Ольга Калашникова: «Крепостная любовь» Пушкина.

58.

Маскируя свою личную драму притворным подражанием опере Краснопольского, главные очертания которой столь роковым образом оказались удобными для такой маскировки, Пушкин не без лукавства заимствовал из «Днепровской русалки» также и ряд подробностей. Среди книг Пушкина сохранился экземпляр «Днепровской русалки», взятый, по-видимому, взаймы из личной библиотеки А. Ф. Смирдина: на экземпляре I-й части имеется смирдинский ex libris[284]. По-видимому, Пушкин пользовался этой книгой как справочником и пособием для маскировки. Он сознательно, для отвода глаз, заимствовал детали у Краснопольского и держал книгу у себя, пока «Русалка» не кончена. После смерти Пушкина смирдинская книга так и осталась в его библиотеке, не будучи возвращена владельцу.

О частностях, заимствованных у Краснопольского, писалось не раз, и я не буду на них останавливаться. Для нас интереснее некоторые другие частности драмы, тоже представляющие собой маскировку — только иного рода.

Воспоминание — не только один из самых излюбленных мотивов пушкинской поэзии, но и один из её импульсов. Однако превращая воспоминание в художественное произведение, Пушкин, под давлением сюжета и стиля, часто бывал принуждён изменять очертания подлинного факта. Иногда это делалось и для того, чтобы скрыть автобиографическую природу произведения. Объективируя таким образом факты и делая их общим достоянием, Пушкин как бы терял нечто из драгоценного запаса воспоминаний, но тут же, ради возмещения лирического убытка, а также из своеобразного лукавства, старался зафиксировать какую-нибудь вполне конкретную частность и тем самым зашифрованно, «для себя», восстановить интимную связь «поэтического вымысла» со своей собственною действительностью.

Я уже указывал на связь наброска «Как счастлив я…» с Михайловским. Эта связь, также зашифрованно, сохранена и в «Русалке». Тайная сила раскаяния влечёт Князя в те места, где разыгрывался его роман с Дочерью Мельника. И вот, можно заметить, что места эти связаны с думами Пушкина о Михайловском, где разыгрался его роман с крепостною девушкою. Князь говорит:

Только подчиняясь сюжету и как будто заимствуя мельницу у Краснопольского, Пушкин говорит о водяной мельнице. По существу же, по лирическому ощущению поэта, мельница здесь — одна из тех «крылатых» мельниц, о которых говорится в «Деревне» при описании Михайловского. Это та самая мельница, которая, дополняя михайловский пейзаж и михайловские воспоминания Пушкина, является и в «Графе Нулине», и в «Евгении Онегине», и в стихотворении «…Вновь я посетил». Примечательно, что михайловские отголоски в «Русалке» очень связаны именно с этой пьесой, писанной в 1835 году и посвящённой горьким воспоминаниям о Михайловском. Мельница здесь является тоже развалившейся — и связанной с мельницами «Деревни». В «Деревне»:

Во «…Вновь я посетил» читаем об озере:

Некогда благополучные мельницы «Деревни» представлены здесь одною — развалившеюся, как в «Русалке»[285].

Далее, в «Русалке», Князь говорит:

В стихотворении «Домовому», при описании Михайловского:

Во «…Вновь я посетил» дано сводное воспоминание — там, где говорится о соснах:

Вообще же необходимо отметить, что всё стихотворение «…Вновь я посетил» своим тоном, ритмом, стилистическими приёмами (например: «Вот опальный домик…», «Вот холм лесистый…» и т. д.) чрезвычайно напоминает оба монолога Князя из «Русалки». Слова Князя «Всё здесь напоминает мне былое» можно бы взять эпиграфом ко «…Вновь я посетил». Вся же сеть этих автореминисценций («Деревня», «Домовому», «Как счастлив я…», «…Вновь я посетил», монологи Князя) подтверждает связь «Русалки» с воспоминаниями о Михайловском.