Комментарий к роману А С Пушкина 'Евгений Онегин'

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Публикация первой главы в 1825 г. снабжена была предисловием:

"Вот начало большого стихотворения, которое, вероятно, не будет окончено.

Несколько песен, или глав Евгения Онегина уже готовы. Писанные под влиянием благоприятных обстоятельств, они носят на себе отпечаток веселости, ознаменовавшей первые произведения автора Руслана и Людмилы.

Первая глава представляет нечто целое. Она в себе заключает описание светской жизни петербургского молодого человека в конце 1819 года и напоминает Беппо, шуточное произведение мрачного Байрона.

Дальновидные критики заметят конечно недостаток плана. Всякой волен судить о плане целого романа, прочитав первую главу оного. Станут осуждать и антипоэтический характер главного лица, сбивающегося на Кавказского Пленника, также некоторые строфы, писанные в утомительном роде новейших элегий, в коих чувство уныния поглотило все прочие. Но да будет нам позволено обратить внимание читателей на достоинства, редкие в сатирическом писателе: отсутствие оскорбительной личности и наблюдение строгой благопристойности в шуточном описании нравов" (VI, 638).

Предисловие имеет характер мистификации и проникнуто глубокой, хотя и скрытой иронией. От лица беспристрастного издателя П язвительно ответил М. Погодину, который в "Вестнике Европы" (1823, № 1) подверг критике характер Пленника, и Кюхельбекеру; выделенные в предисловии слова — цитата из статьи последнего "О направлении нашей поэзии…" ("Мнемозина", ч. II, 1824). Об отношении П к этой статье см. с. 244. Одновременно, сообщая, что публикуемая глава писалась "под влиянием благоприятных обстоятельств" (что, как известно, не соответствовало истине — глава писалась в ссылке), П хотел привлечь внимание читателей к своему нынешнему положению — ссылке в Михайловское.

И жить торопится и чувствовать спешит. — Эпиграф взят из стихотворения П. А. Вяземского "Первый снег" (1819). Впервые в издании 1833 г.

В стихотворении Вяземского стих входит в такой контекст:

Реминисценция из этого отрывка была включена П в выпущенную в дальнейшем IX строфу первой главы, посвященную связи между ранним развитием и "преждевременной старостью души" (XIII, 52):

Описания зимы в EO также влекут за собой реминисценции из "Первого снега" (ср.: "сребристой пылию" — Вяземский и "Морозной пылью серебрится" — I, XVI, 3); отметим, что П, сохраняя образ Вяземского, снимает славянизмы, переводя картину из условно-поэтической в бытовую плоскость ("Браздами ровными прорезывает снег И, ярким облаком с земли его взвевая" — Вяземский — "Бразды пушистые взрывая" — V, II, 5).

I, 1 — Мой дядя самых честных правил… — Первая строфа романа, представляющая прямую речь героя, вводит читателя непосредственно в середину действия, которое получает, однако, продолжение лишь в конце главы с LII по LIV строфу. В. М. Жирмунский считал одним из отличительных признаков «байронической» поэмы то, что "внезапный зачин вводит нас ех abrupto <т. е. «вдруг». — Ю. Л.> в середину действия <…>, а все предварительные условия драматического конфликта (т. н. "Vorgeschichte") сообщаются задним числом, как объяснение уже совершившихся перед нами событий" (Жирмунский В. Байрон и Пушкин. Л., 1978, с. 55). Однако подчеркнуто-бытовой и сатирический характер эпизода EO придавал «байроническому» зачину пародийный характер. С этим же связано и нагнетание в первой строфе фразеологизмов разговорной речи, резко ощущаемых, благодаря начальной позиции и контрасту с элегическим эпиграфом: "самых честных правил", "не в шутку занемог", "лучше выдумать не мог", "пример другим наука". Строфа завершается шокирующим включением в текст ругательства. Упоминание «черта» вносит в речь героя «щегольской» оттенок, являясь калькой с французского "Que diable t'emporte". В народной речи той поры слово «черт» обязательно заменялось эвфемизмами "прах тя побери", "провал тя побери". Чертыхание — постоянный признак речевой маски щеголя в сатирической литературе XVIII в. (ср. из письма Щеголихи: "…ты это славно прокричал — чорт меня возьми!" — Сатирические журналы Н. И. Новикова. М.-Л., 1951, с. 312). Восклицание, смысловая значимость которого подчеркнута помещением его в заключительный стих строфы, имеет еще одно значение: в момент работы над началом романа Пушкин был увлечен романом Ч. Р. Метьюрина «Мельмот-скиталец». Роман начинается тем, что молодой Джон Мельмот отправляется "к умирающему дяде, средоточию всех его надежд на независимое положение в свете" (Метьюрин Ч. Р. Мельмот-скиталец. Л., 1976, с. 7), а кончается тем, что Скитальца уносит дьявол. Восклицание Онегина вносит, с одной стороны, в сюжетное начало романа элемент пародии, а с другой раскрывает параллель Онегин — Мельмот как элемент самооценки героя, на которую автор смотрит иронически.

Встречающееся в комментариях к EO утверждение, что выражение "самых честных правил" — цитата из басни Крылова "Осел и мужик" ("Осел был самых честных правил"), не представляется убедительным. Крылов использует не какое-либо редкое речение, а живой фразеологизм устной речи той поры (ср.: "он набожных был правил…" в басне "Кот и повар"). Крылов мог быть для П в данном случае лишь образцом обращения к устной, живой речи. Современники вряд ли воспринимали это как литературную цитату.

II, 1 — Так думал молодой повеса… — Повеса — шалун, проказник, шалопай. Слово «повеса» имело в 1810-е гг. почти терминологическое значение. Оно применялось к кругу разгульной молодежи, в поведении которой сочетались бесшабашная веселость, презрение к светским приличиям и некоторый привкус политической оппозиционности (подробнее см.: Лотман. Декабрист в повседневной жизни, с. 52–65).

3 — Всевышней волею Зевеса… — Зевес (Зевс) (греч. мифолог.) — сын Крона, верховное божество, глава богов, царствующий на Олимпе.

5 — Друзья Людмилы и Руслана! — Такое обращение к читателям EO не случайно. В сознании современников в начале 1820-х гг. образ пушкинского творчества двоился: для большинства читателей и критиков П был в первую очередь поэт-романтик, автор элегий и "южных поэм". В этих кругах отношение к "Руслану и Людмиле" было сдержанным. Так, Погодин, противопоставляя "Кавказского пленника" началу творчества П, все же находил в последнем несколько стихов, которые "напоминают соблазнительности, коими наполнена первая поэма Пушкина" ("Вестник Европы", 1823, № 1). Как «непристойную» оценили поэму H. M. Карамзин и И. И. Дмитриев. Напротив того, в кругах архаистов[23] первую поэму П ценили выше, чем последующие. Кюхельбекер отметил, что у П "три поэмы, особенно первая, подают великие надежды" (Кюхельбекер, с. 458). П в предисловии к первой главе (см. с. 118) демонстративно упомянул рядом оба произведения, связав "характер главного лица" с Пленником, а тон повествования с "Русланом и Людмилой". Аналогичная тенденция к синтезу продемонстрирована в начале EO — система эпиграфов связывает его с «байроническим» героем, а упоминание в II, 5 — с "Русланом и Людмилой".

7 — Без предисловий, сей же час… — Упоминание отказа от «предисловий» имеет демонстративный характер Ср. ироническое: "Хоть поздно, а вступленье есть" (VII, LV, 14) — в конце седьмой (!) главы.

13 — Там некогда гулял и я… — Глагол «гулять» был двусмысленным. Ср. эпизод из воспоминаний В. Ф. Раевского (разговор с цесаревичем Константином в Тираспольской крепости):

— Позвольте, Ваше высочество, просить Вас еще милости.

Цес<аревич>: Какой?

Я: Гулять в крепости!

Цес<аревич>: Нет, майор, этого невозможно! Когда оправдаетесь, довольно будет времени погулять; a теперь пишите, оправдывайтесь, а гулять — после, когда освободитесь.

Я увидел, что князь не так понял и прибавил.

Ваше высочество, хотя здесь лучше, нежели в крепости Петропавловской, но душно, без всякого движения, я опять могу заболеть <…> в Петропавловской нас водили гулять в сад по крепостному валу поочереди…

Да! Да! — подхватил цесаревич. — Вы хотите прогуливаться на воздухе для здоровья, а я думал погулять, т. е. попировать" ("Лит. наследство", т. 60, кн. I. М., 1956, с. 100–101).

14 — Но вреден север для меня. — Намек на ссылку на юг. П снабдил стих примечанием: "Писано в Бессарабии" (VI, 191).

III, I — Служив отлично-благородно… — Официальная формула бюрократического языка, употреблявшаяся при аттестации чиновников, означает: "весьма благородно", "заслуживающим отличия образом".

2 — Долгами жил его отец… — См. с. 37–42.

6-13 — Сперва Madame за ним ходила… — См. с. 42–45.

В первоначальном варианте учитель Онегина должен был получить такую характеристику:

В таком контексте обучение «шутя» воспринималось как изложение основ педагогики Руссо ("Швейцарец очень умный"). В Кишиневе Пушкин пережил увлечение Руссо и заново перечел его основные произведения. Не исключено, однако, что такая трактовка образа учителя была навеяна "Моей исповедью" Карамзина. Там учитель "женевец (прошу заметить, а не француз, потому что в это время французские гувернеры в знатных домах наших выходили уже из моды)" произносит следующую речь перед своим воспитанником: "Я родился в республике и ненавижу тиранство! Надеюсь только, что моя снисходительность заслужит со временем твою признательность" (Карамзин, 1, 730–731). В дальнейшем учитель делается покровителем разврата героя. На возможность такого развития пушкинского замысла указывает стих из строфы IV черновой редакции: "Мосье же стал наперстник нежный" (VI, 216). Ср. характеристику Пушкиным наставника в трагедии Расина «Федра»: "Терамен аббат и сводник" (XIII, 87).

14 — И в Летний сад гулять водил. — Летний сад — петербургский парк, основанный Петром I; по утрам был местом детских гуляний.

IV, 6 — Острижен по последней моде… — В 1812 г., когда Онегин оказался "на свободе" (см. с. 19–20), французская прическа à la Titus[24] сменилась английской короткой стрижкой (ср.: "Вся английская складка <…> И так же коротко обстрижен для порядка" — "Горе от ума", IV, 4). Модная щегольская прическа обходилась в ту пору недешево. Ср.: "Я же, приехавши в 1822 г., застал только одного <парикмахера. — Ю. Л.>, Гелио (Heliot[25] <…> Чрез руки этих артистов <двух французских парикмахеров. — Ю. Л.> проходили головы всех мужчин, которые хотели быть хорошо обстриженными <…> Артисты брали дорого: за стрижку 5 руб., за дамскую куафюру 15 руб. ассигн<ациями>" (Воспоминания О. А. Пржецлавского. — В кн.: Помещичья Россия… с. 68).

7 — Как dandy лондонский одет… — Ориентация русских щеголей на английский дендизм датируется началом 1810-х гг. В отличие от петиметра XVIII в., образцом для которого был парижский модник, русский денди пушкинской эпохи культивировал не утонченную вежливость, искусство салонной беседы и светского остроумия, а шокирующую небрежность и дерзость обращения. Ср. в пушкинском "Романе в письмах": "Мужчины отменно недовольны моею fatuité indolente,[26] которая здесь еще новость. Они бесятся тем более, что я чрезвычайно учтив и благопристоен, и они никак не понимают, в чем именно состоит мое нахальство — хотя и чувствуют, что я нахал" (VIII, I, 54). См. также с. 92–93. Ср.: Бульвер-Литтон, с. 73.

Слово «денди» появилось в английском языке в 1815 г. (A. D. R. Cochrane. In the days of the dandies. London, 1906; Lewis Melville, Beau Brummel. His life and letters, 1925). В русские словари попало впервые в 1847 г. (Словарь церковно-славянского и русского языка, составленный Академией наук, т. I, 1847), и еще в начале 1820-х гг. воспринималось как необычный неологизм. Ср. запись в дневнике Байрона в 1821 г.: "Некий щеголь (слово «денди» тогда еще не появилось) пришел в кофейню П[ринца] У[эльского] и сказал жеманно: "Официант, подайте желе и стакан глинтвейна и протрите мою тарелку душистым луком". Какой-то морской офицер немедленно спародировал во весь голос: "Официант, подайте стакан чертовски крепкого грога и потрите мне… кирпичом!" (Байрон. Дневники. Письма. М., 1963, с. 256). П трижды подчеркнул стилистическую отмеченность слова «денди» в русском языке как модного неологизма, дав его в английской транскрипции, курсивом и снабдив русским переводом, из чего следует, что отнюдь не каждому читателю оно было понятно без пояснений. Еще в середине XIX в. слово «денди» воспринималось как отчетливый варваризм. Бегичев во фразе: "Неизвестный мне провинциальный денди" — выделил его курсивом, хотя и дал уже в русской транскрипции (Бегичев Д. Н. Записки губернского чиновника. В сб.: Сто русских литераторов, т. 3. СПб., 1845, с. 405).

9-12 — Он по-французски совершенно… И кланялся непринужденно… Перечислены признаки, по которым светская элита отграничивала людей своего круга от «чужих». Ср. в повести Л. Н. Толстого «Юность»: "Мое comme il faut состояло, первое и главное, в отличном французском языке и особенно в выговоре. Человек, дурно выговаривавший по-французски, тотчас же возбуждал во мне чувство ненависти. "Для чего же ты хочешь говорить, как мы, когда не умеешь?" — с ядовитой насмешкой спрашивал я его мысленно. Второе условие comme il faut были ногти, длинные, отчищенные и чистые; третье было уменье кланяться, танцевать и разговаривать; четвертое, и очень важное, было равнодушие ко всему и постоянное выражение некоторой изящной, презрительной скуки" (глава "Comme il faut"). Интересно полное совпадение неписаного кодекса светского поведения у Толстого и у П.

