Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет (сборник).

Каркасный дом.

Лайонел рассказал им о том, как умирала его мать.

Она попросила подать ей косметику. Лайонел держал зеркало.

– Это займет около часа, – сказала она.

Крем-основа, пудра, карандаш для бровей, тушь для ресниц, карандаш для губ, помада, румяна, тени. Она делала все медленно, у нее дрожали руки, но получилось неплохо.

– Вот видишь, час на это был не нужен.

Она сказала, нет, она имела в виду другое.

Она имела в виду умереть.

Он спросил ее, не позвать ли отца. Его отца, ее мужа, ее духовника.

Она сказала, зачем?

Она ошиблась всего на пять минут – в этом своем предсказании.

Они сидели позади дома – дома Лорны и Брендана – на крошечной терраске, с которой открывался вид на залив Беррард, за которым сияет огнями Пойнт-Грей. Брендан встал, чтобы переставить опрыскиватель на другой участок газона.

С матерью Лайонела Лорна познакомилась несколько месяцев назад. Это была симпатичная маленькая седая старушка, вся светившаяся обаянием отваги; в Ванкувер она приехала из городка в Скалистых горах, чтобы посмотреть гастролировавший здесь театр «Комеди Франсез». Лайонел пригласил Лорну сходить с ними вместе. После спектакля, когда Лайонел стоял, раскрыв позади матери ее синее бархатное манто, та сказала Лорне:

– Я была просто счастлива познакомиться с belle amie моего сына.

– Давай не будем пережимать с французским, – поморщился Лайонел.

Что касается Лорны, то она толком даже не поняла, что это значит. Belle amie. Прекрасная подружка? Любовница?

Из-за спины матери Лайонел скорчил гримасу. Как бы говоря: с чем бы она тут ни выступила, я не виноват.

В пору своей учебы в университете Лайонел был студентом Брендана. Вундеркинд шестнадцати лет от роду. Ярчайший математический талант из всех, кого Брендан когда-либо встречал. Лорна, впрочем, сомневалась – не преувеличивает ли он это теперь, задним числом, по необычайному своему благодушию в отношении одаренных студентов. А также вследствие того, как все обернулось. Брендан когда-то отбросил от себя все ирландское – родителей, католическую веру и грустные песни, – но к душещипательным историям имел слабость. Ну и конечно, после ослепительного взлета у Лайонела произошло что-то вроде срыва, он угодил в больницу и пропал из виду. До тех пор, пока Брендан не встретил его случайно в супермаркете, и тут обнаружилось, что парень живет совсем рядом, всего в какой-нибудь миле от их дома на северной окраине Ванкувера. Математику он бросил совершенно и работает в издательстве при англиканской церкви.

– Обязательно заходите к нам, – сказал Брендан. Лайонел показался ему немного жалким и очень одиноким. – Заходите, познакомитесь с моей женой.

Брендану было приятно, что он теперь – ого! – владелец дома, может приглашать людей.

– Так что я понятия не имел, на что ты похожа, – рассказывал потом Лайонел Лорне. – Думал, какая-нибудь грымза.

– Гм, – произнесла в ответ Лорна. – Почему это?

– Не знаю, ну… Жёны…

Он приходил к ним вечерами, когда детей уже уложили. Домашним посиделкам свойственны мелкие заморочки – плач ребенка, вдруг донесшийся из открытого окна, ворчание Брендана, которым он временами донимал Лорну по поводу игрушек, которые – ну ты посмотри! – раскиданы по траве, тогда как нужно, чтобы все лежали в песочнице, а то еще из кухни вдруг как закричит: ты не забыла купить лаймов для джина с тоником? В такие моменты по высокому, худощавому телу Лайонела пробегала дрожь, оно цепенело, а его всегда сосредоточенное, недоверчивое лицо напрягалось. Приходилось делать паузу, возвращаясь на уровень примитивного светского общения. Однажды он запел себе под нос на мотив песенки «O Tannenbaum» – «О семейная жизнь!». При этом он чуть заметно улыбался, или Лорне впотьмах так показалось. Его улыбка напоминала ей то, как улыбается ее четырехлетняя дочка Элизбет, когда в общественном месте делится с матерью каким-нибудь своим слегка неприличным наблюдением. Потаенная такая улыбочка – вроде и удовлетворенная, но чуть встревоженная.

