; я бы предпочел меньше книг и больше здравого смысла.

CIII.

Монарх и премьер-министр должны любить славу. Некоторые спорят, что это ни к чему: они препираются подобно лисице, у которой отрезали хвост.

CIV.

При высадке в Египте я был удивлен, когда не нашел ничего от былого египетского великолепия, кроме пирамид и куриных вертелов.

CV.

Есть очень много льстецов, но очень немногие из них умеют похвалить сдержанно и к месту.

CVI.

Однажды история поведает о том, какой была Франция во времена моего восхождения на трон и какова она была, когда я диктовал законы Европе.

CVII.

Любая связь с преступником пятнает трон преступлением.

CVIII.

Всегда удивлялся, что убийство Пишегрю приписывалось мне; он был ничем не лучше прочих заговорщиков. У меня был суд, чтобы осудить его, и солдаты, чтобы расстрелять. Я никогда не делал бесполезных вещей.

XCIX.

Падение предрассудков выявило источник власти; короли больше не могут распоряжаться собственными способностями.

CX.

Утвердив Почетный легион, я объединил все классы общества одним интересом; это стойкий механизм, который надолго переживет мою систему.

CXI.

В правительстве не должно быть никакой частичной ответственности: это лишь плодит ошибки и потворствует игнорированию законов.

CXII.

Французы так любят величие, что им даже нравится, как оно выглядит.

CXIII.

Главное преимущество, которое я извлек из ситуации на континенте, заключалось в том, что я отличал своих друзей от врагов.

CXIV.

Меня не удивляет судьба Нея и Мюрата; они умерли, как и жили, — героями; такие люди не нуждаются в надгробных речах.

CXV.

Я дал новый толчок предпринимательству, чтобы оживить французскую промышленность. Десять лет во Франции наблюдался прогресс. Она пришла в упадок, только когда вернулась к своему прежнему плану колонизации и займов.

CXVI.

Я совершил ошибку, вторгнувшись в Испанию, ибо не знал духа этого народа. Гранды призвали меня, а толпа отвергла. Эта страна недостойна монарха из моей династии.

CXVII.

В день, когда свергнутые правители вновь занимали трон, они утрачивали остатки благоразумия. И было непохоже, что они еще хоть когда-либо к нему прислушаются.

CXVIII.

Со времен изобретения книгопечатания на царство было призвано Просвещение, но на деле власти управляют так, чтобы обуздать его.

CXIX.

Если бы революционные атеисты не ставили все под сомнение, их утопия была бы не так уж и плоха.

CXX.

Девятнадцать из двадцати стоящих у власти не признают морали; но в их интересах убедить мир, что они хорошо распоряжаются своим могуществом; это делает их честными людьми.

CXXI.

Нивозские заговорщики не писали на своих стрелах, подобно противникам Филиппа: «Я целюсь в левый глаз правителя Македонии».

CXXII.

Коалиция одержала грандиозную победу, когда отправила в отставку всю старую армию. Она не боится новичков; она их еще не испытала.

CXXIII.

Когда я отказался от мира под Шатильоном, союзники не видели ничего, кроме моего неблагоразумия, и думали, что это удачный момент, чтобы противопоставить мне Бурбонов. Я не хотел быть обязанным за трон милости иноземцев. Моя честь осталась незапятнанной.

CXXIV.

Вместо отступления под Фонтенбло я мог бы драться: моя армия была по-прежнему сильна; но я никогда не хотел проливать французскую кровь в своих личных целях.

CXXV.

Когда я высадился в Каннах, там не было ни заговорщиков, ни заговоров. Я пришел с парижскими журналами в руках. Эта экспедиция, которая вошла в историю как рискованная, была совершенно разумной. Мои ворчуны[] были плохо одеты, но в их груди бились бесстрашные сердца.

CXXVI.

Вызов брошен Европе; государства второго и третьего порядка, не защищенные главенствующими странами, исчезнут с лица земли.

CXXVII.

Мне сказали, что великий критик Фьеве судит обо мне более придирчиво, чем естественный философ {2} . Чем более он разоряется о моем деспотизме, тем более меня уважают французы. Он — наименее значительный из ста двадцати префектов в моей империи. Я не знаю, что он имеет в виду под своей «административной перепиской».

CXXVIII.

Философские определения ничуть не лучше определений теологических.

CXXIX.

Ривароль нравится мне гораздо больше своими эпиграммами, нежели своими убеждениями.

CXXX.

Мораль — искусство гадательное, как наука о цветах; но она является характеристикой высшего разума.

CXXXI.

Даже самые величественные вещи могут быть извращены и представлены в самом дурацком виде. Если бы Скаррона подрядили переводить «Энеиду», получился бы бурлеск по мотивам Вергилия.

CXXXII.

Политическая свобода, если разобраться, это басня, выдуманная правителями, чтобы усыпить бдительность управляемых.

CXXXIII.

Чтобы люди могли быть по-настоящему свободными, управляемые должны быть мудрецами, а управляющие — богами.

CXXXIV.

Сенат, который я назвал охранительным, вместе со мной подписал отречение от власти.

CXXXV.

Я свел военное искусство к стратегическим маневрам, которые давали мне превосходство над моими противниками. В конце концов они приспособились к моему методу. Всему истекает срок.

CXXXVI.

В литературе невозможно сказать ничего нового; но в геометрии, физике и географии все еще может быть какой-то прогресс, если он будет продвигаться хотя бы по шагу в столетие.

CXXXVII.

Социальная система, треща по швам, страшится своего надвигающегося падения.

CXXXVIII.

Победа всегда достойна награды, будь она достигнута личным везением или приложенными усилиями.

CXXXIX.

Моя система образования была единой для всех французов; не законы созданы для людей, но люди — для законов.

CXL.

Меня сравнивали со многими выдающимися людьми древности и современности; на самом деле я несхож ни с одним из них.

CXLI.

Ни одну музыку я не слушал с таким удовольствием, как татарский марш Мегюля.

CXLII.

Мой план высадки в Англии был серьезен. Ничто, кроме событий на континенте, не остановило бы меня.

CXLIII.

Говорят, мое падение гарантировало спокойствие в Европе; и забывают, что она обязана именно мне за покой. Я довел революцию до конца. Теперь правительства блуждают без компаса.

CXLIV.

Английское министерство покрыло себя позором за нападки на мою персону. Я был премного удивлен, когда прочел в газетах, что я стал арестантом. Я по своей воле поднялся на борт «Беллерофона».

CXLV.

Когда в письме принцу-регенту я просил его о гостеприимстве, он упустил прекрасную возможность снискать себе славу.

CXLVI.

Все в нашей жизни подчинено расчетам; мы должны поддерживать баланс между добром и злом.

CXLVII.

Легче придумывать законы, чем воплощать их в жизнь.

CXLVIII.

Законная сила правительства состоит в единстве интересов; в них не может быть расхождений без того, чтобы не нанести себе же смертельный удар.

CXLIX.

Союзники доказали, что они хотели добраться не до меня, а до моих достижений и славы Франции; вот почему они наложили на нее контрибуцию в семьсот миллионов.

CL.

Конгресс — это басня, совместно слагаемая дипломатами. Это перо Макиавелли, объединенное с мечом Магомета.

CLI.

Мне обидно за честь Моро, погибшего в рядах врага. Если бы он пал в своей стране, я бы завидовал его судьбе. Меня упрекали за его изгнание; молва ошиблась: нас было двое, а нужен был лишь один.

CLII.

Я дал французам свод законов, который проживет дольше, чем все памятники моего могущества.

CLIII.

Считается, что молодому человеку лучше изучать военное дело по книгам; это верный путь воспитания плохих генералов.

CLIV.

Храбрые, но неопытные солдаты лучше всего приспособлены к тому, чтобы бить врага. Кроме того, дайте им стаканчик о-де-ви {3} , прежде чем поведете их в бой, и можете быть уверены в успехе.

CLV.