Значение французского языка как своеобразного социального пароля ясно чувствовал происходивший из крепостных А. В. Никитенко: "…знание французского языка служит как бы пропускным листом для входа в гостиную "хорошего тона". Он часто решает о вас мнение целого общества" (Никитенко А. В. Дневник. В 3-х т. Т. I. M., 1955, с. 11). Показательно, что тот же Л. Н. Толстой, саркастически изобразивший нормы comme il faut, заставил в "Войне и мире" разночинца и семинариста Сперанского "с очевидным затруднением" выговаривать по-французски, "говоря еще медленнее, чем по-русски" (т. II, ч. III, гл. 5). Это тем более любопытно, что французский язык реального Сперанского был безукоризнен. Лично знавший его И. И. Дмитриев отмечал, что он мог "говорить и писать по-французски бегло и правильно, как на отечественном языке" (Дмитриев, т. 2, с. 114).

О значении танцев как социального знака см. с. 79–83. Искусство непринужденных поклонов вырабатывалось в результате длительного обучения. Танцмейстер Л. Петровский в специальной главе о поклонах писал: "При появлении в общество незнакомца, прежде, нежели узнают о его достоинстве, обращают внимание на вид его и движения. — Как в походке, так и в поклонах — разные способы <…> человек благовоспитанный сам знает, где и какой поклон сделать должно. От тех, которые никогда не обращали внимания, как прилично ходить, сидеть, кланяться, ничего приятного ожидать нельзя" (Правила для благородных общественных танцев, изданные учителем танцеванья при Слободско-украинской гимназии Людвиком Петровским. Харьков, 1825, с. 25–26). Далее Л. Петровский обращает внимание на непринужденность, как основное условие светского поклона. Он осуждает и раболепие ("Иные людям кланяются ниже, нежели самому Богу…"), и щегольскую утрировку поклонов ("поклоны, выходящие из меры естественности" — Там же, с. 27). «Натуральный» поклон он определяет так: "Если бы спросили меня, чем должно людям кланяться — спиною, грудью или корпусом? — отвечал бы: должно кланяться головою: это есть честь, которою обязаны старшим, равным и низшим; самая же разность сей чести или уважения покажет и оттенки поклона <…> Мужскому полу, держа себя прямо, поступить сколько нужно вперед, стать в первой позиции, наклонить голову по грудь, сгибая очень мало корпус, опустить свободно руки и приняв прямое положение, стать или пойти далее, смотря по надобностям" (Там же, с. 27–28). Этому же вопросу уделяют большое внимание и другие наставники в области танцев: "Надобно примечать, что при входе производится три поклона один после другого <…> Надлежит примечать также, что при входе в зал, в котором находится великое собрание, не должно отдавать поклона каждой особе порознь <…> Дошедши ж к своему месту, прежде нежели сядешь, следует поклониться особам, кои подле случатся" (И. К.<усков> Танцевальный учитель… СПб., 1794, с. 5–6) (ср.: "С мужчинами со всех сторон Раскланялся…" — I, XXI, 8–9).

Длительные тренировки под руководством профессиональных специалистов вырабатывали в воспитанном дворянине умение свободно владеть своим телом, культуру жеста и позы, умение непринужденно чувствовать себя в любой ситуации. Разночинец не был посвящен в тайны искусства свободно выражать движением и позой оттенки душевного состояния, поэтому, попадая в светское общество, чувствовал себя "без языка", преувеличенно неловким, ср. поведение Мышкина (хоть и князя, но не аристократа) в салоне Епанчиных или рассказы современников о застенчивости и неловкости Белинского (например, рассказ Герцена о том, как Белинский от застенчивости перевернул на вечере у В. Одоевского столик и бутылку бордо на белые панталоны Жуковского) ("Былое и думы", ч. 4, гл. XXV).

13-14 — …Свет решил,

Что он умен и очень мил.

Стихи звучат иронически в силу противоречия между характером способностей героя и выводом света о его уме. Вопросу умственного развития Онегина посвящены следующие, V–VII строфы. В кругах Союза Благоденствия, оказавших на П в период работы над первой главой исключительное воздействие, понятия «передовой» и «умный» рассматривались как синонимы (ср.: "Горе от ума", "Общество умных", как называет П Союз Благоденствия в плане романа "Русский Пелам" — "III, 2, 974. курс. П). Ум же ставился в прямую зависимость от степени образованности и просвещенности. Степень просвещенности героя воспринималась как его общественная характеристика. Необразованность, невежество — объекты сатиры. Ум и просвещение — точка зрения сатирика. Оценка Онегина в V–VII строфах — сатирическая.

V — В черновом варианте строфы характер разговоров Онегина был подчеркнут более резко:

Круг перечисленных тем вполне оправдывал определение беседы как «мужественной»: Байрон в 1819–1820 гг., когда Онегин вел споры в петербургских салонах, вызывал воспоминания о «карбонарах», т. е. карбонариях, итальянских революционерах-заговорщиках — в этот период он принимал активное и, вероятно, руководящее участие в их движении. Манюэль, Жак-Антуан (1775–1827) — французский политический деятель левого крыла, в 1818–1823 гг. депутат парламента; факт избрания его в самом конце 1818 г. составлял во время действия первой главы актуальную политическую новость. Однако имена эти сохраняли актуальность и в 1823 г., когда глава писалась: в начале августа Байрон высадился в Греции. С этим, как и с обсуждением греческого вопроса в декабристских кругах, связано колебание в формулировке 15 стиха: "О карбонарах" или "о гетерии". Вариант 12 стиха: "О Benjamin, о Манюэле" — приобретал особый смысл в связи с разговорами в декабристских кругах о необходимости международных контактов. В. С. Толстой на следствии показывал: "Действительно мне аниньков говорил, что наше общество соединено <…> с французским, в котором начальники Manuel и Benjamin-Constant (Декабристы. Новые материалы. М., 1955, с. 131). Жомини Генрих Вельяминович (1779–1869) — швейцарец, военный теоретик, французский генерал, перешел в русскую службу. Жомини ставил перед собой задачу обобщить военный опыт эпохи наполеоновских войн. В 1817 г. в Петербурге вышел русский перевод его книги "Общие правила военного искусства". Книга вызвала отклики в "Военном журнале", одним из издателей которого был близкий П Федор Глинка. Споры вокруг теоретических положений Жомини связаны со стремлением декабристов заменить в армии фрунтоманию интересом к военной науке. Ср. в наброске комедии П:

В "Песне старого гусара" Д. Давыдова:

Парни Эварист (Дезире де Форж) (1753–1814) — французский поэт. Зд., вероятно, упомянут не как автор элегий, а как создатель кощунственной, антихристианской поэзии, к традиции которой П обратился в 1821 г., работая над «Гавриилиадой» (См.: Вольперт Л. О литературных истоках «Гавриилиады». — "Русская литература", 1966, № 3, с. 95–103; Алексеев, с. 288). Контраст между серьезностью, даже политической запретностью тематики бесед и светским характером аудитории ("В нем дамы видели талант…") бросает иронический отсвет на характер интересов Онегина (ср. то же противоречие в поведении Репетилова).

V, 7 — Ученый малый, но педант… — Педант зд.: "человек, выставляющий напоказ свои знания, свою ученость, с апломбом судящий обо всем" (Словарь языка Пушкина, III, 289). Именно таково употребление слова «педант» во всех текстах П:

"Полевой пустился без тебя в Анти-критику! Он Длинен и скучен, педант и невежда" (XIII, 227) и пр. В связи с этим толкование Бродского (с. 44–46) представляется надуманным. Ироническое звучание в комментируемом тексте возникает за счет противоречия между реальным уровнем знаний Онегина и представлением о нем «общества», в свете которого умственный кругозор людей светского круга является в еще более жалком виде.

14 — Огнем нежданных эпиграмм. — Эпиграмма зд.: "Колкое, остроумное замечание, насмешка, острота" (Словарь языка Пушкина, IV, 1007). То, что здесь не имеется в виду один из жанров сатирической поэзии, вытекает из подчеркнутой П неспособности Онегина к стихотворству. Следовательно, объяснение этого стиха Бродским (с. 46) неточно.

VI, 1–8 — Латынь из моды вышла ныне… Из Энеиды два стиха. — Знание латыни, обычное в среде воспитанников духовных семинарий, не входило в круг светского дворянского образования. Однако еще Радищев подчеркнул значение латинского языка для воспитания гражданских чувств: "Солнце, восходя на освещение трудов земнородных, нередко заставало его <Ф. Ушакова. — Ю. Л.>, беседующего с Римлянами. Наиболее всего привлекала его в Латинском языке сила выражений. Исполненные духа вольности сии властители Царей упругость своея души изъявили в своем речении. Не льстец Августов и не лизорук Меценатов прельщали его, но Цицерон, гремящий против Катилины, и колкий Сатирик, нещадящий Нерона" (Радищев А. Н. Полн. собр. соч., т. I. М.-Л., 1938, с. 179). Латынь для разночинной интеллигенции XVIII — начала XIX вв. была таким же языком-паролем, как французский для дворянства. От Ломоносова, кричавшего в Академии одному из своих противников: "Ты де што за человек <…> говори со мною по латыне"[27] (раз не можешь — значит не ученый!), до Надеждина, уснащавшего свои статьи эпиграфами и цитатами на античных языках с целью изъять литературную критику из сферы дворянского дилетантизма, протянулась единая нить ранней русской разночинской культуры. Известен факт создания в последней трети XVIII в. чиновниками И. К. Стрелевским и И. Н. Буйдой антиправительственной прокламации на латыни.

Однако определенное распространение латинский язык получил и среди дворян, стремившихся к серьезному образованию. Так, А. С. Кайсаров, приехав в начале XIX в. в Геттинген, прежде всего засел за латынь, а в 1806 г. уже написал и защищал на латинском языке диссертацию "О необходимости освобождения рабов в России". Мода на воспитателей-иезуитов в начале 1800-х гг. также способствовала тому, что латынь стала включаться в круг знаний, необходимых дворянину. Онегин, учившийся под руководством аббата-католика, конечно, должен был бы при минимальном усердии основательно усвоить латынь. Характеристики: "Не мог он Тацита <читать>", "не мог он tabula спрягать" (VI, 219) имеют иронический характер.

С закрытием иезуитских пансионов в 1815 г. латынь выпала из круга «светского» образования ("из моды вышла ныне"). К 1820-м гг. знание латыни стало восприниматься как свидетельство «серьезного» образования в отличие от «светского». Знание латинского языка было распространено среди декабристов. Пушкин "хорошо учился латинскому языку в Лицее" (Покровский M. M. Пушкин и античность. — Пушкин, Временник, 4–5, с. 28) и позже читал в подлиннике даже сравнительно малоизвестных латинских авторов (См.: Амусин И. Д. Пушкин и Тацит. — Пушкин. Временник, 6, с. 160–180).

Латинским языком владели Якушкин, М. Орлов, Корнилович, Дмитриев-Мамонов, Батеньков, Н. Муравьев, Н. Тургенев и многие другие. По контрасту показательна характеристика В. А. Мухановым плохой подготовки Николая I: "Что же касается до наук политических, о них и не упоминалось при воспитании императора <…> Покойный государь уже после брака своего занялся языками Немецким и Английским. С врачами иногда употреблял он несколько слов Латинских, например: commode, vale и другие. Когда решено было, что он будет царствовать, государь сам устрашился своего неведения" ("Русский архив", 1897, № 5, с. 89–90). Знаменательно совпадение ничтожных крох латинской лексики, которые Пушкин вкладывает в уста своего героя, а мемуарист — Николая I.

4 — Чтоб эпиграфы разбирать… — Эпигрáфы зд.: античные надписи на памятниках, зданиях и гробницах. Наиболее известные из античных эпиграфов включались в популярные французские хрестоматии и входили в начальный курс древних языков.

5 — Потолковать об Ювенале… — Ювенал (род. около 42 — ум. около 125 г. н. э.) — римский поэт-сатирик. В европейскую культуру XVIII в. вошел как обобщенный образ поэта-обличителя политического деспотизма и нравственной развращенности. Бич сатиры "в руке суровой Ювенала" (Кюхельбекер, т. I, с. 131) — устойчивый образ декабристской политической поэзии. Однако соединение имени Ювенала с небрежным «потолковать» и общий контекст рассуждения о слабом знании Онегиным латыни придают онегинским разговорам о Ювенале ироническую окраску, отделяя их от аналогичных бесед декабристов.

8 — Из Энеиды два стиха. — Энеида — эпическая поэма римского поэта Публия Вергилия Марона (70–19 до н. э.). Изучение отрывков из «Энеиды» входило в начальный курс латинской словесности. П относился к поэзии Вергилия иронически, возможно, из-за противодействия теоретикам классицизма. Ср.:

9-14 — Он рыться не имел охоты… Хранил он в памяти своей. — Интерес к историческим сведениям был широко распространен в декабристской среде и особенно обострился в связи с полемикой вокруг первых томов "Истории государства Российского" Карамзина. Философско-публицистический подход к истории в декабристских кругах противостоял взгляду на историю как на цепь анекдотов — описаний пикантных происшествий из жизни двора. Ср. в "Вечере в Кишиневе" В. Ф. Раевского: "майор <т. е. сам автор. — Ю. Л.> обрушивается на "Bon-mot камердинера Людовика 15" и добавляет: "Я терпеть не могу тех анекдотов [которые для тебя новость], которые давно забыты в кофейн<ях> в Париже" ("Лит. наследство", 1934, т. 16–18, с. 661). Произведение это, содержащее строгий разбор элегии "Наполеон на Эльбе", конечно, было П известно. Беседы с Раевским П имел в виду, подчеркивая, что Онегин помнил "дней минувших анекдоты".

