Богатырские сказки.

Авдотья Рязаночка.

Драматическая сказка в четырех действиях и шести картинах. По мотивам русских народных преданий и сказок.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА.

Никита Иванович — молодой кузнец, хозяин кузницы в Рязани.

Авдотья Васильевна — его жена.

Афросинья Федоровна — ее мать.

Федя — ее брат.

Домочадцы Никиты и Авдотьи:

Андрон Федосеич.

Настасья Ильинична.

Васёна.

Их соседи:

Прохорыч.

Матрена.

Тимош — подручный Никиты.

Разбойники:

Герасим.

Ботин.

Соколик.

Хан Бахмет.

Приближенные хана:

Бечак-Мурза.

Актай-Мерген.

Кайдан — сотник.

Урдю — десятник.

Старая татарка.

Молодая татарка.

Слуга хана.

Человек с колодкой на шее.

Молодой рязанец.

Слепые бродячие певцы:

Дед Савва.

Дядя Мелентий.

Симеон — их поводырь, мальчик, ровесник Феди.

Воины хана.

Рязанские полоняне.

Гости-рязанцы.

Старик-охотник; он же — старый леший Мусаил-Лес.

Ольховый — леший из ольхового леса.

Сосновый — леший из соснового леса.

…Приходиша татарове на Рязанские украины и много зла сотвориша и отъидоша с полоном…

Из Летописи.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ.

Картина первая.

Действие происходит в конце XIV века.

Черная половина старинного русского дома, вернее сказать — избы. Вдоль невысоких бревенчатых стен — укладки и лавки, покрытые коврами и шитыми полавочниками. Над ними — во всю длину — полки со всякой домашней утварью. Печь, искусно и красиво сложенная, похожа на целое здание, на дом в доме. Она выбелена и расписана цветными узорами. В красном углу — дубовый стол. Окошки небольшие, полупрозрачные, затянуты бычьим пузырем. Под окошками — ткацкий стан, прялка. На одной из лавок — дорожная поклажа, собранная и увязанная. В избе полутемно. Буйный летний ливень барабанит в крышу, стены и окошки. Как это бывает во время непогоды, в доме как-то особенно покойно и мирно.

Хозяйка, Авдотья Васильевна, женщина лет восемнадцати — девятнадцати, сидит на лавке под оконцем, среди своей бабьей рукодельной снасти, и вместе с Васёнкой, девочкой лет четырнадцати, распутывает и мотает шерсть. У печки суетливо возится Настасья Ильинична, еще не старая, но и не молодая женщина. Она в темной вдовьей одёже и темном платочке. Тут же, поближе к теплу, примостился старик Андрон Федосеич.

И Федосеич, и Настасья, и Васёнка — все это родня хозяевам, ближняя или дальняя, свойственники, свои люди. Старик прежде был искусным кузнецом и работал на хозяйской кузнице. Теперь он немощен, хил и больше помогает по дому, чем в кузне. И сейчас в руке у него небольшой молоточек. Он что-то мастерит, вторя мерным постукиванием неторопливому рассказу.

Федосеич.…Вот, стало быть, поднялся он благословясь, вышел перекрестясь и пошел эту самую жар-траву добывать. А хлеба не ел и воды не пил — ни малого глоточка, ни сухого ломоточка…

Настасья. Так вот натощак и пошел?

Федосеич. Как полагается. На такое дело надо идти налегке, безо всякой сытости. И ничего с собой из дому не брать — ни в мешке, ни в брюшке. Да мало что не брать — и слов-то таких не поминать: яства да питва… Ну, ему это все знамо да ведомо. Собрался он и пошел. Покуль дорога вела — по дороге, а как не стало дороги, так и без дороги. Идет-идет, идет-идет, через леса дремучие, через болота зыбучие… Места наши, сами знаете, рязанские, рясные… Тут непроходно, там непролазно — без примет да замет нипочем не пройти. А тут еще невесть откуль тучу нанесло, ажно все небо почернело. И пошло полыхать, пошло поливать… Такая непогодь — не приведи бог…

Васена. Как у нас нынче!..

Настасья. Да мы-то небось под крышей сидим, коло своей печки, а ему-то каково на пути на дороге!

Васена. Вот, тетя Душа, кабы мы с тобой утресь выехали, как нам дяденька велел, так и нас бы в пути туча нагнала. А я грома страсть боюсь. Как ударит, так будто прямо в меня и метит — ни в кого другого… Видно, уж не судьба нам нынче ехать, дома останемся.

Настасья. Еще распогодится, поедете. Летние грозы короткие.

Авдотья. А по мне, хоть бы три дня дождь лил — не переставал. Уж так-то мне нынче не хочется уезжать из дому!.. Не велит душа — и всё!

Настасья. Ненадолго едете. Пройдет покос — воротитесь. Нельзя же без хозяйского глазу — на всю зиму корма.

Авдотья. О прошлом годе мы с Никитой Иванычем вместе ездили… И дни-то какие стояли — погожие, ясные… Сущая благодать! Мы так уж и сговорились: всякое лето на заречные покосы вдвоем ездить. Да вот и не привелось.

Настасья. Что ж поделаешь, Авдотьюшка! Год на год не приходится. Прошлое лето было ведряное, а нынче — грозовое. Прошлое лето мы жили — беды не знали, а нынче того и жди — татары нагрянут. На торгу только и разговору, что о них, проклятых.

Федосеич. Мало ли что на торгу мелют!

Настасья. Да ведь уши не заткнешь, глаза не замажешь, батюшка. Сам небось видал, что народу под стенами трудится. Уж, кажись, глубокие у нас рвы — так нет, глубже копают; кажись, высокие стены — так нет, выше громоздят.

Федосеич. Что ж, дело хорошее. Коли городить огород, так уж высоко.

Настасья. Полно тебе, Федосеич! Кого обмануть хочешь — себя али нас? Тут и дитё малое смекнет. Да вот выйди за порог и погляди: над всей кузнецкой слободой дым до неба стоит, солнышка не видать. Зато ночью как днем светло. Куют наши кузнецы.

Федосеич. И слава богу.

Настасья. Да ведь что куют? Нет чтобы косу кому новую, лемешки там, серп али по домашности что… Всё вашу мужицкую снасть убойную — мечи, да топоры, да для копий железки… Нет, видать, близко они, татары эти!

Васена. Ой, боюсь я татар! Хуже грома боюсь… Уж поедем лучше в Заречье, тетенька Душа! А? Поедем! Вон, кажись, и дождик поутих малость.

Все прислушиваются. В это время ливень, словно нарочно, еще яростней обрушивается на тесовую крышу. Где-то вдалеке грохочет гром.

Авдотья. Вот тебе и приутих! Видно, только разыгрывается гроза-то…

Васена. Всё одно — поедем, тетенька. Я татар и во сне-то увидеть боюсь, не то что наяву.

Настасья. Упаси господи!

Федосеич. Эх ты, Настасья — долгой язык! Всех напугала — и хозяйку, и девчонку, а себя пуще всех. У страха, известно, глаза велики. Да ведь мы, рязаяе, народ ученый, паленый, стреляный, нас теперь врасплох не возьмешь. У хорошего хозяина как? Тучка еще во-он где, край неба, а он уж сенцо под крышу везет: как бы дождиком не замочило. Так и мы: зря не страшимся, а от ворога сторожимся. Он еще, может, и в седло не сел, а уж мы наготове. Так-то! Не зря под татарской грозой с дедовских времен живем… Да ведь и то сказать: не всякий раз они под самую Рязань подходят. А и подошли — так еще не взяли. А и взяли — так еще в полон не угнали. А и угнали — так отбить можно. И такое бывало.

Настасья. Бывать-то бывало, да только сам погляди: Рязань наша старая, а дома все новешеньки. И потемнеть-то дерево не поспевает. От пожара до пожара живем.

Васена. Ох!..

Авдотья. Что ж ты это, Васенушка! Со страху всю шерсть спутала. Держи, не спускай! А ты бы, Федосеич, лучше нам про свою жар-траву досказал. Как это он, мельник твой, в лес ходил?

Федосеич. Мельник-то? В лес? Ходил. Идет он, стало быть, идет… Где болотище, там по кочкам, где пожарище, там по пенечкам. В гору да под гору, под гору да в гору… А на горах, глядит, красным-красно: поспела рябина-ягода! Ну, стало быть, самое ему времечко: третья рябинова ночь настает…

Васена. Какая-такая рябиновая?

Федосеич. Аль не слыхала? Всякое лето по три рябиновые ночи бывает. Первая — как цвет зацветет, вторая — как в завязь пойдет, третья — как поспеет рябина-ягода. Ночи эти грозовые, бурные, по этим ночам жар-трава цветет.

Васена. Может, и нынче ей цвесть? Гремит-то как, а?

Федосеич. Что ж, что гремит? Пора не та. Первая-то ночка миновала уж, до третьей далеко, да и для второй, кажись, срок не настал… Ну вот, стало быть, к самой к полуночи дошел мельник-от до места. Глазами-то не видит, руками шарит — тут ли оно, древо-то заветное…

Васена. Это какое же древо, дедушка?

Федосеич. Известно какое. С одного корня, с одного комля три вершины растут. Ну, стал он меж корней. Стоит, ждет — что будет. А кругом тихо. Улеглась непогода. Ни в траве не шуршит, ни в листве не шелестит. Тихо да темно, темно да душно, словно в могиле… Вдруг как зашумит в лесу, завоет, загукает! И ветер пошел… С ног валит, волоса из головы рвет. Пал он наземь, за землю руками держится. А земля дрожкой-дрожит, затряслась вся, в небе гром грянул — и будто солнце ночью взошло. Это, значит, расцвела она, жар-трава самая!

Настасья. Ох, батюшки-светы! Расцвела!

Федосеич. Расцвела… Зашел он, стало быть, с правой стороны, сорвал цвет огненный рукою правою и в белый платочек увернул… Увернул — и пошел назад обратного дорогою. А травы у него под ногами змеями вьются, путаются, хватают — как руками держат, деревья к нему гнутся, ветками хлещут, и всё одним шумом шумит: «Брось!».

Авдотья. Бросил?

Федосеич. Не таков человек был, хозяюшка. Да и не зря оно говорится: кто страху не боится, тому сама земля-матушка помощница, тому жар-травой владеть. Клад ли рыть, сад ли садить — во всем тебе удача будет. Ну, он это и помнит. Идет себе, идет, по сторонам не глядит, назад не оглядывается… Одну думу думает: дойти, донести!.. Глядь, ниоткуда взявшись, стоит перед им человек — не человек: ноги — что корги, руки — что корни, борода по полю…

Дверь в сени внезапно открывается.

Васена. Ой! Кто там?

В избу входят двое: один — пожилой, бородатый, загорелый мужик, другой — молодой парень с кузницы, Т и м о ш. Он весь в саже, рукава засучены до локтей. Оба они укрыты от дождя одной рогожей.

(Облегченно вздыхая.) Ох! Да это ж Тимош!

Федосеич. А ты что думала, лешой?

Пожилой мужик. Из лесу, да не лешой. Здоровы будьте, хозяева!

Женщины молча кланяются.

Тимош. Вот я тебе, Авдотья Васильевна, гостя привел. Хозяина-то на кузне нет, отлучился на час, а гость дальний, утомился с дороги, оголодал, должно…

Авдотья. Просим милости — нашего хлеба-соли откушать. Ильинишна, давай-ка на стол, что есть в печи. Васена, спустись в подполье — нацеди квасу.

Тимош собирается уходить.

Постой, Тимош, и ты кваску испей! Холодненького! Небось жарко там у вас, на кузне-то…

Тимош. От меду да от квасу нет, говорят, отказу. Так и быть, погодим. (Садится у двери на лавку.).

Авдотья. А ты, гость дорогой, садись к столу, не обижай хозяйку.

Гость (усаживаясь и степенно разглаживая смоляную бороду). Благодарствую, хозяюшка, на хлебе, на соли, на ласковом слове.

Федосеич. А что я тебя, батюшка, словно видел где? Ты ране на кузнице-то у нас не бывал?

Тимош (вглядываясь в гостя). При мне, кажись, не бывал. А уж я-то всех помню — кто за каким делом ни приходил.

Федосеич. Эк! При тебе! Да ты и сам-то в кузнецах без году неделю.

Гость. Твоя правда, дед! Паренька-то я будто впервой вижу, а тебя припоминаю. Только борода у тебя в ту пору покороче была да порыжее. И ковало в руках потяжеле этого… Ты что ж нынче по домашности пошел, кузню бросил?

Федосеич. Она меня бросила. Не любит стариков — горяча больно. Постой-ка, брат, чтой-то мы для тебя работали? То ли железки для копий, то ли гвоздыри. Ведь вы, кажись, люди лесные — медвежатники?

Гость (уклончиво). На всякого зверя ходим…

Из подполья поднимается Васена с большим жбаном квасу.

Настасья (подавая на стол). А что, батюшка, в ваших-то краях про татар не слыхано, не видано?

Гость. Кабы не было слыхано да видано, так и мы бы к вам в кузню нынче не пришли.

Васена. Ох, батюшки!.. (Чуть не роняет жбан.) Едва не пролила! Боюсь я татар, дяденька!

Федосеич. Бойся — не бойся, а квас не проливай. Лучше Авдотьюшкиного квасу во всей Рязани нет. Пей, Тимош, да ступай на кузню. Чего зря на пороге топтаться-то!

Тимош (пьет, утирается). Ух! Ажно сердце оттаяло… И худой квас лучше хорошей воды, а этот — чисто мед. Ну спасибо, хозяюшка! (Накрывается рогожей.).

Федосеич. Брось рогожку-то! Вон уж и солнышко выглянуло. Радуга во все небо стоит.

Тимош распахивает дверь. Яркий луч пересекает избу.

Васена. И впрямь солнышко! Едем, тетя Душа! Авдотья. Тише ты! Куда же ехать, на вечер глядя!

Дверь снова открывается. В избу входит муж Авдотьи, Никита Иваныч. Это рослый, статный человек, спокойный, приветливый и деловитый. С ним вместе — Федя, меньшой брат хозяйки, мальчик лет четырнадцати. Он учится у зятя кузнечному ремеслу и старается быть таким же неторопливым, уверенным и степенным. Встретив их, Тимош на минуту задерживается в сенях.

Федосеич. Ну, вот и хозяин пожаловал!

Тимош (с порога). А уж мы с гостем заждались тебя, Никита Иваныч. Дело у него к тебе. К спеху, говорит.

Никита. Здорово, здорово, знакомый! Да только как по имени-то тебя звать, не припомню что-то.

Гость. Много нас к тебе ходит, всех не упомнишь. Зови хоть Герасимом.

Никита. Что ж, дядя Герасим, коли тебя хозяйка уж попотчевала, пойдем от этой печки к моей — моя жарче. А ты, Авдотьюшка, чего в дорогу не собираешься? Самое вам время — по холодку.

Авдотья. А может, завтра, Никита Иваныч? Еще бы денек дома пожили…

Никита. Откладывай безделье, да не откладывай дела, Авдотьюшка. Пора-то сенокосная.

Авдотья. У меня и здесь дела хватит, Никита Иваныч.

Никита. Домашнего дела век не переделаешь. А сено пропадет.

Авдотья. Что — сено! Вас тут мне страшно оставить, Никитушка! Ведь, говорят, татары…

Никита. То-то и есть, что татары! Собирайся-ка ты поскорей, голубушка. Полно тебе мешкать-то! Забирай Васёнку, Федю, Настасью… Да и матушку ехать уговори!..

Авдотья. А ты, никак, слыхал что?

Никита. Ничего я не слыхал. А всё лучше вам в Заречье эту пору перебыть.

Авдотья. Да вы-то тут как? Ты сам, Федосеич, Тимош?..

Никита. Что ж — мы? Наше дело мужское. Без стрельцов да без кузнецов Рязань не выстоит. А хлеба напечь да варева наварить — это дело нехитрое. Сами сладим.

Настасья. Уж и сами! Нет, батюшка, покуль я жива, я в этой печи огонь разводить буду, а вы у себя на кузне жар раздувайте. Еще чего выдумал: мужики печь да варить станут!..

Федосеич. Ну и ладно. Охота пуще неволи. Пусть Ильинишна с нами остается. А ты слушайся хозяина, хозяюшка, он дело говорит. Собирайся в дорогу.

Васена. Мы живо!.. (Убегает.).

Федя. Поезжай, поезжай, Дуня! А только я с тобой не поеду.

Авдотья. И ты не поедешь?

Федя. Не!.. Без стрельцов да без кузнецов Рязань не выстоит. Слышала небось?

Все оборачиваются к нему. Смех.

Никита (строго). Ты что, кузнец али стрелец? Высоко летаешь, парень!.. Рязань без него пропала!.. Бери-ка вот мешок!

Федя. Не поеду я!

Никита. Ох, Федька! Так-таки не поедешь?

Федя. А ты бы Федька был, а я бы Никита Иваныч, — ты бы моего слова послушался? Поехал бы?

Герасим (одобрительно). Эвона! С норовом парень!

Никита. Неслух ты, Федор! Кто дому голова — я али ты?

Федя. Ты, Никита Иваныч, ясное дело. Я из твоей воли не выхожу. Прикажи железо каленое голыми руками взять, я не ослушаюсь. А только зачем ты меня заодно с Васенкой сестре Дуне в подручные отдаешь? Я хоть и невелик, а всё мужик… Правда, Федосеич?

Федосеич. Как же не правда? Правда. Молод петушок, да не курица. А что, Никита Иваныч, может, и впрямь оставим парня тут? Уж он не младенец. Нас тоже с этаких годов к ратному делу приучали. Да и тревогу-то бить не рано ли? Где они еще, татары-то? Авось и эту тучу господь мимо пронесет, как грозовую пронес.

Никита. Ну что с вами со всеми поделаешь? Ладно уж, оставайся, кузнец!

Авдотья (ласково и робко). А мне, Никита Иваныч, тоже, может, остаться? С вами-то со всеми я ничего на свете не боюсь, а там у меня все сердце изболит-изноет.

Федосеич. Да полно те, хозяюшка! Ты до этих до татаров два раза домой воротишься. Еще поспеешь, коли что, и натерпеться с нами и намучиться.

Во время последних слов дверь в сени снова отворяется, и в избу заходит мать Авдотьи и Феди, Афросинья Федоровна. Это еще нестарая женщина, неторопливая, с негромким голосом и тихой улыбкой. Дочка очень похожа на нее.

Вот и матушка тебе так же само скажет. Верно я говорю, Афросинья Федоровна? Чего ей, хозяюшке-то нашей, татар тут дожидаться? Пускай едет, свое дело делает.

Афросинья. Дай сперва с людьми поздороваться, Андронушка. (Кланяется всем.) Здравствуй, Никита Иваныч! (Гостю.) Здравствуй, батюшка! (Остальным.) А с вами то уж мы нынче видались-здоровались… Ну что, Дунюшка, все медлишь?

Авдотья. Боюсь уезжать, матушка. Ведь и ты небось слышала, что люди-то говорят.

Афросинья. Страху служить — не наслужишься. Коли нам хлеба не месить да сена не косить, татар дожи-даючи, так и на свете не жить. Не впервой нам эту беду встречать.

Федя. Вот и я так говорю…

Афросинья. А ты бы, Федор Васильевич, чем говорить, других бы послушал. Вот я, Дуня, попутничков тебе принесла — в скатерку увязала…

Настасья. Да и у меня тут наварено, нажарено…

Авдотья. А ты, матушка, не поедешь со мной?

Афросинья. Стара я на сенокос ездить, это дело молодое. Мы уж с Настасьюшкой домовничать останемся — за кузнецами твоими приглядим. (Гладит сына по голове.).

Из дверей выходит Васенка, закутанная в платок, с узлом в руках.

Васена. Ну, я уж собралась, тетенька. И Тимош Пегого запряг. Вон телега-то, под окном стоит. Снести узел, что ли?

Авдотья (с упреком). Что ты все торопишься, Васена!

Васена (виновато). Да ведь не доедем дотемна, тетенька.

Никита. Раньше из дому выедешь, Авдотьюшка, раньше домой воротишься. А уж мы-то тебя как ждать будем!.. (Обнимает ее, потом решительно поворачивается к окну.) Бери узел, Тимош!

Федя. Я снесу! (Тянет к дверям поклажу.).

На пороге Тимош забирает у него узлы.

Афросинья. С богом, доченька!

Настасья. Час добрый — дорожка полотенцем!

Авдотья (с покорной грустью). Ну, будь по-вашему. (Накидывает на голову большой платок.) Прощай, матушка! Прощай, Никитушка! Прощайте все! Феденька… (Обнимает брата.).

Федя. Ну, Дуня!.. Что зря слезы-то лить? Едешь на три дня, а прощаешься словно на три года!..

Авдотья. Мне и три дня за три года покажутся.

Никита. А нам и того дольше. Да делать нечего.

Герасим. Это не зря говорят: без хозяйки дом — что день без солнышка.

Федосеич. А и солнышко не навек заходит. С одного краю зайдет, с другого покажется.

Афросинья. Ну, доченька, легкого отъезду, счастливого приезду! Дай-кось я на тебя еще разок погляжу, душенька ты моя светлая! (Приглаживает ей волосы, оправляет платок.) Вот так-то… Ну, сядем на дорожку.

Все на мгновение присаживаются. Первым поднимается Никита.

Никита. Ехать так ехать!

Авдотья кланяется по очереди матери, гостю и всем домочадцам и молча выходит. Все провожают ее. У порога задерживаются только Федосеич и Герасим.

Герасим. Хороша у вас хозяюшка-то! Заботливая… Я тут и часу не пробыл, а словно дочку родную проводил.

Федосеич (тихо). Коли правду тебе сказать, человек добрый, тесно у меня нынче на сердце. Кто его знает, свидимся ли еще, доведется ли. (Уходит вслед за остальными.).

Герасим с порога смотрит в ту сторону, откуда доносятся голоса, стук копыт и скрип колес. Через минуту Настасья и Федосеич возвращаются в избу и молча, понуро принимаются за свои дела.

Никита (появляясь в дверях). Ну, дядя Герасим, сказывай, зачем ко мне пожаловал! Айда на кузню, что ли?

Герасим. Веди, хозяин! Прощайте, люди добрые! (Уходит.).

Настасья (помолчав). Что ж, Федосеич, доскажи хоть мне, старухе, про эту самую про жар-траву. А то и на свет-то глядеть не хочется от тоски, от скуки.

Федосеич (медленно и задумчиво). Отчего не досказать? Доскажу… Идет он, стало быть, мельник-то наш, трудною дорогою, через леса дремучие, через болота зыбучие. Промеж смерти и жисти тропу выбирает. За плечами огонь горит, пред очами вода кипит… Иди своим путем, не оглядывайся!..

Картина вторая.

Пожарище. Опаленная, опустошенная, затоптанная земля. Где были сады и дворы — деревья, обугленные, сронившие от жара листву. Где были дома — черные, обгорелые бревна, скорежившиеся, мертвые, непонятные остатки еще недавно живой, веселой домашней утвари да печи, растрескавшиеся, оголенные, торчащие из черной земли. От дома Авдотьи Рязаночки остались тоже только печь да груда горелого мусора.

Авдотья и Васена только что вернулись в Рязань. Опустив руки, тихо стоят они среди этой черной пустыни. Авдотья молчит, не причитает, не плачет. С тревогой, даже с каким-то страхом смотрит на нее Васена.

Васена. Тетя Душа!

Авдотья молчит.

Тетя Душа! Хоть словечко скажи!.. Что ж ты будто каменная! Ой, горюшко! Ой, беда! И дома у нас нет!.. И никого у нас нет!.. Ой!.. (Опускается на землю.) Тетя Душа!..

Авдотья (делает несколько шагов и останавливается возле своей печи.) Вот тут… Это наша печь, наш двор… Воротились мы домой, Васена!.. (Наклоняется, поднимает какой-то черепок.) Это вот миска была, матушкина еще. А вон от дверей засов — да запирать-то больше нечего. Хорош у нас дом — ветром горожен, небом крыт. Просторно нам будет, Васенушка!

Васена. Ой, тетя Душа! Ой, хоть не говори! Давай уйдем отсюдова куда глаза глядят. Корочки просить будем, только бы этой беды не видать! Ой, моченьки нет!..

Авдотья. Некуда нам идти, девушка. Тут наше место… Ох, не снести… Хоть бы душу живую отыскать — узнать, расспросить, что было здесь, какой смертью померли, какие муки приняли… (Озирается кругом, прислушивается, вглядывается.) Неужто же вся Рязань мертва лежит? (Кричит.) Э-эй! Есть тут кто? Отзовись!..

Васена. Ой, не зови, тетя Душа! Страшно…

Авдотья. Что страшно-то? Страшней не будет!.. Слышь, будто откликаются.

Васена. Не… Почудилось… Шут пошутил.

Авдотья. Здесь и шут не пошутит. Глянь-ка, Васена, там вон — двое…

Васена. Где, тетя Душа?

Авдотья. Да вон, где ветлы обгорелые… И откуда взялись? Из подполья, что ли, вылезли?.. Будто клюкой шарят — угли свои разгребают, как и мы с тобой.

Васена (вглядываясь). Да кто ж такие? Чей двор-то?

Авдотья. Были дворы, да пеплом рассыпались… Не признаешь.

Васена. Ах ты батюшки! Никак, это Прохорыч и Митревна с гончарного конца!.. Что ж это? Они ведь далеко от нас жили, а тут — как на ладони.

Авдотья. Вся Рязань нынче как на ладони. Дворы и подворья — всё смерть сровняла.

Васена (кричит). Бабушка Митревна! Прохорыч! (Машет рукой.) Увидели нас. Сюда идут. (Бежит к ним навстречу.) Ох, в яму чуть не провалилась… Подполье чье-то!..

Старуха и старик в черных лохмотьях медленно подходят к ним. У старика вся голова замотана какой-то ветошью. Старуха ведет его, точно слепого. Увидав Авдотью, она всплескивает руками.

Митревна. Кузнечиха! Авдотьюшка! Да ты ли это?

Авдотья. Я, Митревна. Али не признала?

Митревна (плача). Воротилась, голубушка, воротилась, наша красавица, на беду, на разоренье свое поглядеть… Прохорыч, да ведь это ж кузнечиха, Никиты Иваныча жонка!

Прохорыч. Не вижу…

Митревна. Совсем он у меня слепой стал, доченька. С самого того дня, как горели мы, помутилось у него в очах.

Авдотья. Оно и не диво, Митревна. У всякого в глазах темно станет.

Прохорыч. А! Стало, это Афросиньина дочка, кузнецова хозяйка. Хоть и не вижу, да слышу. Ну, здравствуй.

Митревна. Прибрела домой, горемычная, вместе с нами слезы лить…

Авдотья. Скажите вы мне, люди добрые, что знаете про мою семью, про мою родню. Всю правду скажите — не жалейте меня!..

Прохорыч. Что жалеть? Нас бог не пожалел… Вот оно — место наше, Рязань-матушка: только дым, и земля, и пепел… И кто жив остался, кто смерть принял — сами того не ведаем. Мертвые не считаны на земле лежат, живые под землей хоронятся.

Васена. Ой, батюшки!

Авдотья. А когда вы моих-то впоследнее видели?

Митревна. Ох, родимая, кого и видала, так не упомню. Ведь что тут было-то! Ждали мы их, ждали, татаров этих, кажись, ни одной ноченьки покойно не спали: всё слушали, не затрубят ли на стенах… А в ту ночь сморило нас, уснули… Только глаза завели, слышим — трубят! С восходу труба голос подает, да этак грозно, зычно… Выбегли мы из своих ворот, смотрим — вся Рязань туда бежит. Ну, и мы, как все, за народом. Да не добежали. Слышим — уже и с заката трубят, и с полудня, и с полуночи… Стало быть, кругом нас облегли. Ночь-то была безлунная, темная, не видать их, проклятых, только слышно — кони ржут да колеса скрипят. А как развиднелось, поглядели мы — и опять в глазах темно стало. Подступила под нас сила несметная, словно тучу черную нанесло. Наши все как есть на стены высыпали. С кого и не спросилось бы — кто стар, немощен, кто мал да слаб, — и те тут… Да что говорить! Три дня, три ночи мужики наши на стенах стояли, так вот — дружина княжая, а так — наши, слободские — с плотницкого краю, с гончарного конца, с вашей — с кузнецкой слободы. И мой-то старик стоял, да немного выстоял… А на четвертый день как закричат они, окаянные, как заверещат! И пошли разом со всех сторон. В стену бревнами бьют, на крыши огонь мечут, стрелами свет божий затмили. Не знаем, от кого и обороняться — от них ли, от поганых, или от огня ихнего летучего. Смотрим — там занялось, тут полыхает, а заливать-то некому. У кого лук, али гвоздырь, али телепень в руках, тому уж не до ведер… Старика моего бревном на пожаре пришибло. Насилу я его в подполье уволокла полумертвого… Думала, уж не отживеет— вовсе плох был.

Прохорыч. Богу-то, видать, плохие не надобны…

Митревна. Не греши, старик! Какая ни исть, а все жисть. Схоронились мы, милая, в земле, что кроты, что черви подземные. Дышать боялись, голодом сидели, покуда в чужом погребе зимнего припасу не нашли.

Васена. Да сколько ж вы, бабушка, дней-то в подполье высидели?

Митревна. А кто ж его знает, доченька! Во тьме, во мраке дня от ночи-то не отличишь. Может, и много раз солнышко восходило, да нам невидимо-неведомо. По мне одна ночка была, только длинна-длиннешенька… А и вышли на белый свет, и тут свету не взвидели. Вот оно что кругом-то деется! Сгинула наша Рязань-матушка с церквами, с теремами, с хоромами боярскими, да и с нашими домишками убогими…

Авдотья. Домы и хоромы новые построить можно… А вот народ-то где? Неужто всех насмерть побили?

Прохорыч. Кого не побили, того в полон угнали. Доходили до нас вести-то, в нору нашу кротовую. Из подполья в подполье слух шел…

Митревна. Постой-ка, матушка! Надо быть, я твою свойственницу давеча видела. Близ нас хоронилась. Как ее… Будто Ильинишной кличут.

Васена. Ильинишной!.. Да это ж, стало, Настасья наша! Тетя Душа! Слышишь?

Авдотья. Постой! Поверить боязно… Она ли это еще!.. Где видали-то? Давно ль?

Митревна. Тамо-тка, у обрыва… Воду она третьего дня подле нас брала.

Васена (срываясь с места). Я побегу, тетя Душа! Поищу ее!

Митревна. Поищи, девонька! Коли жива, так далеко не ушла. А и померла, так тут лежит. Хоронить-то некому.

Авдотья. Сбегай, Васенушка, поищи.

Васена убегает.

Хоть бы ее живую увидать! А от нее, может, и про других что узнаю…

Минута молчания. Прохорыч, пошатнувшись, тяжело опирается на клюку.

(Авдотья поддерживает его.) Сел бы ты на бревнышко, Прохорыч. Трудно тебе на ногах-то стоять.

Прохорыч (усаживается на обгорелое бревно). Что ж, покуда не лежим — посидим.

Митревна (присаживаясь подле него). Не так мы тут, бывало, сиживали, в красном куту, на шитом на полавочнике…

Прохорыч. Что зря говорить — сердце ей растравлять? Бывало, да миновало… Не на конях — не заворотишь. Был город, осталось городище.

Митревна. Ох, горюшко!..

Авдотья (вглядываясь из-под руки вдаль). Идут, кажись. Нет…

Митревна (поглаживая рукой бревно). Ишь ты, бревно какое толстое! И огонь не взял.

Прохорыч. Не взял, да и не помиловал… Как нас с тобой.

Митревна. Верно, батюшка. Ни живые мы с тобой, ни мертвые. До самой души обгорели.

Издали, из-под обрыва, доносятся неясные голоса.

Авдотья. Слышь! Говорят будто… Нашла ее Васена. Идут! (Кидается навстречу и, задохнувшись от тревоги, останавливается.).

Настасья и Васена бегут к ней.

Настасьюшка!

Настасья. Дунюшка! Авдотья Васильевна! Матушка ты наша! (С плачем подбегает к Авдотье и приникает к ее груди.).

Авдотья (гладит ее по голове, по сбившемуся платку, из-под которого торчат седые космы, говорит тихо). Платочек-то прежний, а волоса другие — и не узнаешь. Побелела ты, Настасьюшка!..

Настасья плачет еще горше. Васена держит ее за руку и ревет во весь голос.

Настасья. Ох! Слова вымолвить не могу!..

Авдотья. Поплачь, Настасьюшка! Натерпелась ты, намолчалась.

Настасья. Что — я? Я для того и смерть-то пересилила, чтобы тебе слово сказать. А вот встретилась — и голосу нет. Жив наш Никита Иваныч, Авдотьюшка!

Авдотья. Да полно! Правда ли? Где же он? Ну! Говори!

Настасья. Не здесь, матушка… далеко… Угнали его.

Авдотья. А Феденька?

Настасья. И он живой был… И Федосеич… Вот Тимоша нашего, царство ему небесное, убили, проклятые… А их всех одним арканом скрутили да так и поволокли. И вспомнить-то страшно! Сколько этой татарвы поганой навалилось на одного нашего Никитушку!.. И Феденька им не сразу дался…

Авдотья. Ох!.. Стало быть, он раненый был, Никита Иваныч… А то бы живьем не взяли…

Настасья. Весь исколотый, Авдотьюшка! Весь изрезанный! Как еще стоял, как держался-то!..

Авдотья. Не дойдет он… В дороге кончится… Бросят его в степи одного. И некому будет глоток воды ему подать, смертный пот со лба обтереть… (Прислонившись к обгорелому дереву, плачет тихо, беззвучно, закрыв лицо руками.).

Васена. Ой, тетя Душа, не плачь! Уж. коли ты плакать станешь, так я-то что ж? Криком кричать буду!..

Митревна. Ох, мочи нет! Ох, беда наша!

Авдотья. Полно, Митревна! Полно, Васенушка! Я не плачу… (Строго, без слез.) Скажи ты мне, Настасья, еще одно слово… Матушки моей нет в живых?

Настасья молчит.

Так я и знала. Оттого и не спрашивала. Какой смертью померла? Убили? Замучили?

Настасья. В церкви они, Авдотьюшка, затворились. У Бориса и Глеба. И старухи, и молодые, и боярыни, и торговые жонки, и наши слободские… И я туда, было, бежать собралась, да замешкалась. Добро твое уберечь, припрятать вздумала. А как выбегла со двора, так уж и поздно было. Вся-то церковь как есть… (Машет рукой и замолкает.).

Авдотья. Да говори же, не томи…

Настасья. На моих глазах и купола рухнули.

Авдотья (закрывает ладонью глаза). Смерть-то какая тяжкая… В дыму задохнулась али живая сгорела?..

Настасья. Кто ж про это знает, Авдотьюшка? Как затворили они двери, так никто их и не отворял.

Митревна. Мученской смертью померла матушка твоя Афросинья Федоровна. Тебе долго жить наказала.

Авдотья. Что-то не признаю я… Где ж это она стояла, церковь-то наша? Там, кажись… Теперь и не разберешь… Пойти хоть туда! Прах слезами омыть…

Настасья (удерживая ее). Была я там, Авдотьюшка, да ничего, окромя золы и черного угля, не видела. Что здесь, то и там…

Прохорыч. Пепел-то повсюду один. Носит его ветром от краю до краю по всему месту нашему. Тяжело помирать, а прах-от — он легок.

Авдотья. Твоя правда, Прохорыч. (Опускается на землю.) Может, среди этого пепла серого и тот пепел на ветру кружится. Матушка моя родимая! Вся земля наша рязанская теперь твоя могила! Как я по ней ходить буду!

Прохорыч. Так оно и есть, Авдотья Васильевна. Что ни шаг, то могила у нас тут. А чья, мы и сами-то не ведаем. По всем убиенным, по всем сожженным заодно плачем. А пуще плачем о тех, кого в полон увели. У нас хоть земля осталась, с родным прахом смешанная, а у них и того нет. Чужой волей в чужую сторону идут, по дикому полю…

Митревна (плача). Ох, батюшки, и подумать-то страшно! Ведь и мою-то родню угнали вороги — до единой головушки… И брата, и племянников, и внуков малых… Уж не видеть мне их на этом свете!

Настасья (тоже причитая). Беда наша, беда! Ни заспать ее, ни заесть, ни на плечах унесть!..