Хочешь сделать хорошо — сделай это сам; таков опыт последних лет моего правления.

CLVI.

Итальянская армия пребывала в унынии, когда Директория дала мне командование ею; у нее не было ни хлеба, ни одежды; я показал ей равнины Милана, я распорядился выступить в поход — и Италия была завоевана.

CLVII.

После побед в Италии, будучи не в состоянии вернуть Франции ее королевское величие, я принес ей блеск завоеваний и язык подлинного государя.

CLVIII.

Пруссия, могущественная на географической карте, политически и морально является самой слабой из четырех монархий-законодательниц Европы.

CLIX.

Испания завершила свою партию: у нее не осталось ничего, кроме инквизиции и прогнивших кораблей.

CLX.

Ни одной нации не нравится английское ярмо. Люди всегда нетерпимо относятся к игу этих островитян.

CLXI.

Когда я предложил экспедицию в Египет, я не намеревался лишать трона великого султана. По пути я мимоходом в течение двадцати четырех часов положил конец правлению мальтийских рыцарей, хотя до этого они успешно сопротивлялись объединенным силам Оттоманской империи.

CLXII.

Никогда не видел я такого энтузиазма среди людей, как при моей высадке в Фрежюсе. Все они твердили мне, что сама судьба привела меня во Францию, и в конце концов я и сам в это поверил.

CLXIII.

Если бы я хотел быть только вождем революции, моя роль вскоре бы исчерпала себя. Я стал ее повелителем благодаря шпаге.

CLXIV.

Спорю на что угодно, что ни правитель России, ни правитель Австрии, ни король Пруссии не хотят принять конституционную монархию; но они поощряют зависящих от них государей сделать это, ибо хотят держать их в узде. Цезарь так легко покорил галлов, ибо они всегда были разобщены, находясь под началом представителей власти.

CLXV.

Главное в политике — заполучить обладание необходимым объектом; средства не имеют значения.

CLXVI.

Нидерланды — не что иное, как колония России, в которой установлена английская монополия.

CLXVII.

Европейская политическая система удручающа; чем больше ее изучаешь, тем больше удивляешься ужасным последствиям ее действий.

CLXVIII.

Моего последнего отречения никто не понял, ибо его причины не были обнародованы.

CLXIX.

Всегда думал, что это Талейран повесит Фуше; однако, быть может, они пойдут на виселицу вместе. Епископ подобен лисе, оратор — тигру.

CLXX.

Самоубийство — величайший из всех возможных грехов. Какое мужество может быть у человека, который дрожит перед любым поворотом колеса фортуны? Настоящий героизм в том, чтобы быть выше всех зол бытия.

CLXXI.

Патриотизм Вандеи был поставлен мне на вид в Рошфоре: за Луарой еще оставались солдаты, но я всегда ненавидел гражданскую войну.

CLXXII.

Когда офицеру больше не повинуются, он должен оставить командование.

CLXXIII.

Власть над мыслью, кажется, принадлежит душе; чем выше наше сознание, тем более совершенен наш дух и тем более морально ответственен за свои действия человек.

CLXXIV.

Посредственные правители никогда не могут быть безнаказанно ни деспотичными, ни популярными.

CLXXV.

Союзники знали своего Макиавелли; они задумывались над его «Государем»; но ведь мы уже не в шестнадцатом веке.

CLXXVI.

Есть произвол, который никогда не может быть стерт из памяти потомков; это мое изгнание на остров Святой Елены.

CLXXVII.

Я не составлял плана высадки в Англии, «ибо мне ничего больше не оставалось», как я якобы сказал; я не собрал 200 000 человек на побережье Булони и не потратил восемьдесят миллионов, что бы поразвлечь парижских зевак; план был серьезен, а высадка возможна; но флот Вильнёва все расстроил. Кроме того, английское правительство поспешило разжечь войну на континенте.

CLXXVIII.

У французов ощущение национальной гордости всегда в тлеющем состоянии. Ему нужна лишь искра, чтобы запылать.

CLXXIX.

Среди всех моих генералов Монтебелло оказал мне наибольшие услуги, и именно его я уважал более всего.

CLXXX.

Дезе обладал всеми качествами выдающегося человека; смертью он прочно связал свое имя с великой победой.

CLXXXI.

Самые небывалые из всех капитуляций в истории войн — Маренго и Ульм.

CLXXXII.

Правительство, члены которого высказывают противоположные мнения[], способно функционировать лишь в мирное время.

CLXXXIII.

Принципы революции проложили маршрут по Европе; вопрос лишь в том, как их регулировать. У меня для этого были и сила, и власть.

CLXXXIV.

Ней был человеком мужественным. Его смерть не менее знаменательна, чем жизнь. Уверен, что осудившие его не осмелились даже взглянуть ему в лицо.

CLXXXV.

Англичане — нация торговцев, но именно в торговле их сила.

CLXXXVI.

Много разного было написано о смерти герцога Энгиенского и капитана Райта; первая не была делом моих рук, а о второй я не знаю ничего; я не мог помешать англичанину, охваченному упадническими настроениями, перерезать себе горло[].

CLXXXVII.

Пятнадцать лет я спал, охраняемый своей шпагой.

CLXXXVIII.

Я очень основательно организовал Империю. Судьи аккуратно выполняли законы. Я не поощрял произвол, и механизм работал исправно.

CLXXXIX.

Что касается финансов, лучший способ получить кредит — не использовать его; система налогообложения укрепляет финансовые дела, в то время как система займов — разрушает.

CXC.

Мир управляется случаем.

CXCI.

В зените своего могущества я мог бы при желании заполучить принцев Бурбонов в свое распоряжение; но я уважал их несчастье.

CXCII.

500 Турок было застрелено в Яффе; солдатами гарнизона был убит мой парламентер; эти турки были пленниками из Эль-Ариша, которые обещали не участвовать в войне. Мое положение обязывало меня строго соблюдать законы войны.

CXCIII.

Полковник Вильсон, который долгое время писал о моей Египетской кампании, утверждает, что я давал яд раненым солдатам моей армии. У генерала, настолько безумного, чтобы отдать такое распоряжение, не будет солдат, готовых сражаться за него. За мистером Вильсоном эту ахинею повторяли по всей Европе. А на самом деле было так: около сотни человек слегло от чумы, они были уже безнадежны; если бы я их оставил, они подверглись бы опасности быть убитыми турками; я спросил доктора Десгенетта, можно ли дать им опиум, чтобы облегчить их страдания; он отвечал, что его долг — только лечить их; на этом вопрос был исчерпан. Через несколько часов все они были перерезаны врагом.

CXCIV.

Врачи часто ошибаются; иногда они делают слишком много, в другой раз — недостаточно. Однажды я отдал шестьдесят тысяч франков Корвизарту; это умный человек и единственный надежный врач из всех, кого я знаю.

CXCV.

Под Ватерлоо мои войска насчитывали 71 тысячу человек; у войска союзников — около 100 тысяч. И я почти разбил их.

CXCVI.

Я взял с собой в Испанию де Прадта на войну с монахами; на ней он вполне преуспел, что удивительно для архиепископа.

CXCVII.

Я создал свой век, так же как и я был создан для него.

CXCVIII.

Порядок в обществе основан на справедливости. Судьи располагаются в первом ряду на социальной иерархии; никакие почести и уважение для них чрезмерными не будут.

CXCIX.

Пруссаки не выдержали и двух часов под Иеной, они в двадцать четыре часа сдали позиции, которые можно было бы держать три месяца.

CC.

Я совершил ошибку, не стерев Пруссию с лица земли.

CCI.

Моя система на континенте должна была уничтожить английскую торговлю и принести мир всем странам. Единственным недочетом было то, что эта система не могла быть полностью воплощена в жизнь: всего несколько человек ее понимали.

CCII.

Полиция — не что иное, как дипломатия в лохмотьях.

CCIII.

Чужие глупости никогда не помогают нам стать умнее.

CCIV.