Ромул — легендарный основатель и первый царь Рима (VIII в. до н. э.).

VII, 1–4 — Высокой страсти не имея… Как мы ни бились, отличить. Если в кругу карамзинистов было распространено представление о поэзии как мериле прогресса в деле цивилизации (ср. программную речь Батюшкова "Речь о влиянии легкой поэзии на язык", 1816), то, например, Н. Тургенев (мнение его было хорошо известно П) считал, что поэзия отвлекает молодежь от важнейших политических занятий. В «проспектусе» проектируемого им в 1819 г. журнала он жаловался, что русская литература ограничивается "почти одною поэзиею. Сочинения в прозе не касаются до предметов политики" (Дневники и письма Николая Тургенева, т. III. Пг., 1921, с. 369). Ср. восклицание «майора» в "Вечере в Кишиневе" В. Ф. Раевского: "Я стихов терпеть не могу!" ("Лит. наследство", 1934, т. 16–18, с. 661), особенно примечательное в устах поэта и свидетельствующее об определенной направленности умов в Союзе Благоденствия и в близких к нему кругах. Называя поэзию "высокой страстью" (ср. перефразировку Пастернака "высокая болезнь"; церковносл. «страсть» могло иметь значение «страдание», «мука», «болезнь») и указывая на опасность поэтического ремесла в России ("для звуков жизни не щадить"), П полемизировал с этой идеей своих политических друзей.

5-6 — Бранил Гомера, Феокрита;

За то читал Адама Смита…

Гомер (Омир — визант. форма имени, воспринятая русской средневековой традицией и перешедшая в XVIII в. в "высокий стиль") — древнегреческий народный поэт (аэд), время жизни — предположительно от XII до VII в. до н. э. Античная традиция приписывала ему авторство эпических поэм «Илиада» и «Одиссея». Феокрит (III в. до н. э.) — древнегреческий поэт, автор идиллий. Творчество Гомера и Феокрита вызывало повышенный интерес в эпоху предромантизма, во время поисков путей к национально-самобытной героической и народной культуре, противостоящей салонному искусству эпохи рококо. В России начала XIX в. Гомера и Феокрита переводили поэты отчетливо демократической ориентации — Мерзляков и Гнедич. Опыты их оказали большое воздействие на русскую гражданскую (в том числе и декабристскую) поэзию. Однако в тех кругах Союза Благоденствия, с которыми соприкасался П (кружок Н. Тургенева), увлечение античной поэзией вызывало ироническое отношение. П были известны слова Н. Тургенева во вступительной речи при приеме в «Арзамас», иронически противопоставлявшие бесполезный, по его мнению, перевод «Илиады» Гнедичем полезным сочинениям по политической экономии: "Я, занимая мысли мои <…> финансами, вздумал, что приличнее было бы помощнику библиотекаря и переводчику Гомера, вместо Илиады, перевести в стихах, и даже экзаметрами, например: Süssmilch Göttliche Ordnung или Justi Abhandlung von den Steuern und Abgaben"; т. е. Зюссмильх, Божественный порядок, Юсти, Трактат о налогах и доходах — произведения экономистов, изучавшиеся Тургеневым в Геттингене (Арзамас и арзамасские протоколы. Л., 1933, с. 193). Адам Смит (1723–1790) — англ. экономист, оказавший сильное влияние на Н. Тургенева и политэкономические идеи декабристов. Разговоры П с Н. Тургеневым, утверждавшим, что "поэзия и вообще изящная литература не может наполнить души нашей, открытой для впечатлений важных, решительных" ("Русский библиофил", 1914, № 5, с. 17), и считавшим вслед за Адамом Смитом, что "деньги составляют весьма малую часть богатства народного" и что "народы суть самые богатейшие", "у коих всего менее чистых денег" (Тургенев Н. Опыт теории налогов. Изд. 2-е. СПб., 1819, с. 93), отразились в характеристике воззрений Онегина.

Таким образом, Онегин вслед за Адамом Смитом видел путь к повышению доходности хозяйства в увеличении его производительности (что, согласно идеям Смита, было связано с ростом заинтересованности работника в результатах своего труда, а это подразумевало право собственности для крестьянина на продукты его деятельности). Отец же Онегина предпочитал идти по традиционному для русских помещиков пути: разорение крестьян в результате увеличения повинностей и последующий заклад поместья в банк (см. с. 39–41).

Интерес к политической экономии был яркой чертой общественных настроений молодежи в 1818–1820 гг. Ср. в пушкинском "Романе в письмах": "В то время строгость правил и политическая экономия были в моде" (VIII, I, 55).

12 — Когда п р о с т о й п р о д у к т имеет. — Простой продукт — перевод одного из основных понятий экономической теории физиократов[28] "produit net" (чистый продукт) — продукт сельского хозяйства, составляющий, по их мнению, основу национального богатства. У П курсив подчеркивает цитатный и терминологический характер этого выражения.

Стихи эти привлекли внимание К. Маркса, который в работе "К критике политической экономии" писал: "В поэме Пушкина отец героя никак не может понять, что товар — деньги" (Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения. Изд. 2-е, т. 13. М., 1959, с. 158). Ф. Энгельс во "Внешней политике русского царизма", анализируя экономические основы агрессивной внешней политики, писал: "Это было время, когда Евгений Онегин (Пушкина) узнал из Адама Смита.

VIII, 5 — Что было для него измлада… — Измлада (церковносл.) смолоду. Употребление слова «измлада», возможного лишь в высоком стиле, придает строфе иронический оттенок.

9-14 — …наука страсти нежной,

Которую воспел Назон…

Овидий Назон — римский поэт (43 г. до н. э. — 16 г. н. э.), автор "Метаморфоз" и элегий. Был сослан императором Августом в город Томи в устье Дуная. В кишиневский период П неоднократно проводит параллели между своей судьбой и судьбой Овидия. "Наука страсти нежной" — непристойная дидактическая поэма Овидия "Наука любви" (Ars amatoria). Упоминание "Науки любви" резко снижает характер любовных увлечений Онегина. Это особенно ощущалось в черновых вариантах первой главы с их упоминаниями "б<есст>ыдных наслаждений" (VI, 243):

Ссылка на Овидия как создателя "любовной науки" традиционна в "щегольском наречии". А. В. Храповицкий в предисловии к "Любовному лексикону" писал: "Всякому же известно, что Овидий, гражданин древнего Рима, приметив любовные хитрости, сочинил книгу о любовном искусстве. Итак тогда еще любовь сделалась наукою" (Любовный лексикон. Пер. с франц. Изд. 2-е. М., 1779, с. 3).

IX — В печатном тексте строфа опущена и заменена тремя строчками точек. В беловом автографе:

Пропуски строф становятся у П в дальнейшем композиционным приемом, создавая многоплановость художественного пространства текста (см.: Гофман М. Л. Пропущенные строфы "Евгения Онегина". — Пушкин и его современники, вып. XXXIII–XXXV. Пб., 1922, с. 1 — 328; Тынянов Ю. Н. О композиции "Евгения Онегина". — В кн.: Тынянов Ю. Н. Поэтика, история литературы, кино. М., 1977).

XII, 2 — Сердца кокеток записных! — Записной зд.: "завзятый, отъявленный, общепризнанный" (Словарь языка Пушкина, II, 84). "Кокетка записная" — выражение, имевшее почти терминологическое значение, ср. в стихотворении Баратынского "Моя жизнь" (1818–1819?):

Стихотворение это впервые опубликовано в 1936 г., однако автограф его находился в альбоме лицеиста Яковлева. Альбом этот был в руках П, который вписал в него свое стихотворение "Я люблю вечерний пир…". Выражение это у П означает женщин полусвета (понятие "хорошего тона" исключало возможность откровенного кокетства для женщины «света»: "Кокетства в ней ни капли нет Его не терпит высший свет" — VIII, XXXI, 7–8), соединявших свободу обращения с большей, чем у светских дам, живостью разговоров, непринужденной веселостью и смелостью в любовных увлечениях. Автор EO различал оттенки обращения "тонкой вежливости знати" и "[ветрености] милых шлюх" (VI, 351). Ср. параллельный фразеологизм "франты записные" (VII, LI, 9), видимо, образовавшийся под влиянием первого.

XII, 10 — Фобласа давний ученик… — Фоблас — герой романа Луве-де-Кувре (1760–1797) "Похождения кавалера Фобласа". Нарицательное имя женского соблазнителя. Об отношении П к Луве-де-Кувре см.: Вольперт Л. И. «Фоблас» Луве де Кувре в творчестве Пушкина. — В кн.: Проблемы пушкиноведения. Л., 1975, с. 87–119.

XIII–XIV — П опустил эти две строфы, заменив их тремя строками точек. В черновом автографе значится:

Образ кота как изображение хитрого волокиты находит близкое соответствие в "Орлеанской девственнице" Вольтера:

Эпизод этот, выпав из EO, попал в "Графа Нулина". О том, что поэма Вольтера была в поле зрения П в момент его работы над первой главой, свидетельствует не только этот отрывок. Заметные переклички имеются между предисловием к первой главе EO и предисловием отца Апулея Ризория Бенедиктинца, под маской которого Вольтер издал свое предисловие к поэме. Перекликается не только образ условного издателя — лица постороннего по отношению к автору поэмы, но и более конкретные детали — ироническое утверждение: "Особенно нас утешает, что в нашей «Девственнице» найдется гораздо меньше дерзостей и вольностей, чем у всех великих итальянцев, писавших в этом роде" (там же, с. 30) и: "…да будет нам позволено обратить внимание поч<теннейшей> пуб<лики> и гг. журн<алистов> на достоинство, еще новое в сатирическом писателе: наблюдение строгой благопристойности в шуточном описании нравов. Ювенал, Петрон, Вольтер и Байрон — далеко не редко не сохранили должного уважения к читателям и к прекрасному полу" (VI, 528). В предисловии и примечаниях Вольтер именует себя "скромным автором" (там же, с. 32 и 243). П так же именовал себя в примечании (VI, 193).

Пропуск двух строф в окончательном тексте отмечал границу между частью, посвященной характеристике героя (строфы I–XII), и описанием его дня (XV–XXXVI). Характер Онегина в том виде, в каком он рисуется в первых двенадцати строфах, отмечен противоречием между чертами, позволяющими включить его в круг молодежи, испытавшей воздействие Союза Благоденствия, и свойствами, полностью несовместимыми с такой характеристикой. Онегин то приближается к идеалу "умного человека", то сливается с полярно противоположным ему типом "светского молодого человека". Колебание в этом типологическом поле создавало возможность переключения тона повествования то в сатирический, то в иронический, то в лирический план.

Выделение истории дня светского франта как особой сатирической темы (ср. сатирическое послание Я. Н. Толстого "К петербургскому жителю". — В сб.: Мое праздное время. СПб., 1821; параллели между стихотворением Я. Н. Толстого — приятеля П по "Зеленой лампе" — и строфами, посвященными дню Онегина, дают картину убедительных соответствий, см.: Бродский, с. 85–86) вполне закономерно в контексте общественных настроений 1820-х гг. Жизнь петербургского франта подчинялась общему закону дворянской культуры — стремлению к ритуализации быта, почти полностью исключавшей возможность индивидуального распорядка дня. В этом смысле жизнь франта приближалась к таким, казалось бы, далеким от нее и строго организованным формам, как быт офицера или течение «работ» в масонской ложе. Во всех этих случаях последовательность моментов (дня или заседания) строго устанавливалась и не подлежала индивидуальным вариациям. Поколение декабристов, выдвинув требования для человека активно формировать свое поведение и лично отвечать за поступки, резко воспротивилось ритуализации быта. "Деятельной праздности" светского ритуала противопоставлялось свободное уединение, кабинетная работа мысли. И парад, и масонская ложа стали восприниматься как тягостные и бессодержательные обряды. Мишенью сатирических стрел делается механическое однообразие раз навсегда заведенного светского ритуала, тема "потери времени".

XV, 1 — Бывало, он еще в постеле… — Распорядок дня франта сдвинут по отношению к средним нормам светского времяпрепровождения. День Онегина начинается позже обычного ("проснется за-полдень"). Ср.:

"В высшем обществе день начинался довольно рано: в 10 часов вставали, обед происходил обыкновенно в 4–5 часов" (Северцев Г. Т. Петербург в XIX веке. — "Историч. вестник", 1903, май, с. 621). См. с. 73–79.

5 — Там будет бал, там детский праздник. — Детский праздник — бал для подростков. «Дамами» на детских праздниках были 13-16-летние барышни, приезжавшие в сопровождении матерей. Однако возраст «кавалеров» мог быть самый разнообразный. Ср. описание "детского праздника" у Иогеля в "Войне и мире" (т. II, ч. 1, гл. 12). Детские праздники начинались и оканчивались раньше обычных балов, так что молодой человек мог успеть еще заехать с детского праздника в театр, а затем поехать на бал.

10 — Надев широкий б о л и в а р… — Курсив и фамильярно-метонимическая замена шляпы именем прославившего ее политического деятеля указывают на сознательное использование П жаргонизма из диалекта франтов. Боливар Симон (1783–1830) — вождь национально-освободительного движения в Латинской Америке, кумир европейских либералов 1820-х гг. Судя по иконографическим материалам, П носил шляпу à la Bolivar. Ср. в романе В. Гюго «Отверженные»: "Это происходило во времена борьбы южноамериканских республик с испанской короной, борьбы Боливара с Морильо. Шляпы с узкими полями составляли принадлежность роялистов и назывались «морильо», либералы облюбовали шляпы с широкими полями, носившие название «боливаров» (ч. I, книга V, глава XII).