Васена. Ой, бабушка! Ой, тетя Настя! Ой, да не плачьте же вы! (Ревет громче всех, по-ребячьи.).

Настасья. Как не плакать, девушка! Только слезы-то нам и остались.

Авдотья (жестоко, почти сурово). Да и слез не осталось. Какими слезами по такой беде плакать?

Прохорыч (медленно подымаясь). Полноте, бабы! И сей день не без завтрашнего. Тяжко ныне, горит душа от горя да от позора нашего, а только негоже нам живых, ровно мертвых, оплакивать. С того света человек не ворочается, а на этом свете отовсюду обратная дорога есть. Авось поправится Рязань-матушка, соберется с силою — выкупит полон. Не впервой нам. И отцы наши, и деды братов выкупали.

Митревна. Когда еще Рязань-то поправится…

Авдотья. Уж коли из полона выкупать, так поскорей бы. Сегодня, может, живы они еще, а завтра и нет их. Всё бы, кажись, сняла с себя, да снять-то нечего…

Настасья (робко). Авдотьюшка, голубушка моя, сберегла я кой-что из добра твоего. Как занялась наша слобода, припрятала я ларец твой заветный с перстнями, сережками да ожерельями. Матушкино приданое, мужнины подарки… В землю закопала…

Авдотья. Неужто сберегла? Спасибо тебе за твою заботу, Настасьюшка! Где ж он, ларчик-то мой? Далеко ль?

Настасья. Да тут, почитай, под ногами у нас, в погребице. Помоги-ка мне спуститься, Васена! Совсем у меня силы-то не стало… Коли земля там не обвалилась, так я его живо найду, матушка. У меня там приметы положены…

Васена. Вот он, лаз, тетя Настя! Смотри — и ступенька цела.

Настасья и Васена спускаются в погреб.

Митревна. Ну, Авдотьюшка, уж коли вправду уцелело у тебя что от двух бед — от грабежа да от пожара, — так это счастье твое. У нас вот тоже приметы были положены, да, видно, уж больно приметные. Всё как есть унесли злодеи. Что огонь не тронул, то им, разбойникам, досталось… Да что это они там замешкались? Ужли ж не найдут?

Авдотья. Мудреного мало. Вот тебе и счастье мое, Митревна!

Васена (снизу). Есть, есть, тетя Душа! Нашли.

Из погреба вылезают Настасья и Васена с ларцом в руках. Авдотья принимает ларец и откидывает крышку.

Авдотья. Вот они, мои камушки… Вокруг-то черно, а они по-прежнему светятся.

Васена. Ох ты, краса какая!

Митревна. Да уж худого слова не скажешь. Запястья хороши, а сережки да ожерелье и того лучше. Что ж я их на тебе будто никогда и не видывала, Авдотья Васильевна?

Авдотья. В счастливые дни не носила — стыдилась в цветных уборах красоваться. Авось они мне теперь, в несчастье, послужат. Да только станет ли моих сережек да перстеньков, чтобы всех, кого хочу, из полона выкупить?

Прохорыч (покачивая с сомнением головой). Кто их знает, иродов, сколько они нынче за душу живую берут… В старые годы, помнится, им в орду мешками добро носили — и серебро-то, и золото, и камни самоцветные… А это что? Коробочек!..

Васена. Да ведь бусы-то какие! Я краше на веку не видывала!

Прохорыч. Век твой короткий, вот и не видывала. Не твоими глазами глядеть они станут, татары-то. Чем их удивишь! Сколько княжецких да боярских теремов разграбили, сколько церквей разорили! А туг — бусы!..

Авдотья (медленно и задумчиво перебирая перстни и ожерелье). Что и говорить, не богат мой выкуп. Да больше-то взять неоткуда…

Настасья. Постой, Дунюшка! Вот у меня на шее в мешочке богатство мое вдовье — перстни обручальные да запонки с камешками. Возьми-ка! Всё больше будет.

Васена. Ой, тетя Душа, да ведь и у меня камушки есть — в сережках… Вот я их из ушей выну, сережки-то… Глядико-сь, хорошие!..

Прохорыч. А у нас, Авдотья Васильевна, только и осталось, что два креста — медный да золотой. Давай поделимся: медный нам на двоих, а золотой тебе на троих. Бери!

Авдотья. Родные вы мои! Уж и не знаю, каким поклоном вам кланяться. Авось теперь хватит нашего выкупа…

Митревна. А ежели и хватит, матушка, так с кем ты его в орду пошлешь? Вовсе не стало у нас народу. А человек тут нужен смелый да верный.

Авдотья. Сама пойду.

Настасья. Да что ты! Опомнись, голубушка! Мыслимо ли это дело — своей волей в татарскую неволю идти?

Васена. Пропадешь, тетя Душа! Зверь тебя в лесу заест али разбойники зарежут… И камушки твои отымут.

Митревна. Да и как это бабе молодой к басурманам в орду идти — на позор, на поругание! Хоть ты ей скажи, Прохорыч.

Прохорыч. Что сказать-то? Сама, чай, знает. Народ немилостивый, народ лютый — ни красы не пожалеет, ни чести, ни немощи…

Авдотья. А кому ж, окромя меня, в орду идти? Сами ж говорили — некому.

Все на минуту замолкают.

Настасья. Ну, коли так, возьми и меня с собой, Авдотьюшка. Хоть вместе помрем.

Васена. А я-то как же?

Авдотья. Нет, Ильинишна, не возьму я тебя с собой. Ты вон и в погреб-то через силу лазила, а та дорога потрудней будет. Забирай-ка ты Васену да ступайте в Заречье. Там кой-как перебьетесь. (Старикам.) Да и для вас, люди добрые, на наших лугах, в летней избе, местечко найдется. Хоть и не хоромы, а всё крыша. Старики кланяются ей в ноги.

Митревна. Спасибо тебе, голубушка, что в такую пору о нас подумала… А сама-то ты что же — так и пойдешь к татарам-то? В дикое поле?

Авдотья. Так и пойду.

Васена (испуганно). Нонче?

Авдотья. Нет, Васенушка. Ночь с вами, коло своих углей, пересплю, с прежним двором прощусь… Да и собраться надобно. Костерок разложим, лепешек напечем — и вам на дорогу и мне. (Развязывает свой мешок.) Вот тут у меня в мешочке мучицы малость… Да полно слезы лить, Васена! Сходим-ка лучше с тобой на речку за водицей. На слезах тесто месить — больно солоно будет. (Отвязывает от мешка дорожный жбан.) Бери жбан, девушка! А ты, Ильинишна, огонь разводи — ты ведь и дома-то у печи стояла. (Старухе, подавая ларец.) На тебе мои камушки, Митревна. Побереги их покуда. (Уходит с Васеной.).

Митревна (Настасье). Сама-то она камень самоцветный, хозяюшка твоя. Словно алмаз светится.

Прохорыч. Уж верно, что алмаз — ясный камень да твердый.

Настасья (собирая щепки). Душенька наша!.. Ни стен у нас, ни крыши, ни печки, ни лавки, а при ней будто снова дом у нас цел, будто опять своим хозяйством живем… Вот по воду пошли, огонь разводим, хлеб печь будем… Всем-то дело придумала, а себе — потрудней всех.

Занавес.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ.

Картина третья.

Полянка в чаще леса. Листва, пожелтевшая и побуревшая, сильно тронута осенью. Высокие — то светло-желтые, то ржаво-красные, то еще совсем зеленые — кусты папоротника. Много рябины. Вся она густо увешана тяжелыми кистями спелых ягод. В глубине — огромное старое дерево, с одного корня три ствола. Вечереет. За деревьями заходит солнце, и вся полянка залита багряным светом заката.

Авдотья (выходя из густой заросли кустов). Ох ты батюшки, рябины-то сколько! Да всё красная какая! Или это от солнышка так красно? (Пригибает к себе ветку.) Нет, и взаправду спелая… А листья будто расписные — в глазах рябит. Видать, к третьей рябиновой ночи время идет. (Оглядывается по сторонам.) И травы перержавели, и гриб в рост пошел… Вот она и догнала меня, осень-то. А конца пути моему все не видать. (Спускает мешок с плеч.) Иду, иду, дней, ночей не считаю, а, надо быть, много прошла. Вон как пооборвалась вся да пообносилась: лапотки — в лепетки, сарафан — в клочья. (Садится на землю, снимает с головы платок, расправляет его на коленях.) Совсем мой платочек от дождей вылинял, добела, зато сама вся черная стала — вон как испеклась на солнышке, будто хлеб ржаной… Да кому ж это я все жалоблюсь? Ни души живой кругом нет. Привыкла на безлюдье сама с собой разговоры разговаривать. Только вот отвечать некому.

Две темные корявые руки раздвигают густые листья папоротника. Из зарослей выглядывает старик, лохматый, большебородый, с зеленоватой проседью.

Старик. Отчего же некому! Отведи душеньку, поговори, а мы послушаем.

Авдотья. Ох!.. Да кто ж вы такие будете? Испугалась я…

Старик. Мы-то? Тутошние, лесные… Лешней живем — белкой, птицей. Да и крупного зверя промышляем. А вот ты откудова взялась? В наши чащобы и мужик-то в кои веки забредёт, а гут гляди — баба!

Авдотья. Не сама иду — нужда ведет.

Старик. Ох ты! Одна-одинехонька, молода-молоде-хонька!

Авдотья. Что поделаешь, дедушка! Провожать-беречь меня некому.

Старик. Стало быть, ни отца у тебя, ни мужа, ни брата.

Авдотья. И муж есть, и брат — коли живы еще… За ними-то и иду.

Старик. А далеко ль?

Авдотья. Дойду — узнаю.

Старик. Вон как! Безбоязная ты, коли правду говоришь.

Авдотья. Забыла я, какая она есть, боязнь, дедушка. Уж чего только со мной не было в пути — в дороге. И от зверя лесного на дереве хоронилась, и в трясине вязла, и в реке тонула, а все жива, иду себе да иду помаленьку. Одного боюсь: как бы мне в чаще у вас не заплутаться.

Старик (посмеиваясь). Да-а… Чащи у нас непролазные — и медведь не проломится. Я — и то другой раз с дороги собьюсь. Где уж тебе!

Авдотья. Я и сама прежде думала: где уж мне!.. Да вот добралась же до этого места, авось и дальше пробьюсь.

Старик. Ишь ты!

Авдотья. Садись со мной вечерять, дедушка. (Развязывает свой узелок.) Вот тебе хлебца краюшечка. Добрые люди в дороге подали. Хоть черствый, а всё хлеб.

Старик. Глянь-ко! Печеное!.. Давно не едал. (Жует, бережно подбирая крошки.) Сытно, и сладко, и дымком пахнет… Дымком и домком… Рыба — вода, ягода — трава, а хлеб — всему голова!

Авдотья. Еще, дедушка?

Старик. Себе оставь. А я в лесу голодный не буду. Так тебе, стало быть, дорогу показать? Ладно, покажу.

Авдотья (стоя на коленях, торопливо увязывает мешок). Вот спасибо, дедушка!..

Старик. Что сполохнулась-то? Не спеши! В самую грозу идти — пропадешь!..

Авдотья. Полно! Какая гроза!.. Пора не та. Отшумели летние грозы. Да и небо ясное. Тучи — вон они где, только край неба.

Старик. Долго ль ветру тучи нагнать! Дунул — они и налетели. А гроза нынче последняя — рябиновая… Кажное лето последняя гроза бывает… Ты вот что, дочка, выбери-ка древо понавесистей да здесь и заночуй. А я за тобой пригляжу, чтобы тебя зверь лесной не обидел али там еще кто… Места глухие, всяко бывает…

Авдотья (с тревогой поглядывая наверх). Смотри ты! И впрямь тучи как бегут, небо застилают…

Старик. То-то что бегут. Я даром не скажу. Прячься-ка вон под тое древо, голубка. Там тебя никакой дождик не замочит — хоть целое море наземь опрокинь.

Авдотья. А ты, дедушка?

Старик. А я сам — как древо. Дождя не боюсь. От него только борода зеленей станет — еще краше буду. Ну, прячься, прячься, да и спи себе без опаски. Я скоро ворочусь. (Сразу пропадает в чаще, словно его и не было.).

Авдотья (мгновение смотрит ему вслед). Ушел… И какой-такой человек — не пойму. Тутошний, говорит. А я и не думала, не гадала, что в этакой чащобе жить можно. Да, видать, всюду живут… (Перетаскивает свой мешочек под большое дерево в три ствола с одного корня, укладывается меж корней.).

Солнце совсем зашло, тучи сгустились, на полянке с каждой минутой делается все темней и темней.

Ух, как темно стало! Будто ночь раньше времени приспела… А доброе дерево мне старичок указал, будь ему во всем удача! Три вершины с одного корня, с одного комля — будто крыша над головой. И ветер не просвистит, и дождик не пробьет. Тепло да тихо… И мох какой мягкий — ровно перина! Давно я так мягко не спала, с самого дому. Ну, матушка родимая, оборони! (Засыпает.).

Совсем тихо. В густом полумраке слышится только шуршанье сухой листвы да отдаленное журчанье ручья. Потом, словно издалека, раздается голос, мерно и неторопливо рассказывающий сказку. Постепенно голос становится все слышнее. Это Федосеич, снова, как в тот давний, еще счастливый день рассказывает про жар-цвет. Но самого рассказчика не видно, только голос живет в полутьме.

Голос Федосеича.…Так вот, стало быть, всяко лето по три рябиновы ночи бывает. Первая — как цвет зацветет, другая — как в завязь пойдет, а третья — как поспеет рябина-ягода. И уж в третью ночь не спи, не дремли. Самая это пора жар-траве цвесть. А кто сорвет жар-цвет, тому земля-матушка во всяком деле помощница. Начинай, не оглядывайся, а уж конец будет. Да только нелегко он в руки дается, цветик огненный. Отыскать его мудрено, сорвать мудреней, а всего трудней — с собой унести. Матушка-земля — она разборчивая: сперва испытает, а уж потом одарит. Вот коли ты себя не пожалеешь, грому небесного не побоишься…

В эту минуту, точно подхватывая его рассказ, раздается удар грома и вспыхивает за сетью ветвей молния.

Авдотья (поднимается). Федосеич! Ты здесь? Откуда же?.. А, Федосеич? Что ж© ты молчишь? Ты мне что-то про жар-траву рассказывал, да опять не досказал. А ведь мне нынче твоя жар-трава позарез нужна. Кто его знает, что у меня впереди-то, какие труды, какие муки. А с нею, с жар-травой твоей, я, может, и дорогу скорей пройду, и счастье свое ворочу… А, Федосеич? Да неужто же мне зто почудилось али приснилось? А ведь как слышалось-то — будто наяву, будто здесь вот рядом сидит и говорит! Жалко, что проснулась! Хоть во сне родного человека повидать… А дождик-то в лесу кап-кап, с листочка на листочек, с листочка на листочек. Только сюда еще не попадает. Поспать, покуда сухо… (Укладывается поудобнее, накрывается платком и засыпает.).

Вокруг совсем тихо и темно. Потом сначала в глубине леса, а затем по всей поляне начинают перебегать зеленые огни, выхватывая из темноты то куст папоротника, то дерево. Из гущи ветвей высовывается мохнатая, похожая на козлиную, голова. На лоб, словно колпак, нахлобучена огромная сосновая шишка, борода — из колючек черно-зеленой хвои. С другой стороны, навстречу, выглядывает такая же лохматая голова в шапке, похожей на гнездо, борода лыковая. Это двое леших, один — из соснового леса, другой — из ольхового. Оглядевшись по сторонам, лешие выбираются из чащи и обходят поляну кругом, приплясывая и приговаривая.

Ольховый.

Солнце на закате, Время на утрате. Шурыга-мурыга, Ширага-барага…

Сосновый.

По лесам дремучим, По кустам колючим, По всем моховищам, Муро-муровищам, По глухому бору В рябинову пору

Вместе.

Рассветает свет, Расцветает цвет! Шурыга-мурыга, Ширага-барага!…

(Останавливаются друг против друга).

Сосновый. Эй ты, сам ольховый, пояс вязовый, ладоши лиловы! Что примолк? Смотри не проспи!

Ольховый. Я-то не просплю. Ты вот не задремли, колода сосновая! А задремлешь, я те разбужу!.. (Хлопает в ладоши.).

Слышится резкий деревянный стук, словно щелкнули дощечкой о дощечку.

Сосновый. Ась? Не слыхать! Так ли наша сосенка пощелкивает! (Стучит ладонями гулко, звонко, на весь лес.) Слыхал? А ты что? Шу-шу, листом шуршу…

Ольховый. Ишь расскрипелся, сосна болотная! Зимой и летом — одним цветом! Шел бы к себе — на пески, на кочки, а это место спокон веку наше. Чей лес, того и пень. Тут ваших колючек да шишек и не видано…

Сосновый. Видано или не видано, а в рябинову ночь и нам сюда путь не заказан. Чай, и мы тоже лешие!..

Ольховый. Так-то оно так… Только чур — уговор! Коли я жар-цвет сорву, тебе — один венчик, мне — два. Коли ты сорвешь, мне — два, тебе — один.

Сосновый. Нет уж, коли я сорву, мне — три, тебе — шиш, а коли ты сорвешь, тебе — шиш, мне — три…

Ольховый. Три шиша? На, вперед получай, не жалко! (Три раза щелкает Соснового по голове.).

Сосновый. А сдачи хочешь? Вот тебе столько да еще полстолька!.. (Дерутся так, что клочья летят.).

Вдруг два высоких дерева раздвигаются, словно кто-то разогнул их руками, и между вершинами появляется голова старика с кустистой зеленой бородой.

Лешие (отскакивая друг от друга). Хозяин! Хозяин пришел!.. Старшой лешой! Мусаил-Лес!..

Деревья опять сдвигаются, и на поляну выходит тот самый старик, что разговаривал с Авдотьей. Теперь он опять обыкновенного человечьего роста, но больше, чем казался прежде, шире в плечах, грознее, диковиднее. На нем красная шапка и косматая шуба мехом наружу.

Мусаил-Лес. Тише вы, козлы лесные! Раньше времени драку затеяли! Эдакий шум-гам подняли, что небесного грому не слыхать! (Поднимает голову.) Что ж не гремишь, батюшка гром? А ну грянь!

Вдалеке глухо ворчит гром.

А ну посильнее!

Гром гремит грознее и ближе. Авдотья просыпается и, поднявшись на ноги, в страхе глядит на небо.

Что, молодайка? Потревожили тебя? Ну, не пеняй! В рябинову ночь спать — счастье проспать. Поди-ка сюда!

Авдотья (со страхом оглядываясь на Соснового и Ольхового, подходит к Мусаилу). Это кто же звал меня? Никак, ты, дедушка?

Мусаил-Лес. Я.

Авдотья. Не признала я тебя. Будто ты поменьше был…

Мусаил-Лес. Ого-го! Я какой хочу быть, такой и могу быть. Полем иду — вровень с травою, бором иду — вровень с сосною. Да ты что озираешься? Али до сей поры леших не видывала?

Авдотья. И впрямь не видывала… Таких и во сне не увидишь. А увидишь — не поверишь.

Лешие (прыгая и кувыркаясь). Э-ге-ге! И увидишь — не поверишь! И поверишь — не увидишь!..

Мусаил-Лес. Цыц, косматые! А ты не бойся их, бабонька. То ли на белом свете бывает.

Авдотья. Ох, я и тебя, дедушка, боюсь!..

Мусаил-Лес. Так и надо. На то я и Мусаил-Лес, — меня все боятся. Да только страх-то у тебя впереди. Глянь-кось!

В эту минуту тьма над поляной сгущается.

Авдотья. Да ведь не видать ничего…

Мусаил-Лес. А ты знай гляди!

Над одним из кустов папоротника возникает слабый желто-розовый свет.

Ольховый. Светится!..

Сосновый. Огнем наливается!..

Мусаил-Лес. Расцветает жар-цвет, трава нецветущая!

И вдруг небо словно раскалывается. Слышен оглушительный раскат грома. Золотая стрела молнии ударяет в светящуюся точку, и сразу на кусте раскрывается огненный цветок.

Авдотья. Ох, батюшки!..

Мусаил-Лес. Ну что ж, коли себя не пожалеешь, грома небесного не побоишься, сорви, попытай свое счастье!

Авдотья (тихо). Попытаю. (Идет прямо к огненному цветку.).

В это время справа от нее, слева, спереди, сзади — повсюду расцветают такие же огненные цветы. Алый, как зарево, свет заливает всю поляну.

Авдотья, ослепленная, останавливается.

Ох, да что ж это? Где он? Который? Этот? Аль этот?..

Мусаил-Лес. Сумей отыскать.

Ольховый. Вон, вон, гляди! Тот всех поболе — тот рви!

Сосновый. Врешь, этот жарче — этот хватай!

Авдотья (растерянно оглядываясь). Постойте!.. Погодите! Я сама… (Наклоняется к одному цветку.) Ишь ты, так и тянется к тебе, ажио к рукам липнет… Нет, не этот!

Цветок сразу меркнет.

И не этот. И не этот!.. (Раздвигая меркнущие у нее под руками, цветы, доходит до края поляны.) Вот он, жар-цвет!

Ольховый и Сосновый (вместе). Нашла!..

Мусаил-Лес. Ну, коли сыскала — попробуй сорвать.

Авдотья. Сорву. (Протягивает руку.).

В тот же миг каждый лепесток цветка превращается в язык пламени. Пламя разрастается. Это уже не огненный цветок, а целый бушующий костер. Авдотья в ужасе отстраняется.

Ольховый (гогоча и кувыркаясь). Го-го-го! Что, сорвала?

Сосновый (так же). Отойди! Отступись! Сгоришь!.. Го-го-го!..

Авдотья (поглядев сперва на одного, потом на другого). Хоть и сгорю, а не отступлюсь. (Смело протягивает руку в самый огонь.).

И сейчас же языки пламени опять превращаются в лепестки. В руках у Авдотьи — огненный цветок.

Ольховый и Сосновый (вместе). Сорвала!..

Мусаил-Лес. Ну, коли так, сумей унести.

Авдотья. Унесу!

Вдруг стебель цветка превращается в змею. Грозя раздвоенным жалом, узкая змеиная головка тянется к Авдотье.

Ольховый. Брось! Брось! Сосновый. Ужалит!..

Авдотья. Не брошу!

Змея исчезает.

Ольховый. Вот дура-баба! Да ты оглянись. Земля под тобой качается…

Авдотья. Ох!.. (Хватается за деревце — оно сгибается.).

Сосновый. Лес на тебя валится!..

Ольховый. Трава под тобой горит!.. Пропадешь вместе с цветком.

Сосновый. Лучше нам отдай!

Авдотья невольно взглядывает себе под ноги. Трава у ее ног рдеет, точно раскаленные угли.

Авдотья. Ох, страсти какие! Не брошу!.. Не отдам! (Кидается к тому дереву, под которым лежала, и прислоняется к его стволу.).

Оглушительный удар грома. Молния ударяет прямо в дерево, будто метит в цветок.

Не отдам! (Падает на землю, закрыв цветок собой. Несколько мгновений лежит неподвижно.).

В это время вдалеке раздается петушиный крик. Ольховый и Сосновый исчезают. Авдотья приподнимается и в бледном свете утренней зари видит только старика, который сидит на пригорке, среди кустов папоротника. Это уж не леший, не Мусаил-Лес, а прежний старичок, который показал ей место для ночевки.

Дедушка! А, дедушка!

Старик. Что, милая?

Авдотья. Притаились они али вправду пропали?

Старик. Кто, голубонька?

Авдотья. Да эти — мохнатые, с деревянными ладошами?

Старик. Каки-таки лохматые? Во сне они тебе померещились, что ли?

Авдотья. Во сне? А может, и впрямь во сне… (Оглядываясь.) Где легла, там и встала… Да нет! Наяву было! Вот и цветок у меня в руке, как был — в три цветика. Только погас, не светится боле… И какой маленький стал!

Старик. Покажь-ка! Ты здесь его сорвала?

Авдотья. Здесь. Нешто ты не видел?

Старик. Нет, не здесь. Не наш это цветик, не лесной. Эдакие на открытом месте живут, в степи дикой.

Авдотья. Что ты, дедушка! Вот тут он и рос — на этой самой поляне. Там вон, под рябиной!..

Старик. Ну, коли говоришь, стало быть, так. Да оно и не диво. Бывает, что и наш лесной цветик в степь, на солнышко, выйдет, а бывает, что и степная травка в нашу лесную глухомань заберется. Птица ли семечко занесет, ветром ли забросит… Дело простое. Да кинь ты его, голубушка! На что он тебе? Глянь-кось! Уж и вянуть стал.

Авдотья. Не брошу!

Старик (посмеиваясь). Вот разумница! И впрямь не бросай, что нашла. Авось и пригодится. Я только тебя спытать хотел.

Авдотья. Довольно пытали… А ты, дедушка, прости меня, глупую, скажи по правде: ты, часом, не лешой?

Старик молчит.

Лешой? Мусаил-Лес?

Старик. Ого-го! Поживешь с мое в лесах, так и лешим, чего доброго, прослывешь и мохом обрастешь.

Вдалеке опять поет петух.

Авдотья. Петухи поют!

Старик. Третьи петухи.

Авдотья. А я уж было думала, что и это во сне примерещилось. Да неужто тут люди живут?

Старик. Где человек не живет! А только люди-то всякие-перевсякие бывают — и добрые и недобрые. Ты уж лучше в ту сторону не ходи. Я тебе другую дорогу покажу — в обход. Видишь там горелый лес? Гарью пройдешь, под гору спустишься, высохшее морцо обойдешь, а там охотный стан и тропочка… Запомнила?

Авдотья. Запомнила. А короткий путь где, дедушка?

Старик. Короткий? Через бурелом да по этому ручью до реки. Вода — она самую короткую дорогу знает. Только не ходи ты здесь, голубушка. Воде ближний путь надобен, а человеку — надежный.

Авдотья. Недосуг мне надежные пути выбирать — мне кажный часок дорог. Прощай, дедушка!

Старик. Прощай, внучка! По сердцу ты мне пришлась… Легкого тебе пути! Солнышко тебя не жги, ветер не студи, дорога сама под ноги катись!

Авдотья. Спасибо на добром слове, дедушка! (Кланяется низко и уходит.).

Старик (проводив ее взглядом). Пойти силки посмотреть.

Картина четвертая.

Разбойничий стан. Темный, как нора, вход не то в землянку, не то в пещеру. На треноге висит черный чугунок, под ним колеблется еле видное на солнце пламя. Чьи-то огромные корявые сапоги, надетые на колья, сушатся на ветру и на солнышке, и кажется, что это какой-то великан стоит меж кустов вверх ногами. На пеньке перед огнем сидит поджарый, сухой человечек, больше похожий на писца, чем на разбойника. Возле него в плетушке большой черный петух. Человек огромной толстой иглой пришивает к рубахе заплату и жалостно поет тонким, бабьим голосом.

Ботин.

Уж как во поле калинушка стоит, На калине соловеюшка сидит, Горьку ягоду калинушку клюет Да малиною закусывает.
Прилетали к соловью два сокола, Взяли, брали соловеюшку с собой, Посадили его в клеточку, За серебряну решеточку, Да заставили на жердочке сидеть, Да велели ему песенку запеть.
«Уж ты пой, воспевай, мой соловей, Чтобы было тосковать веселей, При кручине спотешай молодца, При великой разговаривай его…»

(Вдруг перестает петь и прислушивается.).

В лесу слышен треск веток, шум голосов и к стану, приминая кусты, выходит Кузьма Вертодуб, огромный, до глаз заросший коричневым волосом, похожий на бурого медведя человек, и Соколик, молодой, востроглазый красивый парень, смахивающий на цыгана. Они ведут Авдотью.

Соколик. Глянь-ка, Ботин! Нонешний почин!

Ботин. Ишь ты! Баба! Отколе взялась?

Вертодуб. То-то и есть — отколе… Не иначе подослал кто.

Ботин (тонким голосом). Тебя кто подослал, бабочка? Говори, не запирайся!

Авдотья. Кто ж меня подошлет? Сама шла, своим путем. А эти вот разбойники…

Вертодуб. Вот-вот… А ты почем знаешь, что разбойники?

Авдотья. Виден сокол по полету.

Ботин (визгливо смеется). Слышь, Соколик, по имени, по прозвищу тебя величает…

Соколик. Шустрая бабенка, что и говорить! Кабы ты поглядел, Ботин, как она нашему Кузе в бороду коготками вцепилась… (Хохочет.) Глянь-кось, полбороды как не бывало! (Подталкивает Вертодуба к Ботину.).

Вертодуб. Но, но, не озоруй!

Ботин (посмеиваясь). Да как же ты до евонной бороды дотянулась, касатка? Борода-то вон где — высоко, что гнездо вихорево.

Авдотья (насмешливо и зло). Нагнулся небось, как в чужую суму заглядывал. Ворюга окаянный!

Ботин (презрительно). Да что у ней в суме-то? И гнуться не стоит. От лаптей оборки да сухие корки…

Соколик. Как бы не так! А ну-ка, Вертодуб, давай сюда суму. Глянь, Ботин!.. А? Видал? (Вытаскивает из мешка ларчик.).

Все трое, склонившись, роются в ларце.

Ботин. Ишь ты! Камешки! Эдакие под ногами не валяются! Перстеньки, запястья, поднизь жемчужная… Сама раздета-разута, а коробочек мало доверху не набит.

Соколик. Вовсе полон был коробочек. Иголки не добавишь.

Вертодуб. Утряслось…

Соколик. Сам ты утряс, жадина! За тобой гляди-гляди — не приметишь!

Авдотья. Я-то приметила… Цельну пригоршню загреб!

Соколик (подступая к Вертодубу). А ну, выворачивай карманы!

Вертодуб. Это перед тобой-то карманы выворачивать? Ты мне что за атаман? Блоха прыгучая!..

Ботин (очень тонким голосом). Что взял, Вертодуб, то и отдай. Знаешь небось лесной обычай: в общий котел всяку добычу!

Вертодуб. Не учи ученого. Что было в коробке, то и есть.

Ботин (неторопливо вставая). А ну, подавай сюда камешки! Не отдашь? (Внезапным ударом сшибает великана с ног.).

Соколик (восхищенно). Силен, Ботин!..

Вертодуб (стараясь подняться). Черт сухопарый!..

Ботин (спокойно). Камешки!

Вертодуб (сидя на земле). Ладно уж!.. (Подает перстень.).

Ботин. Не всё!

Вертодуб. Отвяжись, сатана! (Отдает остальное.).

Авдотья (усмехаясь). Вот теперь, кажись, всё. А ежели и завалялся где камушек-другой, так уж пусть будет ему на сережки.

Ботин. Ты чего развеселилась? Не рано ли? Тебе-то все равно камешков этих не видать, как ушей своих. Небось поживилась чужим добром на раззоре татарском.

Авдотья (мгновение глядит на него в упор, потом говорит гневно). Да как ты такие слова говорить смеешь? Это мое добро, от татарского раззору спасенное. Чистые руки его из огня вынесли. А вот от вас, злодеев, не смогла я ларчик мой уберечь. Свои, а хуже татар!

Ботин. Не бранись, бабонька! Кажное слово тебе припомнится.

Вертодуб (зло). Да что с ей бары растабарывать? Небось помнишь, Богин, наш лесной обычай: перва встреча — голова долой! Она ведь нам первая на сустречу-то попалась…

Соколик. Не слухай ты его, Ботин! По злобе говорит. Перво-наперво ему бороду выщипали, а потом у тебя в ногах валялся. Ты лучше эту бабоньку у нас оставь. Как ни говори, а хозяйка будет. Спечь, сварить, постирать… То да ce…

Авдотья (в тревоге). Отпустите вы меня! Не берите греха на душу. Зверь в лесу — и тот меня обошел, не тронул… Не себя мне жалко…

Соколик. А кого же?

Авдотья. Вам не скажу!

Ботин. Гордая… Непоклонная головушка!

Вертодуб. А вот мы эту головушку до самой земли приклоним. Махнул топором — и аминь.

Ботин. Ай да Кузя! Брехал, брехал, да и дело сказал!.. Оно конечно, баба в хозяйстве пригодилась бы, да с этой, кажись, сладу не будет — того и гляди уйдет да на след наведет. А то криком выдаст.

Соколик. Да ведь вон ты, Ботин, цельный день с иглой возишься, бабьим делом займуешься, а она бы нам живо все рубахи залатала. (Подмигивая Авдотье.) Женатые рваными не ходят. Ась, бабонька?

Авдотья. Не стану я вам рубахи латать, не дождетесь!

Ботин. Вон как! Ну что с ней разговаривать — зря времечко терять… Веди ее в лес, Кузя! Из-за них, из-за бабов этих, только мужики перессорятся, а проку не будет.

Вертодуб. Вот и давно бы так. (Хватает Авдотью.) Пойдем!

Авдотья (вырываясь). Пусти, ирод!

Ботин. Не бойсь, Кузя! Только бороду к ней не нагинай.

Авдотья. Будьте вы прокляты, нелюди! (Бьется у него в руках.) Прокляты!..

Вертодуб (скручивая ей руки). Проклинали уже нас, а всё по земле ходим, не проваливаемся… Ух ты, кошка дикая!

Авдотья. Звери вы лютые! О-ох!

Ботин. Рот, рот ей заткни! Не люблю я этого крику бабьего.

Из кустов выходит Герасим, высокий чернобородый, бровастый мужик, тот самый, что когда-то, еще перед татарским набегом, гостом сидел у Авдотьи за столом.

Герасим (строго). Что у вас тут за шум-гам около самого стану?

Соколик. Да вот, Герасим Силыч, баба забрела, а Ботин присудил ее жизни решить.

Герасим. Ботин присудил! Ишь ты!

Ботин. Первая встреча, Герасим Силыч, — по обычаю…

Герасим. Так… А ну, отпусти ее, Кузьма! Слышь, отпусти!

Вертодуб. Отпустишь — глаза выцарапает!..

Соколик. Эк напужался наш Кузя!

Герасим. Сказано, пусти, Кузьма! Оглох, что ль?

Вертодуб отпускает Авдотью. Она переводит дух, отирает со лба пот, кое-как оправляет волосы, платок. Герасим вглядывается в нее.

Что это я будто видел тебя где, а признать не могу…

Авдотья. Как тут признать? Чай, на себя не похожа. А вот я тебя враз признала.

Герасим. Где видала-то?

Авдотья. У себя за столом, коло своей печи. Приходил ты к нам в Рязань на кузницу, покуда Рязань была и кузня стояла.

Герасим. Мать честная! Никак, Никиты Иванычева хозяйка? Кузнечиха? Да что же это с тобой подеялось, голубушка?

Авдотья. Не со мной одной подеялось… Вся Рязань в углях лежит. Воротилась я тогда с покосу… (Отворачивается, говорит не глядя.) Да уж лучше бы и не ворочаться!

Герасим. То-то тебе ехать так не хотелось. Будто чуяла… Да ты присядь, хозяюшка, хоть на пенек! У нас тут ни лавки, ни красного угла. Живем в лесу, молимся кусту. (Обернувшись к своим.) Да вы что, в землю вросли, робята? Не люди — чисто пеньё! Стоят, не шелохнутся! Накормили бы, напоили бы гостью. Сами небось видите: издалека идет. Сварилось у тебя что в чугунке, Ботин? Тащи сюды! Живо!

Ботин. Несу, Герасим Силыч, несу! Горяченькое, только поспело.

Вертодуб (угрюмо). А только как же это? Будто и негоже. Не по обычаю… Промыслу не будет, коли первую встречу отпускать…

Ботин. Вот и я так рассудил, Герасим Силыч.

Герасим. Хорошо рассудили! Да я бы вам за эту голову всем головы снес!

Ботин. А кто ж ее знал, Герасим Силыч, что она в твоей родне считается али в дружбе. Знаку на ней нет. Да и как ни говори — обычай…

Герасим. Что вы все одно заладили: обычай, обычай… Есть у нас и другой обычай. Становись-ка вон к той березке, хозяюшка! Да не бойсь, не обидим.

Авдотья. А я уж ничего не боюсь. Что хотите, то и делайте. (Становится подле березки.).

Соколик. Вот это иное дело, не то что голову рубить… А березка-то как раз в рост, словно по мерке.