Расин заимствовал свои произведения у греков, и он сделал это так умело, что не поймешь, что потребовало большего таланта: создание сочинения или перевод его на французский.

CCV.

Мир — грандиозная комедия, где на одного Мольера приходится десять Тартюфов.

CCVI.

Если вы проповедуете добродетель, показывая ее противоположности, зло сделайте фоном картины, а добро — всего лишь украшением; и пусть порок борется с добродетелью. Я сомневаюсь, что полученная картина в конечном итоге окажется поучительной.

CCVII.

Некоторые фанатики-священники желали возобновить скандальные сцены старых времен;; я пресек это, и было сказано, что я совершил насилие над Папой Римским.

CCVIII.

Аугсбургская лига и Тридцатилетняя война были порождением алчности нескольких монахов.

CCIX.

Битва при Маренго доказала, что при нынешних средствах успех в большей мере зависит от случая. Австрийцы одержали победу: последняя их атака была отбита и они капитулировали, хотя их силы намного превосходили мои, и они могли мне противостоять. Очевидно, Мелас просто потерял голову.

CCX.

Некоторые короли изображают из себя заботящихся о благе народа, чтобы половчее его обманывать; как тот волк в басне, что стал пастухом, чтобы было легче истребить овец.

CCXI.

Я выслал авторов адской машины, это были заговорщики со стажем, необходимо было очистить от них Францию. С тех пор меня больше не беспокоили. Все уважаемые люди были благодарны мне за это.

CCXII.

Солдаты и судьи обычно небогаты; в качестве компенсации их следует чтить и уважать. Уважение, оказываемое им, поддерживает чувство чести, которое и есть главный залог силы нации.

CCXIII.

Все, что не строится на основах, подтвержденных физически или математически, должно бы отвергнуто разумом.

CCXIV.

Если бы английское правительство полагало, что их суда сумеют защитить государство от захвата, они бы не укрепляли берега так тщательно, когда я стоял лагерем в Булони. Мой план высадки на берегу Англии был направлен на захват Чатема, Портсмута и других важных военно-морских форпостов. Одна или две битвы — и пал бы остаток острова: в 1804-м боевой дух англичан был вовсе не тот, что сейчас.

CCXV.

Название и форма правления, на самом деле, не так важны. Если со всеми жителями обходятся справедливо, если их права на защиту, налоги, пожертвования и награды равны, страна управляется хорошо.

CCXVI.

Неравное распределение богатств антисоциально и нарушает порядок, разрушает промышленность и конкуренцию; крупно поместная аристократия хороша только в феодальном обществе.

CCXVII.

Если бы Августу не так повезло, потомки вспоминали бы его имя вместе с именами великих негодяев.

CCXVIII.

Союзники сполна расплатились за успех 1814 года: три месяца я вел войну на равнинах Шампани с остатками моих бывших войск. Если бы Париж продержался еще двадцать четыре часа, они бы проиграли; ни один немец не вернулся бы больше на Рейн.

CCXIX.

Едва ли я когда-то давал своим генералам распоряжения о детальных действиях; я всего лишь приказывал им победить.

CCXX.

Королю не следует опускаться ниже не счастья, предназначенного ему судьбой.

CCXXI.

Несмотря на запутанные интриги Талейрана, Людовик XVIII сумел сделать из него раба и ручную зверушку.

CCXXII.

Партия, которая поддерживается только иноземными штыками, обречена.

CCXXIII.

После битвы при Ватерлоо французам было велено выдать меня врагу; но французы уважали меня в моем несчастье.

CCXXIV.

В 1815 году мне, вероятно, следовало опять начать революцию; тогда я пребывал в поисках необходимых ресурсов, которые имелись, и у меня было все, что для этого нужно.

CCXXV.

Мы можем остановиться, поднимаясь вверх, но никогда — спускаясь вниз.

CCXXVI.

Первый порыв человека бесценен, и следует знать, как извлекать из него выгоду.

CCXXVII.

План ссылки меня на остров Святой Елены довольно стар; я знал о нем еще на Эльбе, но я полагался на честность Александра.

CCXXVIII.

Наиболее приятным из всех условий, оговоренных с союзниками в 1814 году, было разрешение взять с собой некоторых из моих старых солдат, с которыми я побывал в стольких передрягах. А также я нашел людей, которых не пугает неудача.

CCXXIX.

Хартии хороши, только когда они не статичны. Первое лицо государства не должно возглавлять партию.

CCXXX.

Общественный договор в Европе был нарушен разделом Польши в 1772-м. Когда я появился на политической арене, система разделов была уже не нова. Баланс сил остается мечтой, о которой можно забыть до лучших времен. Александр будет обходиться с Польшей так же, как я обошелся с Италией, ибо у него есть власть; вот и весь секрет.

CCXXXI.

Льстецы всегда почитали слабые правительства как благоразумные, подобно тому, как революционеры называют силу деспотизмом.

CCXXXII.

Отречение короля — всего лишь ирония; он отрекается в тот самый день, когда его авторитет попирается.

CCXXXIII.

В Москве весь мир склонялся к признанию моего господства; стихии разрешили этот вопрос.

CCXXXIV.

Во Франции не может быть республики; преданные республиканцы идиоты, все прочие интриганы.

CCXXXV.

Империя была только намечена, мне следовало расширять достижения своих органов власти, если бы я мог восстановить мир на континенте.

CCXXXVI.

Ни одна корона со времен Карла Великого не была вручена с такой торжественностью, как та, что я принял от французского народа.

CCXXXVII.

Я ненавижу иллюзии; именно по этой причине мир для меня был всегда реален, а не правилен.

CCXXXVIII.

Евреи снабжали мою армию в Польше; я хотел вернуть им политическую сущность как нации и горожанам; но я обнаружил, что они годятся только для продажи старой одежды. Мне пришлось оставить в силе законы против ростовщичества; мирные жители Эльзаса были благодарны мне за это.

CCXXXIX.

В русской армии я нашел только превосходную регулярную кавалерию; казаки обычно слишком рассредоточены. Пруссаки — плохие солдаты; английская же пехота творила чудеса при Ватерлоо.

CCXL.

Как следствие великих событий, которым я был причиной, никто не удивил меня более, чем когда я увидел Фуше, цареубийцу и законченного революционера, министра Людовика XVIII, и депутата «небывалой» палаты[].

CCXLI.

Я всегда считан постыдной для европейских монархов толерантность к существованию варварских государств. Будучи консулом, я общался по этому по воду с английским правительством; я предлагал войска, если они дадут корабли и амуницию.

CCXLII.

Фердинанд VII находится у руля власти не благодаря своей храбрости и не по Божьей милости, а лишь по чистой случайности.

CCXLIII.

Для своих кампаний я очень редко нанимал шпионов; я всегда действовал по наитию; верно угадывал, быстро передвигался, а удача делала все остальное.

CCXLIV.

Я видал немало людей, которые считали мои указы невыполнимыми; иногда я объяснял, как бы я это сделал, и они признавали, что это проще простого.

CCXLV.

В Европе сейчас два типа людей: одни просят привилегий, а другие им отказывают.

CCXLVI.

Если бы я справился с коалицией, Россия осталась бы столь же чуждой Европе, как Тибетское царство. Таким образом я бы спас мир от нашествия казаков.

CCXLVII.

Ничто не укрепляет войска более, чем успех.

CCXLVIII.

Храбрецов следует искать не среди тех, кому нечего терять.

CCXLIX.

Во время своей кампании 1814 года я не единожды думал, что для моих солдат нет ничего невозможного; они увековечили свои имена. Мои злоключения принесли мне славу.

CCL.

Не роялисты и не разочарованные раз били меня: это сделали вражеские штыки.

CCLI.

История моего правления прославит имя какого-нибудь нового Фукидида.

CCLII.

Человеческий разум еще не настолько зрелый, чтобы правители делали что должно, а подчиненные — что хочется.

CCLIII.

