Клод Моне.

Глава 11. ЛЕД ТРОНУЛСЯ.

Признаемся, мы немного сгустили краски. Все то время, что семья продолжала жить в Ветее, Марта, Бланш и Сюзанна («большие девочки», как называли их дома) регулярно заглядывали на кладбище и приносили упокоившейся Камилле букетики цветов. Весной 1881 года они посадили на ее могиле фиалки.

Но до прихода этой весны еще надо было пережить кошмарную зиму 1879/80 года. Мороз стоял жестокий. В тот год, как и в 1709, 1768, 1776, 1789-м, а также в 1859 и 1877 годах, Сена от самого истока в Лангре до устья покрылась толстым слоем льда. В такие редкие по суровости зимы ртутный столбик термометра мог за одну ночь упасть так резко, что река замерзала буквально за несколько часов, а плавающие по ней суда едва успевали добраться до гавани.

8 Декабря 1879 года на Ветей обрушился снегопад. Толщина снегового покрова достигла 40 сантиметров! 10 декабря один из соседей, некий буржуа из Вернона, отметил, что температура упала до минус 25 градусов. Он же записал в своем дневнике, что «река[41] гонит кривые льдины».

Нетрудно представить себе, во что превратилась жизнь семейства Моне-Ошеде в заснеженном Ветее. Дороги сделались непроходимыми. Клод больше не мог уезжать в Париж, чтобы продать очередную картину. С едой стало совсем худо. А тут еще детвора дружно заболела ангиной и — этого еще не хватало! — вдруг объявился недовольный Эрнест. Выбрал время, ничего не скажешь! Но если он и надеялся привести Алису в смущение, то просчитался.

Она уже прочно вошла в роль хозяйки дома. И Эрнест не имел к этому дому никакого отношения!

Правда, перед соседями Клод и Алиса старались соблюдать внешние приличия. Редкие посещения еще давали Эрнесту право считаться «настоящим мужем». При посторонних Алиса обращалась к Моне исключительно на «вы» и называла его «месье»; он отвечал ей тем же. Но на самом деле вся эта комедия мало кого вводила в заблуждение.

Эрнест умолял ее:

— Возвращайся ко мне!

— А что мы без него станем делать? — сухо отвечала она. — Что мы будем есть? Чем топить дом? — И добавляла: — Да, у нас мало денег, но он хотя бы работает!

Что касается Эрнеста, то он, долгие годы живший в роскоши и праздности, судя по всему, так и не осознал до конца, что полностью разорен и погряз в долгах. Если мать иногда давала ему какие-то деньги, он тратил их мгновенно, не задумываясь о том, что будет дальше.

Его донимали кредиторы. Кое-кто из них даже заявлялся в Ветей с требованием немедленно вернуть деньги и угрозами. Однажды, когда в столовой находилась только Марта, один такой заимодавец ворвался в дом и обратился к испуганной девочке:

— Господин Ошеде дома? Или мадам? Я хочу их видеть!

— Мама наверху, — пролепетала та. — Сейчас я ее позову…

— Сегодня я не в состоянии уплатить вам ничего, сударь, — спокойно объяснила вызванная дочерью Алиса, — потому что у меня ничего нет.

— Ах так! Ну вы обо мне еще услышите! И гораздо раньше, чем думаете! — побелев от ярости, крикнул тот.

И, бросившись к стоящему рядом пианино, схватил вазу с роскошным букетом цветов, которые так любил Моне, и грохнул ею прямо по клавишам.

— Нам потом пришлось ремонтировать инструмент, — гораздо позже с улыбкой вспоминала Марта.

Конец года в Ветее ознаменовался не только холодом, но и голодом. Хуже того: перед ними замаячила угроза выселения. Слишком уж они затянули с арендной платой за дом. Значит, надо писать! Надо продавать, и как можно быстрее! В списке покупателей фигурируют все те же имена — Беллио, певец Фор, Кайбот, Шоке. Верные поклонники. В доме теперь не осталось даже постельного белья — хозяин прачечной наложил «арест» на сданные в стирку простыни и не собирался их возвращать, пока не будут оплачены все счета.

Бакалейщик отказал в кредите. В сочельник 24 декабря 1879 года дети даже не стали выставлять свои стоптанные башмаки перед камином. Они понимали, что подарков ждать неоткуда. Камин, правда, еще топился, но лишь благодаря Алисе, которая лично заготавливала для него дрова. В отличие от хрупкой и слабенькой Камиллы она была женщиной сильной и крепкой. И умело орудовала пилой и топором.