Герасим. Ну, Вертодуб, руби верхушку, коли руки чешутся. Да смотри — волоска не задень! Знаешь меня!

Вертодуб (покосившись на него). Как не знать! Уж поберегусь, не задену. Э-эх! (Ловко отсекает вершинку деревца, подле которого стоит Авдотья.).

Герасим. Что и говорить, чисто. Ну, с почином, Кузя! Ботин, бросай вершинку в костер. Не голова, так головешка будет. (Авдотье.) Вот и вся недолга, хозяюшка! Тебе-то, я чай, все это внове. А у нас, уж не гневайся, каков промысел, таков и обычай. Догадалась небось, что мы за люди?

Авдотья. Догадалась.

Герасим. То-то и есть. А только ты не опасайся, мы тебя пальцем не тронем. Я твоей хлеба-соли не забыл, да и не забуду вовек. И Никиту Ивановича твоего кажный день добром поминаю. Уж такой кузнец! Лучше, кажись, и на свете не было. Ковалом махнет, что наш Кузя топором. Что ж он, жив али помер, хозяин твой?

Авдотья. Живой был. Да один бог знает, снесет ли он неволю татарскую.

Ботин. У них-то, говорят, умелые люди в чести. Может, и поберегут.

Авдотья. Сам не побережется. Не таков человек.

Герасим. А ты куда путь держишь, хозяюшка? Хорониться, что ли, пришла? Много нынче у нас в лесах народу-то спасается…

Авдотья. Нет, я не спасаться… Я к татарам иду. В степь.

Ботин. Что ты, матушка!

Соколик. Полно ты!.. К басурманам? Да они хуже нас. Не пожалеют.

Герасим. Что же ты — сама, своей волей, в полон идешь?

Авдотья. Выкуп несла. Да твои молодцы отняли. Вот он, мой ларчик, на земле валяется…

Герасим. Ох, срам какой! Алтарь ограбь — и то, кажись, меньше греха будет… Да как же это вы, а? Да постой! Что ж ты так торопишься? Хоть с силами соберись! Поотдохни у нас маленько.

Авдотья. Спасибо, Герасим Силыч. Спасибо вам всем, люди добрые!

Ботин. Какие мы добрые! Лихие люди, так и говори.

Вертодуб. От правды не уйдешь. Лихие и есть.

Авдотья. Для кого, может, и лихие, а для меня добрые. Да и какое оно есть — лихо? Ведь не с веселья, не с радости все вы по лесам прячетесь. У каждого небось и дом свой был и родня…

Герасим. Верное твое слово, хозяюшка: все было, да сплыло… Так и живем теперь хуже зверя лесного. От пытки да кабалы боярской укрылись, а лихо наше, горе горькое, и тут с нами, с хлебом его едим и во сне его видим… Вот и рады мы тебе помочь. Авось и нашей родне поможет кто…

Авдотья (кланяясь). Поклон вам земной — вам и горю вашему. Вовек я вас не забуду. Помирать буду, за грехи ваши помолюсь. (Приподымая суму.) Теперь моей суме цены нет. Хоть и не больно тяжела она, а три души спасти может. А покуда дайте-ка я вам рубахи залатаю, а может, и постираю что… Обносились вы хуже меня. (Ботину.) Покажи шитье твое, швец! Ох, горюшко мое! Не то беда, что рвали, а то беда, что латали.

Ботин (разводя руками). Как умел, бабонька!.. Мы хоть и портные мастера, да из тех, что вязовыми булавами шьют.

Авдотья. Ладно уж… поправим. (Берет иглу.).

Соколик. Ну, Ботин? А ты говорил — гордая!

Ботин. Да я в похвалу…

Герасим. Ты бы, голубь, не хвалил, а сушняку в костер подбросил да чугунок подогрел. Ужли ж гостью холодным потчевать станем? А ты, Вертодуб, лапотки бы ей маленько подправил.

Соколик. А я посошок вырежу. Гладенький. Был у ней, да, видно, из рук выронила, как Вертодуб на нее с-под куста глянул.

Авдотья (опускает работу, берет у Ботина ложку, мешает в котле, пробует.) Сольцы бы малость…

Ботин. Есть сольца.

Авдотья (подбавляет соли и кивает головой). В самый раз. (Бросает петуху корку.) Вот тебе, Петя, корочка. Последняя. От большого страху ты меня ночью избавил. Как закричал, так и на сердце светлей стало.

Ботин. На то и держим. Хоть и черен, а денная птица. Ночь прогоняет, солнышко выкликает.

Авдотья (снова принимаясь за шитье). Вот не гадала, что этак-то, тихо да мирно, у вашего огня сидеть буду — рубаху шить да разговоры разговаривать! Думала, смерть моя пришла, а вон оно как обернулось-то. После грозы опять солнышко.

Герасим. Грозна гроза, да проходит. Тем и живем. (Помешивает палкой в костре.) А жалко, хозяюшка, отпускать тебя. Бобыли мы, бездомный народ, невесело у нас. Оставайся-ка с нами, а? Да нет, ты не опасайся, не стану я тебя удерживать. Так сказал, к слову… (Ломает сухие ветки, подбрасывает в огонь, что-то тихо напевая без слов.).

Так же без слов начинает подтягивать ему Вотин, потом Соколик, а потом Вертодуб. Постепенно в песню вступают слова.

Ботин.

Не вода в города понахлынула — Злы татарове понаехали.

Соколик.

Как меня, молодца, во полон берут, Во полон берут, в дальний край ведут.

Вертодуб.

Ах ты, матушка, выкупай меня. Родный батюшка, выручай меня!..

Все вместе.

Выкупай меня золотой казной, Выручай меня саблей вострою…

Занавес.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ.

Картина пятая.

Стоянка ордынского войска в степи. Две — три кибитки из белого войлока. В глубине — большой черный шатер: вход его завешен цветным узорчатым войлоком. У входа стоит воин из очередной стражи. Перед одной из белых кибиток на ковре Актай-Мерген и Бечак-Мурза играют в нарды. Актай-Мерген еще не стар; это широкоплечий, коротконогий человек с жестким, широкоскулым лицом. Бечак-Мурза — худой, желтолицый старик, брови у него седые, с подбородка струйкой сбегает редкая, узкая борода. Вдалеке, словно продолжая песню последней картины, поют мужские голоса:

Не вода в города понахлынула — Злы татарове понаехали. Как меня, молодца, во полон берут, Во полон ведут, во дикую степь…
Ах ты, матушка Рязань старая, Сторона моя святорусская, Выкупай меня, выручай меня Из лихой беды, из неволюшки…
Выкупай меня красным золотом, Красным золотом, черным соболем, Выручай меня каленой стрелой, Вызволяй меня саблей вострою…

Песня звучит то тише, то громче, то жалобней, то грозней. Не прислушиваясь к пению пленников, бросают кости Актай и Бечак.

Бечак. Моих семь!

Актай. Моих пять!

Бечак. Моя взяла! Девять!

Актай. Четыре!

Бечак. Моя взяла!

Актай. Злой дух в твоих нардах! Второго коня проиграл. Третий идет.

Бечак. Какого даешь?

Актай. Чалого знаешь?

Бечак. Знаю. Добрый конь. Бросай кости.

Актай (торжествующе). Одиннадцать!

Бечак (усмехаясь). Двенадцать. Мой чалый.

Актай. Двенадцать болячек на твою голову! Не хочу больше играть. (Отбрасывает кости и встает.) Чего они там воют, как псы голодные, как шакалы ночные? Кайдан!

Из-за кибиток выходит молодой сотник Кайдан. Он низко кланяется Актаю.

Кайдан. Слуга твой, Актай-Мерген!

Актай. Что они делают?

Кайдан. Старики кизяк лепят, молодые седла чинят, кожи мнут.

Актай. Поют зачем?

Кайдан. Не велел петь, а все равно поют.

Актай. Худой народ! Работают мало, поют много. А хан на нас серчает.

Кайдан (отходит немного в сторону и кричит кому-то). Урдю! Не вели петь! Песни кричать не надо!

Песня смолкает.

Актай (сердито топчет ногой траву). Вчерашние беглецы где?

Кайдан. Руки-ноги связал, стражу поставил. Лежат — ждут, чего прикажешь.

Актай. Пускай сюда ведут.

Кайдан (опять кричит). Урдю! Беглецов сюда гони! Актай-Мерген велит.

Голос за кибитками отзывается криком вроде: «Веду-ут».

Актай. Ночью бегут, днем бегут… Отучу бегать. К молодым коням привяжу, на куски разорву — другие бояться будут…

Бечак. Зачем свое добро на куски рвать! Сторожить лучше надо! Горячий ты человек, Актай-Мерген, сам как молодой конь.

Воин приводит троих пленных — Никиту, Федю и еще одного рязанца, молодого безбородого парня. Они грязны, избиты, оборваны, руки скручены за спиной, ноги в путах. Парень спотыкается и падает.

Кайдан. Вставай, чего на земле валяешься!

Парень с трудом поднимается.

Актай. Куда бегали, собаки?

Все трое угрюмо молчат.

Говори, куда? (Замахивается плеткой.).

Никита (чуть отстраняясь). Собаки-то говорить не умеют…

Актай (подступая ближе). Отвечай, куда, зачем ходил?

Никита. Что ж говорить, коли не дошел.

Актай. Не дошел — на коне доедешь! К двум коням привяжу, в степь пущу!

Кайдан (осторожно). Позволь слово сказать, Актай-Мерген! Умелый человек, кузнец хороший…

Актай. Бегать умелый… Не пожалею!

Бечак. Подари мне мальчишку, Актай-Мерген. Чалого твоего за него отдам. Служить мне будет — коня чистить, стремя держать…

Актай (чуть подумав). Ладно. Бери.

Федя (прижимаясь к Никите). Не хочу к нему! Не пойду! Со своими буду!

Актай. Ладно, со своими будешь. Всех троих в степь пусти, Кайдан!

Из черного ханского шатра выходит слуга хана.

Слуга (кланяясь низко). Актай-Мергена хан зовет. К себе в шатер. (Уходит.).

Актай (на ходу). Посади покуда в яму, Кайдан. Приду назад — в степь пустим! (Идет вслед за прислужником в ханский шатер.).

Кайдан (делает знак воину). Веди назад, Урдю!

Урдю. Ходи в яму! Ходи! Скоро ходи!

Никита. «Скоро, скоро»! Сколько дали шагу, столько и шагаем.

Молодой рязанец. А ты бы, Федя, и вправду со стариком остался. Авось жив будешь.

Федя. Никуда не пойду! С вами помирать буду! (Плачет, стараясь удержать слезы.).

Никита. Держись, Феденька! Держись, сынок!

Федя. Я-то держусь, да слезы сами текут, а вытереть нечем: руки за спиной…

Никита. Стало быть, и плакать нам нельзя, коли слезы утереть нечем.

Урдю. Ходи, ходи!

Молодой рязанец. Покуда ходим…

Пленников уводят.

Бечак (подбрасывая кости на ладони). В нарды играть хочешь, Кайдан? Чалого ставлю.

Кайдан. Актай-Мергена конь? Хороший конь. Давай.

Садятся играть. Где-то вдали опять возникает песня:

…Как меня, молодца, во полон берут, Во полон ведут, во дикую степь… Голос Урдю. Молчи! Рот закрой!

Песня опять затихает. Из-за кибитки появляется воин. За ним идет Авдотья.

Воин. Стой здесь.

Бечак. Кого привел?

Воин. Сама пришла, Бечак-Мурза.

Бечак и Кайдан удивленно и внимательно разглядывают Авдотью.

Кайдан (встает и подходит к Авдотье). Откуда? Чья? С кем?

Воин. Говорит — с русской стороны. Говорит — одна.

Бечак. Обманывает. Ведет за собой кого…

Воин. Сам смотрел, людей посылал, никого не видали.

Бечак. Чего надо? Чего хочет?

Воин. Говорит — выкуп принесла. Скажи хану, Бечак-Мурза.

Бечак. Выкуп? (Оглядывает Авдотью, с сомнением покачивает головой.) Не скажу.

Воин. Большой выкуп, говорит. Дороже серебра, дороже золота. Хану радость будет, говорит.

Авдотья (кланяясь). Скажи своему хану, сделай милость.

Кайдан. Ай, хороша баба! Зачем не сказать, Бечак-Мурза? Скажи!

Бечак. Ладно. Пускай. Спрошу хана. Его воля: захочет — станет слушать, не захочет — не станет. (Скрывается в шатре.).

Кайдан (подходит к Авдотье). Кого выкупать будешь?

Авдотья (сдержанно). Родню…

Кайдан. Хозяина своего? Мужа?

Авдотья (осторожно). А хоть бы и мужа.

Кайдан. Помер твой муж.

Авдотья (отшатываясь). Ох! Что ты! (Пристально взглянув на Кайдана.) Да почему ты знаешь, какой у меня муж!

Кайдан. Не помер, так помрет, верно говорю. Другой муж у тебя будет, хороший — наездник, баатур!..

Авдотья. А я не мужа выкупать пришла. Братьев.

Кайдан. Гм!.. Братов…

Из ханского шатра выходят Актай, Бечак-Мурза. Две татарки, старая и молодая, расстилают ковер, раскладывают подушки, искоса с любопытством разглядывая Авдотью.

Молодая татарка (негромко). Гляди, правда — баба!

Старуха. Одна пришла… Стыда нет.

Молодая татарка. Сама красивая… Одёжа худая…

Бечак. Подойди сюда, женщина! Готовь выкуп.

Актай. До земли кланяйся! Хан идет!

Авдотья. До земли — богу да отцу с матерью, а вам и в пояс довольно.

Из шатра выходит хан. Он еще молод. Лицо у него высокомерное и неподвижное. Волосы зачесаны за оба уха, в одном ухе золотое кольцо с крупным осьмиугольным камнем. Он в шелковом кафтане, в красных сапогах. На золотом, усыпанном дорогими камнями поясе висит черный витой, оправленный в золото рог. На голове — колпак, опушенный мехом. При появлении хана все низко склоняются. Он садится среди подушек и несколько мгновений пристально смотрит на Авдотью, потом что-то тихо и коротко говорит Бечаку.

Бечак. Говори хану, откуда пришла. С кем пришла?

Авдотья. Одна пришла. Из Рязани.

Актай. Нет теперь Рязани. Погорела твоя Рязань.

Авдотья. Земля рязанская есть. Оттуда и иду.

Актай. Неверно говоришь. Как такую дорогу одна прошла? Мужчина на коне не проедет.

Бечак. Худая дорога! Здесь лес, там река, тут звери злые… Обманываешь, баба!

Авдотья. На что мне вас обманывать? Свою ношу несешь, так и дорогу найдешь. Мелкие речки бродом брела, глубокие реки пльгоом плыла, зверя лесного о полден обходила — об эту пору всякий зверь спит.

Все молча смотрят на Авдотью.

Старуха (тихо молодой женщине). Правду говорит. Смотри: одёжу совсем сносила, обутки совсем стоптала… Бечак. Показывай выкуп!

Авдотья подает свой ларец Бечаку. Бечак с поклоном ставит его перед ханом. Хан едва бросает взгляд на цветные камни и небрежно отодвигает ларец.

Актай. Худой выкуп. Назад в Рязань неси!

Авдотья. Как же так? Да ты хоть погляди!.. Неужто ж моему добру никакой цены нет? (Наугад вытаскивает из ларца ожерелье.).

Молодая татарка (жадно поглядывая на цветные камни). Ай, жалко! Хорошо блестит!

Хан (чуть улыбнувшись, Актаю). Пускай Тайдула себе берет. Весь сундук. Ей дарю.

Женщина кланяется до земли.

(Не глядя на нее, хан дает знак Актаю). Одного отпусти.

Авдотья. У меня не один тут в степи. Мне больше надо!

Актай. Больше надо — больше выкуп неси.

Авдотья. Принесла. (Вынимает из сумки две опушенные мехом парчовые шапки с цветными пряжками.) Вот, глядите!

Молодая татарка. Колпаки принесла!

Старуха. Наши, татарские!.. Как у царевичей были…

Хан (Актаю). Дай сюда!

Актай берет у Авдотьи шапки и подает хану. Все трое — хан, Еечак и Актай — разглядывают их.

Откуда взяла?

Актай. Говори, откуда взяла?

Бечак. Где достала?

Авдотья. Отпустите мою родню, — я вам скажу, где достала.

Хан (приподымаясь). С мертвых или с живых шапки?

Авдотья. С живых, коли мои живы будут.

Старуха (молодой женщине). Ай-ай! Так и есть, царевичей это шапки!

Молодая татарка. Гляди, хан белей снега стал.

Хан (встает). На коней садитесь! Ее на седло берите! Не покажет дорогу — башка долой!

Авдотья. Зверей в лесу не побоялась — вас не испугаюсь. Не покажу дорогу, покуль жива. А мертвой не прикажешь.

Хан. В огне сгоришь!

Авдотья. Одной душой на том свете больше будет. Мать моя в огне сгорела. Рязань сгорела.

Хан. Конями растоптать прикажу!

Авдотья. Вся наша земля вашими конями потоптана.

Все на минуту замолкают.

Бечак (осторожно). Позволь, хан, слово вымолвить.

Хан. Говори!

Бечак. Выкупить наших царевичей надо, хан! Балай-баатура и Алгуй-баатура… Надо выкупить! Силой не возьмешь. Кремень-баба! Такую дорогу одна прошла! Окаменело в ней сердце.

Хан (садясь). Пусть говорит волчица. Чего ей надо? Чего хочет?

Бечак. Кого выкупать будешь?

Авдотья. Братьев своих.

Актай. Сколько голов?

Авдотья. Всю мою родню — за всю ханскую!

Актай. Говори: сколько твоей родни?

Авдотья. Было трое…

Хан. Все сказала, женщина?

Авдотья. Кажись, все.

Хан. Теперь я свое ханское слово скажу. Пусть будет, как она говорит. Гони сюда рязанский полон, Актай! Пускай ищет.

Бечак. Много людей, милостивый хан, — долго искать. До ночи сидеть будем…

Хан. Нет. Как в старой песне у нас поют, так сделаю. Сорви цветок, женщина, какой под ногами растет. Где стоишь, там сорви!

Авдотья. Зачем?

Хан. Срок тебе даю. Пока цветет цветок, пока в небо глядит — твое время, ищи свою родню. А завянет цветок, в землю глядеть станет — нет больше твоего времени. Кончилось твое время.

Авдотья. Да что ж это? Долго ли цветку без корня цвесть? Разом завянет… А ежели я своих найти не успею?

Хан. Значит, судьба. Пропала твоя родня!

Авдотья. Ну, и твои царевичи пропали!

Актай хватается за плетку. Бечак возмущенно и укоризненно качает головой. Женщины всплескивают руками.

Хан. Грозить будешь — башка с плеч долой. А братьев без тебя найду. По всем степям, по всем лесам разошлю. Найдут! (Помолчав.) А не найдут — судьба!

Авдотья (несколько мгновений молча глядит на него, потом говорит негромко и просто). Ну, будь по-твоему. Попытаем судьбу. (Оглядывается кругом.) Только разве найдешь в эту пору цветок, чтобы в небо глядел? Осень, повяло все, полегло… Ох! Да ведь есть у меня цветок! Словно нарочно сберегла… Вот, глядите — в три венчика. Один расцвел, а два еще и не распустились. Годится?

Бечак. Подай сюда! (Берет у Авдотьи цветок и показывает хану и Актаю.).

Актай. Что за цветок? Откуда взяла?

Авдотья. Откуда же? С земли сорвала.

Актай. Не наш. С той стороны принесла. Из лесу.

Бечак. Нет, Актай-Мерген, простой цветок, в степи у нас растет — кони копытами топчут. В лесу бы сорвала — завял бы давно.

Хан. Твоя правда, Бечак-Мурза. Завял бы давно. Возьми свой цветок, женщина. Пока на солнце глядит, ищи своих братьев. Ханское слово крепко.

Авдотья. Ну что ж, хан татарский, ты здесь хозяин — твоя воля. Прикажи рязан наших весть — авось найду своих.

Хан делает знак Актаю, тот — Кайдану. Кайдан уходит.

Актай (Бечаку негромко). Милостив хан, а я бы ее собакам отдал — пускай рвут!..

Бечак. Нельзя собакам: царевичей выручать надо.

Из-за кибиток выходит Кайдан. За ним два воина выводят полонян. Они идут друг за другом, связанные одной веревкой. Руки их скручены за спиной, одёжа в лохмотьях. Впереди идет высокий седой старик. Не взглянув ни на хана, ни на Авдотью, словно слепой, он проходит мимо. За ним, тяжело волоча ногу, идет худой, черный человек средних лет.

Авдотья. Ох, батюшки!..

Хромой человек (быстро взглянув на нее). Да ты ль это, Авдотья Васильевна? Кузнечиха?

Авдотья. Я, Степан Федорыч, я, голубчик… А тебя и узнать-то нельзя…

Актай. Брат?

Авдотья (помолчав, с трудом). Н-нет…

Хромого человека сменяет юноша. За ним идет огромный, еще недавно могучий человек с перевязанной головой, с колодкой на шее и спутанными, как у стреноженной лошади, ногами.

Иван Васильевич! (Схватившись руками за щеки). Ох, горе ты мое!

Человек с колодкой. Здравствуй, Авдотья Васильевна! Да как же ты добралась до нас, до преисподней нашей? Ровно на тот свет пришла…

Актай. Брат?

Авдотья молчит.

Проходи!

Авдотья. Нет! Постой!.. Брат это мой! Брат!

Актай (делает знак воину, тот перерубает веревки). Становись в сторону.

Авдотья. Колодку-то с него снимите, веревки!

Бечак. Развяжи его, Урдю! Выкупила баба.

Актай. Одна голова есть — две за нами.

Человек с колодкой. Выкупила? Да нешто ж правда? Матушка моя!.. Авдотья Васильевна…

Актай. Становись на ту сторону! (Машет рукой.) Пускай другие идут!

Один за другим проходят связанные, измученные, истомленные люди. Изнемогая от жалости, в слезах, провожает их взглядом Авдотья. По временам она закрывает глаза или отворачивается, не в силах вынести тяжесть своего и чужого горя.

Смотри, Бечак-Мурза: цветок у ней в руках завял — в землю глядит.

Авдотья (в ужасе взглядывает на цветок и вдруг с торжеством поднимает его). Тот увял — другой расцвел!

Бечак. В руке расцвел? Не может так быть.

Авдотья. Сами глядите!

Актай. Верно. Расцвел. Только другой в счет не идет.

Бечак. Как скажет милостивый хан?

Хан. Ее счастье. Пускай ищет.

Полоняне опять идут. Среди них Федосеич.

Авдотья (кидаясь к нему). Федосеич! Родной ты мой! Жив!

Федосеич. Ох ты господи! Глазам своим не поверю! Авдотья Васильевна! (Плачет.) Как ты здесь, матушка? Зачем?

Авдотья (плача). Выкупать вас пришла. Да только тебя выкупить не могу, старенький ты мой, родненький! Сердце не снесло, чужого выкупила, а на тебя выкупа не станет, коли Никитушка и Феденька живы.

Федосеич. Живы они, матушка, — покудова… В яме за побег сидят.

Актай. Не разговаривай! Проходи! Брат он тебе, что ль?

Авдотья молчит, закрыв лицо руками.

Федосеич. Да не жалей ты меня, голубушка! Мне помирать пора!

Авдотья. Нет, не могу!.. Брат это мой! Отпусти его!

Актай. Ой, врешь!.. Ну, все равно, бери, нам не жалко — помрет скоро.

Федосеича развязывают.

Федосеич. Праведница ты наша! Авдотья Васильевна!… Что же ты сделала? Зачем выкупила меня, старого? Ведь Никите и Феде лютая смерть грозит!

Актай. Две головы купила. Третья осталась — выбирай.

Пленные опять проходят мимо Авдотьи. Она стоит, опустив голову.

Все прошли, Кайдан?

Кайдан. Кажись, все…

Урдю. Все.

Актай. Ну, все прошли, назад не поведем. Бери своих двух братьев, баба. Третьего нет — помер, видно. Кончено дело.

Авдотья. Нет, не кончено! Обманно вы свой торг ведете. Где ж твое слово, хан? Не всех рязан сюда привели.

Хан. Верно она говорит?

Кайдан. Трое еще есть, милостивый хан.

Хан. Где?

Кайдан. Актай-Мерген знает.

Авдотья. В яме они у вас сидят!

Актай (угрюмо). Бежать хотели. В степи догнал.

Авдотья. И твои царевичи, может, из неволи бежать хотели, а все же я за них выкуп беру. Вели, хан, показать мне весь рязанский полон!

Хан. Пусть идут. Мое слово крепко.

Актай. Так, милостивый хан. Крепко твое слово. Только погляди сперва — другой цветок у нее завял.

Авдотья. Третий расцвел. (Протягивает цветок.).

Все глядят на цветок с изумлением.

Старуха. Ай-ай-ай! Не было еще такого на свете!

Хан. Ее счастье! Ведите тех троих.

Авдотья. Федосеич! Родной ты мой! Что же мне делать-то? На одного только выкупа у меня станет… Одного из двоих выкупить могу. Понимаешь? Одного…

Федосеич. А я, голубка, назад пойду, под ярмо… Что уж там! Дотерплю.

Человек с колодкой. Полно, Федосеич! Уж коли идти кому назад, так мне. Больно дорого ты за меня заплатила, Авдотья Васильевна. Не стою я такой цены.

Авдотья (смотрит на них обоих, словно понимая с трудом, что они говорят. Потом, медленно покачав головой, говорит тихо и очень твердо). Нет. Что сделано, то сделано. Не отдам я вас.

Воин выводит Никиту, Федю и третьего беглеца.

Никитушка! Феденька!

Федя (бросаясь к ней). Матушка!.. Нет… Дуня!.. Сестрица! На матушку ты стала похожа — точь-в-точь!..

Актай. Вот это, должно, и правда брат!

Никита. Авдотьюшка! Ну, не думал — не гадал увидеть тебя здесь. Будто сон снится. Перед смертью…

Актай. А это какой человек? Тоже брат?

Авдотья. И это брат.

Актай. Было три брата — четыре стало. Ну, выбирай из двух братьев одного. Этого иль этого?

Авдотья. Да как же я выберу? Сердце пополам разорву, что ли?

Актай. Пополам, пополам… Какой уговор был, так и будет. Три выкупа принесла — троих берешь. Гляди — вон два стоят, сама выбрала. Твои. Еще одного выбирай, один тебе остался.

Авдотья (падает на колени). Смилуйся надо мной, хан, отдай обоих.

Хан молчит.

Актай. Смотри, третий цветок завянет. Четвертого нет.

Авдотья. Смилуйся, хан!

Актай. Сказано — одного выбирай. Выбирай!

Никита. Бери Федю, Дунюшка! Он ведь еще и жизни-то не видал.

Федя. Никиту бери, Дуня! С ним ты не пропадешь. А я что!..

Авдотья вся замирает на коленях, закрыв лицо руками.

Федосеич (плача). Да полно тебе, Авдотьюшка, что ты убиваешься! Отдай меня татарам, и дело с концом…

Человек с колодкой. Меня отпусти, Авдотья Васильевна, я ж тебе и не родня совсем. Чужой.

Авдотья (опуская руки). Кто мне из вас не родня? Все свои, все родные, все кровные. Каждого знаю, каждого помню, а кого и не знаю — так больше себя жалею… Что ж, не смилуешься, хан? Нет? (Подымаясь на ноги.) Так знай— не покажу я вам дороги. Пускай твоя родня пропадает, как моя родня. Да и я с ней заодно!..

Бечак. Сама не знаешь, что говоришь.

Авдотья. Нет, знаю. Вот скажи мне, хан, какой мне палец отрубить — этот аль этот?

Актай. Хоть все руби, нам не жалко…

Авдотья. Хана спрашиваю, не тебя, злодей! Скажи, хан, мать у тебя есть? Не сгорела, как моя? Ну, так пусть она одну шапку выберет — эту аль эту? Так и быть, одного сына ей ворочу, а другому не бывать в живых. Поди спроси у нее — какого выбрать?

Актай. Замолчи ты, безумная!

Хан. Постой!.. Чего ты хочешь, женщина?

Авдотья. Как сказала, так и опять скажу: всю мою родню за всю твою родню! Много ли, мало ли — не хочу считать. Отпусти со мной рязанский полон, хан! Все мы в родстве, в кумовстве, в крестном братстве, все одной матери дети — земли нашей рязанской… Коли хочешь мать свою обрадовать, братьев родных увидать, — отпусти нас!

Старуха. Отпусти, хан! Послушай меня, старую! Я твоих братьев нянчила, тебя на руках качала…

Молодая татарка. Отпусти, милостивый хан!..

Бечак. Глядите, все три цветка у нее в руке поднялись! Как золото блестят, как звезда светятся. Какой-такой цветок? Будто жар-цвет…

Авдотья. Жар-цвет и есть. Наяву расцвел — не во сне!

Хан. Ее счастье! Пускай идут!..

Кайдан (кричит). Урдю! Гони всех рязан назад. Скажи, сестра выкупила. На свою сторону пойдут!..

Занавес.

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ.

Картина шестая.

Опять дом в Рязани. Так же стоят стол в лавки, только все вокруг светлее, новее, голее — потолок и стены еще не продымились, лавки и столы еще не обтерлись, печка еще не загорела от жара.

На печи лежит Федосеич. Васена стоит против него и, задрав голову, разговаривает с ним.

Васена. Полегче стало, Федосеич?

Федосеич. Еще бы не легче, коли у себя дома на печи лежишь. Ох!.. (Потягивается.).

Васена. А небось страшно было, что до дому не дойдешь?

Федосеич. Не, не страшно. Я знал, что дойду. До свово-то дому и без ног добежишь.

Васена. А теперь и слег…

Федосеич. Теперь и слег. Да ведь и то сказать: не два века на свете жить.

Васена. А уж мы вас и живыми-то видеть не чаяли. Жили мы с Ильинишной в Заречье — ну чисто сироты. Избушка холодная, летняя, сам знаешь. Зимой-то по ночам-то волки так и воют, под самое окошко подходят… Ух, страху было! А как проснешься о полночь от вою ихнего да раздумаешься — где-то наша тетя Душа, в каких лесах, в каких степях бродит — так ажно зальешься… Тебя-то мы прежде того оплакали. Ты старенький…

Федосеич. Да я уж и сам себя за живого-то не считал. Воротила нас с того свету Авдотья Васильевна…

Васена (таинственно). Вот ты, Федосеич, с печки не слезаешь, а кабы ходил, так поглядел бы, как на всей улице народ нашей тете Душе в пояс кланяется. Куда бы ни пошла — на торг али в церковь, — от всех ей почет, будто она княгиня али старуха древняя.

Федосеич. Не то что в пояс, а в ноги ей кланяться надо.

Васена. Так и говорят. А знаешь, Федосеич…

Федосеич. Все знаю. Век прожил. А ты бы, милая, на стол собирала. Придет Авдотья Васильевна, а у нас с тобой все готово: садись за стол, ужинай!..

Васена. Я живо!.. (Ставит солонку, кладет на полотенце каравай хлеба, выносит из подполья горшок со сметаной, чашку с огурцами. Ставит на стол, бежит к печке и вдруг останавливается, всплескивает руками и громко смеется.).

Федосеич. Ты чего?

Васена. Ой, глазам своим не верю! И стол у нас опять, и лавки, и пол, и подпол… Все, как было, а может, и лучше…

Федосеич. Вам, молодым, новое лучше, а нам, старикам, старого жаль.

Васена. Оконца-то ныне поболе, посветлей, а подпол — чисто хоромы…

Федосеич. В подполе не бывал, не приходилось. А окошки и вправду светлые. Только вот в очах потемней стало. Ну, да ничего не поделаешь — нагляделся на белый свет.

Дверь из сеней приотворяется. На пороге стоит Настасья с полным подойником в руках и говорит кому-то в сени.

Настасья. Заходите, заходите, люди добрые!.. С полным встречаю вас — только что коровушку подоила.

Митревна и Прохорыч заходят в избу.

Митревна. Кто с полным гостей встречает, у того и дом полная чаша. Жить вам поживать векожизненно. (Кланяется всем.) Здравствуй, Федосеич! Здравствуй, Васенушка! А хозяюшка где?

Настасья. На кузню пошла — вечерять звать. Да всё, видно, кузнецы наши от ковала своего не отстанут. Много у них нонче дела-то. Дотемна из кузни не выходят.

Прохорыч. У всех нынче дела хватает — и у кузнецов, и у древоделов, и у камнесечцев, и у гончаров наших… Шутка сказать — на старом месте новый город ставить.

Митревна. Что и говорить: тяжкая работа, великий труд. А все ж слава богу сказать, что до этих дней дожили…

Настасья. Никак, хозяева идут — стукнуло в сенях… Погляди, Васенушка.

Васена выбегает в сени и сразу возвращается.

Васена. Чужие, тетя Настя!.. Незнамо какие люди. Двое мужиков и паренек с ими.

Через порог переступают двое. Один широкий, приземистый, большебородый, другой худой, желтолицый, с реденькой бородкой и жидкими волосами. Это слепые бродячие певцы, дед Савва и дядя Мелентий. Слепцов вводит в избу мальчик-поводырь Симеон.

Савва (густым, низким голосом). Мир дому сему!

Мелентий (высоким, чуть дрожащим голосом). Дозвольте, хозяева, у вашего огонька погреться!

Настасья. Хозяев-то еще дома нету, да у нас обычай один, что при хозяевах, то и без них: всякому гостю рады. Садитесь, люди добрые, грейтесь.

Симеон (подводя слепых к лавке). Вот она, лавка-то, дядя Мелентий. (Старику.) Спускай суму, дедушка, садись.

Слепые усаживаются.

Федосеич. Куда и откуда путь держите, страннички?

Мелентий. Сказал бы: идем куда глаза глядят, да глаза-то не глядят. Еще благо, малец у нас молодец — за троих смотрит. А ну, Симеон, прими посошок, поставь в уголок!

Симеон. Давай, дядя Мелентий.

Федосеич. Слышь, Васена, отрежь им хлебушка, покуда что… Оголодали небось в пути-то, продрогли… Сам я большую дорогу прошел. Знаю, каков он есть, холод да голод дорожный. До ужина не дотерпеть.

Васена (подает хлеб). Кушайте, страннички!

Настасья. Соли-то подай. Что за еда без соли!

Савва. Спасибо, дочка! Дай тебе бог здоровья.

Васена. Бери и ты, мальчик. Всем хватит. Ты что хочешь — горбушку или середку?

Симеон. Горбушку.

Мелентий. Дельно, Симеон. Покуда зубы есть, грызи горбушку. А поживешь с мое, от середки проси.

Савва. Эх! Хорошо хлеб печете! И легок, и сытен, и духмян. Чем же вас отблагодарить, люди добрые, за хлеб-соль вашу? Ничем-то мы не богаты. Разве вот песню вам спеть по нашему обычаю слепецкому, ежели пожелаете.

Настасья. Спойте, убогие! Песня время коротает.

Федосеич. И то спойте! Недаром говорят: чем с плачем жить, лучше с песней помереть.

Митревна. Спойте, опоите, родименькие, а мы послушаем.

Савва. Что петь-то будем? Духовную аль мирскую? Старину аль новизну?

Мелентий. Далекая пора — старина, мохом поросла. Споем про нонешнее. В Рязань пришли, рязанскую и затянем. Заводи, Савва!

Савва (басом).

А и было времечко недавнее. Ясно помнится, худо верится. Подступал тута царь Бахмет татарский, Разорял он старую Рязань подлесную…

Митревна. Истинно так…

Дверь отворяется. В избу входят Авдотья, Никита, Федя и тот парень, который вместе с ними пытался бежать из полона.

Васена. Вот и наши пришли!

Никита. Примолкни, девонька! Дай и нам послушать. Пойте, убогие, пойте!

Савва. Для хозяина и песня сначала поется. А ну, Мелентий, Симеон!.. (Запевает старательней прежнего.).

Ах ты, матушка Рязань старая! Сторона моя святорусская!

Мелентий.

Терема твои златоверхие! Погреба твои крепкостенные!

Симеон.

А бояре во Рязани именитые, А боярыни домовитые.

Мелентий.

А народ рязанский усердный, К нищей братии милосердный, —

Савва.