Что говорить о логике, когда миром правят штыки и здравый смысл не в справедливости, а в силе.

CCLIV.

Общественное мнение когда-нибудь опровергнет софизмы моих клеветников.

CCLV.

Я сделал Бенжамена Константа трибуном, я сместил его, когда он решил сыграть роль оратора: это было названо устранением, и название прижилось. Бенжамен силен в геометрии, по части теорем и заключений; а еще он великий памфлетист.

CCLVI.

После памятного 13-го вандемьера я поступился своим республиканством на двадцать четыре часа в Париже, что стало очень назидательным для сторонников Бабефа и миссионеров, исповедующих религию фрюктидора.

CCLVII.

Талейран и де Прадт хвалились, что это они привели к реставрации Бурбонов. Это простое бахвальство: реставрация была логичным следствием происходящего.

CCLVIII.

Я сейчас лишь сторонний наблюдатель, но я знаю лучше, чем кто бы то ни было, в чьи руки попала Европа.

CCLIX.

В основании французского правительства я вижу лишь камни преткновения.

CCLX.

Груши думал обелить себя за мой счет; это не менее верно, чем то, что он доставил бы герцога Ангулемского в Париж прямо мне в руки, если бы я пожелал. Я счел последнего лояльным врагом, ибо я уважаю его.

CCLXI.

Неисправимая толпа проявляет все при знаки сумасшествия.

CCLXII.

Среди тех, кто не любит быть угнетенным, многие угнетают сами себя.

CCLXIII.

Причиной, по которой общественное мнение так воспротивилось хартии, предложенной Сенатом в 1814 году, являлось то, что люди не видели в ней ничего, кроме беспокойства сенаторов о собственных интересах.

CCLXIV.

Это верно, я переступил границы острова Эльба; но союзники не выполнили условий, на которых я туда отправился.

CCLXV.

В Европе у народа больше нет никаких прав, они лишь убивают друг друга, как свора бешеных собак.

CCLXVI.

Видно, во Франции свобода заключена в хартии, а рабство — в законе.

CCLXVII.

Авторы «Цензора» — призрачные люди, которых следовало отправить в Шарантон {4} , ибо они сознательно сеют ненависть и недоверие. Это ораторы, которых следует бросать за решетку и ограничивать в действиях.

CCLXVIII.

Суверену никогда не следует давать обещаний, но те, что дал, нужно выполнять.

CCLXIX.

Наилучшее разделение власти таково: избирательная, законодательная, исполнительная и судебная. Я хорошо разграничил их в иерархии своей Империи.

CCLXX.

Герцог де Фельтре проявил себя реакционером и угнетателем, ибо это его единственный талант. Он хотел бы получить место в анналах нашей истории, но у него ничего не получилось. Мне не нужен был орел, чтобы руководить военными делами, я хотел заниматься этим сам; по этой причине я и выбрал его.

CCLXXI.

Когда я начал войну с кортесами, я был очень далек от мысли, что Фердинанд станет трактовать их как бунтовщиков.

CCLXXII.

Теология для религии все равно что отрава в еде.

CCLXXIII.

Я сделал Париж удобнее, чище, здоровее и лучше, чем он был, и все это во время войн, которые я вынужден был вести. Парижане встретили эти улучшения с песнями; что убедило их еще больше, так это обеспечение Европы танцорами, поварами и модистками. Это я знал очень хорошо.

CCLXXIV.

Есть борцы с прогрессом эпохи, к примеру в армиях.

CCLXXV.

Гражданская война, если дело монарха является ее предлогом, может продлиться очень долго; но народ в конце концов победит.

CCLXXVI.

Общественный порядок любой нации основывается на выборе людей, предназначенных к тому, чтобы поддерживать его.

CCLXXVII.

Люди мыслят верно, пока их не вводят в заблуждение ораторы.

CCLXXVIII.

За исключением нескольких хамелеонов, которые, как и в любом другом месте, пробрались в мой Государственный совет, в него вошли честные и по-настоящему достойные люди.

CCLXXIX.

Мое правительство было вознесено необычайно высоко, чтобы увидеть недостатки в его механизме; тем не менее я пятнадцать лет правил сорока двумя миллионами людей в интересах большинства и без особых трений.

CCLXXX.

За период моего правления меня по-настоящему удивило, что Папу Римского признали в границах моей Империи ренегат Абдалла Меню и в Париже — трое женатых священников-отступников, а именно: Талейран, Фуше и Отерив.

CCLXXXI.

Право на море принадлежит всем нациям. Море нельзя ни возделывать, ни получать его в собственность: это единственная по-настоящему общественная дорога, и любые притязания нации на исключительные права на море — объявление войны остальным нациям.

CCLXXXII.

Если бы отречение Карла IV не было вынужденным, я признал бы Фердинанда королем Испании. Контрдействия в Аранхуэссе не могли оставить меня равнодушным: я расположил свои войска по всему полуострову: как суверен и как сосед я не мог стерпеть такого акта насилия.

CCLXXXIII.

Конституционалисты — простаки; во Франции были нарушены все договоры: ликурги могут делать все, что им заблагорассудится, — все будет нарушаться; хартия — не более чем клочок бумаги.

CCLXXXIV.

Нации, людям, армии, Франции в целом не нужно забывать свое прошлое: прошлое составляет их славу.

CCLXXXV.

Легче построить республику без анархии, чем монархию без деспотизма.

CCLXXXVI.

Люди, являющиеся хозяевами в своих домах, никогда и никого не преследуют, а король, которому не противоречат, — хороший король.

CCLXXXVII.

Реформаторы, в сущности, больные люди, которым жаль, что у других хорошее здоровье; они запрещают всем лакомства, которых им самим нельзя.

CCLXXXVIII.

Не люблю, когда притворяются, что презирают смерть; один из главных законов — нужно смириться с тем, что неизбежно.

CCLXXXIX.

Трус убегает от вора; слабого бьет сильный; в этом основа политики.

CCXC.

В лакедемонцах я вижу только смелых и диких людей; лучшие годы Лакедемона — Средневековье, когда все капуцины, кого ни возьми, умирали в ореоле святости.

CCXCI.

Сенат был бездеятельным, пока я не оказался побежденным. Выйди я победителем, я получил бы его одобрение.

CCXCII.

Реньо обладал красноречием; по этой причине я часто посылал его с речами в Палату и Сенат. Нынешние ораторы — не более чем бездарные болтуны.

CCXCIII.

Ожеро предал меня; я всегда считал его подлецом.

CCXCIV.

Реаль довольно неплохо организовал мою полицию. В хорошем настроении я припоминал ему отрывок из его революционного журнала, в котором он призывал всех истинных патриотов собраться 21 января, чтобы вместе съесть свиную голову. При моей власти он не ел свиных голов, но заработал немало денег.

CCXCV.

Людовик XVIII очень мудро повел себя по отношению к убийцам суверена; его долгом было простить их, ибо это было сугубо личное происшествие в его семье; но государственная измена, вымогательство и неуважение к власти, принадлежащей в высшей судебной ступени, — этого я не мог им простить.

CCXCVI.

Мы уважаем лишь тех потерпевших неудачу, кто уважал себя в своем величии.

CCXCVII.

Блюхер заявил, что он сражался каждый день с тех пор, как в январе 1814-го пересек Рейн, и до того, как вступил в Париж. Союзники признают, что за эти три месяца потеряли около 140 ООО человек; думаю, их было еще больше. Я атаковал их каждое утро, до линии протяженностью сто пятьдесят лье. При Ла-Ротьере Блюхер дрался как никогда; мой конь был убит. Прусский генерал был просто хорошим солдатом; он не знал, как извлечь выгоду из своих преимуществ того дня. Мои гвардейцы про явили чудеса храбрости.

CCXCVIII.

Сенат обвинил меня в изменении его актов, другими словами — в подделке документов. Весь мир знает, что я не любитель подобных штучек: один мой намек действовал так же верно, как мой приказ; всегда выполнялось больше, чем я просил. Если бы я презирал человечество, в чем меня упрекают, то система доказывает, что я оказался бы прав.