11 — Онегин едет на бульвар… — Бульвар (см. с. 79) — Невский проспект в Петербурге до весны 1820 г. был засажен посередине аллеей лип и в бытовой речи именовался бульваром. Около двух часов дня он был местом утренней прогулки людей "хорошего общества"."…Чем ближе к двум часам, тем уменьшается число гувернеров, педагогов и детей: они наконец вытесняются нежными их родителями, идущими под руку с своими пестрыми, разноцветными, слабонервными подругами" (Н. В. Гоголь, "Невский проспект").

13- 14 — Пока недремлющий брегет.

Не прозвонит ему обед.

Брегет — часы фирмы парижского механика Брегета (вернее, Бреге) Абрахама-Луи (1747–1823). Поведение Онегина во многом не совпадает с нормами дендизма, отклоняясь в сторону традиционного поведения русского щеголя-петиметра. Ср. употребление часов "безмозглым петиметром" в «Щепетильнике» Лукина: "…они будут его разбужать по полуночи в двенадцатом часу и позже; <…> будут показывать время, когда должно ему скакать на свидание с любовницею…" (Русская комедия и комическая опера XVIII века. М.-Л., 1950, с. 101–102).

Ср., с другой стороны, в "Пелэме…" Бульвер-Литтона: " — Скажите, мистер Пелэм, а вы уже купили часы у Бреге? — Часы? — переспросил я. Неужели вы полагаете, что я стал бы носить часы? У меня нет таких плебейских привычек. К чему, скажите на милость, человеку точно знать время, если он не делец, девять часов в сутки проводящий за своей конторкой и лишь один час — за обедом? Чтобы вовремя прийти туда, куда он приглашен? — скажете вы; согласен, но — прибавил я, небрежно играя самым прелестным из моих завитков, — если человек достоин того, чтобы его пригласить, он, разумеется, достоин и того, чтобы его подождать" (Бульвер-Литтон, с. 74).

Прозвонит ему обед. — Карманные часы "с репетицией" были снабжены механизмом, который, если надавить на специальную пружинку, «отзванивал» время. Таким образом, время можно было узнавать, не раскрывая крышки, прикрывавшей циферблат. Мода на часы фирмы «брегет» поддерживалась не только их точностью, но и тем, что А.-Л. Бреге никогда не производил двух одинаковых часов. Каждый образец был уникальным. В музейном собрании Московского Кремля хранится брегет с семью циферблатами, показывающий часы, минуты, месяцы революционного (часы производства 1792 г.) и григорианского календарей, дни недели и декады.

XVI, 2 — "Пади, пади!" — раздался крик… — "Пади!" — крик форейтора, разгоняющего пешеходов. Быстрота езды по людным улицам составляла признак щегольства. "…Все, что было аристократия или претендовало на аристократию, ездило в каретах и колясках четвернею, цугом, с форейтором. Для хорошего тона, или, как теперь говорят, для шика, требовалось, чтобы форейтор был, сколь можно, маленький мальчик, притом чтобы обладал одною, насколько можно, высокою нотой голоса <…> Ноту эту, со звуком и!.. обозначающим сокращенное «поди», он должен был издавать без умолку и тянуть как можно долее, например, от Адмиралтейства до Казанского моста. Между мальчиками-форейторами завязалось благородное соревнование, кто кого перекричит…" (Пржецлавский О. А. Воспоминания. — Помещичья Россия… с. 67–68).

5 — 6 — К Talon помчался: он уверен,

Что там уж ждет его Каверин.

Ресторан Талон существовал до весны 1825 г. Он находился на Невском проспекте (ныне Невский 15, в его помещении теперь находится кинотеатр "Баррикада"). Каверин Петр Павлович (1794–1855) — приятель П в лицейские и петербургские годы. Учился в Геттингене (1810–1811), служил в лейб-гусарском и Павлоградском гусарском полках. Был известен разгульным поведением и свободомыслием, член Союза Благоденствия. См. стихотворения П "К портрету Каверина" и "К П. П. Каверину".

Весельчак, известный повеса, легко делавший и плохо отдававший долги, гусар и дуэлянт, Каверин был одновременно членом "Зеленой лампы", другом Н. Тургенева (несмотря на недоразумения, вызванные его беспечностью в денежных делах), Грибоедова, Пушкина, Вяземского и Лермонтова. Лучше всего Каверина характеризует письмо Н. Тургенева к брату Сергею от 29 мая 1818 г. Рассказав о крепостнических выходках своего двоюродного брата "гнусного Бориса", Н. Тургенев продолжает: "Сравни же с этим поступок п о в е с ы <подчеркнуто Н. Тургеневым. — Ю. Л.> Каверина, к которому кучер принес 1000 рублей и просил за это свободы. Он ему отвечал, что дал бы ему свои 1000 р. за одну идею о свободе: но, не имея денег, дает ему отпускную" (Декабрист Н. И. Тургенев. Письма к брату С. И. Тургеневу. М.-Л., 1936, с. 261). Сводя Онегина с Кавериным, П вводил героя в свое собственное близкое окружение.

7-14 — Вошел: и пробка в потолок… — Стихи нагнетают одновременно бытовые и литературные детали: вино кометы — шампанское урожая 1811 г., года кометы (см.: Кузнецов Н. Вино кометы. — Пушкин и его современники, вып. XXXVIII–XXXIX. Л., 1930, 71–75). Roast-beef окровавленный — ср. в стихотворении Парни: "Goddam!": "…le sanglant roast-beef <…> le jus d'Ai"; "кровавый ростбиф" — блюдо "английской кухни", модная новинка в меню конца 1810-х — начала 1820-х гг., из Стразбурга пирог — паштет из гусиной печени, который привозился в консервированном виде (нетленный), что было в то время модной новинкою (консервы были изобретены во время наполеоновских войн). Лимбургский сыр — импортировавшийся из Бельгии очень острый сыр, с сильным запахом. Лимбургский сыр очень мягок и при разрезании растекается (живой), ср. другое объяснение: "покрытый слоем "живой пыли", образуемой микробами" (Словарь языка Пушкина, т. I, с. 790).

XVII, 8 — Почетный гражданин кулис… — В 1810-1820-е гг. понятие «театрал» включало не только представление о завсегдатае театра, знатоке и ценителе игры актеров. Театрал поддерживал дружеские отношения с актерами, покровительствовал тем или иным актрисам, организуя в партере «партии» их поклонников, гордился любовными связями за кулисами и принимал активное участие в театральных интригах, «ошикивая» или «охлопывая» актеров и актрис. Главы театральных «партий», такие, как Катенин и Гнедич, были авторитетными ценителями актерской игры и наставниками в вопросах декламации. Однако основную массу театралов составляли люди, для которых принципиальные вопросы искусства отступали на второй план перед закулисными интригами (см.: Жихарев С. П. Записки современника. М.-Л., 1955, с. 557–634). П, которого участие в "Зеленой лампе" и дружба с Н. Всеволожским, П. Мансуровым, Д. Барковым и другими ввела в круг театральных интересов и закулисных знакомств, пережил период, когда и его можно было назвать "почетным гражданином кулис" (ср. стихи 13–14 в следующей, XVIII строфе). Связь XVII строфы с воспоминаниями о "Зеленой лампе" устанавливается текстуально. Ср. характеристику Всеволожского в черновом варианте послания Я. Н. Толстому:

(См. также: Гроссман Леонид. Пушкин в театральных креслах. — Гроссман. Собр. соч. т. I. M., 1928, с. 243–384; Королева Н. Декабристы и театр. Л., 1975). Однако статья П "Мои замечания об русском театре" (XI, 9-13) показывает, что уже в 1820 г. он перерос театральную групповщину, и образ молодого театрала, который "гуляет по всем десяти рядам кресел, ходит по всем ногам, разговаривает со всеми знакомыми и незнакомыми" (там же, 9), хвастаясь закулисными связями, стал вызывать у него иронию. Сочетание лиризма и иронии характерно и для строф, рисующих Онегина в театре.

10 — Где каждый, вольностью дыша… — Вольностью дыша — галлицизм respirer l'air la liberté. В прижизненных изданиях — цензурная замена "критикой дыша". Ср. слова Рылеева на Сенатской площади 14 декабря 1825 г.: "Мы дышим свободою" (Воспоминания Бестужевых. М.-Л., 1951, с. 37, 41).

12-13 — Обшикать Федру, Клеопатру, Моину вызвать…

П дает суммарную картину типичных театральных ролей эпохи. Точное определение пьес, которые здесь имеются в виду, затруднительно. Федра — персонаж из оперы — переделки известной одноименной трагедии Расина. Ср.: "18 декабря [1818. — Ю. Л.] была представлена в бенефис Сандуновой лирич<еская> опера в 3 дейст<виях> в стихах, «Федра» (из театра Расина), перевод Пет. Ник. Семенова, музыка соч. Лемаена и Штейнбельта" (Арапов П. Летопись русского театра. СПб., 1861, с. 272). Клеопатра — установить, какую роль имел в виду П, не удалось. Моина — героиня трагедии Озерова «Фингал». "30 декабря <1818. — Ю. Л.> в роли Моины" выступала второй раз молодая актриса А. М. Колосова. "В Моине она была пластично прелестна и долго шли толки об ее игре" (там же). П, видимо, посетил оба спектакля. Попытки связать все три роли непременно с балетом в свое время вызвали протест Б. В. Томашевского (см.: "Лит. наследство", т. 16–18, 1934, с. 1110), однако продолжались и впоследствии: А. А. Гозенпуд видит в строках 12–13 намек на балет "Тезей и Ариадна" (см.: Гозенпуд А. А. Музыкальный театр в России, I. Л., 1959, с. 343–344). Однако соображения эти недостаточно убедительны.

Театр в пушкинскую эпоху не только зрелище, но и место общественных собраний и определенный форум независимой общественной жизни. Актеры императорских театров, подчиняясь официальному ведомству, в известном смысле воспринимались как лица, несущие некоторую степень государственного авторитета. Наблюдение за порядком в театре было вверено полиции как одна из существенных ее обязанностей. Одновременно, актеры, как деятели искусства, были зависимы от одобрения публики, которая имела право выражать свое мнение шумными знаками. Широкая осведомленность публики в закулисных интригах, протекциях, оказываемых тем или иным актрисам со стороны театральной дирекции или известных сановников, легко придавала овациям и свисткам оттенок политических акций. В 1822 г. приятель П, П. А. Катенин, был выслан из Петербурга за демонстрацию в театре против любовницы петербургского генерал-губернатора Милорадовича — актрисы М. А. Азаричевой. У П неоднократно бывали ссоры в театре, приводившие к неприятностям с полицией (его ссора в 1818 г. с Перевозчиковым вызвала донос полицмейстера Горголи и причинила П много беспокойства) и дуэлям (напр., с майором Денисевичем). Театральному поведению П был свойствен эпатирующий тон, в черновых вариантах XVII строфы приписанный Онегину: "Он бурный"; "Ежову вызвать…" (VI, 229). Е. И. Ежова — второстепенная актриса, гражданская жена Шаховского, объект насмешек арзамасцев.

XVIII, 1 — Волшебный край! там в стары годы… — Последние годы, проведенные перед ссылкой П в Петербурге (совпадающие со временем действия первой главы), были периодом его исключительно напряженных театральных интересов и проходили под впечатлением оживленной полемики о комедии на страницах русских журналов. Имена, названные П в XVIII строфе, неизбежно вызывали у читателя той поры ассоциации с острой перепалкой между театральными «партиями», распределявшими аплодисменты и свистки в зале, и столкновениями литературных группировок. Памятником активного участия П в этой борьбе остался набросок: "Мои замечания об русском театре" (XI, 9 13). "Вовлеченный в борьбу арзамасцев с Шаховским, Пушкин с начала своей литературной деятельности был в оппозиции к Шаховскому, но затем под влиянием Катенина познакомился и сблизился с ним, стал посетителем его салона. Несмотря на отрицательное отношение к некоторым пьесам Шаховского (например, к "Пустодомам"), Пушкин продолжал интересоваться Шаховским и его кружком и в годы ссылки" (Мордовченко Н. И. Русская критика первой четверти XIX века. М.-Л., 1959, с. 245). В 1819 г. наметился отход П от односторонне «арзамасской» ориентации и сближение его с катенинским лагерем. Однако в определенном отношении взгляды П совпадали с критикой Катенина А. Бестужевым в 1819 г. "Когда Пушкин писал о стихах Катенина, "отверженных вкусом и гармонией", он явно был единомышленником Бестужева <…> В основных вопросах, разделявших обе стороны, Пушкин был не на стороне Катенина. В споре о Семеновой Пушкин был против Катенина, в споре о славянизмах он был, конечно, последовательным арзамасцем. Единственно, в чем Пушкин расходился со своими единомышленниками, это в оценке Озерова…" (Томашевский, I, с. 290–291).

На этом фоне сложилась та глубоко независимая от групповых интересов картина истории русского театра, которая изложена в XVIII строфе. XVIII в. представлен именами Фонвизина и Княжнина (Сумароков, к которому П относился отрицательно, обойден). Здесь интересно, во-первых, то, что на первый план выдвинута комедия: Фонвизин назван раньше Княжнина, да и этот, последний, возможно, упомянут П как автор "Несчастья от кареты". П, как и критики-романтики, не видел в трагедии XVIII в. национального начала и противопоставлял ей в этом отношении комедию. Фонвизин — постоянный спутник П на всем протяжении его творчества. До "Капитанской дочки" включительно (см. с. 279) всякое обращение к XVIII в. вызывает у П образы Фонвизина.