Не оставит сирого, убогого, Темного, безрукого, безногого…

Никита. Что ж вы, хозяюшки? Надо попотчевать странников. Эдакой запев не зря поется.

Настасья (поднося ковш). Кушайте, страннички, на здоровье.

Савва. Спаси вас господь! Добрый медок: с одной чарки запоешь, с двух запляшешь.

Никита. За чем же дело стало? Выпейте и по другой.

Авдотья. Не чинитесь, гости дорогие, пейте!

Савва. Нет, хозяева, сперва допеть, а после и допить. Ну, Мелентий!..

А и было времечко недавнее, Ясно помнится, худо верится… Подступал тута хан Бахмет татарский, Разорял он старую Рязань подлесную.

Мелентий.

Полонил он народу сорок тысячей, Увел весь полон во дикую степь…

Симеон.

Оставалась во Рязани одна женка Рязаночка, Стосковаласи она, сгореваласи…

Митревна. Ох ты, батюшки! Ровно про нас поется!.. Прохорыч. Про нас и есть… Про горе наше рязанское.

Мелентий.

Стосковаласи она, сгореваласи — Полонили у ней три головушки:

Симеон.

Милого-то братца родимого,

Мелентий.

Еще мужа венчального,

Савва.

Еще свекра любезного…

Васена. Нет, не свекра! Так — сродника, Федосеича!..

Авдотья. А ты и впрямь думаешь — про нас поют! У кого и свекра взяли, всяко бывало.

Дверь отворяется. В избу входят несколько человек — мужчины, женщины, ребята.

Рязанец. Никак, поют у вас, хозяева? И нам бы послушать!..

Авдотья. На то и песня, чтобы слушать. Садитесь — гости будете.

Мелентий.

Вот и думает женка умом-разумом: Пойду я во землю во татарскую Выкупать хотя единые головушки На дороги хорошие на выкупы…

Васена. Ой… (Дергает Настасью за платье.).

Певцы.

Пошла женка путем да и дорогою, — Через леса прошла через дремучие, Через болота всё через топучие, Через пески-то всё через сыпучие…
Она мелкие ручейки бродом брела, Глубокие реки плывом плыла, Чистые поля о полночь прошла, Темные леса о полден прошла…
Вот пришла она во землю басурманскую, К злому хану Бахмы татарскому. Понизехонько ему поклонилася, В ноги резвые повалилася:
«Уж ты, батюшка, злой царь Бахмет татарский, Полонил ты народу сорок тысячей, У меня полонил три головушки — Милого-то братца родимого, Мужа венчального, Свекра любезного. И пришла я выкупать три головушки На дороги хорошие на выкупы».
Отвечал ей хан, ответ держал: «Ты, Авдотья, женка Рязаночка!..»

Рязанец. Да уж это не про нашу ли хозяюшку? Ей-ей, про нее…

Авдотья. Не одна я Авдотья на Рязани. Песня-то, поди, при наших отцах-дедах сложена…

Певцы.

«…Ты, Авдотья, женка Рязаночка, Коль прошла ты путем да и дорогою, Так умей попросить головушку, Из трех головушек единую. А не умеешь попросить головушку, Так я срублю тебе по плеч буйну голову».
Стоючись женка пораздумалась, Пораздумалась женка, порасплакалась. Жалко ей свекра любезного, Того жальчей мужа венчального, Брата родимого… Одной головы не жаль — своей головушки.

Настасья и Митревна всхлипывают. Остальные слушают молча.

Говорит она Бахмы, царю татарскому: «Была у меня во Рязани матушка, Кормилица, молитвенница, заступница. Как поджег ты Рязань подлесную, Померла она смертью мученской, Живьем сгорела в огне пламенном, Помирая, завет мне оставила — Беречь-жалеть брата родимого. Уж коли выкупать одну головушку — Из трех головушек единую, — Брата выкуплю единокровного, Как велела родительница-матушка».
Говорит ей царь Бахмет татарский: «Будь по-твоему, женка Рязаночка! Когда выбрано, то и куплено. Клади свои дорогие выкупы, — Выбирай брата родимого Из всего полона рязанского».
Отвечает Авдотья Рязаночка: «Коли твердо слово твое ханское, Отпусти ты со мной весь рязанский полон — Мы пойдем в землю Святорусскую!»
Подивился хан речам Авдотьиным. «Выкупала ты, — говорит, — брата родимого, За одну головушку выкуп дала. А просишь у меня сорок тысячей».
Говорит ему Авдотья, женка Рязаночка: «Все рязане мои братья кровные, — Кто в родстве, в кумовстве, в крестном братовстве. Всех беречь мне приказала родна матушка, Родна матушка — земля рязанская!..»
Сидючи-де царь пораздумался, Пораздумался он, пригорюнился, Говорит мурзе своему советному: «Что, мурза советный, присоветуешь?»
Отвечает мурза царю татарскому: «Ох ты, батюшка татарский хан, Уж коли женки на Руси столь хитры-мудры, Что и нас превзошли умом-разумом, Уж коли женки на Руси столь смелы-храбры, Что и смертного страху не ведают, — Так не ждать нам добра от святой Руси! Времена-то нынче не предание, Не Батыговы времена, не Узвяковы, Уж не та ныне земля русская, Не в ногах лежит — на ногах стоит. Так покуда гроза не собралася, Отпусти ты полон доброй волею!
Весь как есть полон она повыбрала, Привела полон в Рязань подлесную, Расселила Рязань-город по-старому, По-старому, по-бывалому…»

Митревна (утирая слезы). По-старому да по-бывалому. Великую беду избыла, голубушка…

Федосеич. Да кто ж это песню такую придумал? Будто он с нами заодно в полону татарском побывал…

Мелентий. А кто его знает! Она, песня-то, под кустом родилась, лычком подпоясалась, в лапотки обулась, да и пошла по дорогам ходить-бродить…

Настасья. Да ведь что ни слово, то быль… У кого вы ее переняли, песню эту?

Савва. По всей Руси поется. Самая это желанная песня ныне.

Мелентий. И поит нас, и кормит, и в запас дает.

Авдотья. Ну, коли так, и у нас в дому хлебом-солью да медком не побрезгуйте! (Подносит им еду и питье.) Кушайте — еще нарежем. Пейте — еще нальем.

Савва. Благодарствуй, хозяюшка! Как звать-то тебя да величать? За чье здоровье пить?

Авдотья. Зовут меня Авдотьей, величают Васильевной.

Мелентий. Ишь, как песня-то наша ко двору пришлась! Про Авдотью пели — Авдотья и слушала. Хороша песня про тезку твою, хозяюшка? Ась?

Федосеич. Не про тезку песня — про нее самое, люди добрые! Ясен свет, да слепым очам не виден. Стоит перед вами Авдотья Рязаночка, та самая, что полон рязанский из дикой степи вывела.

Рязанец. Жисть нам воротила!

Митревна. Себя не пожалела!..

Настасья и женщины. Красавица наша! Княгинюшка! Заступница!

Васена (бросаясь к ней). Душенька наша!

Федя (так же). Сестрица!

Слепцы, а за ними и Симеон встают и кланяются Авдотье в пояс.

Савва. Честь и слава тебе, Авдотья Васильевна! Не чаяли мы, не гадали в твоем дому гостить, из твоих рук чару принять.

Мелентий. Честь и слава век да и по веку!

Авдотья. Ох, куда и глядеть-то не ведаю! Пожалейте вы меня, люди добрые. И зла не сотворишь, а со стыда сгоришь. Хоть с глаз беги!..

Никита. Некуда бежать, Авдотьюшка. Какое дело сделала, такую и славу неси. Наливай меду всем гостям — почествуем тебя. Для кого ты Авдотья Рязаночка, а для нас — хозяюшка!

Авдотья. Это дело иное! Пейте, кушайте, гости дорогие! Чем богаты, тем и рады.

Федя (подходя к Симеону). Слышь, малый!..

Симеон. Чего?

Федя. Вот чего. Научи меня песню эту петь. Больно по нраву мне пришлась. А я тебе за это что хошь дам.

Симеон (кивая на Авдотью). А ты ей кто?

Федя. Сестрице-то моей? Брат.

Симеон. Тот самый?

Федя. Тот самый. Один я у ней.

Симеон. Даром научу.

Федя. Сейчас?

Симеон. В свой час. Выйдем ужо на крылечко, я те на все голоса спою — и за деда, и за дядю Мелентия, и за себя особо. А покуда нельзя мне — подтягивать надобно. Слышь, дед гусли перебирает.

И в самом деле Савва ударяет по струнам и начинает новую песню.

Савва.

Плавала чарочка во сладком меду,

Мелентий.

Во сладком меду, у Никитушки в дому.

Симеон.

Как у чарочки да у серебряной Золотой у ней венчик был.

Савва.

А у Никитушки да у Иваныча Золотой обычай был.

Мелентий.

Что ни ест, где ни пьет, Где он, сударь, ни кушает,

Савва.

Он домой идет к молодой жене, К молодой жене, Авдотье Васильевне.

Симеон.

Высоки во Рязани дома-терема, Да в его дому привольнее.

Мелентий и Савва.

Хороши княгини да боярыни, Да его княгинюшка пригляднее.

Все.

Ей и славу поем, Ей и честь воздаем, Честь великую, славу долгую — До последних дён, До конца времён, До конца времён, векожизненно!..

Занавес.

Алёша Попович и Еким Иванович.

Алеша Попович млад.

Со Екимом сыном Ивановичем.

Выезжали на расстани на широкие;

На расстанях лежит бел-горюч камень,

На камешке подписи подписаны,

Все пути-дорожки рассказаны.

Тут-то Алеша, поучен человек,

Соскакивал со добра коня,

На камешке надписи рассматривал,

Все пути Екиму рассказывал:

– Слушай-ка, Еким сын Иванович:

Первая дорожка – в Чернигов-град,

Вторая дорожка – в Путерему,

Третья дорожка – в славен Киев-град.

Во Чернигове-городе не бывано,

И пива, вина много не пивано,

Калач бел-крупищат не рушиван,

И белая лебедка не кушана;

Домы, кабаки были вольные,

Молодушки были приветливы,

Девушки – прелестливы;

А мы с тобой, Екимушка, упьянчивы,

Запьемся, Екимушка, загуляемся,

Потерять-то нам будет слава добрая,

Вся-де выслуга богатырская.

Тоже-де в Путереме не бывано,

И пива и вина много не пивано,

Калач бел-крупищат не рушиван,

И белая лебедка не кушана;

Дома, кабаки были вольные,

Молодушки были приветливы,

Красны девушки прелестивы;

А мы с тобой, Екимушка, упьянчивы,

Запьемся, Екимушка, загуляемся,

Потерять-то нам будет слава добрая,

Вся-де выслуга богатырская.

Во Киеве-городе было бывано,

Много пива, вина было пивано,

Калач бел-крупищат много рушиван,

Белая лебедка много кушана.

Завладел у князя Владимира.

Хорошую дочь княжну-королевишну Змей Тугаретин.

Туда побежим на выручку.-

Садились они на добрых коней,

Они били коней по тучным бедрам,

Тут-де их кони прирассердилися,

С горы на гору кони перескакивают.

Темные леса промеж ног пущают,

Реки, озера хвостом устилают.

Подбегали ко городу ко Киеву,

Скакали через стену белокаменную.

К тому столбу ко дубовому,

Ко тому колечку ко злаченому.

Коней они не привязывают,

Никому держать не приказывают,

Отпирают гридню на пяту,

Запирают гридню наплотно,

Приходят середи полу кирпищата,

Молитву творят сами Иисусову.

Крест кладут по писаному,

Поклон ведут по-ученому,

Кланяются, поклоняются.

На все на четыре стороны,

Князю и княгине наособицу,

Наособицу и особь статью.

– Милости просим, люди добрые,

Люди добрые, храбрые воины!

Садитесь-ка вы в куть по лавице.-

– То-де нам место не по рядине.-

– Второе место – в дубову скамью.-

– То-де нам место не по вотчине.-

– Третье место – куда хочете.-

– Неси-ко ты, Алешенька Попович млад,

То ковришко волокитное! -

Этому ковришку Владимир-князь удивляется:

– Хорошо-де ваше ковришко волокитное! -

Красным золотом оно было вышивано,

В углах-то было вшивано.

По дорогу камню самоцветному,

От его-то, от пацыря,

Как луч стоит от солнца.

– Стели-ко его за печной за столб! -

И садятся они с Екимом за печной за столб.

Не от ветричку палата зашаталася;

Не от вихорю палата всколыхалася;

Прилетал змеишшо Тугаретин,

Отпират он гридню на пяту,

Запират он гридню не наплотно,

Господу богу не молится,

Чудным образам не поклоняется;

Садят его за столы за дубовые,

За скатерти браные,

За ествы сахарные.

Калач бел-крупищат за праву шшоку бросат,

Белую лебедку – за леву шшоку.

Говорит Еким таковы слова:

– У попа было у Ростовского.

Был кобелище цынгалище.

Охоче по подстолью ходить,

Костью подавился,

Оттого и переставился;

А тебе, змею, не миновать того.-

– Что у те, князь, за пешным столбом?

Что за сверчок пишшит? –

Отвечат князь Владимир:

– А маленьки ребятки промежу себя говорят.

Сами бабки делят.-

Подают змею чару зелена вина,

Зелена вина полтора ведра,

А весом чара в полтора пуда,

Принимат он чару единой рукой.

И выпиват он чару на единый дух,

Говорит Еким, сын Иванович, таковы слова:

– У попа у Ростовского.

Была корова бурая,

По поварням ходила,

Барды по чану выпивала,– треснула,

А тебе, змею, не миновать того! -

Схватил змеишшо Тугаретин.

Ножишшо-чинжалишшо,

И бросил за печной за столб.

Тут-то Алешенька подхватчив был,

Подхватывал ножишшо-чинжалишшо.

Правою полою кафтанною,

Тут-то они возопияли:

– Сам ли ты, Еким, бросишь.

Или мне велишь? -

– Сам я не бросаю и тебе не велю:

Нечего кровенить палату белокаменну,

Надо со змеем переведаться.

На поле Куликовом,

На том елбане раскатистом.-

Покатился змей Тугарин.

Из палаты белокаменной,

Надел крылья бумажные.

И полетел на поле Куликово,

На те елбаны раскатисты.

Выходили Еким со Алешею.

На улицу широкую,

Еким Алеше наказыват:

– Еж ли два часа не буду, беги на выручку.

И сам садится на добра коня,

Бежал на поле Куликово,

На те елбаны раскатисты;

Втыкал копье мурзомецкое,

И вбегал на тупой конец,

И смотрел во чисто поле.

Завидел змея Тугарина.

Выше лесу стоячего,

Ниже облака попловучего.

Говорит змей Тугарин:

– Что тебя, Еким, огнем сожечь,

Или живьем сглотить,

Или тебя дымом заглушить? -

Взмолился богу господу Еким сын Иванович.

Наипаче пресвятой богородице:

– Сошли, господи, крупчата дождя,

Подмочи у змея крылья бумажные! -

Неоткуль туча грозная подымалася,

И дал бог крупчата дождя,

Подмочило у змея крылья бумажные,

И повалился змей на сыру землю.

Тут подхватил его Еким.

На копье мурзомецкое,

И протыкал ко сырой земле,

И отсек буйну голову.

Тут-то миновалось два часа,–

Побежал Алеша на выручку;

Не видит он света белого,

Не видит он и солнца красного,

Сбегался со Екимом навстречу,

И бил его буевой,

И сшиб со добра коня,

Притыкал его в грудь белую.

Копьем мурзомецким.

И угодил в крест чувственный.

Соскакивал Алеша со добра коня,

Брал его на руки белые,

Садил в седло черкасское.

Поехал путем-дорожкою.

Ко князю Владимиру;

И бросали голову змея Тугарина.

За стену белокаменную.

Выходил князь Владимир Сеславич, красно солнышко,

На улицу широкую и просит:

– Милости просим, храбрые воины,

За единый стол хлеба откушати! –

Отвечали они князю Владимиру:

– На приезде гостя не учествовал,

На отъезде не учествовать.

***

Былина о бое Алеши Поповича с Тугариным известна в сорока записях, среди которых заметно выделяется алтайский вариант, записанный в первой половине XIX века в Сузунском заводе на Алтае. Главным героем в этом варианте былины выступает не Алеша Попович, а его слуга Еким Иванович, что, по мнению некоторых исследователей, противоречит средневековому воинскому этикету и является «несомненной виной исполнителя», произволом его фантазии. Чисто механические замены действительно не редкость в былинах, но существуют и другие, связанные с творческим переосмыслением устоявшихся образов и сюжетов. В данном случае выделение паробка Алеши Поповича выглядит не случайностью, а именно переосмыслением их ролей. Слишком уж непривлекательным выглядит Алеша Попович в некоторых былинах, где он выступает бабим прелестником, поэтому его первоначальный героический облик вступил в явное противоречие с позднейшим, «сниженным» до роли искусителя жены Добрыни Никитича, совратителя сестры братьев Збродовичей. И это противоречие рано или поздно должно было найти свое разрешение в самом эпосе, что, по сути, и произошло в варианте алтайского сказителя, поменявшего ролями Алешу Поповича с его слугой Екимом Ивановичем. Не менее характерно, что в этой былине бой Екима Ивановича с Тугариным происходит на поле Куликовом, на том елбане раскатистом.

Текст публикуется по изданию Былины и песни Южной Сибири. Из собрания С. И Гуляева Новосибирск, 1952, № 13.

В.И. Калугин.

Алеша Попович и Илья Муромец.

Во славном было во городе во Ростове,

У того попа ростовского.

Едино было чадо милое,

Удал добрый молодец на возрасте.

По имени Алешенька млад.

И стал Алешенька конем владеть,

И стал Алешенька мечом владеть,

Приходит Алешенька ко своему родителю,

К тому попу ростовскому,

И падает ему во резвы ноги,

И просит у него благословеньица.

Ехать да во чисто поле во раздольице.

Ко тому ли ко синю морю,

На те же тихи заводьи,

Стрелять гусей, белых лебедей,

Перистых, пушистых серых утицей,

И стрелять во мерочки во польские,

Во то ли вострие ножевое.

И просил он себе у родного батюшки,

У того ли попа ростовского,

Себе дружинушку хорошую,

Хорошую да хоробрую.

И дал ему ростовский поп,

Своему чаду милому,

Благословенье с буйной головы до резвых ног.

И пошел же Алешенька на конюшен двор.

Со своей дружиною хороброю,

И брали они коней добрыих,

Надевали они на коней седелушка черкальские,

И затягивали подпруги шелковые,

И застегивали костылечки булатные.

Во ту ли кость лошадиную,

И сами коню приговаривают:

«Уж ты конь, ты конь, лошадь добрая!

Не оставь ты, конь, во чистом поле.

Серым волкам на растёрзанье,

Черным воронам на возграенье,

А сильным поляницам на восхваленье».

Надевали на коней узду тесмяную,

И сами коню приговаривают:

«То не для-ради басы - ради крепости,

А не для-ради поездки богатырские,

Для-ради выслуги молодецкие».

Надевал Алешенька латы кольчужные,

Застегивал пуговки жемчужные.

И нагрудничек булатный,

И брал свою сбрую богатырскую:

Во-первых, копье долгомерное,

Во-вторых, саблю острую,

Bo-третьих, палицу боевую,

В налушничек тугой лук.

Да двенадцать стрелочек каленыих;

Не забыл чинжалище, свой острый нож.

Только видели удала, как в стремена вступил,

А не видели поездки богатырские,

Только видели - в чистом поле курево стоит,

Курево стоит, да дым столбом валит.

У рек молодцы не стаивали,

Перевоза молодцы не крикивали.

Они ехали из утра день до вечера.

И доехали до разстаньюшка великого.

На три дорожечки широкие:

Первая дорожечка во Киев-град,

Друга дорожечка во Чернигов-град,

Третья дорожечка ко синю морю,

Ко тому ко камешку ко серому,

Ко тому ко бережку ко крутому,

На те же тихи вешни заводьи.

И говорил тут Алеша Попович млад:

«Уж ты гой еси, дружина добрая,

В котору дорожку наш путь лежит,

В Киев ли ехать, аль в Чернигов,

Аль к тому морю синему?».

И говорит дружина хоробрая:

«Уж ты гой еси, Алеша Попович млад!

Если ехать нам да во Чернигов-град,

Есть во Чернигове вина заморские,

Вина заморские да заборчивые,

По стаканчику выпьем, по другому хочется,

А по третьему выпьешь, душа горит;

Есть там калашницы хорошие,

По калачику съедим, по другому хочется,

По другому съедим, по третьему душа горит.

Есть там девушки хорошие,

Если на девушку взглянешь, так загуляешься,

И пройдет про нас славушка немалая,

Ото востока слава до запада,

До того города до Ростовского,

До того ли попа до ростовского,

До твоего батюшки-родителя.

Поедем-ко мы, Алешенька, в Киев-град.

Божьим церквам помолитися,

Честным монастырям поклонитися».

И поехали они ко городу ко Киеву.

Под тем под городом под Киевом.

Солучилося несчастьице великое:

Обостала его сила неверная.

Из той орды да великие,

По имени Василий Прекрасный,

И страшно, грозно подымается,

Нехорошими словами похваляется:

Хочет крашен Киев в полон взять,

Святые церкви в огонь спустить,

А силу киевску с собою взять,

А князя Владимира повесить,

Евпраксию Никитичну взамуж взять.

И говорил-то тут Алеша Попович млад.

«Уж ты гой еси, дружинушка хоробрая!

Не поедем-ко мы теперича во Киев-град,

А напустимся на рать-силу великую,

На того ли Василия Прекрасного,

И слободим от беды красен Киев-град;

Выслуга наша не забыдется,

А пройдет про нас слава великая -

Про выслугу нашу богатырскую,

И узнат про нас старый казак Илья Муромец,

Илья Муромец сын Иванович,

Не дошедши, старик нам поклонится».

И попускал он с дружинушкой хороброю.

На ту силу-рать великую,

На того Василия Прекрасного,

И прибил тое силу-рать великую,

Кое сами, кое кони топчут,

И разбежалась рать-сила великая.

По тому полю широкому,

По тем кустам ракитовым,

Очистила дорожку прямоезжую.

Заезжали они тогда во крашен Киев-град.

Ко тем же ко честным монастырям.

И спросил-то их Владимир-князь:

«И откуль таки вы, добры молодцы,

И коими дорогами, каким путем?» -

«Заехали мы дорожкой прямоезжею».

И не просил их князь на почестен стол,

И садились тут добры молодцы на добрых коней,

И поехали они во чисто поле.

Ко тому ли городу Ростовскому,

Ко тому ли попу ростовскому.

Прошла славушка немалая.

От того ли города Ростовского.

До того ли до города до Киева,

До тое ли до горы до Черниговки,

До того ли шеломя окатистого,

До тое ли березоньки кудрявые,

До того ли шатра белополотняного,

До того ли удала добра молодца,

А по имени Ильи Муромца,

Что очистилась дорожка прямоезжая.

От того ли Алешеньки Поповича,

И сам же старый да удивляется,

Уж как ездили добры молодцы да по чисту полю,

А не заехали удалы добры молодцы ко старому.

Хлеба-соли есть да пива с медом пить.

Садится стар да на добра коня,

Приезжает стар да в крашен Киев-град.

Ко тому ли ко столбу точеному,

Ко тому ли колечку ко витому,

Ко тому ли дворцу княжевскому,

Ко тому крылечику прекрасному.

Не ясен сокол да опускается,

А то стар казак с коня соскакивает,

Оставляет коня не приказана, не привязана,

Забегает стар на красно крыльцо.

И проходит новы сени,

И заходит во светлу гридню,

И приходит старый, Богу молится,

На все стороны поклоняется.

Челом бьет ниже пояса:

«Уж ты здравствуешь, князь стольно-киевский,

Уж ты здравствуешь, Апраксия-королевична!

Поздравляем вас с победою немалою.

Залетались сюды добры молодцы,

По имени Алешенька Попович млад.

Со своей дружинушкой хороброю?».

Отвечает ему князь стольно-киевский:

«Заезжали добры молодцы.

Ко тем честным монастырям,

Уж я их к себе в дом да не принял,

И уехали они во далечо чисто поле».

И сказал тут стар казак:

«Собери-тко-ся, князь Владимир, почестен пир,

Позови-тко-ся Алешу Поповича на почестен пир,

Посади-тко-ся Алешу во больше место,

И уподчуй-ко-ся Алешу зеленым вином,

Зеленым вином да медом сладкиим,

И подари-тко-ся Алешу подарочком великиим.

И прошла уж славушка немалая.

Про того Алешеньку Поповича.

До той орды до великие,

До той Литвы да поганые -

До того Батея Батеевича».-

«Да кого же нам послать за Алешенькой,

Да попросить его на почестен пир?

И послать нам Добрынюшку Никитича».

И поехал Добрынюшка Никитич млад,

Не дошедши, Добрынюшка низко кланялся:

«Уж ты гой еси, Алеша Попович млад!

Поедем-ко-ся во крашен Киев-град.

Ко ласкову князю ко Владимиру.

Хлеба-соли есть да пиво с медом пить,

И хочет тебя князь пожаловать».

Ответ держит Алеша Попович млад:

«На приезде гостя не употчивал,

На отъезде гостя не употчивать».

Говорит тут Добрынюшка во второй након:

«Поедем, Алешенька, во крашен Киев-град.

Хлеба-соли есть, пиво с медом пить,

И подарит тебя князь подарочком хорошим.

Да еще звал тебя старой казак Илья Муромец сын Иванович,

Да звал тебя Дунаюшко Иванович,

Да звал тебя Василий Касимеров,

Да звал тебя Потанюшко хроменький,

Да звал тебя Михайлушко Игнатьевич».

Тогда садился Алеша на добра коня.

С той дружинушкой хороброю,

Поехали они во далече чисто поле.

Ко тому ко граду во Киеву.

И заезжают они не дорожкой, не воротами,

А скакали через стены городовые,

Мимо тое башенки наугольные.

Ко тому же ко двору княженецкому.

Не ясен сокол с воздуху спускается,

А удалы добры молодцы.

Со своих коней соскакивают;

У того же столба у точеного,

У того же колечка золоченого,

А оставили коней неприказаных, непривязаных.

Выходил тут на крыльцо старый казак.

Со князем со Владимиром, со княгинюшкой Апраксиею;

По колено-то у Апраксии наряжены ноги в золоте.

А по локоть-то руки в скатном жемчуге,

На груди у Апраксии камень и цены ему нет.

Не дошедши, Апраксия низко поклонилася.

И тому же Алешеньке Поповичу:

«Уж многолетне здравствуй, ясен сокол,

А по имени Алешенька Попович млад!

Победил ты немало силы нонь,

И слободил ты наш крашен Киев-град.

От того ли Василия Прекрасного;

Чем тебя мы станем теперь, Алешу, жаловать?

Пожаловать нам села с присёлками,

А города с пригородками.

И тебе будет казна не затворена,

И пожалуй-ко-ся ты к нам на почестен стол».

И брала Алешеньку за белу руку.

И вела его в гридни столовые,

Садила за столы дубовые,

За скатерти перчатные,

За кушанья сахарные,

За напитки розналивчатые,

За тую же за матушку белу лебедь.

Да сказал же тут Владимир стольно-киевский:

«Слуги верные, наливайте-тко-сь зелена вина,

А не малую чарочку- в полтора ведра;

Наливайте-тко-сь еще меду сладкого,

Наливайте-тко-сь еще пива пьяного,

А всего четыре ведра с половиною».

А принимает Алешенька одною рукой.

И отдает чело на все четыре стороны,

И выпивал Алешенька чары досуха;

А особенно поклонился старику Илье Муромцу.

И тут-то добры молодцы поназванились:

Назвался старый братом старшиим,

А середниим Добрынюшка Никитич млад,

А в третьих Алешенька Попович млад,

И стали Алешеньку тут жаловать:

Села с приселками, города с пригородками,

А казна-то была ему не закрыта.

Алёша Попович и сестра Петровичей.

У Владимера-князя был поцестён пир.

Да все на пиру напивалисе,

Да все на цесном наедалисе:

Да все на пиру приросхвастались:

Да иной хвастат золотой казной,

Как иной хвастат молодой жоной,

Как иной хвастат конём ежжалым-е,

Как иной хвастат быком кормлёным-е.

И сидят как два Петра Петровиця,

Они не пьют, не едят, ницём не хвастают.

Говорят как им как товарышши:

– Уш вы ой еси, два брателка!

Не пьитё, не едите, ницём не хвастаете.-

– Уш мы цем же будем хвастати?

Ишша нету у нас золотой казны,

Ишша нету у нас молодой жоны,

Ишша нету у нас быка кормленого,

Ишша нету у нас коня ежжалого,–

Только есь у нас ёдна сёстриця,

Ишша та же Еленушка Петровна-свет;

Как нихто не видал в едной рубашецьки,

А в едной рубашецьки, без поеса,

А в единых цюлоциков, без чоботов.

Подскоцил Олешецька Поповиць сын.

– Уш вы ой еси, два брателка!

Вы не хвастайте своей сестрицей.

А и той жа Еленушкой Петровною:

Я видал вашу веть сестрицю.

А в единой рубашецьки, без поеса,

А в единых цюлоциков, без чоботов;

Вы поди-тко веть домой же веть,

Закатайте ком да снегу белого,

Уш вы киньте в окошецько в кошевьцято.

Со востосьнею да со стороноцьку.-

Ишша тут братьцям за беду стало.

А и за ту круцинушку великою.

Собирались тут со беседушки,

А идут они к своему двору,

Закатали ком да снегу белого.

А кидали в окошецько в кошевьцято.

Выходила тут ихня сёстриця,

Ишша та же Еленушка Петровна веть,

Она в единой рубашецьки, без пояса,

А в единых цюлоциков, без чоботов.

Ишша тут ей братьця розсердилисе,

Ишша тут они розгневилисе:

– Уш ты ой еси, наша сёстриця,

А и ты жа, Елена Петровная! -

И хотят рубить да ёйну голову.

Ишша тут им сёстриця поклониласе,

Ишша тут она покориласе:

– Уш вы ой еси, два брателка,

Два Петра веть вы да два Петровиця!

Не рубите-тко да буйной головы,

Уш вы дайте строку на малой цяс.

А сходить Елены ко божьей церькви.

Ишше богу ей помолитисе,

А с подружецьками ей роспроститисе.-

Они тут были веть послушливы.

А послушливы, розговорциты,

А дают веть строку на малой цяс,

А сходить Елены ко божьей церькви.

А и богу ей помолитисе,

А с подружецьками роспроститисе.

А как пошла Елена ко божьей церькви.

Она богу тут помолитисе,

А с подружецьками роспроститисе.

Она стоит да тут богу молитьсе:

А слезами она да умываитьсе.

А горем она поттираитьсе.

Подскоцил Олёшецька Поповиць сын,

Науцят Еленушку Петровную:

– Ты просись у братей во цисто поле,

Щобы срубили там твою да буйну голову.

А приходит Елена от божьей церькви.

Ишша братья у ей да россердилисе,

Ишша тут они розгневилисе;

А хотят рубить буйну голову.

Ишша тут Елена возмолиласе.

Ишша тут она покориласе:

– Уш вы ой еси, вы два брателка,

Два Петра да вы два Петровиця!

Не секите моей да буйной головы,

Уш вы дайте строку на малой цяс,

Вы ссеките мою да буйну голову.

А во далеци да во цистом поли.-

Как у ей братья были послушливы.

Как у ей были розговорциты;

Повезли Елену во цисто поле.

Они там хотят срубить да буйну голову.

Ишша тут Елена возмолиласе,

Ишша тут она покорыласе:

– Уш вы ой еси, два брателка,

Два Петра веть вы да два Петровиця!

Вы рубите мою да буйну голову.

А на той на плахи на липовой.-

И как у ей братьци были послушливы.

А послушливы, розговорциты;

Закопали Елену в землю по поесу,

Они поехали за плахой за липовой.

Подскоцил Олёшецька Поповиць сын,

Ишша выкопал тут Еленушку.

Да уехали они к божьей церькви,

Да веньцями они повеньцялисе,

Да перснями они поминялисе.

А приехали как два брателка,

Два Петра веть их да два Петровиця,–

Ишше тут Елены только место знать.

Ишше тут они и заплакали:

– Уш ты ой еси, наша сестриця,

Ишша ты Еленушка Петровна веть!

Ишша мы тибя дак много слушали,

Ишша ты нас дак не послушала.

***

В былинах существуют как бы два образа Алеши Поповича. В одних случаях он богатырь, побивающий Тугарина, крестный брат Ильи Муромца и Добрыни Никитича, совершающий вместе с ними целый ряд героических подвигов. А в других – бабий прелестник, пытающийся обманом жениться на жене Добрыни Никитича или же, как в данной былине, оговаривающий сестру Петровичей. Считается, что подобное «снижение» образа Алеши Поповича, определенная «дегероизация» его произошла далеко неслучайно. Это прямое следствие антиклерикальных настроений народных масс в XVI-XVII веках, коснувшихся былинного героя именно потому, что он по отчеству своему Попович – сын ростовского попа.

Иное прочтение былинного сюжета об Алеше и сестре Петровичей предложено В.Я. Проппом, считающим, что богатырь вовсе не оговаривает Елену, а с помощью оговора пытается ее спасти от тиранической власти братьев. «Алеша,– подчеркивает он,– совершающий воинские подвиги, и Алеша, добывающий себе невесту, жену, вырывающий ее из пасти не мифологического чудовища, а из пасти не менее страшных человеческих чудовищ, есть один и тот же Алеша – герой русского эпоса».

Публикуемый текст записан А.Д. Григорьевым в 1900 году от выдающейся пинежской сказительницы Марии Дмитриевны Кривополеновой, которую в 1915 году вновь «откроет» О.Э. Озаровская, привезет ее в Петербург и Москву, где начнутся знаменитые выступления «вещей старушки» 1915-1917 и 1920 годов. Научная ценность записи, как и других записей А.Д. Григорьева, состоит еще в том, что он первым применил так называемую фонетическую фиксацию фольклорного текста, довольно трудную для чтения, но с максимально возможной точностью передающую реальное звучание былин.

Текст публикуется по первоисточнику: Григорьев А.Д. Архангельские былины. С-Пб., 1901, т.1, №82 (118).

В.И. Калугин.

Алёша Попович и Тугарин.

Из славнова Ростова, красна города,

Как два ясныя соколы вылетывали,

Выезжали два могучии богатыри:

Что по именю Алешинка Поповичь млад.

А со молодом Екимом Ивановичем.

Оне ездят, богатыри, плеча о плечо,

Стремяно в стремяно богатырское.

Оне ездили-гуляли по чисту полю,

Ничего оне в чистом поли не наезживали,

Не видали птицы перелетныя,

Не видали оне зверя прыскучева,

Толко в чистом поле наехали –

Лежит три дороги широкия,

Промежу тех дорог лежит горючь камень,

А на каменю подпись подписана.

Взговорит Алеша Поповичь млад:

– А и ты, братец Еким Ивановичь,

В грамоте поученои человек!

Посмотри на каменю подписи,

Что на каменю подписано.-

И скочил Еким со добра коня,

Посмотрил на каменю подписи,

– Росписаны дороги широкия:

Первая дорога во Муром лежит,

Другая дорога – в Чернигов-град,

Третья – ко городу ко Киеву,

Ко ласкову князю Владимеру.

Говорил тут Еким Ивановичь:

– А и братец, Алеша Поповичь млад,

Которой дорогой изволишь ехать? -

Говорил ему Алеша Поповичь млад:

– Лутче нам ехать ко городу ко Киеву,

Ко ласкову князю Владимеру.-

Втапоры поворотили добрых коней.

И поехали оне ко городу ко Киеву.

Не доехавши оне до Сафат-реки,

Становились на лугах на зеленыех,

Надо Алеши покормить добрых коней,

Раставили тут два бела шетра,

Что изволил Алеша опочив держать,

А и мало время позамешкавши,

Молоды Еким со добры кони,

Стреножемши, в зелен луг пустил,

Сам ложился в свои шатер опочив держать.

Прошла та ночь осенея,

Ото сна Алеша пробужаетца,

Встает рано-ранешонко,

Утреней зарею умываетца,

Белаю ширинкаю утираетца,

На восток он, Алеша, богу молитца.

Молоды Еким сын Ивановичь.