CCXCIX.

Меня нельзя упрекнуть в том, что я ставлю свою честь выше благополучия Франции.

ССС.

Я сказал, что Франция — во мне, а не в парижском народе. А мне приписали фразу: «Франция — это я», что является абсурдным.

CCCI.

В глазах общественности, свергнутый правитель — узурпатор; тот, кто дарует милости и должности, — настоящий король; Амфитрион {5} в глазах Созия — тот, с кем он обедает.

CCCII.

Некоторые люди добродетельны лишь потому, что у них нет возможности быть другими.

CCCIII.

Простолюдин мечтает, чтобы Бог был королем, который держит Совет при дворе.

CCCIV.

«Мысли» Паскаля — полная ерунда; о нем можно сказать, как говорят низшие сословия о шарлатанах: «Он определенно прав, ибо мы его не понимаем».

CCCV.

Жажда править умами — одна из самых сильных человеческих страстей.

CCCVI.

Не думаю, что Бурбоны понимали выгоды монархии лучше меня. Что до их династии, увидим в конце концов: они прокладывают свой маршрут в политических играх весьма высокого уровня.

CCCVII.

Были революционеры, чьи действия отмечены особым величием и благородством; к ним можно причислить Ланжюине, Лафайетта, Карно и некоторых других; это люди, которые пережили самих себя; их роль сыграна, карьера закончена, а влияние прошло. Они — очень хорошие орудия, которыми надо уметь пользоваться.

CCCVIII.

Я не думал, что этот интриган Деказ так коварен. Но в любом деле следует дождаться конца.

CCCIX.

Уникально в моей судьбе то, что я заставил своих врагов либо служить мне во славу, либо умереть.

CCCX.

В свете последних событий мне кажется, что катастрофы были сильнее человека.

CCCXI.

Шатобриан удостоил меня красноречивой, но довольно несправедливой обличительной речью. Он немало сделал в интересах короля. Он гениален.

CCCXII.

Договор 20 ноября был не лучше, чем капитуляция Парижа: не знаю, кого в этом винить — иностранцев или французских министров.

CCCXIII.

Кто бы мог подумать на поле боя при Фридланде или на плоту на Немане, что русские будут по-хозяйски распоряжаться в Париже, а пруссаки расположатся лагерем на Монмартре?

CCCXIV.

Когда пруссаки распорядились, чтобы я вывел войска из Германии в течение трех недель, под моим командованием еще оставалось шестьсот тысяч человек. Я думал, в их кабинете сошли с ума: успех оправдывает все; но глупость, сквозившая в пруссаках, была бахвальством чистой воды.

CCCXV.

Самая невыносимая тирания — тирания со стороны подчиненных.

CCCXVI.

При противостоянии в термидоре правительство отстранило меня от командования моей армией; но Обри засадил меня в тюрьму. Слуги всегда идут дальше своих хозяев.

CCCXVII.

Это правда, что со своим падением я оставил Франции большие долги. Однако оставались мои запасы на черный день; и что с ними сделали?

CCCXVIII.

Человек, который за забавами забывает о своей боли, не будет терзаться долго; это лекарство от мелких зол.

CCCXIX.

Я никогда ни в чем не отказывал императрице Жозефине, зная ее искренность и преданность.

CCCXX.

Я терплю упоминания о глупостях некоторых монархов, подобно тому как люди не распространяются о благосклонности своих бывших любовниц.

CCCXXI.

Марш Груши из Намюра до Парижа — один из выдающихся подвигов войны 1815 года. Я думал, что Груши пропал вместе со своими пятьюдесятью тысячами солдат и я соберу свою армию у Валенсьена и Бушена, заручась поддержкой северных крепостей. Я мог бы создать там систему обороны и воевать за каждый клочок земли.

CCCXXII.

Ней и Лабедуайер сами виноваты, что были расстреляны, как мальчишки: они не знали, что в революции тот, кто теряет время, всегда проигрывает.

CCCXXIII.

Не найдется и четырех страниц, напечатанных за эти четыре года, где бы была правда о моем правлении и действиях отдельных личностей. Среди писателей много клеветников, но ни одного Фукидида.

CCCXXIV.

Я всегда считал, что преступно для монарха призывать иностранцев, чтобы поддержать свой авторитет в собственной стране.

CCCXXV.

Я хорошо понимаю, как Фуше удалось составить списки изгнанников; но я не могу уразуметь, как там оказались имена, которые я там нашел.

CCCXXVI.

Испанцам ничего не оставалось, кроме как принять конституцию, которую я предложил им под Байонной; к сожалению, тогда они для этого еще не созрели (я говорю обо всем народе).

CCCXXVII.

Объединить цвет талантливых личностей всех классов в Институт было прекрасной идеей. Исказившие сей момент национальной славы должны были обладать очень скудным воображением.

CCCXXVIII.

Человеческий разум породил три очень важных завоевания: право, равенство налогов и свободу нравов; монарх, если только он не спятил, никогда не будет попирать эти три основы человеческого общества.

CCCXXIX.

Часто, читая «Цензора», я думал, что его редактирует Талейран или Поццо ди Борго. Книга насквозь антифранцузская, авторы — пустоголовые идеалисты; они выставляют сами себя кретинами, поучая королей.

CCCXXX.

Когда нация перестает жаловаться, она перестает думать.

CCCXXXI.

Я не думал лишь о себе при Фонтенбло; я действовал во имя нации и армии; если я сохранил титул императора и не зависимость суверена, то это потому, что, допуская оскорбление со стороны врага, я не мог позволить служившим мне храбрецам краснеть.

CCCXXXII.

Есть определенный тип воров, чья поимка не предусмотрена законом, и они воруют самое ценное для человека — время.

CCCXXXIII.

Есть во Франции люди, которые возвращаются к хартии, когда их охватывает страх; это как картежник возвращается к своей женушке, когда проигрался.

CCCXXXIV.

Мадам де Сталь писала о страстях как женщина, хорошо разбирающаяся в предмете. Часто она напыщенно высоко описывает всякую ерунду, и она никогда не выглядит более глупой, чем тогда, когда претендует на глубину мысли.

CCCXXXV.

Время республик прошло; скоро в Европе не останется ни одной.

CCCXXXVI.

Если в механике известно три величины, то четвертая вскоре будет найдена (конечно, при должном знании математики).

CCCXXXVII.

Большинство испанцев жестоки, невежественны и дики; в то время как я приказывал обращаться с пленниками в темницах Лиможа, Перигюе и Мулэна гуманно, они истребляли, пытали и казнили моих солдат. Капитуляция генерала Дюпона в Байлене сопровождалась насилием, не имеющим аналогов в истории.

CCCXXXVIII.

Я всегда могу возвыситься над оскорбившими меня, простив их.

CCCXXXIX.

Любое партийное сборище является объединением глупцов и мошенников.

CCCXL.

Когда я высадился в Каннах, в газетах написали: Восстание Бонапарта; пять дней спустя: Генерал Бонапарт вошел в Гренобль; одиннадцать дней спустя — Наполеон вторгся в Лион; через двадцать дней — Император приехал к Тюильри. А теперь изучайте общественное мнение по газетам!

CCCXLI.

После того как у меня были все богатства Европы, я покинул ее на корабле с двумя сотнями тысяч франков. Англичане не усомнились, что это соответствует моему достоинству; купец, который сжег пачку долговых обязательств на пятьдесят тысяч дукатов, полученных от Карла V, показал себя душевно более щедрым, чем сей император.

CCCXLII.

Нет никаких тайн ни в арифметике, ни в геометрии. Из всех наук эти две лучше всего тренируют человеческий ум.

CCCXLIII.

Со времен моего падения писаки, которых я содержал, называют меня не иначе как узурпатором[] они не знают, что я сам мог бы стать властителем всех монархов. Во Франции не способны писать ничего, кроме романов.