4 — И переимчивый Княжнин… — Княжнин Яков Борисович (1742–1791) — драматический писатель, автор трагедий «Росслав», "Вадим Новгородский", комедий «Хвастун», "Чудаки", "Несчастье от кареты", комической оперы «Сбитенщик» и др. П относился к творчеству Княжнина холодно, хотя и интересовался им, как жертвой самовластия ("Княжнин умер под розгами" — XI, 16) и автором "Вадима Новгородского". Эпитет «переимчивый» связан с упреками в заимствовании сюжетов из репертуара французского театра и намекает на сатирическое изображение Княжнина в комедиях Крылова (см.: Гуковский Г. А. Крылов и Княжнин, XVIII век, сб. 2. М.-Л., 1940, с. 142–152).

5-7 — Там Озеров невольны дани.

Народных слез, рукоплесканий.

С младой Семеновой делил…

Озеров Владислав Александрович (1769–1816) — драматург, автор пользовавшихся перед войной 1812 г. шумным успехом трагедий "Эдип в Афинах" (1804), «Фингал» (1805), "Дмитрий Донской" (1807). Творчество его пропагандировалось карамзинистами (ср. статью П. А. Вяземского "О жизни и сочинениях В. А. Озерова").

В 1816 г. П оценивал Озерова положительно (I, 197). Однако в 1819 г. он высказался об Озерове более сдержанно, объяснив его успех игрой Семеновой: "Она украсила несовершенные творения несчастного Озерова" (XI, 10). Такой оценкой и объясняется то, что успех Озерова в EO назван "невольны дани народных слез, рукоплесканий". Семенова Екатерина Семеновна (1786–1849) — трагическая актриса, ученица Гнедича. П исключительно высоко ценил ее драматический талант (см.: "Мои замечания об русском театре", XI, 9-13). С именем Семеновой был связан острый спор, возникший в театральной критике в 1819 г. Дебют Колосовой, которую Катенин и его последователи выдвигали на место первой русской трагической актрисы, обострил конфликт литературных группировок. В театральном зале сложилась "партия Семеновой" и "партия Колосовой". Успех Семеновой в роли Медеи 15 мая 1819 г. был шумно отмечен журналами. В "Сыне Отечества" появилась восторженная статья Я. Толстого, за ней последовала другая (NN, вероятно, H. H. Гнедича), столь же положительная. П разделял мнение о превосходстве Семеновой. Упоминание Озерова и Семеновой, казалось, придавало строфе антикатенинскую окраску. Тем резче выступали следующие стихи, высоко оценивающие роль Катенина и Шаховского в истории театра.

8 — Там наш Катенин воскресил… — Катенин Павел Александрович (1792–1853) — активный участник движения декабристов, руководитель Военного общества (см.: Оксман Ю. Вступит, статья к "Воспоминаниям П. А. Катенина о Пушкине". — "Лит. наследство", 1934, т. 16–18, с. 624–625), теоретик группы "младших архаистов".

9 — Корнеля гений величавый… — первоначально было: "Эсхила Гений величавый" (VI, 259), что намекало на пристрастие Катенина к идее высокого трагического театра. Однако П предпочел биографически более конкретную ссылку на Корнеля. Катенин опубликовал монолог Цинны из одноименной трагедии Корнеля, политически заострив его при переводе и превратив в яркое декабристское стихотворение ("Сын отечества", 1818, № 12), и перевод трагедии Корнеля «Сид» (1822). Корнель Пьер (1606–1684) — один из основоположников и корифеев французского классицизма.

10 — Там вывел колкий Шаховской… — Шаховской Александр Александрович (1777–1846) — драматург, режиссер и театральный деятель — был объектом сатирических нападок со стороны арзамасцев, в том числе и молодого П. Шаховской, считая, что комедия должна быть злой, злободневной, выводящей на сцене карикатурные образы современников, был создателем ряда пьес, вызвавших театральные скандалы ("Новый Стерн" — против Карамзина, 1805; "Липецкие воды" — против Жуковского, 1815 и др.). Эпитет «колкий» (франц. caustique — насмешливый) точно определял литературную программу Шаховского, который несколько позже, подхватив брошенную ему арзамасцами кличку "новейшего Аристофана", создал в 1825 г. комедию "Аристофан, или Представление комедии «Всадники», создающую возвышенно-гражданственный образ автора «колких» комедий.

12 — Дидло венчался славой… — Дидло Карл (1767–1837) — известный петербургский балетмейстер. О нем см.: Слонимский Ю. Балетные строки Пушкина. Л., 1974, с. 49–63.

XIX, 1 — Мои богини! что вы? где вы? — Активное посещение П театра приходится на 1817–1820 гг. В это время П тесно сближается с кружком молодых театралов, объединенных в общество "Зеленая лампа". Общество соединяло театральные интересы с политическими и находилось в определенной зависимости от Союза Благоденствия. Театральные интересы были неотделимы от многочисленных увлечений актрисами и балеринами. Так, Никита Всеволожский был влюблен в 15-летнюю балерину Авдотью Свешникову; другой «лампист», друг П Мансуров, — в ее ровесницу, балерину Марию Крылову. В 1819 г. П увлекся Е. С. Семеновой.

6 — Узрю ли русской Терпсихоры…

Терпсихора — (древнегреч. мифолог.) — муза танца.

XX, 1–3 — Театр уж полон; ложи блещут;

Партер и кресла, все кипит;

В райке нетерпеливо плещут…

Спектакли в петербургских театрах начинались в 6 час. вечера. Ложи посещались семейной публикой (дамы могли появляться только в ложах) и часто абонировались на целый сезон. Партер — пространство за креслами; здесь смотрели спектакль стоя. Билеты в партер были относительно дешевы, и он посещался смешанной публикой, в том числе завзятыми театралами. Кресла — несколько рядов кресел устанавливалось в передней части зрительного зала, перед сценой. Кресла обычно абонировались вельможной публикой. Частое появление П "в креслах" сердило его сурового друга Пущина: "…Пушкин, либеральный по своим воззрениям, имел какую-то жалкую привычку изменять благородному своему характеру и очень часто сердил меня и вообще всех нас тем, что любил, например, вертеться у оркестра около Орлова, Чернышева, Киселева и других <…>. Случалось из кресел сделать ему знак, он тотчас прибежит" (Пушкин в воспоминаниях современников, т. 1, с. 98). Однако левую сторону кресел занимали либералы (разумеется, те, кто мог, как Онегин, позволить себе относительно дорогой билет "в кресла". П такой возможности не имел), которые "составили в ту пору свое общество в Большом театре, называя себя в шутку левым флангом. Оно состояло из нескольких молодых людей, военных и статских, которые имели свои абонированные кресла в первых рядах на левой стороне театра" (Арапов П. Летопись русского театра. СПб., 1861, с. 290–291). Раек — верхняя галерея — местопребывание демократического зрителя. Определения П резко разграничивают состав и поведение различных частей зала: ложи блещут орденами и звездами мундиров, бриллиантами дам; партер и кресла — в движении (театральный хороший тон предписывал входить в зал в последнюю минуту, а появление людей света требовало выполнения этикета: обмена приветствиями, ритуала поклонов и бесед). Демократическая публика хлопает, требуя начать спектакль.

5-14 — Блистательна, полувоздушна… Стоит Истомина… — Истомина Авдотья Ильинична (1799–1848) — прима-балерина петербургского балета. П пережил увлечение Истоминой. Шумную известность Истоминой доставила трагическая дуэль из-за нее В. В. Шереметьева и А. П. Завадовского. Дуэль, в которую были вовлечены Каверин, Грибоедов и Якубович, взволновала П, и он неоднократно возвращался к ней в своем творчестве.

П не описывает в строфах XX–XXII какой-либо один реальный спектакль, а создает художественный образ русского балета той поры. В описании танца Истоминой можно видеть черты таких постановок, как опера «Телемак» (Истомина танцевала с кордебалетом нимф, опера шла на Петербургской сцене в 1818 и 1819 гг.), балет "Пастух и Гамадриада" и др. (см.: Слонимский Ю. Балетные строки Пушкина. Л., 1974, с. 34). Однако тот же автор показал, что в строфе XXII имеется в виду "китайский балет" Дидло "Хензи и Тао" (там же, с. 79–87). 30 октября 1819 г. П, опоздав на этот спектакль, вел в театре антиправительственные разговоры.

XXI, 3–4 — Двойной лорнет скосясь наводит.

На ложи незнакомых дам…

Двойной лорнет — употреблявшийся в театре прибор, состоявший из двух подвижных линз на платформе. Укреплялся на пальце с помощью кольца (см.: "Русский пустынник", 1817, № 4, с. 75–76). Рассматривать не сцену, а зрительный зал (к тому же еще — незнакомых дам) — дерзость поведения щеголя, глядеть «скосясь» — также оскорбительно для тех, на кого смотрят. Ср. в «Щепетильнике» Лукина описание щегольского поведения: "Мирон работник (держа в руке зрительную трубку): <…>, здесь в них один глаз прищуря, не веть цаво-та смотрят. Да добро бы, брацень, из-дали, в то нос с носом столкнувшись, устремятся друг на друга" (Русская комедия и комическая опера XVIII века. М.-Л., 1950, с. 99). Притворная близорукость была одним из признаков щеголя. Особенно неприличным считалось смотреть через очки или лорнет на дам. Ср. близкое к пушкинскому описание поведения щеголя у Николева:

Дельвиг вспоминал, что в Лицее воспитанникам запрещалось носить очки (юноше смотреть на старших через оптические стекла — дерзость), и поэтому все женщины казались ему прекрасными. Выйдя из Лицея, он был разочарован. Эта острота раскрывает природу представления, связывающего очки и дерзость: оптика позволяет усматривать недостатки там, где невооруженный глаз видит красоту и величие. Фельдмаршал И. В. Гудович, московский главнокомандующий, по свидетельству Вяземского, был "настойчивый гонитель очков": "Никто не смел являться к нему в очках; даже и в посторонних домах случалось ему, завидя очконосца, посылать к нему слугу с наказом: нечего вам здесь так пристально разглядывать; можете снять с себя очки" (Вяземский, Старая записная книжка, с. 135). Выходкой против щеголей было появление в Москве в 1802 г. во время гуляния 1 мая лошади в очках, которую вел некто, наряженный крестьянином. "Московские ведомости" об этом сообщали: "Между очками по переносью на красном сафьяне подписано крупными литерами: "а только трех лет". Лошадь в очках возбудила и общий смех, и общее любопытство, и кто ни спрашивал у поселянина, зачем лошадь в очках, он всем постоянно отвечал, что в его селе все лошади видят, а молодые непременно смотрят в очки. Правду, или нет сказал мужик, остается решить молодым знатокам в деле окулярном" ("Московские ведомости", 1802, № 36, "Смесь"). Появление этой заметки "без ведома и согласия начальства" явилось причиной неудовольствия московского военного губернатора И. П. Салтыкова — сатира в официальном издании казалась ему неуместной (см.: "Русский архив", 1897, № 5, с. 117).

14 — Но и Дидло мне надоел. — Прим. П: "Черта охлажденного чувства, достойная Чальд-Гарольда. Балеты г. Дидло исполнены живости воображения и прелести необыкновенной. Один из наших романтических писателей находил в них гораздо более Поэзии, нежели во всей французской литературе" (VI, 191). "Один из наших романтических писателей", — вероятно, сам Пушкин (в черновых вариантах: "А. П.", "Сам П. говаривал" — VI, 529). Стремление П в примечаниях занять позицию внешнюю по отношению к самому себе — автору «Онегина» — примечательно.

XXII, 3–4 — Еще усталые лакеи.

На шубах у подъезда спят…

Театры начала XIX в. не имели гардеробов, верхнее платье сторожили лакеи.

11-12 — И кучера, вокруг огней… — "Нередко бывали случаи, что ожидавшие выхода господ из театра или с бала маленькие форейторы замерзали во время больших морозов, число отмороженных пальцев на руках и ногах у кучеров не считалось" (Северцев Г. Т. Петербург в XIX веке. — "Историч. вестник", 1903, май, с. 625).

XXIII, 6 — Торгует Лондон щепетильный…

Щепетильный (неологизм В. Лукина) зд.: "Связанный с торговлей галантерейными, парфюмерными товарами" (Словарь языка Пушкина, IV, с. 997).

XXIII–XXIV — Кабинет Онегина описан в традициях сатиры XVIII в. против щеголей (Лукин, Новиков, Страхов и др.), но включает и отзвуки одновременно иронического и сочувственного изображения быта щеголя в стихотворении Вольтера "Светский человек". Вольтер, в противоположность Руссо, видит в роскоши положительный результат успехов цивилизации.

XXIV, 4 — Духи в граненом хрустале… — Духи в начале XIX в. были модной новинкой. "Духи вошли в употребление у нас только в конце прошедшего <XVIII. — Ю. Л.> столетия" (Пыляев М. И. Старое житье. Очерки и рассказы. СПб., 1892, с. 80–81).

9-14 — Руссо… В сем случае совсем не прав. — Стихи дополняют стилистический конфликт предшествующего текста идеологическим: вводится резкое высказывание Руссо против моды (с приведением в примечаниях цитаты из «Исповеди» Руссо в подлиннике). Сталкиваются две резко противоположные оценки Руссо: "Защитник вольности и прав" и "Красноречивый сумасброд" — "un charlatan déclamateur" из эпилога "Гражданской войны в Женеве" Вольтера. Руссо Жан-Жак (1712–1778) — французский писатель и философ. Произведения Руссо были известны П уже в Лицее, однако на юге под воздействием споров с друзьями-декабристами он снова перечел его основные трактаты. Об отношении П к Руссо см.: Лотман Ю. М. Руссо и русская культура XVIII — нач. XIX века. — В кн.: Руссо Жан-Жак. Трактаты. М., 1969, с. 590–598. Гримм Мельхиор (1723–1807) — писатель из круга энциклопедистов. П цитирует в примечаниях следующий отрывок: "Все знали, что он белится; я сперва не верил этому, но потом поверил — не только потому, что цвет лица у него стал лучше и что я сам видел чашки с белилами на его туалете, но и потому, что, войдя однажды утром к нему в комнату, застал его за чисткой ногтей особой щеточкой, и он с гордостью продолжал это занятие при мне. Я решил, что человек, способный проводить каждое утро по два часа за чисткой ногтей, может также посвящать несколько минут на то, чтобы покрывать свою кожу белилами" (Руссо Жан-Жак. Избр. соч., т. III. М., 1961, с. 407–408). Первоначально П писал:

Утверждение, что "[поэт] и либерал задорный" (там же) могут одновременно быть и франтами, смягчало степень сатиры, вводя возможность иной оценки.