Скоро сходил по добрых коней, «

А сводил он поить на Сафет на реку,

И приказал ему Алеша.

Скоро седлать добрых коней.

Аседлавши он, Еким, добрых коней,

Нарежаютца оне ехать ко городу ко Киеву.

Пришол тут к ним калика перехожей,

Лапатки на нем семи шелков,

Подковырены чистым серебром,

Личико унизано красным золотом,

Шуба соболиная долгополая,

Шляпа сорочинская.

Земли греческой в тритцать пуд.

Шелепуга подорожная в пятдесят пуд,

Налита свинцу чебурацкова,

Говорил таково слово:

– Гои вы еси, удалы добры молодцы!

Видел я Тугарина Змеевича,

В вышину ли он, Тугарин, трех сажен,

Промеж плечеи косая сажень,

Промежу глас калена стрела,

Конь под ним как лютой зверь,

Из хаилиша пламень пышет,

Из ушей дым столбом стоит.-

Привезался Алеша Поповичь млад:

– А и ты, братец калика перехожея!

Дай мне платье каличее,

Возми мое богатырское,

Лапатки свои семи шелков,

Подковырены чистым серебром,

Личико унизано красным золотом,

Шубу свою соболиную долгополую,

Шляпу сорочинскую.

Земли греческой в тридцать пуд,

Шелепугу подорожную в пятдесят пуд,

Налита свинцу чебурацкова.-

Дает свое платье калика.

Алеши Поповичу, не отказываючи,

А на себе надевал то платье богатырское,

Скоро Алеша каликою нарежаетца.

И взял шелепугу дорожную,

Котора была в пятдесят пуд,

И взял в запас чингалиша булатное,

Пошол за Сафат-реку.

Завидел тут Тугарин Змеевичь млад,

Заревел зычным голосом,

Подрогнула дубровушка зеленая,

Алеша Поповичь едва жив идет,

Говорил тут Тугарин Змеевичь млад:

– Гои еси, калика перехожея!

А где ты слыхал и где видал.

Про молода Алешу Поповича?

А и я бы Алешу копьем заколол,

Копьем заколол и огнем спалил.–

Говорил тут Алеша каликаю:

– А и ты ои еси, Тугарин Змеевичь млад!

Поезжай поближе ко мне,

Не слышу я, что ты говоришь.-

И подъезжал к нему Тугарин Змеевичь млад.

Сверстался Алеша Поповичь млад.

Против Тугарина Змеевича,

Хлеснул ево шелепугою по буйной голове,

Розшиб ему буину голову,

И упал Тугарин на сыру землю,

Скочил ему Алеша на черну грудь.

Втапоры взмолитца Тугарин Змеевичь млад:

– Гои еси ты, калика перехожея!

Не ты ли Алеша Поповичь млад?

Токо ты Алеша Поповичь млад,

Сем побратуемся с тобой.-

Втапоры Алеша врагу не веровал,

Отрезал ему голову прочь,

Платья с него снимал цветное на сто тысячей,

И все платья на себе надевал,

Садился на ево добра коня.

И поехал к своим белым шатрам.

Втапоры увидели Еким Иванович.

И калика перехожея,

Испужалися его, сели на добрых коней,

Побежали ко городу Ростову.

И постигает их Алеша Поповичь млад,

Обвернетца Еким Иванович,

Он выдергивал палицу баевую в тритцать пуд,

Бросил назад себе:

Показалося ему, что Тугарин Змеевичь млад,

И угодил в груди белыя Алеши Поповича,

Сшиб из седелечка черкескова,

И упал он на сыру землю.

Втапоры Еким Ивановичь.

Скочил со добра коня, сел на груди ему,

Хочет пороть груди белыя,

И увидел на нем золот чюден крест,

Сам заплакал, говорил калики перехожему:

– По грехам надо мною, Екимом, учинилося,

Что убих своего братца родимова.-

И стали ево оба трести и качать.

И потом подали ему питья заморскова,

Оттого он здрав стал.

Стали оне говорити.

И между собою платьем меняти:

Калика свое платье надевал каличье,

А Олеша – свое богатырское,

А Тугарина Змеевича платье цветное.

Клали в чебодан к себе.

Сели оне на добрых коней.

И поехали все ко городу во Киеву,

Ко ласкову князю Владимеру.

А и будут оне в городе Киеве.

На княженецком дворе,

Скочили со добрых коней,

Привезали к дубовым столбам,

Пошли во светлы гридни,

Молятся Спасову образу.

И бьют челом, поклоняютца.

Князю Владимеру и княгине Апраксевне,

И на все четыре стороны.

Говорил им ласковой Владимер-князь:

– Гои вы еси, добры молодцы!

Скажитеся, как вас по именю зовут,

А по именю вам мочно место дать,

По изочеству можно пожаловати.-

Говорит тут Алеша Поповичь млад:

– Меня, асударь, зовут Алешою Поповичем,

Из города Ростова старова попа соборнова.-

Втапоры Владимер-князь обрадовался,

Говорил таковы слова:

– Гои еси, Алеша Поповичь млад!

По отечеству садися в большое место,

В передней уголок,

В другое место богатырское –

В дубову скомью против меня,

В третье место, куда сам зохошь.-

Не садился Алеша в место болшее.

И не садился в дубову скомью,

Сел он со своими товарищи на полатнои брус.

Мало время позамешкавши,

Несут Тугарина Змеевича.

На той доске красна золота.

Двенатцать могучих богатырей.

Сажали в место долшое,

А подле ево сидела княгиня Апраксевна.

Тут повары были догадливы:

Понесли ества сахарные и питья медяныя,

А питья все заморския.

Стали тут пить, есть, прохложатися,

А Тугарин Змеевичь нечестно хлеба ест:

По целой ковриге за щеку мечит,

Те ковриги монастырския;

И нечестно Тугарин питья пьет:

По целой чаше охлестовает,

Котора чаша в полтретья ведра.

И говорил втапоры Алеша Поповичь млад:

– Гои еси ты, ласковой сударь.

Владимер-князь!

Что у тебя за болван пришол,

Что за дурак неотесонои?

Нечестно у князя за столом сидит,

Ко княгине он, собака, руки в пазуху кладет,

Целует во уста сахарныя,

Тебе, князю, насмехаетца!

А у моево сударя-батюшка.

Была сабачишша старая,

Насилу по подстолью таскалася,

И костью та сабака подавилася,-

Взял ее за хвост, под гору махнул;

От меня Тугарину то же будет! -

Тугарин почернел, как осеньня ночь,

Алеша Поповичь стал как светел месяц.

И опять втапоры повары были догадливы:

Носят ества сахарныя.

И принесли лебедушку белую,

И ту рушала княгиня лебедь белую,

Обрезала рученку левую,

Завернула рукавцом, под стол опустила,

Говорила таково слово:

– Гои вы еси, княгини-боярыни,

Либо мне резать лебедь бедова,

Либо смотреть на мил живот,

На молода Тугарина Змеевича.-

Он взявши, Тугарин, лебедь белую,

Всю вдруг проглатил,

Еще тут же ковригу монастырскую.

Говорит Алеша на податном брусу:

– Гои еси, ласковой асударь Владимер-князь!

Что у тебе за болван сидит?

Что за дурак неотесонои?

Нечестно за столом сидит,

Нечестно хлеба с солью ест:

По целой ковриге за щеку мечит.

И целу лебедушку вдруг проглотил.

У моево сударя-батюшка,

Федора попа ростовскаго,

Была коровишша старая,

Насилу по двору таскалася,

Забилася на поварню к поварам,

Выпила чан браги пресныи,

Оттого она лопнула,–

Взял за хвост, под гору махнул.

От меня Тугарину то же будет! -

Тугарин потемнел, как осеньня ночь,

Выдернул чингалишша булатное,

Бросил в Алешу Поповича.

Алеша на то-то верток был,

Не мог Тугарин попасть в него,

Подхватил чингалиша Еким Ивановичь,

Говорил Алеши Поповичу:

– Сам ли ты бросаешь в ево али мне велишь? -

– Нет, я сам не бросаю и тебе не велю,

Заутра с ним переведаюсь:

Бьюсь я с ним о велик заклад -

Не о сте рублях, не о тысячи,

А бьюсь о своей буйной голове! -

Втапоры князи и бояра скочили на резвы ноги.

И все за Тугарина поруки держат:

Князи кладут по сту рублей,

Бояра – по пятидесят,

Крестьяна – по пяти рублев.

Тут же случилися гости купеческия,

Три карабля свои подписавают.

Под Тугарина Змеевича,

Всяки тавары заморскии,

Которы стоят на быстром Непре,

А за Алешу подписавал.

Владыка черниговской.

Втапоры Тугарин звился и вон ушол.

Садился на своего добра коня,

Поднялся на бумажных крыльех.

Поднебесью летать.

Скочила княгиня Апраксевна на резвы ноги,

Стала пенять Алеши Поповичю:

– Деревеншина ты, заселшина!

Не дал посидеть другу милому.-

Втапоры тово Алеша не слушался,

Звился с товарыши и вон пошол.

Садилися на добры кони,

Поехали ко Сафат-реке,

Поставили белы шатры,

Стали опочив держать,

Коней опустили в зелены дуга.

Тут Алеша всю ночь не спал,

Молился богу со слезами:

– Создай, боже, тучю грозную,

А и тучи-то з градом дождя! -

Алешины молитвы доходны ко Христу.

Дает господь бог тучю з градом дождя,

Замочила Тугарина крылья бумажныи,

Падает Тугарин, как собака, на сыру землю.

Приходил Еким Ивановичь.

Сказал Алеши Поповичю,

Что видел Тугарина на сырой земле.

И скоро Алеша нарежаетца,

Садился на добра коня,

Взял одну сабелку вострую.

И поехал к Тугарину Змеевичю.

И увидел Тугарин Змеевичь Алешу Поповича,

Заревел зычным голосом:

– Гои еси ты, Алеша Поповичь млад!

Хош ли, я тебе огнем спалю?

Хош ли, Алеша, конем стопчу.

Али тебе, Алешу, копьем заколю? -

Говорил ему Алеша Поповичь млад-

– Гои ты еси, Тугарин Змеевичь млад!

Бился ты со мною о велик заклад -

Битца-дратца един на един,

А за тобою ноне силы-сметы нет.

На меня, Алешу Поповича -

Оглянетца Тугарин назад себя,

Втапоры Алеша подскочил,

Ему голову срубил,

И пала глава на сыру землю, как пивной котел.

Алеша скочил со добра коня,

Отвезал чембур от добра коня,

И приколол уши у головы Тугарина Змеевича,

И привезал к добру коню,

И привез в Киев на княженецкои двор,

Бросил середи двора княженецкова.

И увидел Алешу Владимер-князь,

Повел во светлы гридни,

Сажал за убраны столы,

Тут для Алеши и стол пошел.

Сколко время покушавши,

Говорил Владимер князь.

– Гои еси, Алеша Поповичь млад!

Час ты мне свет дал,

Пожалуй ты живи в Киеве,

Служи мне, князю Владимеру,

До люби тебе пожалую! -

Втапоры Алеша Поповичь млад.

Князя не ослушался,

Стал служить верою и правдою;

А княгиня говорила Алеши Поповичю:

– Деревеншина ты, заселшина!

Разлучил меня з другом милым,

С молодым Змеем Тугаретиным,–

Отвечает Алеша Поповичь млад:

– А ты гои еси, матушка княгиня Апраксевна!

Чють не назвал я тебе сукою,

Сукою-ту – волочаикаю! –

То старина, то и деянье.

***

Сейчас, конечно, трудно судить со всей определенностью: был или не был в конце XII – начале XIII века у Всеволода Большое Гнездо, у Константина Ростовского и Мстислава Киевского такой богатырь – Александр Попович? Или же летописные известия, сказания и повести о нем «вставлены» в летописи уже в XV-XVII веках? И какого Александра Поповича можно считать прототипом былинного Алеши Поповича: погибшего с семьюдесятью русскими богатырями в исторической битве на Калке в 1223 году или другого Поповича и другого Александра, который, согласно тем же летописям, был современником Владимира Мономаха и в 1001 году (за два с лишним столетия до Калкской битвы) убивый самого могучего печенежского богатыря, пленил и привез в Киев их князя Родмана (почти так же, кстати, как Илья Муромец привез в Киев Соловья-разбойника), а в 1004 году вновь пошел на печенези, которые в ужасе побегоша в поле, услышав о его приближении? Или же речь идет о двух разных богатырях с одним именем: мало ли на Руси было «поповичей», а среди них Александров? Или же все три – плод фантазии и былинный Алеша Попович вовсе не имел ровно никакого отношения к тем, другим, реально существовавшим... Вот уже более столетия ученые пытаются найти ответ на эти вопросы.

«Алеша Попович и Тугарин» – самый древний былинный сюжет, основанный на мотивах змееборчества. Каждый из былинных героев бьется со своим чудищем: Илья Муромец с Соловьем-разбойником, Идолищем или Сокольником, Подсокольником, Жидовином, Добрыня Никитич – со Змеем Горынычем или киевской колдуньей Маринкой Кайдаловной, а на долю Алеши Поповича достался Тугарин.

Но былинный Тугарин, как считают исследователи, не просто художественный образ. У него есть вполне реальный исторический прототип: половецкий хан Тугоркан, ставший в 1094 году тестем Святополка и убитый киевлянами в 1096 году. Убийство в Киеве исторического Тугоркана и былинного Тугарина действительно дает основание для такой параллели.

Впрочем, это толкование не единственное. Существует общеславянский корень «туг» в значении «горе, печаль, обида» (тужить, туго – слова того же корня). Таким образом, имя Тугарин вполне могло быть нарицательным, со значением – «обидчик, насильник, угнетатель». «Имя Тугарин,– замечают исследователи Ю.И. Смирнов и В.Г. Смолицкий,– наряду со многими другими эпическими именами (Богатырь, Добрыня, Дунай, Залешанин, Казарин, Пересвет, Рахман, Салтан, Соловей, Сухан, Тороп, Хотен и другие), было собственным «некалендарным» именем у русских вплоть до конца XVII века. Оно пользовалось определенным распространением среди низших и средних слоев населения центральных районов Московской Руси, в частности у «служилого сословия». Лингвистически нельзя объяснить бытование этого имени влиянием былинного образа. Лингвистически мог происходить лишь обратный процесс. Неизвестно, какое значение вкладывали русские в имя «Тугарин» в XVI-XVII вв. Более вероятным кажется, что оно было для его носителей своего рода оберегом, предохраняющим от сглазу, нечистой силы. Выбор нарочито «дурного» имени в качестве оберега известен как обычай у многих народов, в том числе и у славян».

Существует два варианта боя Алеши Поповича с Тугарином. Один – чисто мифологический, «змееборческий», где он встречает и убивает Тугарина в поле, по пути в Киев; и второй – более «исторический», где он убивает его в Киеве, на пиру у князя Владимира. В «Сборнике Кирши Данилова» обе эти версии совмещены. В результате в одной былине Алеша Попович убивает Тугарина дважды.

Текст публикуется по изданию: Сборник Кирши Данилова, №20.

В.И. Калугин.

Алёша Попович освобождает Киев от Тугарина.

Да и едет Тугарин-то да Змеёвич же,

Да и едет Тугарин да забавляется;

Впереди-то бежат да два серых волка,

Два серых-то волка да два как выжлока;

Позади-то летят да два черных ворона.

Да и едет Тугарин да похваляется:

«Уж я город-от Киев да во полон возьму,

Уж я божьи-ти церкви да все под дым спущу,

Уж я русских богатырей повышиблю,

Да и князя-та Владимира в полон возьму,

Да княгиню Апраксию с собой возьму».

Приезжал-то Тугарин да в стольный Киев-град,

Приезжал-то ко князю да ко Владимиру.

Да встречат-то его батюшка.

Владимир да стольно-киевский.

Да со матушкой княгиней Апраксией-королевичной.

Заводилось пированье да тут почестен стол,

Да собиралися все князья и все бояра.

Тут несли как Тугарина за дубовый стол,

Да несло двенадцать слуг да ведь уж князевых.

Да на той же доски да раззолоченной.

Да садился Тугарин да за дубовый стол,

Да садилася матушка княгиня.

Апраксия-королевична.

Да принесли-то ведь как да лебедь белую.

Она рушала, матушка Апраксия, лебедь белую.

Да урезала да руку правую;

Тот же Тугарин-от Змеёвич же.

Да целиком-то сглонул да лебедь белую.

Да сидел-то Алёшенька Попович же,

Он сидел-то на печке да на муравчатой,

Он играл-то во гусли да яровчатые;

Да и сам-то Алёшенька да надсмехается.

Да над тем над Тугарином Змеевичем:

«Еще у нас-то, у дядюшки, была корова старая,

Да и охоча корова да по поварням ходить,

Да и охоча корова ёловину исть;

Да ёловины корова да обожралася.

Да тебе-то, Тугарин, будет така же смерть».

Да уж тут-то Тугарину за беду пришло,

За великую досаду да показалося.

Алёшу стрелил он вилочкой серебряной.

Да на ту пору Алёшенька ухватчив был,

Да ухватил-то он вилочку серебряну.

Да и говорит-то Тугарин-от Змеевич же:

«Еще хошь ли, Алёшенька, я живком схвачу,

Еще хошь ли, Алёшенька, я конем стопчу,

Я конем-то стопчу, да я копьем сколю?».

Да по целой-то ковриге да кладет на щеку.

Да сидит-то Алёшенька Попович же,

Да сидит-то на печке да на муравленой,

Да играт-то во гусельцы в яровчатые,

Да сидит, над Тугарином насмехается:

«У нас, у дядюшки, была собака старая,

Да охоча собака да по пирам ходить;

Да и костью собака да задавилася,

Да тебе-то, Тугарин, будет така же смерть».

Да и тут-то Тугарину за беду пришло,

Да за великую досаду да показалося;

Да ухватил-то он ножичек булатный же,

Да он стрелял Алёшеньку Поповича.

Да на ту пору Алёшенька ухватчив был,

Да ухватил-то он ножичек булатный же.

Да говорит ему Тугарин-от да Змеевич же:

«Еще хошь-то, Алёшенька, живком схвачу,

А хошь-то, Алёшенька, конем стопчу,

Да конем-то стопчу, да я копьем сколю?».

Да сидит-то Алёшенька Попович же,

Да сидит-то на печке да на муравленой,

Он играт-то во гусли да яровчатые,

Да сидит-то, над Тугарином насмехается.

Да тут-то Тугарину за беду пришлось,

За великую досаду да показалося.

Да бежал тут Тугарин да ведь вихрем вон,

С-за тех же столов да он дубовых же,

Из-за тех же напиток да разноличныих,

Из-за тех же ествов сахарных же,

Еще звал-то Алёшу да ехать во чисто поле.

Еще тут Алёшенька не трусливый был,

Да и брал-то коня да лошадь добрую,

Да взял-то он сабельку ту вострую,

Еще взял-то он палицу буёвую,

Да брал он копье да долгомерное.

Выезжали с Тугарином на чисто поле.

У Тугаринова коня да крыльё огненно,

Да летает-то конь да по поднебесью.

Говорит тут Алёшенька Попович же:

«Нанеси, бог, бурсачка да часта дожжичка».

Нанесло тут бурсачка да часта дожжичка.

Тут спускался у Тугарина конь да из поднебесья.

Да на матушку да на сыру землю.

Говорит-то Алёшенька Попович млад:

«Уж ты ой еси, Тугарин да Змеевич же!

Оглянись-ка назад: там стоит полк богатырей».

Оглянулся Тугарин Змеевич же.

Да на ту пору Алёшенька ухватчив был,

Ухватил-то он сабельку ту вострую,

Да и сек у Тугарина буйну голову.

Да тут-то Тугарину славы поют.

Он рассек-то его на мелки речеки,

Он рассеял-развеял да по чисту полю.

Да черным воронам да на пограянье,

Да птичкам-пташицам да на потарзанье.

Да Тугаринову голову да на копье садил.

Да повез-то ей да в стольный Киев-град.

А и князю Владимиру в подарочки.

Да привез он ко князю да ко Владимиру,

Да говорит тут Алёшенька Попович млад:

«Да уж ты ой еси, Владимир-князь столько-киевский!

Ты возьми-тко Тугаринову голову да и в подарочки;

Да хошь рубахи бучь да и пиво вари».

Уж тут-то князь Владимир да возрадовался,

Дарил-то Алёшеньку подарочками,

Да подарками дарил его великими,

Еще взял-то Алёшеньку во служеньице.

***

Источник: Архангельские былины и исторические песни, собранные А.Д. Григорьевым в 1899-1901 г.г. №334.

Былина отразила в переоформленном виде событие 1096 г.: под Киевом был убит возглавлявший половецкое войско князь Тугоркан, тесть русского князя; тело привезли в Киев и затем погребли вблизи него. Описание конфликта в княжеских палатах, возможно, перенесено сюда из недошедшей были об Алёше, переделанной в былину "Илья Муромец и Идолище".

С.Н. Азбелев.

Илья Муромец.

БОЛЕЗНЬ И ИСЦЕЛЕНИЕ ИЛЬИ.

БОЛЕЗНЬ И ИСЦЕЛЕНИЕ ИЛЬИ. Авдотья Рязаночка. Богатырские сказки.

Возле города Мурома в пригородном селе Карачарове у крестьянина Ивана Тимофеевича да у жены его Ефросиньи Поликарповны родился долгожданный сын. Немолодые родители рады-радёхоньки. Собрали на крестины гостей со всех волостей, раздёрнули столы и завели угощенье – почестей пир. Назвали сына Ильёй. Илья, сын Иванович.

Растёт Илья не по дням, а по часам, будто тесто на опаре подымается. Глядят на сына престарелые родители, радуются, беды-невзгоды не чувствуют. А беда нежданно-негаданно к ним пришла. Отнялись у Ильи ноги резвые, и парень-крепыш ходить перестал. Сиднем в избе сидит. Горюют родители, печалятся, на убогого сына глядит, слезами обливаются. Да чего станешь делать? Ни колдуны-ведуны, ни знахари недуга излечить не могут. Так год минул и другой прошёл. Время быстро идёт, как река течёт. Тридцать лет да ещё три года недвижимый Илья в избе просидел.

В весеннюю пору ушли спозаранку родители пал палить[1], пенья-коренья корчевать, землю под новую пашню готовить, а Илья на лавке дубовой сидит, дом сторожит, как и раньше.

Вдруг: стук-бряк. Что такое? Выглянул во двор, а там три старика – калики перехожие[2]стоят, клюками в стену постукивают:

– Притомились мы в пути-дороге, и жажда нас томит, а люди сказывали, есть у вас в погребе брага пенная, холодная. Принеси-ка, Илеюшка, той браги нам, жажду утолить да и сам на здоровье испей!

– Есть у нас брага в погребе, да сходить-то некому. Недужный я, недвижимый. Резвы ноги меня не слушают, и я сиднем сижу тридцать три года, – отвечает Илья.

– А ты встань, Илья, не раздумывай, – калики говорят.

Сторожко Илья приподнялся на ноги и диву дался: ноги его слушаются. Шаг шагнул и другой шагнул… А потом схватил ендову[3] полуведёрную и скорым-скоро нацелил в погребе браги. Вынес ендову на крыльцо и сам себе не верит: «Неужто я, как все люди, стал ногами владеть?».

Пригубили калики перехожие из той ендовы и говорят:

– А теперь, Илеюшка, сам испей!

Испил Илья браги и почувствовал, как сила в нём наливается.

– Пей, молодец, ещё, – говорят ему странники. Приложился к ендове Илья другой раз. Спрашивают калики перехожие:

– Чуешь ли, Илья, перемену в себе?

– Чую я в себе силу несусветную, – отвечает Илья. – Такая ли во мне теперь сила-могучесть, что, коли был бы столб крепко вбитый, ухватился бы за этот столб и перевернул бы землю-матушку. Вот какой силой налился я!

Глянули калики друг на друга и промолвили:

– Испей, Илеюшка, третий раз!

Выпил Илья браги третий глоток. Спрашивают странники:

– Чуешь ли какую перемену в себе?

– Чую, силушки у меня стало вполовинушку! – отвечал Илья Иванович.

– Коли не убавилось бы у тебя силы, – говорят странники, – не смогла бы тебя носить мать сыра земля, как не может она носить Святогора-богатыря. А и той силы, что есть, достанет с тебя. Станешь ты самым могучим богатырём на Руси, и в бою тебе смерть не писана. Купи у первого, кого завтра встретишь на торжище, косматенького неражего[4] жеребёночка, и будет у тебя верный богатырский конь. Припаси по своей силе снаряженье богатырское и служи народу русскому верой и правдой.

Попрощались с Ильёй калики перехожие и скрылись из глаз, будто их и не было.

БОЛЕЗНЬ И ИСЦЕЛЕНИЕ ИЛЬИ. Авдотья Рязаночка. Богатырские сказки.

А Илья поспешает родителей порадовать. По рассказам знал, где работают. Старики пал спалили да и притомилися, легли отдохнуть. Сын будить, тревожить отца с матерью не стал. Все пенья-коренья сам повыворотил да в сторону перетаскал, землю разрыхлил, хоть сейчас паши да сей.

Пробудились Иван с Ефросиньей и глазам не верят: «В одночасье наш нал от кореньев, от пеньев очистился, стал гладкий, ровный, хоть яйцо кати. А нам бы той работы на неделю стало!» И пуще того удивились, когда сына Илью увидели: стоит перед ними добрый молодец, улыбается. Статный, дородный, светлорадостный. Смеются и плачут мать с отцом.

– Вот-то радость нам, утешение! Поправился наш ясен сокол Илеюшка! Теперь есть кому нашу старость призреть!

Рассказал Илья Иванович про исцеление, низко родителям поклонился и вымолвил:

– Благословите, батюшка с матушкой, меня богатырскую службу нести! Поеду я в стольный Киев-град, а потом на заставу богатырскую нашу землю оборонять.

БОЛЕЗНЬ И ИСЦЕЛЕНИЕ ИЛЬИ. Авдотья Рязаночка. Богатырские сказки.

Услышали старики такую речь, опечалились, пригорюнились. А потом сказал Иван Тимофеевич:

– Не судьба, видно, нам глядеть на тебя да радоваться, коли выбрал ты себе долю воина, а не крестьянскую. Не легко нам расставаться с тобой, да делать нечего. На хорошие дела, на службу народу верную мы с матерью даём тебе благословение, чтоб служил, не кривил душой!

На другое утро раным-рано купил Илья жеребёнка, недолетка косматого, и принялся его выхаживать. Припас все доспехи богатырские, всю тяжёлую работу по хозяйству переделал.

А неражий косматый жеребёночек той порой вырос, стал могучим богатырским конём.

Оседлал Илья добра коня, снарядился сам в доспехи богатырские, распростился с отцом, с матерью и уехал из родного села Карачарова.

ИЛЬЯ И СОЛОВЕЙ-РАЗБОЙНИК.

Раным-рано выехал Илья из Мурома, и хотелось ему к обеду попасть в стольный Киев-град. Его резвый конь поскакивает чуть пониже облака ходячего, повыше лесу стоячего. И скорым-скоро подъехал богатырь ко городу Чернигову. А под Черниговом стоит вражья сила несметная. Ни пешему проходу, ни конному проезду нет. Вражьи полчища ко крепостным стенам подбираются, помышляют Чернигов полонить-разорить. Подъехал Илья к несметной рати и принялся бить насильников-захватчиков, как траву косить. И мечом, и копьём, и тяжёлой палицей[5], а конь богатырский топчет врагов. И вскорости прибил, притоптал ту силу вражью, великую.

Отворились ворота в крепостной стене, выходили черниговцы, богатырю низко кланялись и звали его воеводой в Чернигов-град.

– За честь вам, мужики-черниговцы, спасибо, да не с руки мне воеводой сидеть в Чернигове, – отвечал Илья Иванович. – Тороплюсь я в стольный Киев-град. Укажите мне дорогу прямоезжую!

– Избавитель ты наш, славный русский богатырь, заросла, замуравела прямоезжая дорога в Киев-град. Окольным путём теперь ходят пешие и ездят конные. Возле Чёрной Грязи, у реки Смородинки, поселился Соловей-разбойник, Одихмантьев сын. Сидит разбойник на двенадцати дубах. Свищет злодей по-соловьему, кричит по-звериному, и от посвиста соловьего да от крику звериного трава-мурава пожухла вся, лазоревые цветы осыпаются, тёмные леса к земле клонится, а люди замертво лежат! Не езди той дорогой, славный богатырь!

Не послушал Илья черниговцев, поехал дорогой прямоезжею. Подъезжает он к речке Смородинке да ко Грязи Чёрной.

Приметил его Соловей-разбойник и стал свистать по-соловьему, закричал по-звериному, зашипел злодей по-змеиному. Пожухла трава, цветы осыпались, деревья к земле приклонилися, конь под Ильёй спотыкаться стал. Рассердился богатырь, замахнулся на коня плёткой шелковой.

– Что ты, волчья сыть[6], травяной мешок, спотыкаться стал? Не слыхал, видно, посвисту соловьего, шипу змеиного да крику звериного?

ИЛЬЯ И СОЛОВЕЙ-РАЗБОЙНИК. Авдотья Рязаночка. Богатырские сказки.

Сам схватил тугой лук разрывчатый и стрелял в Соловья-разбойника, поранил правый глаз да руку правую чудовища, и упал злодей на землю. Приторочил богатырь разбойника к стремени и повёз Соловья по чисту полю мимо логова Соловьего. Увидали сыновья да дочери, как везут отца, привязана ко стремени, схватили мечи да рогатины, побежали Соловья-разбойника выручать. А Ильи их разметал, раскидал и, не мешкая, стал свой путь продолжать.

Приехал Илья в стольный Киев-град, на широкий двор княжеский. А славный князь Владимир – Красно Солнышко с князьями подколенными[7], с боярами почётными да с богатырями могучими только что садились за обеденный стол.

Илья поставил коня посреди двора, сам вошёл в палату столовую. Он крест клал по-писаному, поклонился на четыре стороны по-учёному, а самому князю великому во особицу.

Стал князь Владимир выспрашивать:

– Ты откуда, добрый молодец, как тебя по имени зовут, величают по отчеству?

– Я из города Мурома, из пригородного села Карачарова, Илья Муромец.

Давно ли, добрый молодец, ты выехал из Мурома?

– Рано утром выехал из Мурома, отвечал Илья, – хотел было к обедне поспеть в Киев-град, да в дороге, в пути призамешкался. А ехал я дорогой прямоезжею мимо города Чернигова, мимо речки Смородинки да Чёрной Грязи.

Насупился князь, нахмурился, глянул недобро:

– Ты, мужик-деревенщина, в глаза над нами насмехаешься! Под Черниговом стоит вражья рать – сила несметная, и ни пешему, ни конному там ни проходу, ни проезду нет. А от Чернигова до Киева прямоезжая дорога давно заросла, замуранела. Возле речки Смородинки да Чёрной Грязи сидит на двенадцати дубах разбойник Соловей, Одихмантьев сын, и не пропускает ни пешего, ни конного. Там и птице-соколу не пролететь!

Отвечает на те слова Ильи Муромец:

Под Черниговом вражье войско всё побито-повоёвано лежит, а Соловей-разбойник на твоём дворе пораненный, к стремени притороченный.

Из– за стола князь Владимир выскочил, накинул кунью шубу на одно плечо, шапку соболью на одно ушко и выбежал на красное крыльцо. Увидел Соловья-разбойника, к стремени притороченного:

– Засвищи-ка, Соловей, по-соловьему, закричи-ка, собака, по-звериному, зашипи, разбойник, по-змеиному!

– Не ты меня, князь, полонил, победил. Победил, полонил меня Илья Муромец. И никого, кроме него, я не послушаюсь.

– Прикажи, Илья Муромец, – говорит князь Владимир. – засвистать, закричать, зашипеть Соловью!

Приказал Илья Муромец:

– Засвищи-ка, Соловей, во полсвисту соловьего, закричи во полкрика звериного, зашипи во полшипа змеиного!

– От раны кровавой. – Соловей говорит, – мой рот пересох. Ты вели налить мне чару зелена вина, не малую чару – в полтора ведра, и тогда я потешу князи Владимира.

Поднесли Соловью-разбойнику чару зелена вина. Принимал злодей чару одной рукой, выпивал чару за единый дух. После того засвистал в полный свист по-соловьему, закричал в полный крик по-звериному, зашипел в полный шип по-змеиному. Тут маковки на теремах покривилися, а околенки[8] в теремах рассыпались, все люди, кто был на дворе, замертво лежат. Владимир-князь стольно-киевский куньей шубой укрывается да окарачь[9]ползёт.

Рассердился Илья Муромец. Он садился на добра коня, вывез Соловья-разбойника во чисто поле:

– Тебе полно, злодей, людей губить! – И отрубил Соловью буйну голову.

Столько Соловей-разбойник и на свете жил. На том сказ и окончился.

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ И ИДОЛИЩЕ ПОГАНОЕ.

Уехал как-то раз Илья Муромец далеко от Киева в чистое поле, в широкое раздолье. Настрелял там гусей, лебедей да серых уточек. Повстречался ему в пути старчище Иванище – калика перехожий. Спрашивает Илья:

– Давно ли ты из Киева?

Недавно я был в Киеве. Там беду бедует князь Владимир со Апраксией. Богатырей в городе не случилось, и приехал Идолище поганое. Ростом как сенная копна, глазищи как чашищи, в плечах косая сажень[10]. Развалясь сидит в княжеских палатах, угощается, на князя с княгиней покрикивает: «То подай, да это принеси!» И оборонить их некому.

– Ох ты, старчище Иванище, – говорит Илья Муромец, – ведь ты дороднее да сильнее меня, только смелости да ухватки пет у тебя! Ты снимай платье каличье, поменяемся на время мы одёжею.

Наряжался Илья в платье каличье, пришёл в Киев на княжий двор и вскричал громким голосом:

– Подай, князь, милостыньку калике перехожему!

– Чего горлопанишь, нищехлибина?![11] Зайди в столовую горницу. Мне охота с тобой перемолвиться! – закричал в окно Идолище поганое.

Вошёл богатырь в горницу, стал у притолоки. Князь и княгини не узнали его. А Идолище, развалясь, за столом сидит, усмехается.

– Видал ли ты, калика, богатыря Илюшку Муромца? Он ростом, дородством каков? Помногу ли ест и пьёт?

– Ростом, дородством Илья Муромец совсем как я. Хлеба ест он по калачику в день. Зелена вина, пива стоялого выпивает по чарочке в день, тем и сыт бывает.

– Какой же он богатырь? – засмеялся Идолище, ощерился. – Вот я богатырь – зараз съедаю жареного быка-трёхлетка, по бочке зелена вина выпиваю. Встречу Илейку, русского богатыря, на ладонь его положу, другой – прихлопну, и останется от него грязь да вода!

На ту похвальбу отвечает калика перехожий:

– У нашего попа тоже была свинья обжористая. Много ела, пила, покуда её не разорвало.

Не слюбились те речи Идолищу. Метнул он в него аршинный[12] булатный нож, а Илья Муромец увёртлив был, уклонился от ножа.

Воткнулся нож в ободверину[13], ободверина с треском в сени вылетела.

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ И ИДОЛИЩЕ ПОГАНОЕ. Авдотья Рязаночка. Богатырские сказки.

Тут Илья Муромец в лапоточках да в платье киличьем ухватил Идолища поганого, подымал его выше головы и бросал хвастуна-насильника о кирпичный пол. Столько Идолище и жив бывал. А могучему русскому богатырю славу поют веки-повеки.

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ И КАЛИН-ЦАРЬ.

Завёл князь Владимир почестен пир и не позвал Илью Муромца. Богатырь на князя обиделся; выходил он на улицу, тугой лук натягивал, стал стрелять по церковным маковкам серебряным, по крестам золочёным и кричал мужикам киевским: «Собирайте кресты золочёные и серебряные церковные маковки, несите в кружало – в питейный дом. Заведём свой пир-столованье на всех мужиков киевских!».

Князь Владимир стольно-киевский разгневался, приказал посадить Илью Муромца в глубокий погреб на три года.

А дочь Владимира велела сделать ключи от погреба и потайно от князя приказала кормить, поить славного богатыря, послала ему перины мягкие, подушки пуховые.