CCCXLIV.

Макиавелли учит, как сохранить завоеванное; я вижу только один способ — быть сильнейшим. А министр Флоренции — сущий профан в политике.

CCCXLV.

Пренебрежение к ошибкам приводит к потере популярности так же легко, как и грандиозный государственный пере ворот. Любой владеющий искусством управления не будет рисковать кредитом доверия, не имея для этого весомых оснований.

CCCXLVI.

Я не вникал в переговоры с немецкими государями; после победы при Аустерлице я увлек их за собой; они пытались объединиться со мной все время, пока я был победителем. Александр может проделать с ними то же самое, победив пруссаков и австрийцев.

CCCXLVII.

Монарх никогда не избегает войны, если он ее хочет; а когда его вынуждают к войне, он должен поторопиться обнажить шпагу первым, чтобы совершить активное молниеносное вторжение, в противном случае все преимущества будут на стороне агрессора.

CCCXLVIII.

Локк дает искусные определения и умело распоряжается, но с логикой у него плохо.

CCCXLIX.

Если бы в империи Тиберия были якобинцы и роялисты, у него не было бы времени на всякие франтовские развлечения.

CCCL.

Привычные места полемик вышли из моды, и полемики заняли место в политике.

CCCLI.

Я установил отличия таковыми, какими они должны быть по моему мнению; а именно: я поставил их в соответствие титулам и трофеям; мое дворянство — не феодальное старье; капралов я сделал баронами.

CCCLII.

Будь я одним из тех правителей, за которых все делают другие, а сами они не предпринимают ничего, я бы согласился только на королевство за Луарой.

CCCLIII.

Не думаю, что Франция когда-либо лучше осознавала, что такое порядок, чем под моим правлением.

CCCLIV.

Состоявшийся государь должен вести себя как Цезарь, обладать манерами Юлиана и добродетелями Марка Аврелия.

CCCLV.

Человек должен повиноваться узде, которая на него надета сейчас, а не той, что была раньше.

CCCLVI.

Спрашивать, насколько религия необходима политике, то же самое, что спрашивать, насколько необходима операция человеку с опухолью; все зависит от благоразумия врача.

CCCLVII.

Этот краснобай Тацит говорит, что опасно оставлять в живых тех, кто был однажды разорен; я убедился в этом на собственном опыте!

CCCLVIII.

После неудачи под Москвой меня сочли умершим для политики; мою личность и имя оставили в воспоминаниях; три месяца спустя я появился вновь во главе двухсот тысяч солдат.

CCCLIX.

Мое восемнадцатое брюмера имело грандиозные последствия: ведь именно с этого момента началось восстановление общественного порядка во Франции.

CCCLX.

Когда награды сеются щедрой рукой, их подбирают преимущественно недостойные люди, а добродетельные самоустраняются. Никто не пойдет забирать награду на поле боя, если сможет получить ее в палатах.

CCCLXI.

Я обнаружил, что и революционеры, и эмигранты ненасытно жадны к богатствам и привилегиям. Мне бы нравилось возвеличивать новых людей; но, не имея возможности делать это, я брал их как можно больше в рядах моих солдат.

CCCLXII.

Во время моих кампаний в Италии Директория раскричалась; она пробовала подавать ноты протеста. Я отправил им слиток чистого серебра, и они затихли, а моя армия продолжила свое дело.

CCCLXIII.

Со времен Карла Великого пехота всегда была в упадке. При моем правлении ни один французский гренадер не сомневался, что он способен самостоятельно одолеть врага.

CCCLXIV.

Закон должен быть ясен, точен и единообразен; интерпретировать его — значит его искажать.

CCCLXV.

Те, у кого в памяти остается много лиц, обладают наиболее живым воображением.

CCCLXVI.

Если бы пираты были столь же политизированы, насколько храбры, в шестнадцатом столетии они основали бы великую американскую империю.

CCCLXVII.

Странно, что в эпоху Просвещения суверены не видят надвигающегося шторма, пока он не обрушится.

CCCLXVIII.

Слово либеральный, которое так сильно раздражает слух идеалистов, изобретено мной. И если я узурпатор, то они плагиаторы.

CCCLXIX.

Слабый и нерешительный правитель будет презираем; но его участь еще хуже, если им управляет глупый и недостойный министр.

CCCLXX.

До моего Гражданского кодекса законов не было, зато существовало пять или шесть фолиантов о законах, написанных с целью, чтобы судьи могли разрешать дела, не понимая.

CCCLXXI.

Марк Аврелий жил и умер в почете, ибо он получил империю мирным путем при благоприятных обстоятельствах. Такое счастье, вероятно, могло быть у моего сына.

CCCLXXII.

Восемнадцатого фрюктидора я мог бы привести итальянскую армию в Париж и сыграть такую же роль, как в свое время император Север; но плод тогда еще не поспел.

CCCLXXIII.

Когда, по возвращении из Египта, я высадился во Фрежюсе, Баррас и Сиюйес только препирались; один хотел восстановить короля, а другой — герцога Брауншвейга. Я их помирил.

CCCLXXIV.

Гоббс — мрачный философ, а Монтескье остроумен.

CCCLXXV.

Мораль республиканцев довольно свободна; они без колебаний позволяют себе всё, что идет на пользу им или партии; а уж конечно, что есть добродетель в республике, то преступление при монархии.

CCCLXXVI.

Рабле уподобился Бруту в том, что притворился сумасшедшим, дабы избежать подозрений Тарквиниев.

CCCLXXVII.

Мне никогда не хватало золота и серебра так, как сахара и кофе; поэтому сплетники вовек не простят мне Континентальной блокады.

CCCLXXVIII.

Настоящее богатство страны в количестве жителей, их труде и предприимчивости.

CCCLXXIX.

«Дух законов» — творение с плохим фундаментом, неправильной конструкцией, хотя некоторые комнаты хорошо убраны и отделаны золочеными панелями.

CCCLXXX.

Политики, выступающие против постоянной армии, бестолковы. Если монарх распустит свою армию, если его крепости разрушатся, если он будет проводить все время за чтением Гроция, то его правление не продлится и шести месяцев.

CCCLXXXI.

Удивительные открытия — не то, чем может гордиться человеческий разум; природный инстинкт и удача — вот чему мы обязаны большинством своих изобретений, а никак не философии.

CCCLXXXII.

Много глупостей было написано о душе; однако стоит попытаться узнать не то, что, говоря об этом, имели в виду люди, а то, что нам объясняет наш разум, независимо от чужого мнения.

CCCLXXXIII.

Что до системности, то нам всегда стоит оставлять за собой право завтра посмеяться над вчерашними идеями.

CCCLXXXIV.

Я не знаю, что подразумевают под небесной силой; это изобретение каких-то полоумных теологов из Лювена. Папа Римский, с точки зрения небесной силы, является не более Папой Римским, нежели я — урожденным членом британского парламента.

CCCLXXXV.

То, что называют законом природы, — всего лишь закон выгоды и логики.

CCCLXXXVI.

Любому партийному лидеру следует знать, как извлечь выгоду из энтузиазма сторонников; ни одна фракция не может существовать без своих приверженцев. Величайший военачальник во главе своих солдат, лишенных боевого духа, не сделает ничего.

CCCLXXXVII.

Почему Гомер по душе всем народам Азии? Потому что он описал самую памятную войну первых европейцев с процветающей в то время нацией. Его поэма — практически единственный памятник тех славных времен.

CCCLXXXVIII.

Глядя на Клебера верхом на лошади, я всегда вспоминаю героев Гомера. Нет ничего прекраснее, чем он в день битвы.

CCCLXXXIX.

Генерал Мак весьма подкован в теории, он глубоко изучил искусство войны; но я не доверю ему батальон, ибо он неудачлив и ему недостает решительности. Я очень удивился его капитуляции при Ульме; я подумал, что он отбросил меня так, что мне придется снова добираться до Инна.

CCCXC.