XXV, 5 — Второй Чадаев, мой Евгений… — До этой строфы П очень осторожно вводил Онегина в свое биографическое окружение ("Не мог он ямба от хорея, Как мы ни бились, отличить" (I, VII, 3–4); "…уверен, Что там уж ждет его Каверин" (I, XVI, 5–6). Здесь впервые такое сближение осуществляется прямо, причем по вызвавшему споры в кругу «либералистов» вопросу о возможности совместить черты "дельного человека" (слова «дельный» и «дело» в лексике членов тайных обществ имели специфическое, политически окрашенное значение) и денди. Необходимо учитывать, с каким пиететом произносил П в это время имя Чаадаева. Чаадаев Петр Яковлевич (1794–1856) общественный деятель, философ. П познакомился с ним в 1816 г., когда Чаадаев с гусарским полком стоял в Царском Селе. Чаадаев оказал огромное влияние на формирование воззрений П и в 1817–1820 гг. был одним из высших авторитетов для поэта. Чаадаев был известен не только свободолюбием, независимостью суждений, рыцарской щепетильностью в вопросах чести, но и утонченным аристократизмом и щегольством в одежде. Близко знавший Чаадаева М. Жихарев писал, что "искусство одеваться Чаадаев возвел почти на степень исторического значения" (Жихарев М. П. Я. Чаадаев. — "Вестник Европы", 1871, июль, с. 183).

11-12 — И из уборной выходил.

Подобный ветреной Венере…

Уборная — "комната, в которой одеваются, наряжаются" (Словарь языка Пушкина, IV, 625); Венера (древнеримск.) — богиня любви.

XXVI, 7–8 — Но п а н т а л о н ы, ф р а к, ж и л е т,

Всех этих слов на русском нет…

Протесты против "европейской одежды" П мог слышать в кругу «архаистов» (ср. в "Горе от ума" о фраке:

П могли быть известны и рассуждения Пестеля, предлагавшего при реформе военной одежды принять за образец древнерусское платье: "Что касается до красоты одежды, то русское платье может служить тому примером". Интересна лексика, которую использует при этом Пестель: "Кафтаны и зеленыя длинныя Штаны (Панталоны)" (Восстание декабристов. Документы, т. VII. М., 1958, с. 255). Из контекста очевидно, что Пестель в собственной речи пользуется общераспространенным словом «панталоны», но считает его подлежащим замене на коренное русское (как он, например, предлагал заменить «сабля» на «рубня» и «пика» на «тыкня» — там же, с. 409).

Панталоны, фрак, жилет в начале XIX века относились к сравнительно новым видам одежды, терминология и функциональное употребление которых еще не установилось. Фрак являлся первоначально одеждой для верховой езды. Превращение его в одежду для салона связывалось с англоманией и "модной наглостью" английских денди. Целую науку и одновременно поэзию, посвященную теме "фрак джентльмена", находим в «Пелэме» Бульвер-Литтона (глава XXXII). С распространением на континенте английских мод фрак завоевал признание.

Форма и название нижней части мужского костюма также находились в становлении. Французский язык и культурная традиция создали утвердившееся противопоставление коротких штанов, застегивавшихся ниже колен (culotte), и длинных, получивших название от костюма комического персонажа итальянской сцены Панталоне. Первые являлись дворянской одеждой, вторые принадлежали костюму человека из третьего сословия. Социальная значимость этих деталей была столь велика, что люди восставшей улицы эпохи великой французской революции получили кличку «санкюлоты» — "не носящие дворянских коротких штанишек". Эта социальная символика была совершенно чужда и русской системе одежды, и русскому языку. Не случайно «санкюлот» было в русском языке XVIII в. заменено калькой «бесштанник», что осмыслялось как "бедняк, не имеющий штанов вообще" (ср. рассказанный Растопчиным Вяземскому анекдот о том, как русский дипломат 1790-х гг., когда правительство потребовало писать исключительно по-русски, вместо les auberges abondent en sans-culottes (гостиницы переполнены санкюлотами), доносил: "Гостиницы гобзят бесштанниками" (см.: Вяземский, Старая записная книжка, с. 102). Культурная причина этой языковой коллизии была в следующем: во Франции короткие штаны были единственно возможной придворной и светской одеждой для мужчины XVIII в. Военные, которые отнюдь не составляли основной массы французского дворянства, появлялись в Версале лишь в придворных костюмах. В России дворянство почти поголовно было военным сословием, что придавало военной форме высокий авторитет: она допускалась и на бал, и во дворец. Русская же военная форма в конце XVIII в. включала в себя длинные шаровары (или, на разных исторических поворотах, узкие немецкие, но непременно длинные штаны), которые заправлялись в сапоги. И хотя в особо церемониальных случаях и военным приходилось надевать culotte, чулки и башмаки, но в принципе длинные панталоны при высоких сапогах никого не шокировали.

Подобно тому как culotte и заправленные в сапоги панталоны, отличаясь в церемониальном отношении, в равной мере были одеждой русского дворянина, лексика русского языка не делала различия между этими видами одежды. И те, и другие назывались «штаны». Добавление «короткие» или «длинные» было факультативным. Приведем пример случая употребления слов «штаны» и «панталоны» как синонимов — эпиграмму на изменение одежды военных при Александре I:

Зато когда появилась мода на длинные панталоны навыпуск, они возбудили протест, как п р о с т о н а р о д н а я одежда. Русским названием, достаточно ясным в своей социальной определенности, сделалось для них не «штаны», а «портки».

Обычная одежда светского франта в конце 1810-х гг. состояла "в благоустроенном туалете, во фраках, в панталонах под высокие сапоги с кисточками, т. е. гусарские или, как назывались они по-французски, à la Souwaroff". Отчаянные франты "позволяли себе сапоги с желтыми отворотами" (Свербеев Д. Н. Записки, т. I. М., 1899, с. 265). Однако в 1819 г., т. е. именно во время действия первой главы EO, франты начали носить белые панталоны навыпуск, что казалось чудовищным неприличием — утверждением простонародных «портков» в качестве нормы светской одежды. Так, молодой Свербеев, появившись в это время на вечере у старухи Перекусихиной в "белых как снег" панталонах навыпуск, "которые более уже месяца принято было носить в первых петербургских домах", вызвал гнев хозяйки: "Я начал было робко объяснять историю нововведения белых панталон, она не дала мне договорить: "Не у меня только, не у меня! Ко мне, слава Богу, никто еще в портках не входит!" (там же, с. 266). Белые панталоны навыпуск именует портками и Вяземский: "Что слышно <…> о белых панталонах? — спрашивает он А. И. Тургенева <в 1821 г. это все еще новинка, и он заказывает их в Петербурге. — Ю. Л.>. <…> Я хлопочу о портках" (Остафьевский архив, т. II. СПб., 1899, с. 210). Известно высказывание Вяземского, также подчеркивающее, что панталоны в момент действия первой главы романа были новинкой и что высказывание об этом в EO имело остро злободневный характер: "В 18-м или 19-м году в числе многих революций в Европе совершилась революция и в мужском туалете. Были отменены короткие штаны при башмаках с пряжками, отменены и узкие в обтяжку панталоны с сапогами сверх панталонов; введены в употребление и законно утверждены либеральные широкие панталоны с гульфиком впереди, сверх сапог или при башмаках на бале. Эта благодетельная реформа в то время еще не доходила до Москвы. Приезжий NN первый явился в таких невыразимых на бал к М. И. Корсаковой. Офросимов, заметя это, подбежал к нему и сказал: "Что ты за штуку тут выкидываешь? Ведь тебя приглашали на бал танцовать, а не на мачту лазить; а ты вздумал нарядиться матросом" (Вяземский, Старая записная книжка, с. 152).

Жилеты, хотя и были известны в XVIII в. (гвардейские модники екатерининских времен нáшивали по семи жилетов один поверх другого), но, как и фраки, подвергались гонению при Павле I. В дневнике кн. Дарьи (Доротеи) Ливен — родной сестры Бенкендорфа и многолетней подруги Гизо читаем: "Жилеты запрещены. Император говорил, что именно жилеты совершили французскую революцию. Когда какой-нибудь жилет встречают на улице, хозяина его препровождают в часть" (E. Daudet, Une vie d'ambassadrice au siècle dernier. La princesse de Lièven. Paris, 1909, p. 27, оригинал по-фр.). В сезон 1819–1820 гг. в моде были жилеты, о которых хлопотал А. Тургенев, писавший в Варшаву Вяземскому: "Здесь никак нельзя достать черного полосатого бархата, из коего делают жилеты и какой ты мог видеть и у брата, а в Варшаве, сказывают, есть. Пришли мне на один жилет пощеголеватее" (Остафьевский архив, т. II. СПб., 1899, с. 11). А получив, уведомлял с удовольствием: "Весь пост и здесь, и в Москве буду щеголять в твоих жилетах" (там же, с. 23).

Цвет фраков в 1819–1820 гг. еще не установился окончательно. Свербеев вспоминал: "…черных фраков и жилетов тогда еще нигде не носили, кроме придворного и семейного траура. Черный цвет как для мужчин, так и для дам, считался дурным предзнаменованием, фраки носили коричневые или зеленые и синие с светлыми пуговицами, — последние были в большом употреблении, панталоны и жилеты светлых цветов" (Свербеев Д. Н. Записки, т. I. M., 1899, с. 265). Черный цвет связывался с трауром. Еще в 1802 г. в "Письме из Парижа" говорилось о бале, на котором "мужчины, казалось, все пришли с похорон <…> ибо были в черных кафтанах" ("Вестник Европы", 1802, № 8, с. 355–356; ср. у Мюссе: "…во всех салонах Парижа — неслыханная вещь! — мужчины и женщины разделились на две группы — одни в белом, как невесты, а другие в черном, как сироты, — смотрели друг на друга испытующим взглядом <…> черный костюм, который в наше время носят мужчины — это страшный символ" (Мюссе А. Исповедь сына века. Новеллы. Л., 1970, с. 24). Ощущение черных фраков как траурных сделало их романтическими и способствовало победе этого цвета уже в 1820-е гг.

Комментируемые стихи воспринимаются как ирония в адрес иноязычной лексики и европеизированного быта русского денди. Однако то, что П выделил курсивом "слов" (это подчеркиванье встречается уже в ранних черновых вариантах строфы), позволяет предположить, что здесь допустимо видеть и противоположную иронию в адрес шишковистского лексического ригоризма (ср. стихи В. Л. Пушкина: "И, бедный мыслями, печется о словах!" — или: "Нам нужны не слова — нам нужно просвещенье" — Поэты 1790-1810-х годов, I, с. 666).

Стих С л о в на русском нет нельзя воспринимать как непосредственное выражение мнения П: ему, например, конечно, были известны строки И. И. Дмитриева из шуточного "Путешествия NN в Париж и Лондон, писанного за три дни до путешествия" (1803):

Комментируемый стих представляет собой указание на отсутствие этих слов в Словаре Академии Российской и, следовательно, на отсутствие их в языке, с точки зрения авторов словаря. Словарь Академии Российской (академический словарь) — 1-е изд. 1794 г., 2-е (в алфавитном порядке) в шести частях 1806–1822 гг. — имел характер толкового нормативного и был ориентирован на лингвистический пуризм. Показательно, что слова эти вошли в "Новый словотолкователь, расположенный по алфавиту" Н. Яновского, часть I. СПб., 1803, стб. 781–782; часть III. СПб., стб. 196–197, 1059). Словарь этот был толковым словарем иностранных слов. Это свидетельствует, что «панталоны», «фрак» и «жилет» ощущались в начале века как иностранные слова.