Много ли, мало ли прошло времени, прискакал в Киев гонец от царя Калина. Он настежь двери размахивал, без спросу вбегал в княжий терем, кидал Владимиру грамоту посыльную. А в грамоте написано: «Я велю тебе, князь Владимир, скоро-наскоро очистить улицы стрелецкие и большие дворы княженецкие да наставить по всем улицам и переулкам пива пенного, медов стоялых да зелена вина, чтобы было чем моему войску угощаться в Киеве. А не исполнишь приказа – пеняй на себя. Русь я огнём покачу. Киев-город в разор разорю и тебя со княгиней смерти предам. Сроку даю три дня».

Прочитал князь Владимир грамоту, затужил, запечалился. Ходит по горнице, ронит слёзы горючие, шелковым платком утирается:

– Ох, зачем я посадил Илью Муромца в погреб глубокий да приказал тот погреб засыпать жёлтым песком! Поди, нет теперь в живых нашего защитника? И других богатырей в Киеве нет теперь. И некому постоять за веру, за землю русскую, некому стоять за стольный град, оборонить меня со княгиней да с дочерью!

– Батюшка-князь стольно-киевский, не вели меня казнить, позволь слово вымолвить, – проговорила дочь Владимира. Жив-здоров наш Илья Муромец. Я тайком от тебя поила, кормила его, обихаживала. Ты прости меня, дочь самовольную!

– Умница ты, разумница, – похвалил дочь Владимир-книзь.

Схватил ключ от погреба и сам побежал за Ильёй Муромцем. Приводил его в палаты белокаменные, обнимал, целовал богатыря, угощал яствами сахарными, поил сладкими винами заморскими, говорил таковы слова:

– Не серчай. Ильи Муромец! Пусть, что было между нами, быльём порастёт. Пристигла нас беда-невзгода. Подошёл к стольному городу Киеву собака Калин-царь, привёл полчища несметные. Грозится Русь разорить, огнём покатить. Киев-город разорить, всех киевлян в полон полонить, а богатырей нынче нет никого. Все на заставах стоят да в разъезды разъехались. На одного тебя вся надежда у меня, славный богатырь Илья Муромец!

Некогда Илье Муромцу прохлаждаться, угощаться за княжеским столом. Он скорым-скоро на свой двор пошёл. Первым делом проведал своего коня вещего. Конь, сытый, гладкий, ухоженный, радостно заржал, когда увидел хозяина.

Паробку[14] своему Илья Муромец сказал:

– Спасибо тебе, что холил коня, обихаживал! И стал коня засёдлывать. Сперва накладывал потничек, а на потничек накладывал войлочек, на войлочек седло черкасское недержанное. Подтягивал двенадцать подпругов шелковых со шпенёчками булатными, с пряжками красна золота, не для красы, для угожества, ради крепости богатырской: шелковые подпруги тянутся, не рвутся, булат гнётся, не ломается, а пряжки красного золота не ржавеют. Снаряжался и сам Илья в боевые доспехи богатырские. Палица при нём булатная, копьё долгомерное, подпоясывал меч боевой, прихватил шалыгу[15] подорожную и выехал во чисто поле. Видит, силы татарской под Киевом много множество. От крика людского да от ржания лошадиного унывает сердце человеческое. Куда ни посмотришь, нигде конца-краю силы-полчищ вражеских не видать.

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ И КАЛИН-ЦАРЬ. Авдотья Рязаночка. Богатырские сказки.

Повыехал Илья Муромец, поднялся на высокий холм, посмотрел он в сторону восточную и увидал далеко-далече во чистом поле шатры белополотняные. Он направлял туда, понужал коня, приговаривал: «Видно, там стоят наши русские богатыри, о напасти-беде они не ведают».

И в скором времени подъехал к шатрам белополотняным, зашёл в шатёр набольшего[16] богатыря Самсона Самойловича, своего крёстного. А богатыри в ту пору обедали. Проговорил Илья Муромец:

– Хлеб да соль, богатыри святорусские!

Отвечал Самсон Самойлович:

– А поди-ка, пожалуй, наш славный богатырь Илья Муромец! Садись с нами пообедать, хлеба-соли отведать!

Тут вставали богатыри на резвы ноги, с Ильёй Муромцем здоровались, обнимали его, троекратно целовали, за стол приглашали.

– Спасибо, братья крестовые. Не обедать я приехал, а привёз вести нерадостные, печальные, – вымолвил Илья Муромец. – Стоит под Киевом рать – сила несметная. Грозится собака Калин-царь наш стольный город взять да спалить, киевских мужиков всех повырубить, жён, дочерей во полон угнать, церкви разорить, князя Владимира со Апраксией-княгиней злой смерти предать. И приехал к вам звать с ворогами ратиться!

На те речи отвечали богатыри:

– Не станем мы, Илья Муромец, коней седлать, не поедем мы биться-ратиться за князя Владимира да за княгиню Апраксию. У них много ближних князей да бояр. Великий князь стольно-киевский поит-кормит их и жалует, а нам нет ничего от Владимира со Апраксией Королевичной. Не уговаривай ты нас, Илья Муромец!

Не по нраву Илье Муромцу те речи пришлись. Он сел на своего добра коня и подъехал к полчищам вражеским. Стал силу врагов конём топтать, копьём колоть, мечом рубить да бить шалыгой подорожною. Бьёт-поражает без устали. А конь богатырский под ним заговорил языком человеческим:

– Не побить тебе, Илья Муромец, силы вражеской. Есть у царя Калина могучие богатыри и поляницы[17] удалые, а в чистом поле вырыты подкопы глубокие. Как просядем мы в подкопы – из первого подкопа я выскочу и из другого подкопа повыскочу и тебя, Илья, вынесу, а из третьего подкопа я хоть выскочу, а тебя мне не вынести.

Те речи Илье не слюбилися. Поднял он плётку шелковую, стал бить коня по крутым бедрам, приговаривать:

– Ах ты, собака-изменщица, волчье мясо, травяной мешок! Я кормлю, пою тебя, обихаживаю, а ты хочешь меня погубить!

И тут просел конь с Ильёй в первый подкоп. Оттуда верный конь выскочил, богатыря вынес на себе. И опять принялся богатырь вражью силу бить, как траву косить. И в другой раз просел конь с Ильёй во глубокий подкоп. И из этого подкопа резвый конь вынес богатыря.

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ И КАЛИН-ЦАРЬ. Авдотья Рязаночка. Богатырские сказки.

Бьёт Илья Муромец татар, приговаривает:

– Сами не ходите и своим детям-внукам закажите ходить воевать на Русь Великую веки-повеки.

В ту пору просели они с конём в третий глубокий подкоп. Его верный конь из подкопа выскочил, а Илью Муромца вынести не мог. Набежали татары коня ловить, да не дался верный конь, ускакал он далёко во чистое поле. Тогда десятки богатырей, сотни воинов напали в подкопе на Илью Муромца, связали, сковали ему руки-ноги и привели в шатёр к царю Калину. Встретил его Калин-царь ласково-приветливо, приказал развязать-расковать богатыря:

– Садись-ка, Илья Муромец, со мной, царём Калином, за единый стол, ешь, чего душа пожелает, пей мои питьица медвяные. Я дам тебе одёжу драгоценную, дам, сколь надобно, золотой казны. Не служи ты князю Владимиру, а служи мне, царю Калину, и будешь ты моим ближним князем-боярином!

Взглянул Илья Муромец на царя Калина, усмехнулся недобро и вымолвил:

– Не сяду я с тобой за единый стол, не буду есть твоих кушаньев, не стану пить твоих питьёв медвяных, не надо мне одёжи драгоценной, не надобно и бессчётной золотой казны. Я не стану служить тебе – собаке царю Калину! А и впредь буду верой и правдой защищать, оборонять Русь Великую, стоять за стольный Киев-град, за свой народ да за князя Владимира. И ещё тебе скажу: глупый же ты, собака Калин-царь, коли мнишь на Руси найти изменников-перебежчиков!

Размахнул настежь дверь-занавесь ковровую да прочь из шатра выскочил. А там стражники, охранники царские тучей навалились на Илью Муромца: кто с оковами, кто с верёвками – ладятся связать-сковать безоружного.

Да не тут-то было! Поднатужился могучий богатырь, поднапружился: раскидал-разметал басурман и проскочил сквозь вражью силу-рать в чистое поле, в широкое раздолье.

Свистнул посвитом богатырским и, откуда ни возьмись, прибежал его верный конь с доспехами, со снаряжением. Выехал Илья Муромец на высокий холм, натянул лук тугой и послал калёну стрелу, сам приговаривал: «Ты лети, калёна стрела, во бел шатёр, пади, стрела, на белу грудь моему крёстному, проскользни да сделай малую царапинку. Он поймёт: одному мне в бою худо можется». Угодила стрела в Самсонов шатёр.

Самсон-богатырь пробудился, вскочил на резвы ноги и крикнул громким голосом:

– Вставайте, богатыри могучие русские! Прилетела от крестника калёна стрела – весть нерадостная: понадобилась ему подмога в бою с сарацинами. Понапрасну ведь он бы стрелу не послал. Вы седлайте, не мешкая, добрых коней, и поедем мы биться не ради князя Владимира, а ради народа русского да на выручку славному Илье Муромцу!

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ И КАЛИН-ЦАРЬ. Авдотья Рязаночка. Богатырские сказки.

В скором времени прискакали на подмогу двенадцать богатырей, а Илья Муромец с ними во тринадцатых. Накинулись они на полчища вражеские, прибили, притоптали конями всю несметную силу, самого царя Калина во полон взяли, привезли в палаты князя Владимира. И возговорил Калин-царь:

– Не казни меня, князь Владимир стольно-киевский, я буду тебе дань платить и закажу своим детям, внукам и правнукам века вечные на Русь с мечом не ходить, а с вами в мире жить. В том мы подпишем грамоту.

Тут старина-былина и окончилась, синему морю на тишину, а добрым людям на послушание.

ТРИ ПОЕЗДКИ ИЛЬИ МУРОМЦА.

По чистому полю, по широкому раздолью ехал старый казак Илья Муромец и наехал на развилку трёх дорог. На развилке горюч-камень лежит, а на камне надпись написана: «Если прямо ехать – убиту быть, направо ехать – женату быть, а налево ехать – богатому стать». Прочитал Илья надпись и призадумался:

– Мне, старому, в бою смерть не писана. Дай поеду, где убиту быть.

Долго ли, коротко ли ехал он, выскочили на дорогу воры-разбойники. Три сотни татей[18] – подорожников. Горланят, шалыгами размахивают:

– Убьём старика да ограбим!

– Глупые люди, говорит Ильи Муромец, – не убив медведя, шкуру делите!

И напустил на них своего коня верного. Сам копьём колол и мечом разил, и не осталось в живых ни единого душегуба-разбойника.

Воротился на развилку и стёр надпись: «Если прямо ехать-убиту быть». Постоял возле камня и повернул коня направо:

– Незачем мне, старому, женату быть, а поеду, погляжу, как люди женятся.

Ехал час либо два и наехал на палаты белокаменные.

Выбегала навстречу красна девица-душа. Брала Илью Муромца за руки, провела в столовую горницу. Кормила-поила богатыри, увещала:

– После хлеба-соли ступай опочив держать[19]. В дороге небось умаялся! – Провела в особый покой, указала на перину пуховую.

А Илья, он смекалист, сноровист был, заприметил неладное. Кинул девицу-красу на перину, а кровать повернулась, опрокинулась, и провалилась хозяйка в подземелье глубокое.

Выбежал Илья Муромец из палат во двор, разыскал подземелье то глубокое, двери выломал и выпустил на белый свет сорок пленников, женихов незадачливых, а хозяйку красну девицу в тюрьму подземную запер крепко-накрепко.

После того приехал на развилку и другую надпись стёр. И новую надпись написал на камени: «Две дорожки очищены старым казаком Ильёй Муромцем».

– В третью сторону не поеду я. Зачем мне, старому, одинокому, богатым быть? Пусть кому-нибудь молодому богатство достанется.

Повернул коня старый казак Илья Муромец и поехал в стольный Киев-град нести службу ратную, биться с ворогами, стоять за Русь Великую да за русский парод!

На том сказ о славном, могучем богатыре Илье Муромце и окончился.

ТРИ ПОЕЗДКИ ИЛЬИ МУРОМЦА. Авдотья Рязаночка. Богатырские сказки.

Примечания.

1.

Пал – пожог; пал палить – сжигать срубленные деревья.

2.

Калики перехожие – странники.

3.

Ендова – широкий сосуд с отливом (открытым носком) для кваса, пива, вина.

4.

Неражий – здесь: невидный.

5.

Палица – боевая дубина.

6.

Сыть – еда, корм.

7.

Подколенный – здесь: подначальный.

8.

Околенки – оконная рама, оконный переплёт.

9.

Окарачь – на четвереньках.

10.

В плечах косая сажень – широкие плечи.

11.

Нищехлибина – презрительное обращение к нищему.

12.

Аршинный – здесь: огромный. Аршин – старинная мера длины, равная примерно 72 см.

13.

Ободверина – косяк, дверная колода.

14.

Паробок – оруженосец.

15.

Шалыга – посох с загнутой ручкой.

16.

Набольший – самый главный.

17.

Поляницы – богатырки, наездницы.

18.

Тать – разбойник, грабитель.

19.

Опочив держать – опочивать, спать, отдыхать.

Илья Муромец в ссоре с Владимиром.

Ох вы люди мои, люди добрые,

Люди добрые, шабры ближние!

Вы скажите мне про старое,

Про старое про бывалое,

Про старого казака Илья Муромца!

Как старый казак в поход ходил.

Под тоё ли же под матушку под Софу-реку;

Как коня седлал как с двора съезжал.

Он брал свою сбрую ратную, копье морзомецкое,

Выезжал он во далече во чисто поле.

Наезжает он в чистом поле диковинку:

Разъездную походную красну девицу.

Не доехавши, он остановится:

– Ох ты гои еси, душа ли красна девица!

Ох ты что одна в чистом поле казакуешь?

Какого ты роду – царского, или барского,

Или сильного роду княженецкого?

Возговорит красна девица:

– Ох ты гои еси, старый казак Илья Муромец!

Я не царского роду, и не барского,

И не сильного роду княжецкого:

Я жила-была у батюшки дочь гостиная,

Я бежала, красна девица, со новых сеней,

От того Олеши Поповича.

От насмешника пересмешника.

Возговорит старый казак Илья Муромец:

– Ох ты гой еси, душа ли красна девица!

Ох ты что мне давно не сказалася?

Я бы с Олешей переведался,

Я бы снял с Олеши буйну голову.

Подъезжает старый казак ко Софе-реке,

К тому ли мосточку калинову;

Он расставливает свой полотнян шатер.

Расставимши шатер, стал кашичку варить,

Сварёмши кашичку, он позавтракал;

Он позавтракамши, стал почив держать.

Богатырский сон на двенадсять дён.

Из далеча-далече из чиста поля.

Не ясен сокол тут вылётывал,

Не черной ворон тут выпорхивал,

Выезжает тут злой татарченок,

Злой татарченок, басурманьчонок.

Подъезжает он ко белу шатру,

Раскрывает у шатра полу правую,

Он и бьет доброго молодца, не жалует;

Дал он ему девять ран,

Десятую хотел смертную.

Ударил он его в ретиво сердце.

Не угодил-то он ему в ретиво сердце,

Угодил-то он ему в златый чудный крест.

От креста копье загибалося,

От сна добрый молодец пробуждается,

Он и встал, старый казак, на резвы ноги:

– Ох ты гой еси, злой татарченок,

Что ты меня бьешь сонного, аки мертвого,

А сидящего, аки дряхлого?

Мы бы с тобой так могли поботалиться,

А между собою похвастаться!

Он и взял его за резвы ноги,

Он и кинул его во чисто поле.

Повыше дерева стоячего,

Пониже облака ходячего.

Илья Муромец и дочь его.

* * *

А й на славноей московскоей на заставы.

Стояло двенадцать богатырей их святорусскиих,

А по нёй по славной по московскоей по заставы.

А й пехотою никто да не прохаживал,

На добром кони никто тут не проезживал,

Птица черный ворон не пролетывал,

А'ще серый зверь да не прорыскивал.

А й то через эту славную московскую-то заставу.

Едет поляничища удалая,

А й удала поляничища великая,

Конь под нёю как сильня гора,

Поляница на кони будто сенна копна,

У ней шапочка надета на головушку.

А й пушистая сама завесиста,

Спереду-то не видать личка румянаго.

И сзаду не видеть шеи белоей.

Ена ехала, собака, насмеялася,

Не сказала божьёй помочи богатырям,

Она едет прямоезжею дорожкой к стольнё-Киеву.

Говорил тут старыя казак да Илья Муромец:

– Ай же братьица мои крестовыи,

Ай богатыря вы святорусьскии,

Ай вы славная дружинушка хоробрая!

Кому ехать нам в роздольице чисто поле.

Поотведать надо силушки великою.

Да й у той у поляници у удалою?–

Говорил-то тут Олешенка Григорьевич:

– Я поеду во роздольицо чисто поле,

Посмотрю на поляннцу на удалую.–

Как садился-то Олеша на добра коня,

А он выехал в роздольицо чисто поле,

Посмотрел на поляницу з-за сыра дуба,

Да не смел он к полянице той подъехати,

Да й не мог у ней он силушки отведати.

Поскорешенько Олеша поворот держал,

Приезжал на заставу московскую,

Говорил-то и Олеша таковы слова:

– Ай вы славныи богатыри да святорусьскии!

Хоть-то был я во роздольице чистом поли,

Да й не смел я к поляницищу подъехати,

А й не мог я у ней силушки отведати.–

Говорил-то тут молоденькой Добрынюшка:

– Я поеду во роздольицо чисто поле,

Посмотрю на поляницу на удалую.–

Тут Добрынюшка садился на добра коня.

Да й поехал во роздольицо чисто поле,

Он наехал поляницу во чистом поли,

Так не смел он к поляницищу подъехати,

Да не мог у ней он силушки отведати.

Ездит поляница по чисту полю.

На добром кони на богатырскоём,

Ена ездит в поли, сама тешится,

На правой руки у нёй-то соловей сидит,

На левой руки – да жавролёночек.

А й тут молодой Добрынюшка Микитинец.

Да не смел он к полянице той подъехати,

Да не мог у ней он силы поотведати;

Поскорешенько назад он поворот держал,

Приезжал на заставу московскую,

Говорил Добрыня таковы слова:

– Ай же братьица мои да вы крестовыи,

Да богатыря вы славны святорусьскии!

То хоть был я во роздольице чистом поли,

Посмотрел на поляницу на удалую,

Она езди в поли, сама тешится,

На правой руки у нёй-то соловей сидит,

На левой руки – да жавролёночек.

Да не смел я к полянице той подъехати.

И не мог-то у ней силушки отведати.

Яна едет-то ко городу ко Киеву,

Ена кличет-выкликает поединщика,

Супротив собя да супротивника,

Из чиста поля да и наездника,

Поляница говорит да таковы слова:

– Как Владымир князь-от стольнё-киевской.

Как не дает мне-ка он да супротивника,

Из чиста поля да и наездника,

А й приеду я тогда во славный стольний Киев-град,

Разорю-то славной стольний Киев-град,

А я чернедь мужичков-тых всих повырублю,

А божьи церквы я все на дым спущу,

Самому князю Владымиру я голову срублю.

Со Опраксиёй да с королевичной!–

Говорит им старый казак да Илья Муромец:

– А й богатыря вы святорусьскии,

Славная дружинушка хоробрая!

Я поеду во роздольицо чисто поле,

На бою-то мне-ка смерть да не написана;

Поотведаю я силушки великою.

Да у той у поляницы у удалою.–

Говорил ему Добрынюшка Микитинец:

– Ай же старыя казак да Илья Муромец!

Ты поедешь во роздольицо чисто поле.

Да на тыя на удары на тяжелыи,

Да й на тыи на побоища на смёртныи,

Нам куда велишь итти да й куды ехати?–

Говорил-то им Илья да таковы слова:

– Ай же братьица мои да вы крестовыи!

Поезжайте-тко роздольицом чистым полем,

Заезжайте вы на гору на высокую,

Посмотрите вы на драку богатырскую:

Надо мною будет, братци, безвременьице,

Так вы поспейте ко мни, братьица, на выруку.–

Да й садился тут Илья да на добра коня,

Ён поехал по роздольицу чисту полю,

Ён повыскочил на гору на высокую,

А й сходил Илья он со добра коня,

Посмотреть на поляницу на удалую,

Как-то ездит поляничищо в чистом поли;

Й она ездит поляница по чисту полю.

На добром кони на богатырскоём,

Она шуточки-ты шутит не великии,

А й кидает она палицу булатнюю.

А й под облаку да под ходячую,

На добром кони она да ведь подъезживат,

А й одною рукой палицу подхватыват,

Как пером-то лебединыим поигрыват,

А й так эту палицу булатнюю покидыват.

И подходил-то как Илья он ко добру коню.

Да он пал на бедра лошадиныи,

Говорил-то как Илья он таковы слова:

– Ай же, бурушко мой маленькой косматенькой!

Послужи-тко мне да верой-правдою,

Верой-правдой послужи-тко неизменною,

А й по-старому служи еще по-прежнему,

Не отдай меня татарину в чистом поли,

Чтоб срубил мне-ка татарин буйну голову!–

А й садился тут Илья он на добра коня,

То он ехал по роздолью по чисту полю,

Й он наехал поляницу во чистом поли,

Поляници он подъехал со бела лица,

Поляницу становил он супротив собя,

Говорил ён поляници таковы слова:

– Ай же поляница ты удалая!

Надобно друг у друга нам силушки отведати.

Порозъедемся с роздольица с чиста поля.

На своих на добрых конях богатырскиих,

Да приударим-ко во палиции булатнии,

А й тут силушки друг у друга й отведаём.–

Порозъехались оне да на добрых конях.

Да й по славну по роздольицу чисту полю,

Й оны съехались с чиста поля да со роздольица.

На своих-то конях богатырскиих,

То приударили во палици булатнии,

Ёны друг друга-то били по белым грудям,

Ёны били друг друга да не жалухою,

Да со всёю своей силы с богатырскою,

У них палицы в руках да й погибалися,

А й по маковкам да й отломилися.

А под нима-то доспехи были крепкии,

Ены друг друга не сшибли со добрых коней,

А не били оны друг друга, не ранили.

И ни которого местечка не кровавили,

Становили добрых коней богатырскиих,

Говорили-то оны да промежду собой:

– Как нам силушка друг у друга отведати?

Порозъехаться с роздольица с чиста поля.

На своих на добрых конях богатырскиих,

Приударить надо в копья в муржамецкии,

Тут мы силушка друг у друга й отведаём.–

Порозъехались оны да на добрых конях.

А й во славноё в роздольицо чисто поле,

Припустили оны друг к другу добрых коней,

Порозъехались с роздольица с чиста поля,

Приударили во копья в муржамецкии,

Ены друг друга-то били не жалухою,

Не жалухою-то били по белым грудям,

Так у них в руках-то копья погибалися.

А й по маковкам да й отломилися.

Так доспехи-ты под нима были крепкии,

Ены друг, друга не сшибли со добрых коней,

Да й не били, друг друга не ранили,

Никоторого местечка не кровавили.

Становили добрых коней богатырскиих,

Говорили-то оны да промежду собой:

– А'ще как-то нам у друг друга-то силушка отведати?

Надо биться-то им боем-рукопашкою,

Тут у друг друга мы силушка отведаем.–

Тут сходили молодци с добрых коней,

Опустилися на матушку сыру-землю,

Пошли-то оны биться боем-рукопашкою.

Еще эта поляничища удалая.

А й весьма была она да зла-догадлива.

Й учена была бороться об одной ручке;

Подходила-то ко старому казаке к Илье Муромцу,

Подхватила-то Илью да на косу бодру,

Да спустила-то на матушку сыру-землю,

Да ступила Илье Муромцу на белу грудь,

Она брала-то рогатину звериную,

Заносила-то свою да руку правую,

Заносила руку выше головы,

Опустить хотела ниже пояса.

На бою-то Илье смерть и не написана,

У ней правая рука в плечи да застоялася,

Во ясных очах да й помутился свет,

Она стала у богатыря выспрашивать:

– Ай скажи-тко ты, богатырь святорусьскии,

Тобе как-то молодца да именем зовут,

Звеличают удалого по отечеству?–

А'ще старыя казак-от Илья Муромец,

Розгорелось его сердце богатырское,

Й он смахнул своёй да правой ручушкой,

Да он сшиб-то ведь богатыря с белой груди,

Ен скорешенко скочил-то на резвы ножки,

Он хватил как поляницу на косу бодру,

Да спустил он ю на матушку сыру-землю,

Да ступил он поляницы на белы груди,

А й берет-то в руки свой булатный нож,

Заносил свою он ручку правую,

Заносил он выше головы,

Опустить он хочет ручку ниже пояса;

А й по божьему ли по велению.

Права ручушка в плечи-то остояласи,

В ясных очушках-то помутился свет.

То он стал у поляничища выспрашивать:

– Да й скажи-тко, поляница, попроведай-ко,

Ты коёй земли да ты коёй Литвы,

Еще как-то поляничку именем зовут.

Удалую звеличают по отечеству?–

Говорила поляница й горько плакала:

– Ай ты, старая базыка новодревная!

Тоби просто надо мною насмехатися,

Как стоишь-то на моёй да на белой груди,

Во руки ты держишь свой булатний нож,

Роспластать хотишь мои да груди белыи!

Я стояла на твоёй как на белой груди,

Я пластала бы твои да груди белыи,

Доставала бы твоё сердце со печеней,

Не спросила бы отца твоёго й матери,

Твоего ни роду я ни племени.–

И розгорелось сердцо у богатыря.

Да й у стараго казака Ильи Муромца,

Заносил-то он свою да ручку правую,

Заздынул он ручку выше головы,

Опустить хотит ю ниже пояса;

Тут по божьему да по велению.

Права ручушка в плечи да остоялася,

В ясных очушках да й помутился свет,

Так он стал у поляницы-то выспрашивать:

– Ты скажи-тко, поляница, мни, проведай-ко,

Ты коёй земли да ты коёй Литвы,

Тобя как-то поляничку именем зовут,

3Величают удалую по отечеству?–

Говорила поляница й горько плакала:

– Ай ты, старая базыка новодревная!

Тоби просто надо мною насмехатися,

Как стоишь ты на моёй да на белой груди,

Во руки ты держишь свой булатний нож,

Роспластать ты мни хотишь да груди белыи!

Как стояла б я на твоей белой груди,

Я пластала бы твои да груди белыи,

Доставала бы твое сердце со печенью,

Не спросила бы ни батюшка, ни матушки,

Твоего-то я ни роду да ни племени.–

Тут у стараго казака Ильи Муромца.

Розгорелось ёго сердце богатырское.

Ён еще занес да руку правую,

А й здынул-то ручку выше головы,

А спустить хотел ён ниже пояса.

По господнему тут по велению.

Права ручушка в плечи-то остоялася,

В ясных очушках-то помутился свет.

Ен еще-то стал у поляницы повыспрашивать:

– Ты скажи-то, поляница, попроведай-ко,

Ты коёй земли да ты коёй Литвы,

Тоби как мне поляницу именём назвать.

И удалую звеличати по отечеству?–

Говорила поляница таковы слова:

– Ты удаленькой дородний добрый молодец,

Ай ты, славныя богатырь святорусьскии!

Когда стал ты у меня да и выспрашивать,

Я про то стану теби высказывать.

Есть я родом из земли да из тальянскою,

У меня есть родна матушка честна вдова,

Да честна вдова она колачница,

Колачи пекла да тым меня воспитала.

А й до полнаго да ведь до возрасту;

Тогда стала я иметь в плечах да силушку великую,

Избирала мне-ка матушка добра коня,

А й добра коня да богатырскаго,

Й отпустила меня ехать на святую Русь.

Поискать соби да родна батюшка,

Поотведать мне да роду-племени.–

А й тут старый-от казак да Илья Муромец.

Ён скоренько соскочил да со белой груди,

Брал-то ю за ручушки за белыи,

Брал за перстни за злаченыи,

Он здынул-то ю со матушки сырой-земли,

Становил-то он ю на резвы ножки,

На резвы он ножки ставил супротив себя,

Целовал ю во уста ён во сахарнии,

Называл ю соби дочерью любимою:

– А когда я был во той земли во тальянскою,

Три году служил у короля тальянскаго,

Да я жил тогда да й у честной вдовы,

У честной вдовы да й у колачницы,

У ней спал я на кроватке на тесовоей.

Да на той перинке на пуховоей,

У самой ли у нёй на белой груди.–

Й оны сели на добрых коней да порозъехались.

Да по славну роздольицу чисту полю.

Еще старый-от казак да Илья Муромец.

Пороздёрнул он свой шатёр белыи,

Да он лег-то спать да й проклаждатися.

А после бою он да после драки;

А й как эта поляничища удалая,

Она ехала роздольицем чистым полем,

На кони она сидела, пороздумалась:

– Хоть-то съездила на славну на святую Русь,

Так я нажила себе посмех великий:

Этот славный богатырь святорусьскии.

А й он назвал тую мою матку блядкою,

Мене назвал выблядком,

Я поеду во роздольице в чисто поле.

Да убью-то я в поли богатыря,

Не спущу этой посмешки на святую Русь,

На святую Русь да и на белый свет.–

Ёна ехала роздольицем чистым полем,

Насмотрела-то она да бел шатер,

Подъезжала-то она да ко белу шатру,

Она била-то рогатиной звериною.

А во этот-то во славный бел шатер,

Улетел-то шатер белый с Ильи Муромца.

Его добрый конь да богатырскии.

А он ржёт-то конь да й во всю голову,

Бьет ногамы в матушку в сыру-землю;

Илья Муромец, он спит там, не пробудится.

От того от крепка сна от богатырскаго.

Эта поляничища удалая,

Ёна бьет его рогатиной звериною,

Ёна бьет его да по белой груди,

Еще спит Илья да й не пробудится.

А от крепка сна от богатырского,

Погодился у Ильи да крест на вороти,

Крест на вороти да полтора пуда:

Пробудился он звону от крестоваго,

А й он скинул-то свои да ясны очушки,

Как над верхом-тым стоит ведь поляничища удалая,

На добром кони на богатырскоем,

Бьет рогатиной звериной по белой груди.

Тут скочил-то как Илья он на резвы ноги,

А схватил как поляницу за желты кудри,

Да спустил ён поляницу на сыру земля,

Да ступил ён поляницы на праву ногу,

Да он дернул поляницу за леву ногу,

А он надвоё да ю порозорвал,

А й рубил он поляницу по мелким кускам.

Да садился-то Илья да на добра коня,

Да он рыл-то ты кусочки по чисту полю,

Да он перву половинку-то кормил серым волкам,

А другую половину черным воронам.

А й тут поляницы ёй славу поют,

Славу поют век по веку.

Илья Муромец и Идолище.

Как сильноё могучо-то Иванищо,

Как он, Иванищо, справляется,

Как он-то тут, Иван, да снаряжается.

Итти к городу еще Еросолиму,

Как господу там богу помолитися,

Во Ердань там реченки купатися,

В кипарисном деревци сушитися,

Господнёму да гробу приложитися.

А сильнё-то могучо Иванищо,

У ёго лапотци на ножках семи шелков,

Клюша-то у его ведь сорок пуд.

Как ино тут промеж-то лапотци поплетены.

Каменья-то были самоцветныи.

Как меженный день, да шол он по красному солнышку,

В осённу ночь он шол по дорогому каменю самоцветному;

Ино тут это сильноё могучеё Иванищо.

Сходил к городу еще Еросолиму,

Там господу-то богу он молился есть,

Во Ердань-то реченки купался он,

В кипарисном деревци сушился бы,

Господнему-то гробу приложился да.

Как тут-то он Иван поворот держал,

Назад-то он тут шел мимо Царь-от град.

Как тут было ещё в Цари-гради,

Наехало погано тут Идолищо,

Одолели как поганы вси татарева,

Как скоро тут святыи образа были поколоты,

Да в черны-то грязи были потоптаны,

В божьих-то церквах он начал тут коней кормить.

Как это сильно могуче тут Иванищо.

Хватил-то он татарина под пазуху,

Вытащил погана на чисто поле,

А начал у поганаго доспрашивать:

– Ай же ты, татарин, да неверный был!

А ты скажи, татарин, не утай себя:

Какой у вас, погано, есть Идолищо,

Велик ли-то он ростом собой да был?

Говорит татарин таково слово:

– Как есть у нас погано, есть Идолищо,

В долину две сажени печатныих,

А в ширину сажень была печатная,

А головищо что ведь люто лохалищо,

А глазища что пивныи чашища,

А нос-от на роже он с локоть был.–

Как хватил-то он татарина тут за руку,

Бросил он ёго в чисто полё,

А розлетелись у татарина тут косточки.

Пошол-то тут Иванищо вперед опять,

Идет он путем да дорожкою,

На стречу тут ему да стречается.

Старый казак Илья Муромец:

– Здравствуй-ко ты, старый казак Илья Муромец!

Как он ёго ведь тут еще здравствует:

– Здравствуй, сильноё могучо ты Иванищо!

Ты откуль идешь, ты откуль бредешь,

А ты откуль еще свой да путь держишь?–

– А я бреду, Илья еще Муромец,

От того я города Еросолима.

Я там был ино господу богу молился там,

Во Ердань-то реченки купался там,

А в кипарисном деревци сушился там,

Во господнем гробу приложился был.

Как скоро я назад тут поворот держал,

Шол-то я назад мимо Царь-от град.–

Как начал тут Ильюшенка доспрашивать,

Как начал тут Ильюшенка доведывать:

– Как все ли-то в Цари-гради по-старому,

Как все ли-то в Цари-гради по-прежному?–

А говорит тут Иван таково слово:

– Как в Цари гради-то нуньчу не по-старому,

В Цари гради-то нуньчу не по-прежному.

Одолели есть поганый татарева,

Наехал есть поганое Идолищо,

Святыи образа были поколоты,

В черный грязи были потоптаны,

Да во божьих церквах там коней кормят.–

– Дурак ты, сильноё могучо есть Иванищо!

Силы у тебя есте с два меня,

Смелости, ухватки половинки нет.

За первыя бы речи тебя жаловал,

За эты бы тебя й наказал.

По тому-то телу по нагому.

Зачем же ты не выручил царя-то.

Костянтина Боголюбова?

Как ино скоро розувай же с ног,

Лапотци розувай семи шелков,

А обувай мои башмачики сафьяныи.

Сокручуся я каликой перехожею.–

Сокрутился е каликой перехожею,

Дават-то ему тут своего добра коня:

– На-ко, сильноё могучо ты Иванищо,

А на-ко ведь моего ты да добра коня!

Хотя ты езди ль, хоть водком води,

А столько еще, сильноё могучо ты Иванищо,

Живи-то ты на уловном этом местечки,

А живи-тко ты еще, ожидай меня,

Назад-то сюды буду я обратно бы.

Давай сюды клюшу-то мне-ка сорок пуд.–

Не дойдет тут Иван розговаривать,

Скоро подавать ему клюшу свою сорок пуд,

Взимат-то он от ёго тут добра коня.

Пошол тут Ильюшенка скорым-скоро.

Той ли-то каликой перехожею.

Как приходил Ильюшенка во Царь-от град,

Хватил он там татарина под пазуху,

Вытащил его он на чисто полё,

Как начал у татарина доспрашивать:

– Ты скажи, татарин, не утай себя,

Какой у вас невежа поганый был,

Поганый был поганое Идолищо?

Как говорит татарин таково слово:

– Есть у нас поганое Идолищо.

А росту две сажени печатныих,

В ширину сажень была печатная,

А головищо что ведь лютое лохалищо,

Глазища что ведь пивные чашища,

А нос-от ведь на рожи с локоть был.–

Хватил-то он татарина за руку,

Бросил он ёго во чисто поле,

Розлетелись у ёго тут косточки.

Как тут-то ведь еще Илья Муромец.

Заходит Ильюшенка во Царь-от град,

Закрычал Илья тут во всю голову:

– Ах ты, царь да Костянтин Боголюбович!

А дай-ка мне, калики перехожии,

Злато мне, милостину спасеную.–

Как ино царь-он Костянтин-от Боголюбович.

Ои-то ведь уж тут зрадовается.

Как тут в Цари-гради от крыку еще каличьяго.