К ним на гору Лайонел приезжал на высоком старомодном велосипеде, – это в то время, когда уже почти никто, кроме подростков, на велосипедах не ездил. И не переодеваясь – в чем на работу, в том и к ним. В темных брюках и белой рубашке, которая всегда на нем выглядела грязноватой и поношенной, особенно манжеты и воротничок. Галстук и вовсе жуткий. Когда ходили на спектакль «Комеди Франсез», он надевал еще и твидовый пиджачок – широковатый в плечах и с коротковатыми рукавчиками. Не исключено, что у него другой одежды просто не было.

– Работаю за гроши, – говорил он. – И ведь тружусь-то даже не на ниве Божьей. А всего лишь клерком в епархии.

Еще он говорил:

– Иногда мне кажется, что я живу в каком-то романе Диккенса. А самое смешное, что Диккенс мне даже не очень-то и нравится.

Говорил он обычно, склонив голову набок и устремив взгляд куда-то поверх головы Лорны. Голосом легким и подвижным, но иногда, в моменты нервного возбуждения, пуская петуха. Если что-то рассказывал, то всегда с удивленным видом. Поведал им, что отдел, где он работает, расположен в здании позади собора. Там узкие и высокие готические окна и повсюду темное лакированное дерево, чтобы в облике интерьера было что-то церковное; рассказал про вешалку для шляп с приделанной к ней бадьей, куда положено ставить зонтики (эта вешалка почему-то наводит на него дикую тоску); про машинистку Джейнин и редактора церковных новостей миссис Пенфаунд. Про редкие явления призрачной фигуры всегда чем-то обеспокоенного архиепископа. И вечную войну из-за чайных пакетиков между Джейнин, которой они нравятся, и миссис Пенфаунд, которой нет. Все втайне непрерывно что-то жуют и никогда друг с другом не делятся. У Джейнин постоянно во рту карамелька, сам же Лайонел предпочитает засахаренный миндаль. Что втайне любит миссис Пенфаунд, они с Джейнин еще не выяснили, потому что миссис Пенфаунд не бросает обертки в общедоступную корзину для бумаг. Но ее челюсти всегда тайком над чем-то трудятся.

Упоминая больницу, где он какое-то время лечился, он сказал, что она очень похожа на его офис – в смысле тайной еды. Да и тайны как таковой. С той разницей, что в больнице время от времени за тобой приходят, крепко связывают, увозят и подключают, как он говорил, к розетке вместо лампочки.

– Процедура довольно интересная. То есть, вообще-то, жутко мучительная. Но описать ее я не способен. Странно, но это так. Я все помню, но ничего не могу описать.

Вот из-за этих самых процедур, говорил он, теперь у него о больнице почти нет воспоминаний. Мало деталей. Поэтому пусть Лорна лучше расскажет что-нибудь о себе.

Она рассказывала ему о том, что было до того, как она вышла замуж за Брендана. О двух домах, в точности одинаковых, которые стояли бок о бок в городке, где она выросла. Перед ними была глубокая канава, которая называлась Красочный ручей, потому что в нем раньше текла вода, окрашенная то в один цвет, то в другой краской с трикотажной фабрики. А за домами дикий луг, куда девочкам ходить не полагалось. В одном доме жила она с отцом, в другом ее бабушка и тетя Беатрис с кузиной Полли.

У Полли отца не было. Так они там говорили, и Лорна когда-то в это свято верила. У Полли не было отца точно так же, как у мэнских кошек не бывает хвоста.

