Пикассо.

Новый метод, новая натурщица.

Пикассо не возвращался к литографии с момента изготовления пригласительного билета на собственную выставку в 1919 году. В последующие годы гравирование и акватинта вполне устраивали его при создании графических работ. Однако осенью 1945 года он встретил в Париже печатника по имени Фернан Морло, чье мастерство и приветливость пробудили у Пикассо желание вновь заняться этим видом искусства, который становится в тот период его любимым средством самовыражения. На одной из первых созданных им в те годы литографий появляется портрет девушки анфас. Красиво посаженная голова и прямой нос имели классическую, пропорциональную форму, а четко очерченный рот, расположенный над аккуратным, но упрямым подбородком, свидетельствовал о независимом характере. Девушку, с которой он познакомился через одного из друзей-художников в Париже, звали Франсуаза Жило. Ее молодость, жизнерадостность, блеск ее карих глаз, ум создавали одновременно образ идиллический и земной. Внимание Пикассо к ней привлекли ее интерес к живописи и ее собственный талант. Следующей осенью, когда Пикассо отправился на побережье Средиземного моря, он пригласил Франсуазу с собой.

Вызванная войной разруха помешала ему найти подходящее помещение для работы. Крошечный отель на берегу залива Жюан, куда он вернулся, оказался слишком мал для полотен, которые он планировал создать. Во время случайной беседы ему было сделано предложение, решившее проблему студии, по крайней мере на некоторое время. Его собеседником оказался де ля Сушер, директор музея в Антибе. Музей располагался в старинном замке, принадлежавшем древнему роду Гримальди из Генуи. Он представлял собой прекрасное сооружение, а его башни и ныне возвышаются над маленьким городком-крепостью и бухтой. До войны основными экспонатами музея являлись покрытые пылью коллекции гипсовых масок и предметов, связанных с историей города. Желая пополнить коллекцию, директор сначала попытался приобрести у Пикассо какое-нибудь из его полотен, в частности «Рыбную ловлю в Антибе», которое как ничто другое украсило бы стены музея. Пикассо неопределенно пообещал создать подходящую картину, но затем стал жаловаться на проблемы с помещением и на то, что не может достать больших холстов для работы. Сразу же оценив ситуацию, Сушер сделал щедрое предложение, которое, как оказалось, обернулось крайне выгодным для музея. Пикассо были вручены ключи от старинного замка и предложено использовать его в качестве студии.

На заказ огромных листов плотного картона — холст в тот период достать было почти невозможно — и на создание запасов красок ушли считанные дни. В течение следующих четырех месяцев старинная крепость стала местом напряженной работы художника. Высокие потолки, полы из розовых плиток, солнечный свет, который, отражаясь от моря, проникал через опущенные шторы, создавали благоприятную атмосферу для творчества. Камни со старинными римскими надписями и покрытые пылью фигуры рабов, сделанные рукой Микеланджело подтолкнули его к созданию новых полотен. На них было перенесено ощущение пасторальной радости, переживаемой им в тот момент так остро, как ни в какой другой период его жизни. Средневековое великолепие, изящество Ренессанса и слава Наполеона, которыми дышала окружавшая его обстановка, не оказали никакого влияния на его художественные приемы. Любовь Пикассо к Средиземноморью имела глубокие корни. Эхо древней Эллады нашло отражение в мифических образах. Нимфы, фавны и центавры вновь поселились среди его образов рядом с рыбаками и другим местным людом, всеми, с кем он встречался на берегу залива, на рынках, в кафе. Эти образы вновь превратились в демонов и полубогов. Центавры вышагивали теперь на двух, а не на четырех ногах, а нимфы и сатиры были облачены в подобающие одеяния. Но они изображали тех же людей, живших среди тех же сосен, валунов и очагов, которые существовали во времена, когда ветры наполняли паруса аргонавтов.

Новые полотна и созданные к ним эскизы отражали классические традиции Средиземноморья, но несли печать нового видения — одновременно наивно детского и необыкновенно сложного. Полотна выполнены в мягких тонах, где преобладают голубой, розовый, золотистый и зеленый цвета. Передаваемое ими жизнерадостное, праздничное настроение вызывает в памяти «золотой век» человечества. Вновь художник обрел счастье, и присутствие Франсуазы Жило играло тут не последнюю роль.

В начале года он сделал серию крупных литографий. На всех них с поразительной точностью изображен тонкий овал лица Франсуазы и ее излучающие радость глаза. На одиннадцати портретах, выполненных 14 и 15 июля 1946 года (в первый день было сделано десять портретов, одиннадцатый был закончен на следующий день), он изобразил ее по-разному: женщиной в виде цветка, как солнце, овалом которого являлось ее лицо.

В первой половине 1947 года Пикассо в течение восьми месяцев создает большое число литографий, основными темами которых по-прежнему являлись идиллические сцены — фавны, центавры, нагие танцовщицы, быки, бараны и постоянно присутствующая влюбленная пара. Новым, а точнее давно не появлявшимся в его работах представителем животного мира в его картинах выступает сова. Эту птицу можно увидеть у ног пикадора в «Эль сурдо» — первой гравюре Пикассо. Во время пребывания в Антибе к нему в дом принесли легко раненную сову. Находясь с ней все время рядом, он постепенно оказался очарован ее странной отрешенностью: она стала появляться в его картинах, на литографиях, а позднее на изделиях из керамики. Художник как-то рассказывал, что спустя десять лет он держал в клетке в студии в Каннах маленькую сову. Однажды ночью, когда он рисовал, другая, более крупная птица, влетев в окно, села на холст, над которым он работал. Как он понял, она появилась, чтобы поживиться голубями, прилетавшими днем на террасу его дома. Совы и голуби — эти два совершенно разных создания природы оставались его спутниками на протяжении всей жизни. Они имели для него значение, которое граничило с предрассудками. Сова с ее круглой головой и пронизывающим взглядом чем-то напоминала самого Пикассо. Как-то шутки ради он вырезал глаза из своей увеличенной фотографии, приклеил их к белому листу бумаги, на котором нарисовал голову совы. В созданной картине все оказалось на своих местах — только сова теперь имела вид человека, и взгляд ее выражал еще и мысль.