Теремы-то ведь тут пошаталися,

Хрустальнии оконнички посыпались,

Как у поганаго сердечко тут ужахнулось.

Как говорит поганой таково слово:

– А царь ты, Костянтин Боголюбов, был!

Какой это калика перехожая?–

Говорит тут Костянтин таково слово:

– Это есте русская калика зде.–

– Возьми-ко ты каликушку к себе его,

Корми-ко ты каликушку да пой его,

Надай-ко ему ты злата-серебра,

Надай-ко ему злата ты долюби.–

Взимал он, царь Костянтин Боголюбович,

Взимал он тут каликушку к себе его.

В особой-то покой да в потайныи,

Кормил-поил калику, зрадовается,

И сам-то он ему воспроговорит:

– Да не красное ль то солнышко пороспекло,

Не млад ли зде светел месяц пороссветил?

Как нунечку топеречку аде еще,

Как нам еще сюда показался бы.

Как старый казак здесь Илья Муромец.

Как нунь-то есть было топеречку.

От тыи беды он нас повыручит,

От тыи от смерти безнапрасныи.–

Как тут это поганое Идолищо.

Взимает он калику на допрос к себи:

– Да ай же ты, калика было русская!

Ты скажи, скажи, калика, не утай себя,

Какой-то на Руси у вас богатырь есть,

А старый казак есть Илья Муромец?

Велик ли он ростом, по многу ль хлеба ест,

По многу ль еще пьет зелена вина?–

Как тут эта калика было русская.

Начал он, калика, тут высказывать:

– Да ай же ты, поганоё Идолищо!

У нас-то есть во Киеви.

Илья-то ведь да Муромец.

А волосом да возрастом ровным с меня,

А мы с им были братьица крестовыи,

А хлеба ест как по три-то колачика крупивчатых,

А пьет-то зелена вина на три пятачка на медныих.–

– Да чорт-то ведь во Киеви-то есть, не богатырь был!

А был бы-то ведь зде да богатырь тот,

Как я бы тут его на долонь-ту клал,

Другой рукой опять бы сверху прижал,

А тут бы еще да ведь блин-то стал,

Дунул бы его во чисто поле!

Как я-то еще ведь Идолищо.

А росту две сажени печатныих,

А в ширину-то ведь сажень была печатная,

Головище у меня да что люто лохалищо,

Глазища у меня да что пивныи чашища,

Нос-то ведь на рожи с локоть бы.

Как я-то ведь да к выти хлеба ем,

А ведь по три-то печи печоныих,

Пью-то я еще зелена вина.

А по три-то ведра я ведь медныих,

Как штей-то я хлебаю – по яловицы есте русскии.–

Говорит Илья тут таково слово:

– У нас как у попа было ростовскаго,

Как была что корова обжориста,

А много она ела, пила, тут и трёснула,

Тебе-то бы, поганому, да так же быть!–

Как этыи тут речи не слюбилися,

Поганому ему не к лицу пришли,

Хватил как он ножищо тут кинжалище.

Со того стола со дубова,

Как бросил ён во Илью-то Муромца,

Что в эту калику перехожую.

Как тут-то ведь Ильи не дойдет сидеть,

Как скоро ён от ножика отскакивал,

Колпаком тот ножик приотваживал.

Как пролетел тут ножик да мимо-то,

Ударил он во дверь во дубовую,

Как выскочила дверь тут с ободвериной,

Улетела тая дверь да во сини-ты,

Двенадцать там своих да татаровей.

На мертво убило, друго ранило.

Как остальни татара проклинают тут:

– Буди трою проклят, наш татарин ты!–

Как тут опять Ильюше не дойдет сидеть,

Скоро он к поганому подскакивал,

Ударил как клюшой ёго в голову,

Как тут-то он поганый да захамкал есть.

Хватил затым поганого он за ноги,

Как начал он поганым тут помахивать,

Помахиват Ильюша, выговариват:

– Вот мне-ка, братцы, нуньчу оружьё.

По плечу пришло–

А бьет-то, сам Ильюша выговариват:

– Крепок-то поганый сам на жилочках,

А тянется поганый, сам не рвется!–

Начал он поганых тут охаживать.

Как этыим поганыим Идолищом.

Прибил-то он поганых всих в три часу,

А не оставил тут поганаго на симена.

Как царь тут Костянтин-он Боголюбович.

Благодарствует его Илью Муромца:

– Благодарим тебя, ты старый казак Илья Муромец!

Нонь ты нас еще да повыручил,

А нонь ты нас еще да повыключил.

От тыи от смерти безнапрасныи.

Ах ты старый казак да Илья Муромец!

Живи-тко ты здесь у нас на жительстве,

Пожалую тебя я воеводою.–

Как говорит Илья ёму Муромец:

– Спасибо, царь ты Костянтин Боголюбовиц!

А послужил у тя стольки я три часу,

А выслужил у тя хлеб-соль мяккую,

Да я у тя еще слово гладкое,

Да еще уветливо да приветливо.

Служил-то я у князя Володимера,

Служил я у его ровно тридцать лет,

Не выслужил-то я хлеба-соли там мяккии,

А не выслужил-то я слова там гладкаго,

Слова у его я уветлива есть приветлива.

Да ах ты царь Костянтин Боголюбовиц!

Нельзя-то ведь еще мне зде-ка жить,

Нельзя-то ведь-то было, невозможно есть:

Оставлен есть оставеш (так) на дороженки.–

Как царь-тот Костянтин Боголюбович.

Насыпал ему чашу красна золота,

А другую-ту чашу скачна жемчугу,

Третьюю еще чиста серебра.

Как принимал Ильюшенка, взимал к себе,

Высыпал-то в карман злато-серебро,

Тот ли-то этот скачный жемчужок,

Благодарил-то он тут царя Костянтина Боголюбова:

– Это ведь мое-то зарабочее.–

Как тут-то с царем Костянтином роспростилиси,

Тут скоро Ильюша поворот держал.

Придет он на уловно это мистечко,

Ажно тут Иванищо притаскано,

Да ажно тут Иванищо придерзано.

Как и приходит тут Илья Муромец,

Скидывал он с себя платья-ты каличьии,

Розувал лапотцы семи шелков,

Обувал на ножки-то сапожки сафьянныи,

Надевал на ся платьица цветныи,

Взимал тут он к себе своего добра коня,

Садился тут Илья на добра коня,

Тут-то он с Иванищом еще распрощается:

– Прощай-ко нунь, ты сильноё могучо Иванищо!

Впредь ты так да больше не делай-ко,

А выручай-ко ты Русию от поганыих.–

Да поехал тут Ильюшенка во Киев-град.

Илья Муромец и Калин-царь.

Как Владимир-князь да стольнё-киевской.

Порозгневался на стараго казака Илью Муромца,

Засадил его во погреб во глубокий,

Во глубокий погреб во холодныя.

Да на три-то году поры-времени.

А у славнаго у князя у Владымира.

Была дочь да одинакая,

Она видит: это дело есть немалое,

А что посадил Владымир князь да стольнё-киевской.

Стараго казака Илью Муромца.

В тот во погреб во холодный;

А он мог бы постоять один за веру за отечество,

Мог бы постоять один за Киев-град,

Мог бы постоять один за церкви за соборныи,

Мог бы поберечь он князя да Владымира,

Мог бы поберечь Опраксу королевичну.

Приказала сделать да ключи поддельные,

Положила-то людей да потаенныих,

Приказала-то на погреб на холодныя.

Да снести перины да подушечки пуховыи,

Одеяла приказала снести теплыи,

Ена ествушку поставить да хорошую,

И одежу сменять с нова на ново.

Тому старому казаку Илье Муромцу.

А Владымир-князь про то не ведаёт.

И воспылал-то тут собака Калин-царь на Киев-град,

И хотит ён розорить да стольний Киев-град,

Чернедь-мужичков он всех повырубить,

Божьи церквы все на дым спустить,

Князю-то Владымиру да голова срубить.

Да со той Опраксой королевичной.

Посылает-то собака Калин-царь посланника,

А посланника во стольний Киев-град,

И дает ему ён грамоту посыльную.

И посланнику-то он наказывал:

– Как поедешь ты во стольний Киев-град,

Будешь ты, посланник, в стольнеем во Киеве.

Да у славнаго у князя у Владымира,

Будешь на него на широком дворе.

И сойдешь как тут ты со добра коня,

Да й спущай коня ты на посыльной двор,

Сам поди-тко во полату белокаменну,

Да пройдешь палатой белокаменной,

Да й войдешь в его столовую во горенку,

На пяту ты дверь да порозмахивай,

Не снимай-ко кивера с головушки,

Подходи-ко ты ко столику к дубовому,

Становись-ко супротив князя Владымира,

Полагай-ко грамоту на золот стол,

Говори-тко князю ты Владимиру:

«Ты Владымир-князь да стольне-киевской,

Ты бери-тко грамоту посыльную.

Да смотри, что в грамоте написано,

Да гляди, что в грамоте да напечатано;

Очищай-ко ты все улички стрелецкии,

Все великие дворы да княженецкии,

По всему-то городу по Киеву,

А по всем по улицам широкиим.

Да по всем-то переулкам княженецкиим.

Наставь сладкиих хмельных напиточек,

Чтоб стояли бочка о бочку близко-поблизку,

Чтобы было у чего стоять собаке царю Калину.

Со своими-то войскамы со великима.

Во твоем во городе во Киеве».–

То Владымир-князь да стольне-киевской.

Брал-то книгу он посыльную,

Да и грамоту ту роспечатывал,

И смотрел, что в грамоте написано,

И смотрел, что в грамоте да напечатано,

И что велено очистить улицы стрелецкии.

И большие дворы княженецкие,

Да наставить сладкиих хмельных напиточек.

А по всем по улицам широкиим,

Да по всем-то переулкам княженецкиим.

Тут Владымир-князь да стольне-киевской.

Видит: есть это дело немалое,

А немало дело-то, великое,

А садился-то Владымир-князь да на черленый стул.

Да писал-то ведь он грамоту повинную:

«Ай же ты собака да и Калин-царь!

Дай-ка мне ты поры-времечки на три году,

На три году дай и на три месяца,

На три месяца да еще на три дня,

Мне очистить улицы стрелецкии,

Все великие дворы да княженецкии,

Накурить мне сладкиих хмельных напиточек.

Да й наставить по всему-то городу по Киеву,

Да й по всем по улицам широкиим,

По всим славным переулкам княженецкиим».

Отсылает эту грамоту повинную,

Отсылает ко собаке царю Калину;

А й собака тот да Калин-царь.

Дал ему он поры-времечки на три году,

На три году дал и на три месяца,

На три месяца да еще на три дня.

Еще день за день ведь как и дождь дождит,

А неделя за неделей как река бежит,

Прошло поры-времечки да на три году,

А три году да три месяца,

А три месяца и еще три-то дня;

Тут подъехал ведь собака Калин-царь,

Он подъехал ведь под Киев-град.

Со своими со войскамы со великима.

Тут Владымир-князь да стольнё-киевской.

Он по горенки да стал похаживать,

С ясных очушок он ронит слёзы ведь горючии,

Шелковым платком князь утирается,

Говорит Владымир-князь да таковы слова:

– Нет жива-то старого казака Ильи Муромца,

Некому стоять теперь за веру за отечество,

Некому стоять за церкви ведь за божии,

Некому стоять-то ведь за Киев-град,

Да ведь некому сберечь князя Владымира.

Да и той Опраксы королевичной!–

Говорит ему любима дочь да таковы слова:

– Ай ты батюшко, Владымир-князь наш.

Стольне-киевской,

Ведь есть жив-то старыя казак да Илья Муромец,

Ведь он жив на погребе на холодноем.–

Тут Владымир князь-от стольне-киевской.

Он скорешенько берет да золоты ключи.

Да идет на погреб на холодный,

Отмыкает он скоренько погреб да холодный.

Да подходит ко решоткам ко железныим,

Растворил-то он решотки да железный,

Да там старыя казак да Илья Муромец.

Он во погребе сидит-то, сам не старится;

Там перинушки-подушечки пуховыи,

Одеяла снесены там теплыи,

Ествушка поставлена хорошая,

А одежица на нем да живет сменная.

Ен берет его за ручушки за белыи,

За его за перстни за злаченыи,

Выводил его со погреба холоднаго,

Приводил его в полату белокаменну,

Становил-то он Илью да супротив себя,

Целовал в уста его сахарнии,

Заводил его за столики дубовыи,

Да садил Илью-то ён подли себя,

И кормил его да ествушкой сахарнею,

Да поил-то питьицем да медвяныим,

И говорил-то он Илье да таковы слова:

– Ай же старыя казак да Илья Муромец!

Наш-то Киев-град нынь в полону стоит,

Обошел собака Калин-царь наш Киев-град.

Со своима со войскамы со великима.

А постой-ко ты за веру за отечество,

И постой-ко ты за славный Киев-град,

Да постой за матушки божьи церкви,

Да постой-ко ты за князя за Владымира,

Да постой-ко за Опраксу королевичну!–

Так тут старыя казак да Илья Муромец.

Выходил он со палаты белокаменной,

Шол по городу он да по Киеву,

Заходил в свою полату белокаменну,

Да спросил-то как он паробка любимаго,

Шол со паробком да со любимыим.

А на свой на славный на широкий двор,

Заходил он во конюшенку в стоялую,

Посмотрел добра коня он богатырскаго.

Говорил Илья да таковы слова:

– Ай же ты, мой паробок любимый,

Верной ты слуга мой безызменныи,

Хорошо держал моего коня ты богатырскаго!–

Целовал его он во уста сахарнии,

Выводил добра коня с конюшенки стоялыи.

А й на тот на славный на широкий двор.

А й тут старыя казак да Илья Муромец.

Стал добра коня он заседлывать;

На коня накладывает потничек,

А на потничек накладывает войлочек,

Потничек он клал да ведь шелковенькой,

А на потничек подкладывал подпотничек,

На подпотничек седелко клал черкасское,

А черкасское седёлышко недержано,

И подтягивал двенадцать подпругов шелковыих,

И шпилёчики он втягивал булатнии,

А стремяночки покладывал булатнии,

Пряжечки покладывал он красна золота,

Да не для красы-угожества,

Ради крепости все богатырскоей:

Еще подпруги шелковы тянутся, да оны не рвутся,

Да булат железо гнется, не ломается,

Пряжечки-ты красна золота.

Оне мокнут, да не ржавеют.

И садился тут Илья да на добра коня,

Брал с собой доспехи крепки богатырскии,

Во-первых, брал палицу булатнюю,

Во-вторых, брал копье боржамецкое,

А еще брал свою саблю вострую,

А ище брал шалыгу подорожную,

И поехал он из города из Киева.

Выехал Илья да во чисто поле.

И подъехал он ко войскам ко татарскиим.

Посмотреть на войска на татарскии:

Нагнано-то силы много-множество,

Как от покрику от человечьяго,

Как от ржанья лошадинаго.

Унывает сердце человеческо.

Тут старыя казак да Илья Муромец,

Он поехал по роздольицу чисту полю,

Не мог конца-краю силушке наехати.

Он повыскочил на гору на высокую,

Посмотрел на все на три-четыре стороны,

Посмотрел на силушку татарскую,

Конца-краю силы насмотреть не мог.

И повыскочил он на гору на другую,

Посмотрел на все на три-четыре стороны,

Конца-краю силы насмотреть не мог.

Он спустился с той со горы со высокии,

Да он ехал по раздольицу чисту полю.

И повыскочил на третью гору на высокую,

Посмотрел-то под восточную ведь сторону,

Насмотрел он под восточной стороной,

Насмотрел он там шатры белы.

И у белыих шатров-то кони богатырскии.

Он спустился с той горы высокии.

И поехал по роздольицу чисту полю,

Приезжал Илья ко шатрам ко белыим,

Как сходил Илья да со добра коня.

Да у тых шатров у белыих,

А там стоят кони богатырскии,

У того ли полотна стоят у белаго,

Они зоблют-то пшену да белоярову.

Говорит Илья да таковы слова:

– Поотведать мне-ка счастья великаго.–

Он накинул поводы шелковыи.

На добра коня да й богатырскаго.

Да спустил коня ко полотну ко белому:

– А й допустят ли-то кони богатырскии.

Моего коня да богатырскаго.

Ко тому ли полотну ко белому.

Позобать пшену да белоярову?–

Его добрый конь идет-то грудью к полотну,

А идет зобать пшену да белоярову;

Старыя казак да Илья Муромец.

А идет ён да во бел шатёр.

Приходит Илья Муромец во бел шатёр;

В том белом шатри двенадцать-то богатырей,

И богатыри всё святорусскии,

Они сели хлеба-соли кушати.

А и сели-то они да пообедати.

Говорит Илья да таковы слова:

– Хлеб да соль, богатыри да святорусскии,

А и крестный ты мой батюшка,

А й Самсон да ты Самойлович!–

Говорит ему да крестный батюшка:

– А й поди ты, крестничек любимый,

Старыя казак да Илья Муромец,

А садись-ко с нами пообедати.–

И он выстал ли да на резвы ноги,

С Ильей Муромцем да поздоровкались,

Поздоровкались они да целовалися,

Посадили Илью Муромца да за единый стол.

Хлеба-соли да покушати.

Их двенадцать-то богатырей,

Илья Муромец, да он тринадцатый.

Оны поели, попили, пообедали,

Выходили з-за стола из-за дубоваго,

Они господу богу помолилися;

Говорил им старыя казак да Илья Муромец:

– Крестный ты мой батюшка, Самсон Самойлович,

И вы, русскии могучии богатыри,

Вы седлайте-тко добрых коней.

А й садитесь вы да на добрых коней,

Поезжайте-тко да во роздольицо чисто поле,

А й под тот под славный стольний Киев-град.

Как под нашим-то под городом под Киевом.

А стоит собака Калин-царь,

А стоит со войскамы великима,

Розорить хотит ён стольний Киев-град,

Чернедь-мужиков он всех повырубить,

Божьи церкви все на дым спустить,

Князю-то Владымиру да со Опраксой королевичной.

Он срубить-то хочет буйны головы.

Вы постойте-тко за веру за отечество,

Вы постойте-тко за славный стольний Киев-град,

Вы постойте-тко за церквы-ты за божии,

Вы поберегите-тко князя Владымира.

И со той Опраксой королевичной!–

Говорит ему Самсон Самойлович:

– Ай же крестничек ты мой любимыий,

Старыя казак да Илья Муромец!

А й не будем мы да и коней седлать,

И не будем мы садиться на добрых коней,

Не поедем мы во славно во чисто поле,

Да не будем мы стоять за веру за отечество,

Да не будем мы стоять за стольний Киев-град,

Да не будем мы стоять за матушки божьи церкви,

Да не будем мы беречь князя Владымира.

Да еще с Опраксой королевичной.

У него ведь есте много да князей-бояр,

Кормит их и поит да и жалует,

Ничего нам нет от князя от Владымира.–

Говорит-то старыя казак да Илья Муромец:

– Ай же ты, мой крестный батюшка,

А й Самсон да ты Самойлович!

Это дело у нас будет нехорошее,

Как собака Калин-царь он розорит да Киев-град,

Да он чернедь-мужиков-то всех повырубит,

Да он божьи церквы все на дым спустит,

Да князю Владымиру с Опраксой королевичной.

А он срубит им да буйныя головушки.

Вы седлайте-тко добрых коней.

И садитесь-тко вы на добрых коней,

Поезжайте-тко в чисто поле под Киев-град,

И постойте вы за веру за отечество,

И постойте вы за славный стольный Киев-град,

И постойте вы за церквы-ты за божии,

Вы поберегите-тко князя Владымира.

И со той с Опраксой королевичной.–

Говорит Самсон Самойлович да таковы слова:

– Ай же крестничек ты мой любимыий,

Старыя казак да Илья Муромец!

А й не будем мы да и коней седлать,

И не будем мы садиться на добрых коней,

Не поедем мы во славно во чисто поле,

Да не будем мы стоять за веру за отечество,

Да не будем мы стоять за стольний Киев-град,

Да не будем мы стоять за матушки божьй церкви,

Да не будем мы беречь князя Владымира.

Да еще с Опраксой королевичной.

У него ведь есте много да князей-бояр,

Кормит их и поит да и жалует,

Ничего нам нет от князя от Владымира.–

Говорит-то старыя казак да Илья Муромец:

– Ай же ты, мой крестный батюшка,

Ай Самсон да ты Самойлович!

Это дело у нас будет нехорошее.

Вы седлайте-тко добрых коней,

И садитесь-ко вы на добрых коней,

Поезжайте-тко в чисто поле под Киев-град,

И постойте вы за веру за отечество,

И постойте вы за славный стольний Киев-град,

И постойте вы за церквы-ты за божии,

Вы поберегите-тко князя Владымира.

И со той с Опраксой королевичной.–

Говорит ему Самсон Самойлович:

– Ай же крестничек ты мой любимыий,

Старыя казак да Илья Муромец!

А й не будем мы да и коней седлать,

И не будем мы садиться на добрых коней,

Не поедем мы во славно во чисто поле,

Да не будем мы стоять за веру за отечество,

Да не будем мы стоять за стольний Киев-град,

Да не будем мы стоять за матушки божьи церкви,

Да не будем мы беречь князя Владымира.

Да еще с Опраксой королевичной.

У него ведь есте много да князей-бояр,

Кормит их и поит да и жалует,

Ничего нам нет от князя от Владымира.–

А й тут старыя казак да Илья Муромец.

Он как видит, что дело ему не по люби,

А й выходит-то Илья да со бела шатра,

Приходил к добру коню да богатырскому,

Брал его за поводы шелковыи.

Отводил от полотна от белаго.

А от той пшены от белояровой,

Да садился Илья на добра коня,

То он ехал по роздольицу чисту полю.

И подъехал он ко войскам ко татарскиим.

Не ясён сокол да напущает на гусей, на лебедей.

Да на малых перелётных на серых утушек,

Напущает-то богатырь святорусския.

А на тую ли на силу на татарскую.

Он спустил коня да богатырскаго,

Да поехал ли по той по силушке татарскоей,

Стал он силушку конём топтать,

Стал конём топтать, копьём колоть,

Стал он бить ту силушку великую,

А он силу бьет, будто траву косит.

Его добрый конь да богатырский.

Испровещился языком человеческим:

– Ай же славный богатырь святорусьскии,

Хоть ты наступил на силу на великую,

Не побить тоби той силушки великии:

Нагнано у собаки царя Калина,

Нагнано той силы много-множество,

И у него есте сильныи богатыри,

Поляницы есте да удалыи;

У него собаки царя Калина.

Сделаны-то трои ведь подкопы да глубокии.

Да во славноем раздольице чистом поли.

Когда будешь ездить по тому роздольицу чисту полю,

Будешь бить-то силу ту великую,

Как просядем мы в подкопы во глубокии,

Так из первыих подкопов я повыскочу.

Да тобя оттуль-то я повыздыну;

Как просядем мы в подкопы-то во другии,

И оттуль-то я повыскочу,

И тобя оттуль-то я повыздыну;

Еще в третьии подкопы во глубокии,

А ведь тут-то я повыскочу,

Да оттуль тебя-то не повыздыну,

Ты останешься в подкопах во глубокиих.–

Ай ще старыя казак да Илья Муромец.

Ему дело-то ведь не слюбилоси,

И берет он плётку шелкову в белы руки,

А он бьет коня да по крутым ребрам,

Говорил ён коню таковы слова:

– Ай же ты, собачище изменное,

Я тобя кормлю, пою да и улаживаю,

А ты хочешь меня оставить во чистом поли,

Да во тых подкопах во глубокиих!–

И поехал Илья по роздольицу чисту полю.

Во тую во силушку великую,

Стал конем топтать да и копьем колоть,

И он бьет-то силу, как траву косит:

У Ильи-то сила не уменьшится.

И он просел в подкопы во глубокии;

Его добрый конь оттуль повыскочил,

Он повыскочил, Илью оттуль повыздынул.

И он спустил коня да богатырского.

По тому роздольицу чисту полю.

Во тую во силушку великую,

Стал конем топтать да и копьем колоть,

И он бьет-то силу, как траву косит;

У Ильи-то сила меньше ведь не ставится,

На добром коне сидит Илья, не старится.

Й он просел с конем да богатырскиим,

И он попал в подкопы-ты во другии;

Его добрый конь оттуль повыскочил.

Да Илью оттуль повыздынул,

И он спустил коня да богатырскаго.

По тому роздольицу чисту полю.

Во тую во силушку великую,

Стал конем топтать да и копьем колоть,

И он бьет-то силу, как траву косит;

У Ильи-то сила меньше ведь не ставится,

На добром коне сидит Илья, не старится.

И он попал в подкопы-ты во третьии,

Он просел с конём в подкопы-ты глубокии;

Его добрый конь да богатырский.

Еще с третьиих подкопов он повыскочил,

Да оттуль Ильи он не повыздынул,

Сголзанул Илья да со добра коня,

И остался он в подкопе во глубокоем.

Да пришли татара-то поганыи.

Да хотели захватить они добра коня;

Его конь-то богатырский.

Не сдался им во белы руки,

Убежал-то добрый конь да во чисто поле.

Тут пришли татары-ты поганыя.

А нападали на стараго казака Илью Муромца,

А й сковали ему ножки резвыи,

И связали ему ручки белыи.

Говорили-то татара таковы слова:

– Отрубить ему да буйную головушку.–

Говорят ины татара таковы слова:

– А й не надо рубить ему буйной головы,

Мы сведём Илью к собаке царю Калину,

Что он хочет, то над ним да сделает.–

Повели Илью да по чисту полю.

А ко тым полаткам полотняныим,

Приводили ко полатке полотняноей,

Привели его к собаке царю Калину,

Становили супротив собаки царя Калина.

Говорили татара таковы слова:

– Ай же ты, собака да наш Калин-царь!

Захватили мы да старого казака Илью Муромца.

Да во тых-то во подкопах во глубокиих,

И привели к тобе, к собаке царю Калину;

Что ты знаешь, то над ним и делаешь.–

Тут собака Калин-царь говорил Илье.

Да таковы слова.

– Ай ты старыя казак да Илья Муромец,

Молодой щенок да напустил на силу на великую,

Тобе где-то одному побить моя сила великая!

Вы роскуйте-тко Илье да ножки резвыи,

Развяжите-тко Илье да ручки белыи.–

И росковали ему ножки резвыи,

Розвязали ему ручки белыи.

Говорил собака Калин-царь да таковы слова:

– Ай же старыя казак да Илья Муромец!

Да садись-ко ты со мной а за единый стол,

Ешь-ко ествушку мою сахарнюю,

Да и пей-ко мои питьица медвяныи,

И одежь-ко ты мою одежу дрогоценную,

И держи-тко мою золоту казну,

Золоту казну держи по надобью,

Не служи-тко ты князю Владымиру,

Да служи-тко ты собаке царю Калину.–

Говорил Илья да таковы слова:

– А й не сяду я с тобой да за единый стол,

Не буду есть твоих ествушек сахарниих,

Не буду пить твоих питьицев медвяныих,

Не буду носить твоей одежи дрогоценныи,

Не буду держать твоей бессчетной золотой казны,

Не буду служить тобе, собаке царю Калину,

Еще буду служить я за веру за отечество,

А й буду стоять за стольний Киев-град,

А буду стоять за церкви за господнии,

А буду стоять за князя за Владымира.

И со той Опраксой королевичной.–

Тут старой казак да Илья Муромец.

Он выходит со полатки полотняноей.

Да ушол в роздольицо в чисто поле.

Да теснить стали его татары-ты поганыи,

Хотят обневолить они стараго казака Илью Муромца.

А у стараго казака Ильи Муромца.

При соби да не случилось-то доспехов крепкиих,

Нечем-то ему с татарамы да попротивиться.

Старыя казак да Илья Муромец.

Видит ён – дело немалое,

Да схватил татарина ён за ноги,

Тако стал татарином помахивать,

Стал ён бить татар татарином,

И от него татара стали бегати,

И прошол ён скрозь всю силушку татарскую,

Вышел он в роздольицо чисто поле,

Да он бросил-то татарина да в сторону,

То идет он по роздольицу чисту полю,

При соби-то нет коня да богатырскаго,

При соби-то нет доспехов крепкиих.

Засвистал в свисток Илья он богатырский,

Услыхал его добрый конь да во чистом поле,

Прибежал он к старому казаку Илье Муромцу.

Еще старыя казак да Илья Муромец,

Как садился он да на добра коня.

И поехал по роздольицу чисту полю,

Выскочил он да на гору на высокую,

Посмотрел-то под восточную он сторону,

А й под той ли под восточной под сторонушкой.

А й у тых ли шатров у белыих.

Стоят добры кони богатырскии.

А тут старый-от казак да Илья Муромец.

Опустился ён да со добра коня,

Брал свой тугой лук разрывчатой в белы ручки,

Натянул тетивочку шелковеньку,

Наложил он стрелочку каленую,

Й он спущал ту стрелочку во бел шатёр,

Говорил Илья да таковы слова:

– А лети-тко, стрелочка каленая,

А лети-тко, стрелочка, во бел шатер,

Да сыми-тко крышу со бела шатра,

Да пади-тко, стрелка, на белы груди.

К моему ко батюшке ко крестному,

И проголзни-тко по груди ты по белыи,

Сделай-ко ты сцапину да маленьку,

Маленькую сцапинку да невеликую.

Он и спит там, прохлажается,

А мне здесь-то одному да мало можется.–

И он спустил как эту тетивочку шелковую,

Да спустил он эту стрелочку каленую,

Да просвиснула как эта стрелочка каленая.

Да во тот во славный во бел шатёр,

Она сняла крышу со бела шатра,

Пала она, стрелка, на белы груди.

Ко тому ли-то Самсону ко Самойловичу,

По белой груди ведь стрелочка проголзнула,

Сделала она да сцапинку-то маленьку.

А й тут славныя богатырь святорусскии,

А й Самсон-то ведь Самойлович,

Пробудился-то Самсон от крепка сна,

Пороскинул свои очи ясныи,

Да как снята крыша со бела шатра.

Пролетела стрелка по белой груди,

Она сцапиночку сделала да на белой груди.

Й он скорешенько стал на резвы ноги,

Говорил Самсон да таковы слова:

– Ай же славныи мои богатыри вы святорусскии,

Вы скорешенько седлайте-тко добрых коней,

Да садитесь-тко вы на добрых коней!

Мне от крестничка да от любимого.

Прилетели-то подарочки да нелюбимыи,

Долетела стрелочка каленая.

Через мой-то славный бел шатер,

Она крышу сняла ведь да со бела шатра,

Да проголзнула-то стрелка по белой груди,

Она сцапинку-то дала по белой груди,

Только малу сцапинку-то дала невеликую:

Погодился мне, Самсону, крест на вороти,

Крест на вороти шести пудов;

Есть бы не был крест да на моёй груди,

Оторвала бы мне буйну голову.–

Тут богатыри все святорусскии.

Скоро ведь седали на добрых коней,

И садились молодцы да на добрых коней,

И поехали роздольицем чистым полем.

Ко тому ко городу ко Киеву,

Ко тым они силам ко татарскиим.

А со той горы да со высокии.

Усмотрел ли старыя казак да Илья Муромец,

А то едут ведь богатыри чистым полем,

А то едут ведь да на добрых конях.

И спустился ён с горы высокии.

И подъехал ён к богатырям ко святорусьскиим:

Их двенадцать-то богатырей, Илья тринадцатый.

И приехали они ко силушке татарскоей,

Припустили коней богатырскиих,

Стали бить-то силушку татарскую,

Притоптали тут всю силушку великую,

И приехали к полатке полотняноей;

А сидит собака Калин-царь в полатке полотняноей.

Говорят-то как богатыри да святорусьскии:

– А срубить-то буйную головушку.

А тому собаке царю Калину.–

Говорил старой казак да Илья Муромец:

– А почто рубить ему да буйная головушка?

Мы свезёмте-тко его во стольний Киев-град.

Да й ко славному ко князю ко Владымиру.–

Привезли его собаку, царя Калина,

А во тот во славный Киев-град.

Да ко славному ко князю ко Владымиру,

Привели его в полату белокаменну.

Да ко славному ко князю ко Владымиру.

То Владымир-князь да стольнё-киевской.

Он берет собаку за белы руки.

И садил его за столики дубовыи,

Кормил его ествушкой сахарнею.

Да поил-то питьицем медвяныим.

Говорил ему собака Калин-царь да таковы слова:

– Ай же ты, Владымир-князь да стольнё-киевской,

Не сруби-тко мне да буйной головы!

Мы напишем промеж собой записи великии,

Буду тебе платить дани век и по веку,

А тобе-то, князю я Владымиру!–

А тут той старинке и славу поют,

А по тыих мест старинка и покончилась.

Илья Муромец и Соловей Разбойник.

Из того ли то из города из Мурома,

Из того села да Карачарова.

Выезжал удаленький дородный добрый молодец.

Он стоял заутреню во Муроме,

А й к обеденке поспеть хотел он в стольный Киев-град.

Да й подъехал он ко славному ко городу к Чернигову,

У того ли города Чернигова.

Нагнано-то силушки черным-черно,

А й черным-черно, как черна ворона.

Так нехотою никто тут не прохаживат,

На добром коне никто тут не проезживат,

Птица черный ворон не пролетыват,

Серый зверь да не прорыскиват.

А подъехал как ко силушке великоей,

Он как стал-то эту силушку великую,

Стал конем топтать да стал копьем колоть,

А и побил он эту силу всю великую,

Он подъехал-то под славный под Чернигов-град,

Выходили мужички да тут черниговски.

И отворяли-то ворота во Чернигов-град.

А и зовут его в Чернигов воеводою.

Говорит-то им Илья да таковы слова:

- Ай же мужички да вы черниговски!

Я не иду к вам во Чернигов воеводою.

С холмы на холмы стал перемахивать,

Мелки реченьки, озерка промеж ног пускал.

Подъезжает он ко речке ко Смородинке,

Да ко тоей он ко Грязи он ко Черноей.

Да ко тою ко березе ко покляпыя,

К тому славному кресту ко Леванидову.

Засвистал-то Соловей да по-соловьему,

Закричал злодей-разбойник по-звериному -

Так все травушки-муравы уплеталися,

Да и лазоревы цветочки осыпалися,

Темны лесушки к земле все приклонилися.

Его добрый конь да богатырский.

А он на корни да спотыкается -

А и как старый-то казак да Илья Муромец.

Берет плеточку шелковую в беду руку.

А он бил коня да по крутым ребрам.

Говорил-то он Илья таковы слова:

- Ах ты, волчья сыть да и травяной мешок!*

Али ты идти не хошь, али нести не можь?

Что ты на корни, собака, спотыкаешься?

Не слыхал ли посвиста соловьего,

Не слыхал ли покрика звериного,

Не видал ли ты ударов богатырскиих? -

А и тут старыя казак да Илья Муромец.

Да берет-то он свой тугой лук разрывчатый*,

Во свои берет во белы он во ручушки,

Он тетивочку шелковеньку натягивал,

А он стрелочку каленую накладывал,

Он стрелил в того-то Соловья Разбойника,

Ему выбил право око со косицею,

Он спустил-то Соловья да на сыру землю.

Пристегнул его ко правому ко стремечку булатному,

Он повез его по славну по чисту полю,

Мимо гнездушка повез да соловьиного.

Во том гнездышке да соловьиноем.

А случилось быть да и три дочери,

А и три дочери его любимыих.

Больша дочка - эта смотрит во окошечко косявчато,

Говорит она да таковы слова:

- Едет-то наш батюшка чистым полем.

А сидит-то на добром коне,

И везет он мужичища-деревенщину.

Да у правого у стремени прикована.-

Поглядела как другая дочь любимая,

Говорила-то она да таковы слова:

- Едет-то наш батюшка раздольицем чистым полем,

Да и везет он мужичища-деревенщину.

Да и ко правому ко стремени прикована.-

Поглядела его меньша дочь любимая,

Говорила-то она да таковы слова:

- Едет мужичище-деревенщина,

Да и сидит мужик он на добром коне.

Да и везет-то наша батюшка у стремени,

У булатного у стремени прикована -

Ему выбито-то право око со косицею.-

Говорила-то и она да таковы слова:

- А и же мужевья наши любимые!

Вы берите-ко рогатины звериные*

Да бегите-ка в раздольице чисто поле,

Да вы бейте мужичище-деревенщину!-

Эти мужевья да их любимые,

Зятевья-то есть да соловьиные,

Похватали как рогатины звериные.