В первой публикации первой главы строфа имела примечание: "Нельзя не пожалеть, что наши писатели слишком редко справляются со словарем Российской Академии. Он останется вечным памятником попечительной воли Екатерины и просвещенного труда наследников Ломоносова, строгих и верных опекунов языка отечественного. Вот, что говорит Карамзин в своей речи: "Академия Российская ознаменовала самое начало бытия своего творением, важнейшим для языка, необходимым для авторов, необходимым для всякого, кто желает предлагать мысли с ясностию, кто желает понимать себя и других. Полный словарь, изданный Академиею, принадлежит к числу тех феноменов, коими Россия удивляет внимательных иноземцев: наша, без сомнения счастливая, судьба, во всех отношениях, есть какая-то необыкновенная скорость: мы зреем не веками, а десятилетиями. Италия, Франция, Англия, Германия славились уже многими великими писателями, еще не имея словаря: мы имели церковные, духовные книги; имели стихотворцев, писателей, но только одного истинно классического (Ломоносова), и представили систему языка, которая может равняться с знаменитыми творениями Академий Флорентинской и Парижской. Екатерина Великая… кто из нас и в самый цветущий век Александра I может произносить имя ее без глубокого чувства любви и благодарности?.. Екатерина, любя славу России, как собственную, и славу побед, и мирную славу разума, приняла сей счастливый плод трудов Академии с тем лестным благоволением, коим она умела награждать все достохвальное, и которое осталось для вас, милостивые государи, незабвенным, драгоценнейшим воспоминанием". Примеч. соч. (VI, 653–654). Для осмысления текста примечания необходимо учитывать, что в нем П сопровождает стихи, содержащие осуждение карамзинской лексики с позиций шишковизма, высокой оценкой шишковской Академии, данной в форме цитаты из речи Карамзина. Смысл цитаты также достаточно сложен: признавая заслуги пуристов, Карамзин не только положительно оценивает самый факт быстрых изменений в русской культуре (против чего резко выступал Шишков), но и широко использует слова типа «автор», «феномен», употребление которых означало отказ строить свою речь по нормам Словаря Академии Российской. Показательно и противоречие, с которым П в конце строфы утверждает, что он лишь «встарь» заглядывал в Академический Словарь, а в примечании сетует, что "наши писатели слишком редко справляются со словарем". Существенно, что если в других случаях П составлял примечания с позиции некоего вымышленного «издателя» — даже ссылаясь в третьем лице на мнение А<лександра> П<ушкина> (см. с. 118), то здесь он демонстративно снабдил текст примечания пометой, указывающей на единство авторства поэтического и прозаического текстов. Таким образом, П, касаясь остро дискуссионной темы, дает сложное переплетение разнонаправленных высказываний и оттенков мысли, ни одно из которых в отдельности не может быть отождествлено с его позицией.

XXVII, 3 — Куда стремглав в ямской карете… — См. с. 107.

5 — Перед померкшими домами… — Балы начинались (см. с. 84), когда трудовое население столицы уже спало. Фонари в пушкинскую эпоху давали весьма скудный свет, и улицы освещались в основном светом из окон.

7 — Двойные фонари карет… — См. с. 107.

10 — Усеян плошками кругом… — Плошки — плоские блюдца с укрепленными на них светильниками или свечками. Плошками, расставленными по карнизам, иллюминировались дома в праздничные дни.

12 — По цельным окнам тени ходят… — Цена стекла определялась его величиной. Использование для окон огромных стекол, делавших излишними оконные переплеты, составляло дорогостоящую новинку, которую могли позволить себе лишь немногие.

14 — …и модных чудаков. — Господствовавший в петербургском свете «французский» идеал модного поведения требовал отказа от резко выраженных индивидуальных особенностей. Правильно вести себя означало вести себя в соответствии с правилами. В конце 1810 — начале 1820-х гг. в поведении франта начала сказываться «английская» ориентация, требовавшая «странного» поведения (она совпадала с бытовыми клише романтизма — "странный человек" сделался бытовой маской романтического героя). Таким образом, "странным человеком", «чудаком» в глазах общества, на вершинах культуры оказывался романтический бунтарь, а в прозаическом, бытовом варианте — петербургский денди, тень от прически которого мелькает на освещенных стеклах петербургской залы.

XXVIII, 7 — Толпа мазуркой занята… — См. с. 86–88.

9 — Бренчат кавалергарда шпоры… — Кавалергард — офицер кавалергардского полка, привилегированного полка гвардейской тяжелой кавалерии, созданного при Павле I в противовес уже существовавшему конногвардейскому полку. Обязательный высокий рост и белый расшитый мундир делали фигуры кавалергардов заметными в бальной толпе. В черновом варианте к тексту полагалось примечание: "Неточность. — На балах кавалергард<ские> офицеры являются также как и прочие гости в виц мундире в башмаках. Замечание основательное, но в шпорах есть нечто поэтическое. Ссылаюсь на мнение А. И. В." (VI, 528). Попытка снабдить поэтический текст оспаривающим его комментарием в прозе примечательна, поскольку создает картину диалогического спора между автором-поэтом и автором-прозаиком. А. И. В. — Анна Ивановна Вульф (Netty) (1799–1835) в замужестве — Трувеллер, приятельница П, предмет его неглубокого увлечения.

Для «игровой» природы пушкинских примечаний характерно соединение важного тона сурового критика, под маской которого выступает Пушкин, со ссылкой на мнение никому не известной тригорской барышни как на мнение третейского судьи между поэтом и комментатором.

14 — Ревнивый шопот модных жен. — Модная жена — выражение, почерпнутое из сатирической литературы XVIII в.; см. анонимное стихотворение "Модная жена" (Сатирические журналы Н. И. Новикова. М.-Л., 1951, с. 154). П имел в виду в первую очередь сатирическую «сказку» И. И. Дмитриева "Модная жена" (1791). Модная жена — щеголиха.

XXX, 8 — Люблю их ножки; только вряд… — Об источниках символики «ножки» см.: Томашевский Б. В. Маленькая ножка. — Пушкин и его современники, вып. XXXVIII–XXXIX. Л., 1930, с. 76–78.

XXX–XXXIII — Строфы отмечены сменой целой гаммы разнообразных интонаций и тонкой игрой стилями. В конце XXX строфы сочетание лексики элегической и уже ставшей штампом позы условного разочарования ("грустный, охладелый") с рассуждением о «ножках» создает эффект иронии. Строфа XXXI переносит повествование в интимный, как бы биографический план и звучит лирически. Строфа XXXII нагнетает условно-литературные и уже в ту пору банальные образы ("Дианы грудь, ланиты Флоры", "мой друг Эльвина"), резко обрывающиеся высоко романтическим стихом "У моря на граните скал", который, в свою очередь, служит переходом к XXXIII строфе — одной из наиболее патетических и напряженно-лирических строф романа.

XXXII, 1 — Дианы грудь, ланиты Флоры… — Диана (древнеримск.) — богиня Луны, девственница, в традиции условно-аллегорического иконизма изображалась в образе юной девы. Флора (римск.) — богиня цветов, изображалась в образе румяной женщины.

3 — Терпсихора — См. с. 149.

9 — Эльвина — условно-поэтическое имя, связанное в карамзинской традиции с эротической лирикой.

XXXIII — Строфа введена в текст главы значительно позже создания основного корпуса, в разгар работы над третьей главой романа. П сознательно придал ей характер непосредственного и страстного признания в реальном чувстве. Однако установление биографической основы строфы затруднительно. Литературоведческая традиция связывает ее с именем M. H. Раевской (по мужу Волконской, 1805–1863) — дочери генерала H. H. Раевского, в будущем «декабристки», последовавшей за мужем в Сибирь). Основанием служит следующее место из ее мемуаров: "Завидев море, мы приказали остановиться, вышли из кареты и всей гурьбой бросились любоваться морем. Оно было покрыто волнами, и, не подозревая, что поэт шел за нами, я стала забавляться тем, что бегала за волной, а когда она настигала меня, я убегала от нее; кончилось тем, что я промочила ноги. Понятно, я никому ничего об этом не сказала и вернулась в карету. Пушкин нашел, что эта картинка была очень грациозна, и, поэтизируя детскую шалость, написал прелестные стихи; мне было тогда лишь 15 лет" (Пушкин в воспоминаниях современников, 1, с. 214–215). Однако существует возможность и иной биографической трактовки строфы: из письма В. Ф. Вяземской из Одессы мужу от 11 июля 1824 г. следует, что стихи могут быть отнесены и к Е. К. Воронцовой: "…иногда у меня не хватает храбрости дожидаться девятой волны, когда она слишком приближается, тогда я убегаю от нее, чтобы тут же воротиться. Однажды мы с гр. Воронцовой и Пушкиным дожидались ее, и она окатила нас настолько сильно, что пришлось переодеваться" (Остафьевский архив, т. V, вып. II. СПб., 1913, с. 123, оригинал по-франц.). Интересно, что осенью 1824 г., посылая В. Ф. Вяземской в Одессу, видимо, эту строфу, П писал ей: "Вот, однако, строфа, которою я вам обязан" (XIII, 114, 532. Ср.: Салупере М. Из комментариев к текстам А. С. Пушкина. — "Русская филология", I. Тарту, 1963, с. 49–51). Об отношении П к М. Н. Раевской см.: Щеголев П. Е. Из жизни и творчества Пушкина. Изд. 3-е. М.-Л., 1931, с. 222–243; Лотман Ю. М. Посвящение «Полтавы», с. 40–54, Об отношении П к Е. К. Воронцовой см.: Цявловская Т. Г. "Храни меня, мой талисман". — «Прометей», т. 10. М., 1974, с. 12–84. К сожалению, последняя статья страдает известными преувеличениями и содержит ряд малообоснованных утверждений. Основной смысл строфы, видимо, не в обращении ее к какому-либо реальному прототипу, как мы видели, проблематичному и, вероятно, собирательному, а в художественной необходимости контрастно противопоставить строфам, проникнутым литературно-условными образами, стихи, которые звучали бы как голос непосредственного чувства.

XXXIII, 10 — Лобзать уста младых Армид… — Армида — главная героиня поэмы Торквато Тассо (1544–1595) "Освобожденный Иерусалим", зд.: волшебница.

XXXV, 4 — Уж барабаном пробужден. — Сигналы утренней побудки и вечернего сбора в казармах подавались в начале XIX в. барабанной дробью. Казармы гвардейских полков были расположены в разных концах города, и барабанная дробь, разносясь в утренней тишине по пустынным улицам, будила трудовое население города.

6-7 — На биржу тянется извозчик,

С кувшином охтинка спешит…

Биржа зд.: "уличная стоянка извозчиков" (Словарь языка Пушкина, I, с. 114). См. с. 107. Охтинка — жительница Охты, окраинного района в Петербурге, зд.: молочница. Охта была заселена финнами, снабжавшими жителей столицы молочными продуктами.

13-14 — …нераз.

Уж отворял свой в а с и с д а с.

Т. е. продал уже не одну булку: купцы в небольших лавочках на окраинах города арендовали помещения с одним окном, через которые и вели торговлю. Васисдас (искаж. франц. — форточка, германизм во французском языке, зд.: игра слов между значением слова «форточка» и русской жаргонной кличкой немца: Was ist das? — Что это? (нем.).

XXXVII–XXXVIII — Строфы вводят тему байронического разочарования Онегина и "преждевременной старости души" (XIII, 52) в том иронически-сниженном освещении, которое было типично для наиболее радикальных деятелей тайных обществ, в частности кишиневского окружения П. Ср. характерное высказывание: "Байрон наделал много зла, введя в моду искусственную разочарованность, которою не обманешь того, кто умеет мыслить. Воображают, будто скукою показывают свою глубину, — ну, пусть это будет так для Англии, но у нас, где так много дела, даже если живешь в деревне, где всегда возможно хоть несколько облегчить участь бедного селянина, лучше пусть изведают эти попытки на опыте, а потом уж рассуждают о скуке" (Декабрист М. И. Муравьев-Апостол. Воспоминания и письма. Пг., 1922, с. 85 — письмо И. Д. Якушкину от 27 мая 1825 г.).

XXXVIII, 9 — Как С h i l d-H a r o l d, угрюмый, томный… — Чайльд-Гарольд — герой поэмы Байрона "Странствование Чайльд-Гарольда" (1812–1818). П в период работы над первой главой EO читал поэму во французском прозаическом переводе: Oeuvres complètes de lord Byron, traduites de l'anglais par A. E. Chastopallis. Paris, 1820.

Чайльд-Гарольд стал нарицательным именем для обозначения разочарованного байронического героя.

XXXIX–XLI — Пропуск ряда строф в тексте романа, как отмечено выше (с. 136), носил фиктивный характер: данные строфы вообще никогда не были написаны. Пропуск имеет структурно-композиционный смысл, создавая, с одной стороны, временной промежуток, необходимый для обоснования изменений в характере героя, а с другой — эффект противоречивого сочетания подробного повествования ("болтовни", по определению П) и фрагментарности.

Пропуски строф были существенным элементом создаваемого П нового типа повествования, построенного на смене интонаций и пересечении точек зрения, что позволяло автору возвыситься над субъективностью романтического монолога. Однако современники воспринимали это часто именно как проявление романтической отрывочности текста. Это имел в виду Грибоедов, когда иронически начал письмо к Булгарину так:

"Строфы XIII, XIV, XV.

Промежуток 11/2 месяца".

Публикуя это письмо, Булгарин сопроводил его примечанием: "Эти строфы поставлены Грибоедовым в шутку, в подражание модным Поэмам" (Булгарин Ф. Полн. собр. соч., т. VII. СПб., 1844, с. 255).

Ср. также пародию П. Л. Яковлева, брата лицейского друга Пушкина, под названием: "Вместо романа в стихах — рассказ в прозе". Здесь после "главы первой", занимающей несколько строчек, идет: II, III, IV, V, VI, VII, VIII, IX, X, XI, XII. "Я очень знаю, что теперь не в моде большие главы и что не надобно порядка в нумерации глав. Знаю — зато вдруг глава XII! Это право лучше старинного порядка" (<П. Л. Яковлев>. Рукопись покойного Климентия Акимовича Хабарова… М., 1828, с. 7–8).

XLII, 6 — Толкует Сея и Бентама… — Сей (Сэ) Жан-Батист (1767–1832) — французский публицист и экономист, последователь Рикардо и А. Смита, автор "Курса политической экономии". Бентам Иеремия (1748–1832) — английский либеральный публицист.

XLIV, 2 — Томясь душевной пустотой… — Реминисценция стиха Карамзина "Осталась в сердце пустота…" (Карамзин, с. 199); ср. о Татьяне:

Плоды сердечной полноты.

(III, Х, 8).