Бог положил себе за труд стать стражем добродетели.

CCCXCI.

Достаточно одного мерзавца, чтобы разрушить страну; и мы в этом убедились.

CCCXCII.

Мне нравится поэзия Оссиана; в ней яркие идеи, энергия и глубокие мысли. Это — Гомер севера; он подлинный поэт, ибо потрясает разум и воздействует на душу.

CCCXCIII.

О моей кампании 1814 года до сих пор не сложено толкового описания. Ибо имела место такая невероятная цепочка событий и военных операций, что никто, кроме меня, располагающего фактами, не может этого описать.

CCCXCIV.

Мне нравится наблюдать страсти, бушующие на театральных подмостках, но меня задевает, когда они выходят за рамки дозволенного.

CCCXCV.

Друо — настоящий Катон. Никогда не видел субъекта, столь тонко чувствующего Аристида. Храбрец!

CCCXCVI.

Капитуляция Сен-Сира под Дрезденом — промашка школьника; она очень напоминает аналогичную ошибку Мака под Ульмом. Рапп, Карно и Даву показали бы, как следует оборонять что-либо.

CCCXCVII.

Несчастные лотарингцы оказали мне немалую поддержку; почему бы мне не отстроить их дома?

CCCXCVIII.

Мне по душе грубоватый здравый смысл, обитающий на улицах.

CCCXCIX.

Солон был прав: о заслугах человека можно судить только после его смерти.

CD.

Вопрос не в том, отделилась ли от меня нация в 1814 году или я сам от нее отделился: очевидно, что я сам должен был изгнать иностранцев, но это стало бы явным лишь после победы. Семейные дела всегда следует решать в узком кругу.

CDI.

Исследуя сущность славы, мы видим, что ее границы весьма узки. Стоит удостоиться оценки равнодушных, напыщенных глупцов, получить аплодисменты или порицание толпы — и человек становится горд собой.

CDII.

Фридрих взял на себя труд опровергать Макиавелли еще до того, как стал королем; после он справился бы с этим лучше. Этот Макиавелли описывал лишь гротескных тиранов.

CDIII.

Сенека говорит, что тот, кто не заботится о собственной жизни, повелевает жизнями других.

CDIV.

Говорят, что генерал Сарразен сошел с ума; он слишком много пережил при побеге из Булони. Он был управленцем высшего класса, но вот в голове у него полнейшая каша.

CDV.

В Тулузе Веллингтон совершил величайшую ошибку: английская армия попала бы в плен, сумей Сульт воспользоваться положением или будь он лучше проинформирован о позициях врага.

CD VI.

История, сохранившая в своих анналах имя Фемистокла, не позаботилась сохранить имена его врагов.

CD VII.

Когда я принял власть из рук республиканцев, я словно прочистил и отретушировал полотно Рафаэля, которое было замутнено глянцем.

CD VIII.

Беньо хотел сыграть значительную роль при Бурбонах и, как и многие другие, ошибся. Он обладал силой и талантом. Я назначил его государственным советником, ибо у него хватало смелости говорить мне абсолютную правду. Но он попусту тратит свои силы.

CDIX.

Я сужу о гениальности человека по манере его самовыражения.

CDX.

Принципиально, чтобы власть и армия менялись часто. Интересы страны требуют, чтобы ситуация не застывала в неподвижности: в противном случае в скором времени установится феодальное правление и феодальные порядки.

CDXI.

В Европе больше нет наемных солдат с тех пор, как народы выступили на полях сражений.

CDXII.

В каком романе отыщешь монарха, который думает о своих подданных и строит свое счастье на их благополучии.

CDXIII.

Макиавелли может говорить все, что ему заблагорассудится; но крепости не стоят благосклонности людей.

CDXIV.

Толпа, не разбираясь, любит повторять любую бессмыслицу, высказанную по адресу незаурядного человека.

CDXV.

Среди сотни бывших королевских фаворитов девяносто пять, оказывается, были повешены.

CDXVI.

Деказ был секретарем моей матери; несколько раз я замечал его в толпе. Его пост требовал немалого таланта. Как и все министры, он подобен канатоходцу[].

CDXVII.

В 1805 году я располагал восьмьюдесятью кораблями, не считая фрегатов; но у меня не было ни настоящих матросов, ни офицеров: мои адмиралы играли в прятки с англичанами, Линуа показал себя с хорошей стороны. Вильнёв был добрым офицером, тем не менее, он только лишь допускал ошибки. Он, как безумный, удирал из Кадиса: смерть Нельсона уже не могла улучшить положение моего флота. Вильнёв покончил с собой в таверне в Ренне; по традиции в этом обвинили меня. Хотя очевидно, что признаки безумия проявлялись у него еще во время кампании.

CDXVIII.

Ах, свобода слова! Снимите намордник с парижских журналистов, — и поднимется невероятная шумиха! Любой Вадью примется тягаться с правительством, а Каритиде — давать советы. Дьявол пользуется суматохой!

CDXIX.

Я отстроил разрушенные здания Лиона: люди были благодарны нам; теперь мы в расчете.

CDXX.

Правители, держащие духовников, противоречат законам королевской фамилии.

CDXXI.

Существует немного людей, чей ум достаточно крепок, чтобы судить обо мне беспристрастно и непредубежденно.

CDXXII.

После моих побед в Италии представители разных фракций обивали мой порог. Я оставался глух, ибо участь оказаться орудием в руках партии — не для меня.

CDXXIII.

Битва при Эйлау немало стоила обеим сторонам, не принеся никакого результата. Это было одним из тех неопределенных сражений, в которых одни топчутся на месте, а другие бросаются в бой без всякого плана; мне следовало выбрать иное поле битвы.

CDXXIV.

Великие политики первого апреля не хотели ничего, кроме сохранения своих кресел, поэтому они так легко сдали позиции союзникам.

CDXXV.

Иногда я был философом посреди всех этих смотров, артиллерийских орудий и штыков; ни один критик не сделал бы больше.

CDXXVI.

Здравый смысл дарует человеку его способности; самовлюбленность — ветер, который, раздувая паруса, несет их к пристани.

CDXXVII.

Катон свалял дурака, покончив с собой из одного страха увидеть Цезаря.

CDXXVIII.

Если бы Ганнибал услышал о рейде моей армии через Сен-Бернар, он бы не был столь высокого мнения о своем переходе через Альпы.

CDXXIX.

Наверное, следовало уподобиться Генриху VIII, став единоличным главой церкви в империи; рано или поздно к этому придут все монархи.

CDXXX.

Пуля, убившая Моро под Дрезденом, была одной из последних вестниц моей удачи.

CDXXXI.

После Лейпцига я мог опустошить страну, лежащую между мной и врагом, как поступил Веллингтон в Португалии, а Людовик XIV в Палатинате; война оправдывала меня, но я не стал обеспечивать свою безопасность такими средствами. Мои солдаты, разгромив баварцев под Ханау, показали, что я могу положиться на их храбрость.

CDXXXII.

Я не видел ничего исключительного в бегстве Мале, иное дело заточение Ровиго и побег Паскье. У всех у них были мозги набекрень, и у заговорщиков прежде всего.

CDXXXIII.

Моя статуя на Вандомской площади и хвалебные письмена о моем правлении были подчистую раскритикованы. Короли должны позволить художникам действовать по собственному разумению: Людовик XIV не распоряжался, чтобы в ногах его статуи поместили рабов, и чтобы Ла Фейлад написал на пьедестале: «Бессмертному человеку». И если теперь где-нибудь будет начертано «Наполеон великий», люди будут знать, что это не я изобрел сию надпись, я всего лишь не запрещаю распространяться людской молве.

CDXXXIV.

Я советовался с аббатом Грегуаром относительно конкордата 1801 года. Его совет показался мне очень недурным, но, несмотря на это, я действовал согласно собственному мнению, лишь кое-где уступил священникам, послушавшись аббата. Именно в этом я ошибся.

CDXXXV.