— Видите, как хорошо, — шутливо говорил ей местный лесник. — Одними и теми же дровами вы греетесь дважды!

И Алиса щедрой рукой швыряла в ненасытный огонь все новые поленья. Еще бы, мороз на улице стоял страшенный. Достаточно сказать, что теперь ничего не стоило пешком добраться из Ветея до расположенного на противоположном берегу Лавакура, настолько прочный лед сковал Сену.

Моне использовал зимнюю погоду по-своему и написал небольшой цикл картин под общим названием «Снегопад».

Но вот настала ночь с 4 на 5 января. На протяжении трех-четырех последних дней стояла оттепель. И даже шел дождь, поэтому снег, как говорят жители гор, превратился в «суп».

Часы показывали пять утра. Вдруг раздался стук — кто-то колотил в ставни первого этажа. До обитателей дома донесся испуганный женский голос:

— Господин Моне! Господин Моне! Скорее! Идите сюда! Конец света!

Моне сразу узнал голос Мадлены, бывшей кухарки, а теперь просто соседки. Выскочив на улицу, он ничего не увидел. Зато он услышал. Со стороны реки доносился грохот, словно взвыли трубы Апокалипсиса. Грохот все нарастал. Пересиливая его, с левого берега, из Лавакура, доносились отчаянные вопли людей. Это был ледоход. Сена взломала свою ледяную тюрьму.

Из-за резкого потепления вода подо льдом пришла в движение, закипела, словно лава. Лед пошел трещинами. Огромные глыбы с адским грохотом неслись по реке. Но ее русло оказалось для этого слишком узким, и вот вода выплеснулась на берег, сметая на своем пути рыбацкие хижины и лодки, заливая поля и сады и заставляя насмерть перепуганных фермеров спасаться бегством.

— Это конец света, господин Моне! Это конец света! — всхлипывала Мадлена.

К семи часам утра, когда забрезжили первые лучи рассвета, понемногу стал вырисовываться масштаб разрушений. Люди взирали на результаты бедствия и считали погибших. Ибо без жертв не обошлось.

Ну а Моне уже стоял за мольбертом и, забыв обо всем на свете, писал льдины на берегу Лавакура. Впоследствии им суждено было послужить сюжетом почти двух десятков картин.

«У нас тут, дорогой господин Беллио, случился ужасный ледоход, — писал он в следующий четверг. — Я попытался кое-что из этого сделать, что и покажу вам в свой следующий приезд».

К разочарованию жителей деревни, уставших дрожать от холода, оттепель продлилась недолго. Глыбы льда, загромоздившие берега реки, не спешили таять. Действительно, листая местные газеты той поры, убеждаешься, что столбик термометра снова резко упал. Так, 24 января Т. Бутль, издатель газеты, выходившей в Верноне-сюр-Сен, то есть в четырех лье ниже по течению от Ветея, отмечал, что в тот день мороз достиг минус 13 градусов.

24 Января! В тот холодный день парижская газета «Голуа» опубликовала статью, призванную разгорячить воображение читателей. Статья, выдержанная в жанре «объявления», вышла за подписью «Весь Париж» и явно имела целью внести раздор в лагерь импрессионистов. Как мы вскоре убедимся, писака, накропавший этот опус, располагал достоверной информацией. Итак, он сообщал — не без иронии, что Моне отказался участвовать в выставке своей группы, зато, не боясь обвинений в предательстве, согласился показать свои работы на Салоне во Дворце промышленности.

«Импрессионистская школа имеет честь сообщить вам о тяжелой утрате, понесенной ею в лице г-на Клода Моне — одного из признанных мэтров направления.

Панихида по г-ну Клоду Моне состоится 1 мая в 10 часов утра, на следующий день после открытия вернисажа, в церкви Дворца промышленности, в Салоне г-на Кабанеля. Просьба ко всем желающим воздержаться от появления на церемонии. De Profundis[42].