XLV–LX — Работа над строфами приходится на октябрь 1823 г. — время тяжелого идейного кризиса П. Разгром кишиневского ("орловского") кружка декабристов сопровождался протекавшим на глазах П арестом В. Ф. Раевского, преследованиями и отставкой М. Ф. Орлова и ссылкой самого поэта в Одессу. П был свидетелем неудач европейских революций от Испании до Дуная. Однако все это было лишь одной из причин, побудивших П к трагическим размышлениям о слабых сторонах передового сознания и о пассивности народов, которые "тишины хотят" (II, I, 179). Не менее существенны были другие. Распад Союза Благоденствия сопровождался разочарованием в его тактической программе, связанной с установкой на относительно длительный период мирной пропаганды и переходом к тактике военной революции. А это совершенно по-новому ставило вопрос о роли и участии народа в своем собственном освобождении. Трагическое чувство оторванности от народа и в связи с этим обреченности дела заговорщиков было пережито в 1823–1824 гг. наиболее решительными участниками движения. Боязнь революционной энергии крестьян сложно сочеталась при этом с горьким сознанием политической инертности народа.

— Писал В. Ф. Раевский ("Певец в темнице", 1822. — В кн.: Раевский В. Стихотворения. Л., 1967, с. 156). Период трагических сомнений пережили Грибоедов, Пестель (См.: Восстание декабристов, IV, 1927, с. 92), Н. С. Бобрищев-Пушкин и многие другие. П в этот период пишет стихотворения «Демон» и "Свободы сеятель пустынный", связанные с размышлениями этого же рода (см.: Томашевский, I, с. 548–554). Представление об «умном» человеке начинает ассоциироваться не с образом энтузиаста и политического проповедника (Чацкий), а с фигурой сомневающегося Демона, мучительно освобождающего поэта от иллюзий. Новое осмысление получила и тема скуки. Весной 1825 г. П писал Рылееву: "Скука есть одна из принадлежностей мыслящего существа" (XIII, 176). В этих условиях скука Онегина и его отношение к миру авторских идеалов получают новую оценку. В строфе XLV впервые происходит сближение автора и героя. Одновременно Онегин наделяется новыми характеристиками: ему приписывается оригинальность ("неподражательная странность") и высокий интеллектуальный уровень ("резкий, охлажденный ум"). Последнее — в противоречии с характеристиками его в начале главы.

XLV, 1–2 — Условий света свергнув бремя,

Как он, отстав от суеты…

Тема замены большого света дружеским кругом разрабатывалась в поэзии П этих лет и отражает биографическую реальность. Ср. "Послание к кн. Горчакову" (II, 1, 114).

XLVI, 1–7 — Кто жил и мыслил…

Того раскаянье грызет.

Строфа принадлежит к наиболее пессимистическим в творчестве П. Она связана с пересмотром в ходе идейного кризиса 1823 г. концепции Руссо об исконной доброте человека. П пришел к убеждению о связи торжества реакции и исконного эгоизма человеческой природы:

Стихи имеют прямое соответствие в черновой редакции "Демона":

Близость этих стихов к XLVI строфе показывает духовное сближение автора и Онегина, что подготавливало появление П в тексте романа уже не в качестве носителя авторской речи, а как непосредственного персонажа. Черновые варианты этих строф свидетельствуют о тесной близости их с «Демоном». Эти семь стихов по своему строю соответствуют началу онегинской строфы. Возможно, что они предназначались для характеристики Онегина:

Этот набросок не нашел себе места в "Евгении Онегине". Вслед за ним был написан «Демон» (Томашевский, I, с. 552–553). Сближение Онегина и Демона дало основание комментаторам (см.: Бродский, 107–108) сблизить Онегина с якобы прототипом Демона А. Н. Раевским. Однако поскольку отождествление А. Н. Раевского и поэтического Демона (несмотря на устойчивость такого сближения, восходящего к воспоминаниям современников поэта) на поверку оказывается произвольным, основанным лишь на стремлении некоторых современников и исследователей непременно выискивать в стихах «портреты» и «прототипы», параллель эту следует отвергнуть как лишенную оснований. И образ Онегина, и фигура Демона диктовались П соображениями гораздо более высокого художественного и идеологического порядка, чем стремление «изобразить» то или иное знакомое лицо. Это, конечно, не исключает, что те или иные наблюдения могли быть исходными импульсами, которые затем сложно преломлялись и трансформировались в соответствии с законами художественного мышления автора.

XLVII, 3 — Ночное небо над Невою… — Приведенный в примечании к этому стиху обширный отрывок из идиллии Гнедича «Рыбаки» (см.: VI, 191–192) должен был уравновесить отрицательный отзыв в строфе VII ("Бранил Гомера, Феокрита") и одновременно подчеркнуть включенность «нового» Онегина, в отличие от предшествующих характеристик, в мир поэтических ассоциаций ("Мечтам невольная преданность" — I, XLV, 5).

5 — Не отражает лик Дианы… — Диана зд.: луна. Отсутствие луны на небосклоне для пушкинского пейзажа — характерный признак петербургских белых ночей:

11 — Как в лес зеленый из тюрьмы… — Автореминисценция из "Братьев разбойников". Показательно, что этому стиху в контексте романа придан символический смысл, который, видимо, отсутствовал в структуре самих "Братьев разбойников", но вычитывался романтически настроенным читателем. "Один современник, иностранец, очевидно, передавая русские отклики на поэму "Братья разбойники", формулируя понимание ее русскими читателями, писал: "Не является ли именно эта живая любовь к независимости, столь яркая печать которой свойственна поэзии Пушкина, тем, что привлекает читателя сочувственным обаянием. Пушкина любят всей силой любви, обращенной к свободе <…> Без сомнения, в стихе: "Мне тошно здесь… Я в лес хочу", заключено глубокое политическое чувство" (Гуковский Г. А. Пушкин и русские романтики. М., 1965, с. 221–222).

XLVIII, 4 — Как описал себя Пиит. — Пиит зд.: Муравьев Михаил Никитич (1757–1807) (см.: VI, 192) — поэт, один из основоположников русского сентиментализма. Пиит (церковносл.) — «поэт», зд. имеет иронический оттенок.

Текст строфы насыщен конкретными топографическими намеками, создающими атмосферу зашифрованности по принципу: "понятно тем, кому должно быть понятно".

5-6 — … лишь ночные.

Перекликались часовые…

Намек вводит в смысловую картину образ Петропавловской крепости со всем кругом вызываемых ассоциаций.

8 — С Мильонной раздавался вдруг… — Намек на возвращающегося в этот час из театра в свою квартиру на Миллионной (ныне ул. Халтурина), в казармах Преображенского полка, П. А. Катенина. Катенин писал П о первой главе: "Кроме прелестных стихов, я нашел тут тебя самого, твой разговор, твою веселость и вспомнил наши казармы в Миллионной" (XIII, 169). Стихи включали П и Онегина в атмосферу споров на квартире Катенина, который в эту пору был и одним из теоретиков литературной группы «архаистов», и лидером конспиративного Военного общества.

XLVIII, 12 — Рожок и песня удалая… — Мнение Бродского, согласно которому имеется в виду роговая музыка крепостного оркестра трубачей (Бродский, с. 112), видимо, ошибочно: "Роговая музыка в России просуществовала только до 1812 года" (Пыляев М. И. Старый Петербург. СПб., 1903, с. 74). Имеется в виду обычай богатых жителей Петербурга в начале XIX в. кататься по Неве, сопровождая прогулку хором песельников и игрой духового оркестра. Ср.: "Хоры песенников, т. е. гребцы и полковой хор, то сменялись, то пели вместе, а музыканты играли в промежутки. Шампанское лилось рекой в пивные стаканы, громогласное «ура» ежеминутно раздавалось" (Пыляев М. И. Забытое прошлое окрестностей Петербурга. СПб., 1889, с. 114).

13-14 — Но слаще, средь ночных забав,

Напев Торкватовых октав!

Как и три последующих строфы, — намек на планы П бежать за границу. Зашифрованный характер строфы связан был с упорным желанием П приложить к ней иллюстрацию, на которой, как он настаивал, должны были быть изображены не только поэт и Онегин, но и Петропавловская крепость, расположение же героев делало очевидным, что они находятся на равном расстоянии от "гнезда либералов" на Миллионной и Зимнего дворца. В первых числах ноября 1824 г., готовя главу к печати, П писал брату Л. С. Пушкину: "Брат, вот тебе картинка для Онегина — найди искусный и быстрый карандаш.

Если и будет другая, так чтоб все в том же местоположении. Та же сцена, слышишь ли? Это мне нужно непременно" (XIII, 119). На обороте письма — рисунок с точным указанием места Петропавловской крепости. Рисунок, выполненный А. Нотбеком (гравировал Е. Гейтман), П не удовлетворил не только потому, что был технически слаб, а самому поэту была придана другая поза, но, видимо, и поскольку место действия было перенесено к Летнему саду, то есть удалено от Миллионной и дворца. Октава — строфа из восьми стихов (Ав Ав Ав СС).

XLIX–LI — Строфы посвящены планам побега за границу, обдумывавшимся П в Одессе. В начале 1824 г. П с «оказией» писал о них брату: "Ты знаешь, что я дважды просил Ивана Ивановича <условное наименование имп. Александра I. — Ю. Л.> о своем отпуске чрез его министров — и два раза воспоследствовал всемилостивейший отказ. Осталось одно — писать прямо на его имя такому-то, в Зимнем дворце, что против Петропавловской крепости, не то взять тихонько трость и шляпу и поехать посмотреть на Константинополь. Святая Русь мне становится не в терпеж" (XIII, 85–86). В планы П была посвящена В. Ф. Вяземская и, возможно, Е. К. Воронцова. Маршрут, намеченный в XLIX строфе, близок к маршруту Чайльд-Гарольда, но повторяет его в противоположном направлении.

XLIX, 1–2 — Адриатические волны,

О Брента! нет, увижу вас…

Брента — река, в дельте которой стоит Венеция.

6 — По гордой лире Альбиона… — Зд. имеется в виду творчество Байрона. Альбион — Англия.

14 — Язык Петрарки и любви. — Петрарка Франческо (1304–1374) итальянский поэт. Образы условно-романтической Венеции с обязательными атрибутами: гондольерами, поющими Тассо, венецианками и пр. — были широко распространены. Кроме IV-й песни «Чайльд-Гарольда» П мог запомнить слова Ж. Сталь: "Октавы Тассо поются гондольерами Венеции" ("О Германии"), а также строки А. Шенье, К. Делавиня и многих др. Примечателен контраст между топографически точной, основанной на личном опыте, понятной лишь тем, кто сам ходил по этим местам Петербурга, строфой XLVIII и составленной из общих мест условно-литературной топографией строфы XLIX, ср. также строфу L, вводящую тему двух родин — России и Африки — и поэта — двойного изгнанника, обреченного на одной родине тосковать о другой.

L, 3 — Брожу над морем, жду погоды… — К этому стиху П сделал примечание: "Писано в Одессе" (VI, 192), превращающее условную формулу поговорки в интимное и небезопасное признание — намек на план бегства за границу, вынашивавшийся П в Одессе.

11 — Под небом Африки моей… — В первом издании главы П сопроводил этот стих обширным автобиографическим примечанием:

"Автор, со стороны матери, происхождения африканского. Его прадед Абрам Петрович Аннибал на 8 году своего возраста был похищен с берегов Африки и привезен в Константинополь" (VI, 654–655).

В изд. 1833 г. П сократил это примечание, заменив его ссылкой: "См. первое издание Евгения Онегина" (VI, 192).

LI, 11 — Наследство предоставил им… — См. с. 41–42.

LII, 7 — Стремглав по почте поскакал… — См. с. 107–108.

9-10 — Приготовляясь, денег ради,

На вздохи, скуку и обман…

Ср. в «Дон-Жуане» Байрона (песнь I, строфа 125, 1–3): "Сладко получить наследство, и это высшее счастье — узнать о неожиданной смерти какой-либо древней родственницы или старого кузена, которому стукнуло семьдесят лет". Отъездом героя в деревню к умирающему дяде начинается «Мельмот-скиталец» Метьюрина.

LV, 7 — far niente (итальянск.) — «безделие», «ничегонеделание». Выражение это встречалось в речи и эпистолярной прозе современников. Батюшков писал Гнедичу 30 сентября 1810 г.: "3 часа упражняюсь в искусстве убивать время, называемом il dolce far niente" (Батюшков К. Н. Соч., т. III. СПб., 1886, с. 101). Перенесение общеизвестного выражения в поэтический текст представляло смелое стилистическое новаторство.

LVI–LIX — Строфы декларируют два новых для П и весьма существенных художественных принципа: отказ от лирического слияния автора и героя и разрыв с романтической традицией, требовавшей создания вокруг поэмы атмосферы интимных лирических признаний автора и вовлечения мифологизированной биографии поэта в сложную игру отношений к поэтическим образам.

LVI, 11 — Как Байрон, гордости поэт… — Ср.: "Байрон бросил односторонний взгляд на мир и природу человечества, потом отвратился от них и погрузился в самого себя. Он представил нам призрак самого себя. Он создал себя вторично, то под чалмою ренегата, то в плаще корсара, то гяуром…" (XI, 51).

LVII, 8 — И деву гор, мой идеал… — Имеется в виду черкешенка, героиня "Кавказского пленника".

9 — И пленниц берегов Салгира. — Имеется в виду "Бахчисарайский фонтан". Салгир — река в Крыму.

LIX, 6–8 — Перо, забывшись, не рисует… — Рукописи П характеризуются обилием авторских зарисовок. См.: Эфрос Абрам. Рисунки поэта. М., 1930; Цявловская Т. Рисунки Пушкина. М., 1970.

LX — Строфа, завершающая первую главу, декларирует важнейшие творческие принципы поэта: свободное движение плана действия (см.: Бочаров С. Г. Поэтика Пушкина. М., «Наука», 1974, с. 26–104) и принцип совмещения противоречий (см.: Лотман Ю. М. Роман в стихах Пушкина "Евгений Онегин". Тарту, 1975, с. 24–29).