Тот, кто не стремится к уважению потомков, недостоин его.

CDXXXVI.

Карл V впал в детство в пятьдесят лет; многие короли таковы всю свою жизнь.

CDXXXVII.

Мне сказали, что Этьенн пишет о политике, в мое время он писал пьесы; он чрезвычайно необходим стране.

CDXXXVIII.

Я никак не влиял на восхождение Бернадотта на трон, хотя я мог бы противиться этому. Россия очень разозлилась на меня за это, считая, что я действую по намеченному плану.

CDXXXIX.

Когда я решил возродить достопамятные времена античности, мой энтузиазм не пошел дальше восстановления афинской демократии. Мне не по душе власть толпы.

CDXL.

Говорят, что у французских священников и философов есть миссионеры, странствующие по провинциям. Это, должно быть, нечто вроде диспута Августинского и Францисканского братств. Неужели нет другого правительства?

CDXLI.

Лондонские газетчики изрядно понапридумывали относительно моего здоровья и здешнего образа жизни. У них поэтическое воображение. Но ведь любому телу нужно пропитание, даже насекомым.

CDXLII.

Короли никогда не обходятся без жаждущих к ним попридираться. В жизни не одобрял такую критику. От врача мы ждем лечения болезни, а не сатиры на оную. У вас есть лекарство? Предлагайте. Нет? Молчите.

CDXLIII.

Нужно следовать за удачей на всех ее виражах и по возможности корректировать ее.

CDXLIV.

Дух независимости и национальности, который я пробудил в Италии, переживет все революции этого века. Я совершил в стране чудеса большие, чем это удалось сделать семье Медичи.

CDXLV.

Каждый человек может поступать неверно, и, разумеется, правители тоже.

Наши суждения об умерших толерантно нейтральны, но только не о живых. Войну за наследство осуждали при жизни Людовика XIV; ныне ему отдали дань уважения: любой беспристрастный судья признает, что с моей стороны было бы трусостью не принять отречение Карла IV от испанского трона.

CDXLVI.

Хочешь иметь превосходство в войне — меняй тактику каждые десять лет.

CDXLVII.

Люди былых времен ничем не лучше нынешних, но раньше пустой болтовни было меньше, чем сейчас.

CDXLVIII.

Природе следует распорядиться гением таким образом, чтобы человек одаренный мог извлечь из этого пользу; но он часто оказывается не на месте, как затоптанный росток, из которого не вырастет ничего.

CDXLIX.

Можно одарить льстеца лентами, но это не сделает его человеком.

CDL.

Французская Минерва иногда довольно неповоротлива, а ее оружие порядком проржавело. Сейчас Европа не производит ничего; такое впечатление, что она ушла на покой.

CDLI.

Поле битвы — шахматная доска генерала, его выбор демонстрирует его смекалку или невежество.

CDLII.

Я руководствуюсь максимой Эпиктета: «Если зло, что говорят о вас, правдиво — улучшайте себя; если нет — посмейтесь над этим». Я научился не паниковать при любых обстоятельствах: я следую своим путем, не обращая внимания на тявканье шавок, снующих у меня под ногами.

CDLIII.

Настоящий герой играет партию в шах маты во время сражения независимо от ее исхода.

CDLIV.

В делах нет места ни страстям, ни предубеждениям: единственно, что позволено, — это всё, что направлено на общее благо.

CDLV.

После договора под Пресбургом в 1806 году поведение пруссаков было таково, будто они напрашивались на мое продвижение от Франции к Берлину, но я решил договориться и позже пожалел об этом.

CDLVI.

Большинство наших академиков — авторы трудов, которыми мы восхищаемся, при этом отчаянно зевая.

CDLVII.

В Европе мне оказали честь тем, что ведут разговоры обо мне. У авторов памфлетов, должно быть, недостаточно тем, поэтому они заполняют газетные страницы моим именем.

CDLVIII.

Я был уверен в своей победе в сражении под Парижем, если бы мне не отказали в командовании армией. Пруссаки сами загнали себя в ловушку, как только пересекли Сену. Обращаюсь к мнению военных на этот счет.

CDLIX.

Частью моего финансового плана было уменьшить прямой налог на землю и заменить его косвенными, которые касаются только роскошеств и злоупотреблений.

CDLX.

Я никогда не говорил, что герцог Рагузский предал меня; я сказал, что его капитуляция под Эссоном была идиотизмом и стала фатальной для меня.

CDLXI.

Через день после битвы при Иене пруссаки попросили три дня перемирия, чтобы похоронить своих погибших; я послал им свой ответ: «Думайте о живых, а заботу о захоронении мертвых оставьте нам; это не требует перемирия».

CDLXII.

Меня укоряют в несправедливости к адмиралу Трюге. Этот моряк, как и Карно, был республиканцем; ни один, ни другой не искали моей благосклонности; и у меня нет ни возможности, ни желания ли шить их славы.

CDLXIII.

Английские министры и их тюремщик нашли верный путь, чтобы сократить мою жизнь. Мне нужно не просто жить, я должен быть занят. Мои разум и тело должны приносить плоды судьбе. Эти испытания послужат для сохранения моей славы.

CDLXIV.

Я строил деревни, осушал болота, углублял морские порты, отстраивал города, учреждал фабрики и воздвигал памятники; и до сих пор меня сравнивают с Аттилой, вождем варваров! Хорошо придумано.

CDLXV.

Любопытна книга, содержащая ложь.

CDLXVI.

Финансисты французского короля изобрели странный метод; не ограничивая ни расходов, ни роскоши, они не по мерно увеличивают налоги; и каждый год, вместо слов, что у меня столько-то дохода и я могу потратить столько-то, они говорят: нам надо столько-то, нам нужны средства.

CDLXVII.

Я изобретал новые и исключительные вещи во время своего правления: например, премии, присуждавшиеся каждые десять лет. Любой отличившийся в искусстве должен быть достойным образом вознагражден.

CDLXVIII.

Дважды в моей власти было ниспровергнуть австрийский трон, но я укрепил его. Это, должно быть, относят к моим промахам; но что мне было делать с Австрией? Я был достаточно силен, чтобы принимать на веру торжественные клятвы в мирных намерениях.

CDLXIX.

Вероятно, Австрия однажды достигнет соглашения о владениях со Святейшим престолом. Так как я не указываю никакого срока, когда свершится это предсказание, никто не обвинит меня в ошибке.

Комментарии.

1.

Мон-Сен-Жан — местечко, расположенное южнее Ватерлоо; в 1615 г. и позднее французы предпочитали называть битву при Ватерлоо сражением у Моя-Сен-Жана, и это правильно, т. к. именно перед Мон-Сен-Жаном и на плоской вершине этой возвышенности располагались позиции Веллингтона.

2.

Делиль де Саль.

3.

Eau-de-vie – коньячный термин: так производители напитка называют виноградный спирт, полученный в результате двойной выгонки и которому предстоит стать коньяком. Фруктовые о-де-ви, как и коньяк, из-за особенностей производства (двойная перегонка), относится к семейству бренди, хотя их довольно часто называют ликерами. Но в отличие от ликеров, eau-de-vie достаточно крепкие и сухие на вкус бесцветные напитки.

4.

Шарантон-ле-Пон — городок в департаменте Сены, к юго-востоку от Парижа, при слиянии Сены и Марны, в котором в начале XIX в. было известное психиатрическое заведение ("Шарантон"), основанное еще в 1641 г. как обычный госпиталь, с 1645 г. имевший в своем ведении пансионат для душевнобольных. В эпоху Революции, при Конвенте, психиатрическую лечебницу упразднили, а больные, находившиеся в ней на казенный счет, были переданы родственникам. При Директории это заведение было возобновлено.

5.

"Амфитрион" — комедия Мольера (1668), в которой слуга Амфитриона Созий помогает отличить настоящего А. от ложного, облик которого принял Юпитер. Вторая половина высказывания — точная цитата из пьесы Мольера.