От имени главы школы г-на Дега: преемник покойного г-н Раффаэлли; мисс Кассат; г-н Кайбот; г-н Писсарро; г-н Луи Форен; г-н Бракмон; г-н Руар — бывшие друзья, бывшие ученики и бывшие соратники». Продолжение статьи выдержано в обманчиво сочувственном тоне: «Сорок лет; черные, спускающиеся на лоб волосы; густая борода; небольшая фетровая шляпа коричневого цвета, небрежно сдвинутая на затылок; неизменная трубка в зубах — таков портрет Клода Моне, выдающегося импрессиониста, в ближайшие дни намеренного дезертировать из дружественного лагеря». Читая дальше, мы понимаем, что в качестве информатора автор использовал кого-то из близкого окружения художника: «В настоящее время он живет в компании разорившегося мецената, который, собственно говоря, и разорился-то — какая любезность с его стороны! — приобретая по сногсшибательным ценам импрессионистские полотна недоучившихся художников, изгнанных из серьезных мастерских. Отныне, когда его любовь к искусству волей-неволей приобрела характер платонической, этот господин влачит свои дни в мастерской Моне, который его кормит, одевает, дает ему кров и… терпит его общество».

Реакция Моне не заставила себя ждать, что вполне объяснимо. Выбрав из своего арсенала самое остро отточенное гусиное перо, он пишет редактору «Голуа» крайне сухое письмо, в котором требует поместить в газете опровержение. Однако газета ограничилась тем, что в номере от 29 января опубликовала коротенькую заметку: «Г-н Клод Моне возмущен статьей, в которой наш сотрудник представил г-на Ошеде живущим на средства художника-импрессиониста, и обращается к нам с просьбой опровергнуть это заявление. Что мы и делаем».

Но в том, что касалось «предательства» затворника из Ветея, писака из «Голуа» нисколько не погрешил против истины. Пятая выставка импрессионистов действительно прошла с 1 по 30 апреля на улице Пирамид, и в ней приняли участие около 20 художников, в том числе Дега, Гоген, Кайбот, Гийомен, Лебур, Писсарро, Берта Моризо. Но Моне мы среди них не найдем! В эти дни он спешно заканчивал отделку двух полотен, которые намеревался выставить на официальном Салоне — разумеется, при условии, что жюри их примет. Речь шла о «Лавакуре» и «Льдинах».

Слишком холодные — так оценило жюри «Льдины» Моне. Правда, второе полотно все же получило его одобрение, несмотря на то, что под картиной значилось имя «беспокойного Моне», художника, имевшего репутацию «любителя распалять страсти».

30 Апреля Клод на вернисаже не появился. Во-первых, он в очередной раз сидел совсем без денег, а во-вторых, всерьез опасался, что перед ним и в самом деле разыграют комедию с «похоронами», о которой писали газеты.

Когда он все-таки пришел на Салон, то обнаружил, что его «Лавакур» висит в 15-м зале, то есть возле самого входа, где ни один посетитель не задерживается, да к тому же под самым потолком, где картину просто не разглядеть. Впрочем, кое-кто ее все же разглядел. А именно маркиз де Шенневьер, бывший директор Школы изящных искусств, который в своем отчете о выставке, заказанном «Газет», написал: «Пронизанная светом атмосфера „Лавакура“ превращает все соседствующие с ним пейзажи, вывешенные в этом же зале, в темные пятна».

Напомним, что в те времена не существовало осветительных приборов направленного действия, которыми сегодня оснащают выставочные залы, и картина, висящая в темном углу, действительно казалась черным пятном — если, конечно, не светилась собственным светом.

Итак, всего одно полотно на Салоне? Но Моне не спешил расстраиваться по этому поводу. У него возник грандиозный план — организовать первую персональную выставку. Инициаторами этого замысла выступили три человека: издатель Флобера, Мопассана и Золя Жорж Шарпантье, недавно выпустивший первый номер иллюстрированной газеты «Ви модерн»; главный редактор этого издания Эмиль Бержера; наконец, критик Теодор Дюре, опубликовавший несколько брошюр, посвященных импрессионизму, и восхищавшийся творчеством Моне. Справедливости ради к их числу следует прибавить и четвертого, этим четвертым был Ренуар. Ведь это именно он познакомил Клода с Шарпантье и его женой Маргаритой, хозяйкой известного в артистических кругах Салона на улице Гренель, в доме номер 11. Она принимала у себя всех тех, о ком говорил Париж, начиная с писателей, которых издавал ее муж, и заканчивая политиками и художниками. Особенно она выделяла Ренуара. Впрочем, стоило ей познакомиться с Моне, как она стала и его горячей поклонницей.