Да и бежали-то они да во чисто поле.

Ко тому ли к мужичище-деревенщине.

Да хотят убить-то мужичища-деревенщину.

Говорит им Соловей Разбойник Одихмантьев сын.

- Ай же зятевья мои любимые!

Побросайте-ко рогатины звериные,

Вы зовите мужика да деревенщину,

В свое гнездышко зовите соловьиное,

Да кормите его ествушкой сахарною,

Да вы пойте его питьецем медвяныим,

Да и дарите ему дары драгоценные! -

Эти зятевья да соловьиные.

Побросали-то рогатины звериные,

А и зовут мужика да и деревенщину.

Во то гнездышко да соловьиное.

Да и мужик-от деревенщина не слушался,

А он едет-то по славному чисту полю.

Прямоезжею дорожкой в стольный Киев-град.

Он приехал-то во славный стольный Киев-град.

А ко славному ко князю на широкий двор.

А и Владимир-князь он вышел со божьей церкви,

Он пришел в палату белокаменну,

Во столовую свою во горенку,

Они сели есть да пить да хлеба кушати,

Хлеба кушати да пообедати.

А и тут старыя казак да Илья Муромец.

Становил коня да посередь двора,

Сам идет он во палаты белокаменны.

Проходил он во столовую во горенку,

На пяту он дверь-то поразмахивал,

Крест-от клал он по-писаному,

Вел поклоны по-ученому,

На все на три, на четыре на сторонки низко кланялся,

Самому князю Владимиру в особину,

Еще всем его князьям он подколенныим*.

Тут Владимир-князь стал молодца выспрашивать:

-Ты скажи-тко, ты откулешний, дородный добрый молодец,

Тебя как-то, молодца, да именем зовут,

Величают, удалого, по отечеству? -

Говорил-то старыя казак да Илья Муромец:

- Есть я с славного из города из Мурома,

Из того села да Карачарова,

Есть я старыя казак да Илья Муромец,

Илья Муромец да сын Иванович.-

Говорит ему Владимир таковы слова:

- Ай же старыя казак да Илья Муромец!

Да и давно ли ты повыехал из Мурома.

И которою дороженькой ты ехал в стольный Киев-град? -

Говорил Илья он таковы слова:

- Ай ты славныя Владимир стольно-киевский!

Я стоял заутреню христосскую во Муроме,

А и к обеденке поспеть хотел я в стольный Киев-град,

То моя дорожка призамешкалась.

А я ехал-то дорожкой прямоезжею,

Прямоезжею дороженькой я ехал мимо-то Чернигов-град,

Ехал мимо эту Грязь да мимо Черную,

Мимо славну реченьку Смородину,

Мимо славную березу ту покляпую,

Мимо славный ехал Леванидов крест.-

Говорил ему Владимир таковы слова:

- Ай же мужичище-деревенщина,

Во глазах, мужик, да подлыгаешься,

Во глазах, мужик, да насмехаешься.

Как у славного у города Чернигова.

Нагнано тут силы много множество -

То пехотою никто да не прохаживал.

И на добром коне никто да не проезживал,

Туда серый зверь да не прорыскивал,

Птица черный ворон не пролетывал.

А у той ли то у Грязи-то у Черноей,

Да у славноей у речки у Смородины,

А и у той ли у березы у покляпыя.

У того креста у Леванидова.

Соловей сидит Разбойник Одихмантьев сын.

То как свищет Соловей да по-соловьему,

Как кричит злодей-разбойник по-звериному -

То все травушки-муравы уплетаются.

А лазоревы цветочки осыпаются.

Темны лесушки к земле все приклоняются,

А что есть людей - то все мертвы лежат.-

Говорил ему Илья да таковы слова:

Ты. Владимир-князь да стольно-киевский!

Соловей Разбойник на твоем дворе.

Ему выбито ведь право око со косицею,

И он ко стремени булатному прикованный.-

То Владимир-князь-от стольно-киевский.

Он скорешенько вставал да на резвы ножки,

Кунью шубоньку накинул на одно плечко.

То он шапочку соболью на одно ушко,

Он выходит-то на свой-то на широкий двор.

Посмотреть на Соловья Разбойника.

Говорил-то ведь Владимир-князь да таковы слова:

- Засвищи-тко, Соловей, ты по-соловьему,

Закричи-тко ты, собака, по-звериному.-

Говорил-то Соловей ему Разбойник Одихмантьев сын:

- Не у вас-то я сегодня, князь, обедаю,

А не вас-то я хочу да и послушати.

Я обедал-то у старого казака Ильи Муромца,

Да его хочу-то я послушати.-

Говорил-то как Владимир-князь да стольно-киевский:

- Ай же старыя казак ты Илья Муромец!

Прикажи-тко засвистать ты Соловью да и по-соловьему,

Прикажи-тко закричать да по-звериному.-

Говорил Илья да таковы слова:

- Ай же Соловей Разбойник Одихмантьев сын!

Засвищи-тко ты во полсвиста соловьего,

Закричи-тко ты во полкрика звериного.-

Говорил-то ему Соловей Разбойник Одихмантьев сын:

- Ай же старыя казак ты Илья Муромец!

Мои раночки кровавы запечатались,

Да не ходят-то мои уста сахарные,

Не могу я засвистать да и по-соловьему,

Закричать-то не могу я по-звериному.

А и вели-тко князю ты Владимиру.

Налить чару мне да зелена вина.

Я повыпыо-то как чару зелена вина -

Мои раночки кровавы поразойдутся,

Да и уста мои сахарны порасходятся,

Да тогда я засвищу да по-соловьему,

Да тогда я закричу да по-звериному. -

Говорил Илья тут князю он Владимиру:

- Ты, Владимир-князь да стольно-киевский.

Ты поди в свою столовую во горенку,

Наливай-ко чару зелена вина.

Ты не в малую стопу - да полтора ведра,

Подноси-тко к Соловью к Разбойнику.-

То Владимир-князь да стольно-киевский.

Он скоренько шел в столову свою горенку,

Наливал он чару зелена вина,

Да не малу он стопу - да полтора ведра,

Разводил медами он стоялыми,

Приносил-то он ко Соловью Разбойнику.

Соловей Разбойник Одихмантьев сын.

Принял чарочку от князя он одной ручкой,

Выпил чарочку ту Соловей одним духом.

Засвистал как Соловей тут по-соловьему.

Закричал Разбойник по-звериному -

Маковки на теремах покривились,

А околенки во теремах рассыпались.

От него, от посвиста соловьего,

А что есть-то людушек - так все мертвы лежат.

А Владимир-князь-то стольно-киевский.

Куньей шубонькой он укрывается.

А й тут старой-от казак да Илья Муромец,

Он скорешенько садился на добра коня,

А й он вез-то Соловья да во чисто пола,

Й он срубил ему да буйну голову.

Говорил Илья да таковы слова:

- Тебе полно-тко свистать да по-соловьему,

Тебе полно-тко кричать да по-звериному,

Тебе полно-тко слезить да отцов-матерей,

Тебе полно-тко вдовить да жен молодыих,

Тебе полно-тко спущать-то сиротать да малых детушек!

А тут Соловью ему и славу поют*,

А и славу поют ему век по веку!

Илья Муромец и татарченок.

* * *

Ох вы люди мои, люди добрые,

Люди добрые, шабры ближние!

Вы скажите мне про старое,

Про старое про бывалое,

Про старого казака Илья Муромца!

Как старый казак в поход ходил.

Под тоё ли же под матушку под Софу-реку;

Как коня седлал как с двора съезжал.

Он брал свою сбрую ратную, копье морзомецкое,

Выезжал он во далече во чисто поле.

Наезжает он в чистом поле диковинку:

Разъездную походную красну девицу.

Не доехавши, он остановится:

– Ох ты гои еси, душа ли красна девица!

Ох ты что одна в чистом поле казакуешь?

Какого ты роду – царского, или барского,

Или сильного роду княженецкого?

Возговорит красна девица:

– Ох ты гои еси, старый казак Илья Муромец!

Я не царского роду, и не барского,

И не сильного роду княжецкого:

Я жила-была у батюшки дочь гостиная,

Я бежала, красна девица, со новых сеней,

От того Олеши Поповича.

От насмешника пересмешника.

Возговорит старый казак Илья Муромец:

– Ох ты гой еси, душа ли красна девица!

Ох ты что мне давно не сказалася?

Я бы с Олешей переведался,

Я бы снял с Олеши буйну голову.

Подъезжает старый казак ко Софе-реке,

К тому ли мосточку калинову;

Он расставливает свой полотнян шатер.

Расставимши шатер, стал кашичку варить,

Сварёмши кашичку, он позавтракал;

Он позавтракамши, стал почив держать.

Богатырский сон на двенадсять дён.

Из далеча-далече из чиста поля.

Не ясен сокол тут вылётывал,

Не черной ворон тут выпорхивал,

Выезжает тут злой татарченок,

Злой татарченок, басурманьчонок.

Подъезжает он ко белу шатру,

Раскрывает у шатра полу правую,

Он и бьет доброго молодца, не жалует;

Дал он ему девять ран,

Десятую хотел смертную.

Ударил он его в ретиво сердце.

Не угодил-то он ему в ретиво сердце,

Угодил-то он ему в златый чудный крест.

От креста копье загибалося,

От сна добрый молодец пробуждается,

Он и встал, старый казак, на резвы ноги:

– Ох ты гой еси, злой татарченок,

Что ты меня бьешь сонного, аки мертвого,

А сидящего, аки дряхлого?

Мы бы с тобой так могли поботалиться,

А между собою похвастаться!

Он и взял его за резвы ноги,

Он и кинул его во чисто поле.

Повыше дерева стоячего,

Пониже облака ходячего.

Илья Муромец с Добрыней на Соколе-корабле.

* * *

По морю, морю синему,

По синему, по Хвалынскому,

Ходил-гулял Сокол-корабль.

Немного-немало двенадцать лет.

На якорях Сокол-корабль не стаивал,

Ко крутым берегам не приваливал,

Желтых песков не хватывал.

Хорошо Сокол-корабль изукрашен был:

Нос, корма – по-звериному,

А бока зведены по-змеиному.

Да еще было на Соколе на корабле:

Еще вместо очей было вставлено.

Два камня, два яхонта;

Да еще было на Соколе на корабле:

Еще вместо бровей было повешено.

Два соболя, два борзые;

Да еще было на Соколе на корабле:

Еще вместо очей было повешено.

Две куницы мамурские;

Да еще было на Соколе на корабле:

Еще три церкви соборные;

Да еще было на Соколе на корабле:

Еще три монастыря, три почесные;

Да еще было на Соколе на корабле:

Три торговиша немецкие;

Да еще было на Соколе на корабле:

Еще три кабака государевы;

Да еще было на Соколе на корабле:

Три люди незнаемые,

Незнаемые, незнакомые,

Промежду собою языка не ведали.

Хозяин-от был Илья Муромец,

Илья Муромец, сын Иванов,

Его верный слуга – Добрынюшка,

Добрынюшка Никитин сын,

Пятьсот гребцов, удалых молодцов.

Как издалече-далече, из чиста поля.

Зазрил, засмотрел турецкой пан,

Турецкой пан, большой Салтан,

Большой Салтан Салтанович.

Он сам говорит таково слово:

– Ах вы гой еси, ребята, добры молодцы,

Добры молодцы, донские казаки!

Что у вас на синем море деется?

Что чернеется, что белеется?

Чернеется Сокол-корабль,

Белеются тонки парусы.

Вы бежите-ко, ребята, ко синю морю,

Вы садитесь, ребята, во легки струги,

Нагребайте поскорее на Сокол-корабль,

Илью Муромца в полон бери;

Добрынюшку под меч клони!–

Таки слова заслышал Илья Муромец,

Тако слово Добрыне выговаривал:

– Ты, Добрынюшка Никитин сын,

Скоро-борзо походи во Сокол-корабль,

Скоро-борзо выноси мой тугой лук,

Мой тугой лук в двенадцать пуд,

Калену стрелу в косу сажень!–

Илья Муромец по кораблю похаживает,

Свой тугой лук натягивает,

Калену стрелу накладывает,

Ко стрелочке приговаривает:

– Полети, моя каленая стрела,

Выше лесу, выше лесу по поднебесью,

Не пади, моя каленая стрела,

Не на воду, не на землю,

А пади, моя каленая стрела,

В турецкой град, в зелен сад,

В зеленой сад, во бел шатер,

Во бел шатер, за золот стол,

3А золот стол, на ременчат стул,

Самому Салтану в белу грудь,

Распори ему турецкую грудь,

Ращиби ему ретиво сердце!–

Ах тут Салтан покаялся:

– Не подай, боже, водиться с Ильей Муромцем,

Не детям нашим, не внучатам,

Не внучатам, не правнучатам,

Не правнучатам, не пращурятам!

Святогор и Илья Муромец.

Вариант 1.

В славном городе во Муромле,

Во селе было Карачарове,

Сиднем сидел Илья Муромец, крестьянский сын,

Сиднем сидел цело тридцать лет.

Уходил государь его батюшка со родителем.

Со матушкою на работушку на крестьянскую.

Как приходили две калики перехожия.

Под тое окошечко косявчето,

Говорят калики таковы слова:

«Ай же ты, Илья Муромец, крестьянский сын!

Отворяй каликам ворота широкия,

Пусти-ка калик к себе в дом».

Ответ держит Илья Муромец:

«Ай же вы, калики перехожия!

Не могу отворить ворот широкиих,

Сиднем сижу цело тридцать лет.

Не владаю рукамы, ни ногамы».

Опять говорят калики перехожия;

«Выставай-ка, Илья, на резвы ноги,

Отворяй-ка ворота широкия,

Пускай-ка калик к себе в дом».

Выставал Илья на резвы ноги,

Отворял ворота широкия.

И пускал калик к себе в дом.

Приходили калики перехожия,

Они крест кладут по писаному,

Поклон ведут по-ученому,

Наливают чарочку питьица медвянаго,

Подносят-то Илье Муромцу.

Как выпил-то чару питьица медвяпаго,

Богатырско его сердце разгорелося,

Его белое тело распотелося.

Воспроговорят калики таковы слова:

«Что чувствуешь в собе, Илья?».

Бил челом Илья, калик поздравствовал:

«Слышу в собе силушку великую».

Говорят калики перехожия:

«Будешь ты, Илья, великий богатырь,

И смерть тобе на бою не писана:

Бейся-ратися со всяким богатырем.

И со всею паляницею удалою;

А столько не выходи драться с Святогором-богатырем:

Его и земля на себе через силу носит;

Не ходи драться с Самсоном-богатырем:

У него на голове семь власов ангельских;

Не бейся и с родом Микуловым:

Его любит матушка сыра-земля;

Не ходи още на Вольгу Сеславьича:

Он не силою возьмет, так хитростью-мудростью.

Доставай, Илья, коня собе богатырскаго,

Выходи в раздольице чисто поле,

Покупай перваго жеребчика,

Станови его в срубу на три месяца,

Корми его пшеном белояровым,

А пройдет поры-времени три месяца,

Ты по три ночи жеребчика в саду поваживай.

И в три росы жеребчика выкатывай,

Подводи его к тыну ко высокому:

Как станет жеребчик через тын перескакивать,

И в ту сторону, и в другую сторону,

Поезжай на нем, куда хочешь,

Будет носить тебя».

Тут калики потерялися.

Пошел Илья ко родителю ко батюшку.

На тую работу на крестьянскую,

Очистить надо пал от дубья-колодья:

Он дубье-колодье все повырубил,

В глубоку реку повыгрузил,

А сам и сшел домой.

Выстали отец с матерью от крепкаго сна.

-Испужалися: «Что это за чудо подеялось?

Кто бы нам это сработал работушку?».

Работа-то была поделана, и пошли они домой.

Как пришли домой, видят:

Илья Муромец ходит по избы.

Стали его спрашивать, как он выздоровел.

Илья и рассказал им,

Как приходили калики перехожия,

Поили его питьицем медвяныим:

И с того он стал владать рукамы и ногамы,

И силушку получил великую.

Пошел Илья в раздольице чисто поле,

Видит: мужик ведет жеребчика немудраго,

Бураго жеребчика косматенькаго.

Покупал Илья того жеребчика,

Что запросил мужик, то и дал;

Становил жеребчика в сруб на три месяца,

Кормил его пшеном белояровым,

Поил свежей ключевой водой;

И прошло поры-времени три месяца,

Стал Илья жеребчика по три ночи в саду поваживать;

В три росы его выкатывать,

Подводил ко тыну ко высокому,

И стал бурушко через тын перескакивать,

И в ту сторону, и в другую сторону.

Тут Илья Муромец седлал добра коня, зауздывал,

Брал у батюшка, у матушки прощеньице-благословеньице.

И поехал в раздольице чисто поле.

Наехал Илья в чистом поле на шатер белополотняный,

Стоит шатер под великим сырым дубом,

И в том шатре кровать богатырская немалая:

Долиной кровать десять сажень,

Шириной кровать шести сажень.

Привязал Илья добра коня к сыру дубу,

Лег на тую кровать богатырскую и спать заснул.

А сон богатырский крепок:

На три дня и на три ночи.

На третий день услыхал его добрый конь.

Великий шум с-под сиверныя сторонушки:

Мать сыра-земля колыбается,

Темны лесушки шатаются,

Реки из крутых берегов выливаются.

Бьет добрый конь копытом о сыру землю,

Не может разбудить Илью Муромца.

Проязычил конь языком человеческим:

«Ай ясе ты, Илья Муромец!

Спишь себе, проклаждаешься,

Над собой незгодушки не ведаешь:

Едет к шатру Святогор-богатырь.

Ты спущай меня во чисто поле,

А сам полезай на сурой дуб».

Выставал Илья на резвы ноги,

Спущал коня во чисто поле,

А сам выстал во сырой дуб.

Видит: едет богатырь выше лесу стоячаго,

Головой упирает под облаку ходячую,

На плечах везет хрустальный ларец.

Приехал богатырь к сыру дубу,

Снял с плеч хрустальный ларец,

Отмыкал ларец золотым ключом:

Выходит оттоль жена богатырская.

Такой красавицы на белом свете.

Не видано и не слыхано:

Ростом она высокая, походка у ней щепливая.

Очи яснаго сокола, бровушки чернаго соболя,

С платьица тело белое.

Как вышла из того ларца,

Собрала на стол, полагала скатерти браныя,

Ставила на стол ествушки сахарныя,

Вынимала из ларца питьица медвяныя.

Пообедал Святогор-богатырь.

И пошел с женою в шатёр проклаждатися,

В разныя забавы заниматися.

Тут богатырь и спать заснул.

А красавица жена его богатырская.

Пошла гулять по чисту полю.

И высмотрела Илью в сыром дубу.

Говорит она таковы слова:

«Ай же ты, дородний добрый молодец!

Сойди-ка со сыра дуба,

Сойди, любовь со мной сотвори,

Буде не послушаешься,

Разбужу Святогора-богатыря и скажу ему,

Что ты насильно меня в грех ввел».

Нечего делать Илье:

С бабой не сговорить, а с Святогором не сладить;

Слез он с того сыра дуба.

И сделал дело повеленое.

Взяла его красавица, богатырская жена,

Посадила к мужу в глубок карман.

И разбудила мужа от крепкаго сна.

Проснулся Святогор-богатырь,

Посадил жену в хрустальный ларец,

Запер золотым ключем,

Сел на добра коня и поехал ко Святым горам.

Стал его добрый конь спотыкаться,

И бил его богатырь плеткою шелковою.

По тучным бедрам,

И проговорит конь языком человеческим:

«Опережь я возил богатыря да жену богатырскую,

А нонь везу жену богатырскую и двух богатырей:

Дивья мне потыкатися!».

И вытащил Святогор-богатырь Илью Муромца.

Из кармана, и стал его выспрашивать,

Кто он есть и как попал к нему во глубок карман.

Илья ему сказал все по правды по истине.

Тогда Святогор жену свою богатырскую убил,

А с Ильей поменялся крестом.

И называл меньшим братом.

Выучил Святогор Илью всем похваткам,

Поездкам богатырским,

И поехали они к Сиверным горам,

И наехали путем-дорогою на великий гроб,

На том гробу подпись подписана:

«Кому суждено в гробу лежать, тот в него и ляжет».

Лег Илья Муромец:

Для него домовище и велико, и широко.

Ложился Святогор-богатырь:

Гроб пришелся по нем.

Говорит богатырь таковы слова:

«Гроб точно про меня делан.

Возьми-тко крышку, Илья, закрой меня».

Отвечает Илья Муромец:

«Не возьму я крышки, больший брат,

И не закрою тебя:

Шутишь ты шуточку немалую,

Сам себя хоронить собрался».

Взял богатырь крышку и сам закрыл ею гроб;

Да как захотел поднять ю,

Никак не может;

Бился он и силился поднять и проговорил.

Илье Муромцу:

«Ай меньший брат!

Видно, судьбина поискала меня,

Не могу поднять крышки,

Попробуй-ка приподнять ю».

Попробовал Илья Муромец.

Поднять крышку, да где ему!

Говорит Святогор-богатырь:

«Возьми мой меч-кладенец и ударь поперек крышки».

Илье Муромцу не под силу и поднять Святогорова.

Меча-кладенца.

Зовет его Святогор-богатырь:

«Наклонись ко гробу, ко маленькой щелочке,

Я дохну на тебя духом богатырскиим».

Как наклонился Илья.

И дохнул на него Святогор-богатырь.

Своим духом богатырскиим:

Почуял Илья, что силы в нем.

Против прежняго прибавилось втрое,

Поднял он меч-кладенец и ударил поперек крышки.

От того удара великаго.

Посыпались искры,

А где ударил меч-кладенец,

На том месте выросла полоса железная.

Зовет его Святогор-богатырь:

«Душно мне, меньший брат,

Попробуй още ударить мечом вдоль крышки».

Ударил Илья Муромец вдоль крышки,

И тут выросла железная полоса.

Опять проговорит Святогор-богатырь:

«Задыхаюсь я, меньший братец:

Наклонись-ка ко щелочке, я дохну още на тебя.

И передам тебе силушку великую».

Отвечает Илья Муромец:

«Будет с меня силы, больший братец;

Не то земля на собе носить не станет».

Промолвил тут Святогор-богатырь:

«Хорошо ты сделал, меньший брат,

Что не послушал моего последняго наказа:

Я дохнул бы на тебя мертвым духом,

И ты бы лег мертв подле меня.

А теперь прощай, владай моим мечом-кладенцом,

А добра коня моего богатырскаго.

Привяжи к моему гробу.

Никто, кроме меня, не совладает с этим конем».

Тут пошел из щелочки мертвый дух,

Простился Илья с Святогором,

Привязал его добра коня ко тому гробу,

Опоясал Святогоров меч-кладенец.

И поехал в раздольице чисто поле.

Вариант 2.

Как на далече-далече во чистом во поли,

Тута куревка да поднималаси,

А там пыль столбом да поднималаси,-

Оказался во поли добрый молодец,

Русский могучий Святогор-богатырь.

У Святогора конь да будто лютой зверь,

А богатырь сидел да во косу сажень,

Он едет в поли, спотешается,

Он бросает палицу булатную.

Выше лесушку стоячего,

Ниже облаку да ходячего,

Улетает эта палица.

Высоко да по поднебесью;

Когда палица да вниз спускается,

Он подхватывает да одной рукой.

Наеждяет Святогор-богатырь.

Во чистом поли он на сумочку да скоморошную.

Он с добра коня да не спускается,

Хотел поднять погонялкой эту сумочку,-

Эта сумочка да не ворохнется.

Опустился Святогор да со добра коня,

Он берёт сумочку да одной рукой-

Эта сумочка да не сшевелитца.

Как берёт он обема рукам,

Принатужился он силой богатырской,

По колен ушол да в мать сыру-землю-

Эта сумочка да не сшевелится,

Не сшевелится да не поднимется.

Говорит Святогор да он про себя:

- А много я по свету еждивал,

А такого чуда я не видывал,

Что маленькая сумочка да не сшевелится.

Не сшевелится, да не здымается,

Богатырской силы не сдавается.-

Говорит Святогор да таковы слова:

- Верно, тут мне, Святогору, да и смерть пришла.-

И взмолился он да своему коню:

- Уж ты, верный богатырский конь,

Выручай теперь хозяина.-

Как схватился он да за уздечику серебряну,

Он за ту подпругу золочёную,

За то стремецько да за серебрянно.

Богатырский конь да принатужился,

А повыдернул он Святогора из сырой земли.

Тут садился Святогор да на добра коня.

И поехал во чисту полю.

Он ко тым горам да Араратскиим.

Утомился Святогор да он умаялся.

С этой сумочкой да скоморошноей.

И уснул он на добром коне,

Заснул он крепким богатырским сном.

Из-под далеча-далеча из чиста поля.

Выеждял старой казак да Илья Муромец,

Илья Муромец да сын Иванович,

Увидал Святогора он богатыря:

- Что за чудо вижу во чистом поли,

Что богатырь едет на добром кони,

Под богатырем-то конь да будто лютый зверь,

А богатырь спит крепко-накрепко.-

Как скрычал Илья да зычным голосом:

- Ох ты гой еси, удалой добрый молодец,

Ты что, молодец, да издеваесся,

А ты спишь ли, богатырь, аль притворяесся,

Не ко мне ли старому да подбираесся,

А на это я могу ответ держать.-

От богатыря да тут ответу нет.

А вскричал Илья да пуще прежнего,

Пуще прежнего да зычным голосом-

От богатыря да тут ответа нет.

Разгорелось серце богатырское.

А у старого казака Ильи Муромца,

Как берёт он палицу булатнюю,

Ударяет он богатыря да по белым грудям,

А богатырь спит, не просыпается.

Рассердился тут да Илья Муромец,

Разъеждяется он во чисто поле,

А с разъезду ударяет он богатыря-

Пуще прежнего он палицей булатнею.

Богатырь спит, не просыпается.

Рассердился тут старой казак да Илья Муромец,

А берёт он шалапугу подорожную,

А не малу шалапугу да во сорок пуд,

Разъеждяется он со чиста поля.

И ударил он богатыря по белым грудям,

И отшиб он себе да руку правую.

Тут богатырь на кони да просыпается,

Говорит богатырь таково слово:

- Ох, как больно руськи мухи кусаются.-

Поглядел богатырь в руку правую,

Увидал тут Илью Муромца,

Он берёт Илью да за жолты кудри,

Положил Илью да он к себе в карман,

Илью с лошадью да богатырскоей,

И поехал он да по святым горам,

По святым горам да Араратскиим.

Как день он едет до вечера,

Тёмну ноченьку да он до утра,

И второй он день едет до вечера,

Тёмну ноченьку он до утра,

Как на третей-то да на денёчек.

Богатырский конь стал спотыкатиси.

Говорит Святогор да коню доброму:

- Ах ты, волчья сыть да травяной мешок,

Уж ты что, собака, спотыкаесся?

Ты итти не мошь, аль вести не хошь?-

Говорит тут верный богатырский конь.

Человеческим да он голосом:

- Как прости-тко ты меня, хозяинушко,

А позволь-ко мни да слово вымолвить-

Третьи суточки да ног не складучи,

Я вожу двух рускиих могучиих богатырей,

Дай в третьих с конём богатырскиим.-

Тут Святогор богатырь да опомнился,

Что у него в кармане тяжелёшенько;

Он берёт Илью за жолты кудрй,

Он кладёт Илью да на сыру землю.

Как с конём его да богатырскиим.

Начал спрашивать да он выведывать:

- Ты скажи, удалый добрый молодец,

Ты коей земли да ты какой орды?

Если ты - богатырь святорусский,

Дак поедем мы да во чисто поле.

Попробуем мы силу богатырскую.-

Говорит Илья да таковы слова:

- Ай же ты, удалой добрый молодец,

Я вижу силушку твою великую,

Не хочу я с тобой сражатиси,

Я желаю с тобой побрататиси.-

Святогор-богатырь соглашается,

Со добра коня да опущается,

И раскинули оне тут бел шатёр,

А коней спустили во луга зелёныи,

Во зелёныи луга оне стреножили.

Сошли они оба во белой шатёр,

Они друг другу порассказалиси,

Золотыми крестами поменялиси,

Оны с друг другом да побраталиси,

Обнялись они поцеловалиси,-

Святогор-богатырь да будет больший брат,

Илья Муромец да будет меньший брат.

Хлеба-соли тут оне откушали,

Белой лебеди порушали.

И легли в шатёр да опочив держать.

И недолго, немало спали - трое суточек,

На четвёрты оне да просыпалиси,

В путь-дороженьку да отправлялися.

Как седлали оне да коней добрыих,

И поехали оне да не в чисто поле,

А поехали оне да по святым горам,

По святым горам да Араратскиим.

Прискакали на гору Елеонскую,

Как увидели оне да чудо чудное,

Чудо чудное да диво дивное:

На горы на Елеонския.

Как стоит тута да дубовый гроб;

Как богатыри с коней спустилиси,

Оне ко гробу к этому да наклонилиси,

Говорит Святогор да таковы слова:

- А кому в этом гробе лежать сужено?

Ты послушай-ко, мой меньший брат,

Ты ложись-ко во гроб да померяйсе,

Тебе ладен ли да тот дубовый гроб.-

Илья Муромец да тут послушался.

Своего ли братца большего,

Он ложился Илья да в тот дубовый гроб.

Этот гроб Ильи да не поладился,

Он в длину длинён и в ширину широк,

И ставал Илья да с того гроба,

А ложился в гроб да Святогор-богатырь,

Святогору гроб да наладился,

В длину по меры и в ширину как раз.

Говорит Святогор да Ильи Муромцу:

- Ай же ты, Илья, да мой меньший брат,

Ты покрой-ка крышечку дубовую,

Полежу в гробу я, полюбуюся.-

Как закрыл Илья крышечку дубовую,

Говорит Святогор таковы слова:

- Ай же ты, Илюшенька да Муромец,

Мни в гробу лежать да тяжелёшенько,

Мни дышать-то нечим да тошнёшенько,

Ты открой-ко крышечку дубовую,

Ты подай-ка мне да свежа воздуху.-

Как крышечка не поднимается,

Даже щилочка не открывается.

Говорит Святогор да таковы слова:

- Ты разбей-ко крышечку саблей вострою.-

Илья Святогора послушался,

Берет он саблю вострую,

Ударяет по гробу дубовому.

А куда ударит Илья Муромец,

Тут становятся обруци железныи;

Начал бить Илья да вдоль и поперек,

Всё железные обручи становятся.

Говорит Святогор да таковы слова:

- Ах ты, меньший брат да Илья Муромец,

Видно, тут мни, богатырю, кончинушка,

Ты схорони меня да во сыру землю,

Ты бери-тко моего коня да богатырского,

Наклонись-ко ты ко гробу ко дубовому,

Я здохну тиби да в лично белое,

У тя силушки да поприбавится.-

Говорит Илья да таковы слова:

- У меня головушка есь с проседью,

Мни твоей-то силушки не надобно,

А мне своей-то силушки достатоцьно;

Если силушки у меня да прибавится,

Меня не будет носить да мать сыра-земля,

И не наб мне твоего коня да богатырского,

А мни-ка служит верой-правдою.

Мни старой Бурушка косматенький.-

Тута братьица да распростилиси,

Святогор остался лежать да во сырой земли,

А Илья Муромец поехал по святой Руси.

Ко тому ко городу ко Киеву,

А ко ласковому князю ко Владимиру.

Рассказал он чудо чудное,

Как схоронил он Святогора да богатыря.

На той горы на Елеонскии.

Да тут Святогору и славу поют,

А Ильи Муромцу да хвалу дают,

А на том былинка и закончилась.

Вариант 3.

На тых горах высокиих,

На той на Святой горы,

Был богатырь чюдныи,

Что ль во весь же мир он дивныи,

Во весь же мир был дивныи-

Не ездил он на Святую Русь,

Не носила его да мать сыра-земля.

Хотел узнать казак наш Илья Муромец.

Славнаго Святогора нунь богатыря.

Отправился казак наш Илья Муромец.

К тому же Святогору тут богатырю.

На тын было горы на высокий.

Приезжает тут казак да Илья Муромец.

А на тыи было горушки высокий.

Ко тому же Святогору да богатырю,

Приезжает-то к ему да поблизехонько,

Ай поклон ведет да понизёхонько:

- Здравствуешь, богатырище порныи,

Порныи богатырь ты да дивныи!-

- Ты откуда, добрый молодец,

Как тя нарекают по отечеству?-

- Я есть города нунь Мурамля.

А села да Карачаева,

Я старый казак да Илья Муромец.

Захотел я посмотреть Святогора нунь богатыря:

Он не ездит нунь на матушку сыру-землю,

К нам богатырям да он не явится.-

Отвечает богатырь было порныи:

- Я бы ездил тут на матушку сыру-землю,-

Не носит меня мать сыра-земля,

Мне не придано тут ездить на Святую Русь,

Мне позволено тут ездить по горам да по высокиим,

Да по щелейкам по толстыим.

А ты старый казак да Илья Муромец,

Мы съездим же ко нунечу по щелейкам,

А поездим-ко со мной да по Святым горам.-

Ездили они было по щелейкам,

Разъезжали тут оны да по Святым горам,

Ездили оны по многу времени,

Ездили оны да забавлялиси.

Находили тут оны да чюдо чюдное,

Находили тут оны да диво дивное,

Находили площаницу да огромную.

Говорит богатырь Ильи Муромцу:

- Ах ты, старый казак да Илья Муромец!

Ты ложись-ка в площаницу да в огромную:

Поглядим-ка площаницы мы огромную,

Что она тебе поладится ль?-

Спускается казак да Илья Муромец,

Опускался тут казак да из добра коня,

А ложился было в гроб в этот в огромныи,-

А этот гроб-то Ильи Муромцу да долог есть.

Опускается богатырь Святогорскии.

А с того было с добра коня,

А ложился в площаницу он во дивную,-

Та же площаница да по нем пришла,

Сам же с площаницы тут не выстанет:

- Ах ты, старый казак да Илья Муромец!

Ты повыздынь с площаницы да огромныи.-

Приставае тут казак да Илья Муромец.

К Святогору да богатырю,-

Да не мог поднять он Святогора тут богатыря.

А с того гроба глубокаго.

Говорит же тут богатырь Святогорскии:

- Ты сломай-ко эти щелья да высокий.

А повыздынь-ко с гроба меня глубокаго.-

Старыи казак да Илья Муромец.

Как ударил своей палицей.

Да по щелейки по толстый,

А по той горы да по высокии,-

Ставился тут обруч да железный.

Через тот да гроб еще великий,

Через тую площаницу было дивную.

Бьет тут Илья Муромец да другой раз,-

Что ударит, тут же обруч было ставится.

Отвечает тут богатырь Святогорскии:

- Видно, тут же есть богатырь да кончается!

Ах ты, старый казак да Илья Муромец,

А ты съезди-тко да к моему было родителю.

К древному да батюшку,

К древному да темному,

Ты проси-ка у мойго родителя у батюшка.

Мне-ка вечнаго прощеньица.-

Отправляется казак да Илья Муромец.

От того же Святогора прочь богатыря.

На ту гору на Палавонскую.

А к тому же старичку да было древному,

Хоть бы древному да темному.

Приезжае Илья Муромец.

На ту на гору Палавонскую.

К древнему да к темному:

- Здравствуешь, престарыи да дедушка,

Древныи ты темныи!

Я привез тебе поклон да челом-битьице.

От твоего сына любимаго.

От того же Святогора я богатыря:

Просит он прощеньица да вечнаго.

Как лег же в площаницу он в огромную.

Да во тот было во гроб во каменной,

Я оттуль не мог его повыздынуть.-

Россердился тут старик да было темныи,

Темныи старик да было древнии:

- Знать, убил же Святогора ты богатыря,

Приезжаешь нунь ко мне-ка-ва со ведома,

Ты привозишь мне-ка весточку нерадостну.-

Как хватит тут же палицу да богатырскую.

Да помахне во богатыря,

А й богатырь тут увернется,

Да старик тут образумится.

Дал ему да вечное прощеньицо,

Святогору да богатырю.

Да и сыну да любезному.

Приезжает тут казак да Илья Муромец.

К Святогору да богатырю,

Он привозит тут прощенье ему вечное.

С им же он да тут прощается,

Святогор же тут же он кончается.