Выставка открылась 7 июня в небольшой галерее на Итальянском бульваре, в доме номер 7 — там же, где помещалась редакция газеты, руководимой Бержера. Моне отобрал для нее 18 работ, в том числе «Льдины» (она же «Ледоход»), отвергнутые Дворцом промышленности. Еще один повод показать, что он чихал на мнение седобородых старцев из жюри! Составление каталога взял на себя Дюре. «Клод Моне, — говорится в нем, — это художник, который после Коро сумел привнести в искусство пейзажа больше всех новизны и оригинальности. Если классифицировать художников по степени их самобытности и непредсказуемости, то мы без колебаний отдадим Моне место одного из мэтров…».

22 Июня Моне получил от Маргариты Шарпантье письмо следующего содержания:

«Милостивый государь! Я знаю, что мой муж горячо желает иметь вашу большую картину „Ледоход“, и мне хотелось бы преподнести ему ее в подарок, приобретя на собственные средства. Я терпеть не могу торговаться, особенно с человеком вашего таланта, но я не в состоянии уплатить за нее две тысячи франков. Поскольку вы ее еще не продали, может быть, вы согласитесь на мои условия: полторы тысячи франков, выплаченные в три приема?».

Позвольте, позвольте, уж не сон ли это? До сих пор Моне предлагал будущим покупателям свои работы за двести, сто, а то и за пятьдесят франков. И вдруг — две тысячи! И даже с учетом уступки г-же Шарпантье «Ледоход», написанный на берегу одного из рукавов Сены, станет его первой картиной, проданной так дорого.

Стоит ли говорить, что эти полторы тысячи франков пришлись как нельзя более кстати?

Во-первых, потому, что в узком кругу ценителей живописи немедленно разнеслась весть о том, что Моне начал высоко котироваться. Во-вторых, потому, что Алиса смогла оплатить несколько самых срочных счетов.

И вот, вернувшись в Ветей, он пишет Шарпантье: «На днях ко мне заявился, потрясая гербовой бумагой, один давний кредитор. Я предложил ему в уплату те 500 франков, что вы должны передать мне в апреле. Если для вас это не имеет особого значения, хочу попросить вас, когда к вам придет некий г-н Латурт и скажет, что он от меня, будьте добры выдать ему эти самые 500 франков…».

Нам кажется, что он слишком небрежно обращается со своими друзьями? Что ж, таков его характер!

Написал он и Дюре: «Я много и успешно работаю… В один из ближайших дней собираюсь кое-что отправить вам в память о выставке, в устройстве которой вы приняли столь доблестное участие…».

Значит, он все же умел быть благодарным.

Неужели его черная полоса наконец-то подошла к концу? Увы, очень скоро ему пришлось на собственном опыте убедиться, что нет пророка в своем отечестве. Один из его родственников, Поль Эжен Лекадр, пригласил его участвовать в августовском Салоне живописи, организованном муниципальным обществом друзей искусства в Гавре. Он согласился и послал на выставку три свои картины. У местной публики они вызвали только раздражение и насмешку. Возможно, жители Гавра, не забывшие те времена, когда он подписывал свои работы как Оскар Моне, так и не простили ему измены жанру карикатуры.

Журналист по имени Сок даже выпустил в него свою отравленную стрелу, так отозвавшись о картине «Грушевое дерево в цвету»:

«Это теперь называется весна? Я бы скорее сказал, что это суп „прентаньер“!».

Лето близилось к концу, а Клод по-прежнему жил в Нормандии. Вместе с братом Леоном, составившим ему компанию, он отправился писать этюды в Птит-Даль — небольшую живописную деревушку, расположенную на морском побережье, в области Ко. Впоследствии он часто будет сюда возвращаться. Оттуда — назад, в Ветей, к Алисе и детям и… к очередным кредиторам.

«Дорогой Беллио! Мне только что передали ваше письмо с переводом на 300 франков. Успеваю только сказать вам спасибо, потому что почта уже уходит…»[43] Значит, денежные проблемы не исчезли, и он по-прежнему нуждается в поддержке друзей. На Эрнеста надежды мало — его положение нисколько не улучшилось. С огромным трудом ему удалось найти место редактора журнала «Ар де ля мод», но после подготовки первого же номера его немедленно уволили. После смерти матери Эжени Онорины, прожившей 67 лет, он получил неплохое наследство, но этих денег все равно не хватило, чтобы расплатиться с долгами. При этом Эрнест Ошеде так и не смирился с потерей Алисы. Почему она его бросила? Понять этого он так и не смог.

И продолжал засыпать ее письмами, в которых звучал все тот же навязчивый мотив: «Вернись!».