У бабушки в гостиной висел ковер с картой Святой земли, вытканной разноцветной шерстью, на карте были отмечены все библейские достопримечательности. Она завещала ее воскресной школе объединенной церкви. А тетя Беатрис, с тех пор как была страшно опозорена, не вела вообще никакой светской жизни, мужчины у нее никакого не было, и вообще она была так придирчива и отчаянно щепетильна насчет образа жизни, что действительно легко можно было подумать, что зачатие Полли было непорочным. Единственное, что усвоила Лорна из общения с тетей Беатрис, это что гладить шов нужно всегда изнутри, чтобы не видно было следов от утюга, а прозрачную блузку надо носить только с комбинацией, иначе будут видны бретельки бюстгальтера.

– А, это да. Да, – подтвердил Лайонел. Он вытянул ноги так, словно эта ценная информация дошла у него аж до пальцев ног. – А Полли? Девочка из дома, что закоснел во мраке. Какова эта Полли?

– Полли-то как раз нормальная, – ответила Лорна. – Энергичная, общительная, добросердечная, уверенная в себе девушка.

– Надо же, – сказал Лайонел. – А расскажи про кухню.

– Какую кухню?

– Ту, что без канарейки.

– А, про нашу.

Она стала рассказывать про то, как натирала когда-то кухонную плиту вощеной бумагой, чтобы плита сияла, про почерневшие полки за плитой (там лежали сковородки), про раковину и зеркальце над ней с выщербленным в уголке треугольным кусочком стекла и жестяным корытцем снизу (это корытце сделал ее отец), а лежали в корытце всегда одни и те же вещи: расческа, старая ручка от чашки и крохотная баночка с румянами, которая осталась, надо думать, еще от ее матери.

Она рассказала ему о единственном воспоминании, сохранившемся у нее от матери. Зимний день, они с матерью где-то в центре города. Между тротуаром и мостовой валик снега. Она только что научилась узнавать по часам время, посмотрела на часы на здании почты и обнаружила, что как раз настал момент начала мыльной оперы, которую они с мамой каждый день слушали по радио. Она очень встревожилась, но не из-за того, что не узнает теперь, что там дальше, а потому, что – как же это, что же будет с людьми, которые там действуют, если не включишь радио и не будешь их слушать. Это было даже больше, чем тревога, ее охватил ужас, едва она представила себе, как там все рухнет, ничего не сбудется, а все из-за того, что кто-то случайно не смог вовремя добраться до приемника.

Но даже и в этом воспоминании мать фигурировала только как бедро и плечо в толстом пальто.

Лайонел сказал, что ощущение отца у него вряд ли более явственное, хотя его отец до сих пор жив. Чтó он для сына – шорох сутаны? Случалось, Лайонел с матерью заключали между собой пари на то, как долго его отец сможет с ними не разговаривать. Однажды Лайонел спросил мать, отчего отец так бесится, и она ответила, что она действительно не знает.

– Я думаю, может быть, он не любит свою работу, – сказала она.

Лайонел спросил:

– Так почему же он ее не поменяет?

– Наверное, не может придумать такую, чтобы нравилась.

Лайонелу частенько вспоминалось, как она водила его в музей, где он испугался мумий, к тому же она сказала ему, что на самом-то деле они не мертвые: когда все уходят домой, они могут из этих своих саркофагов вылезать. На это он сказал:

– Мамочка, так, может, и ему стать мумией?

Впоследствии его мать, все перепутав (благо по-английски слова «мумия» и «мамочка» звучат одинаково), о мумиях забыла вовсе и представила дело так, будто он спросил, не может ли отец быть матерью, на основании чего превратила весь этот случай в подобие анекдота; Лайонела это так обескураживало, что он ее даже не поправлял. Так в весьма юном возрасте он столкнулся с колоссальной проблемой передачи и истолкования информации.

Таково было одно из немногих воспоминаний его детства.

Брендан смеялся; надо сказать, что над этой историей он смеялся больше, чем Лорна или Лайонел. Вообще-то, Брендан не проводил с ними много времени – сядет, посидит немного: «Ну, о чем треп?» – и тут же, явно довольный, что удалось на какое-то время от них отделаться, встает и, сказав, что надо бы немного поработать, уходит в дом. Выглядело это так, словно он, будучи рад тому, что они подружились (ведь именно он эту их дружбу не только предвидел, но даже и создал для ее возникновения все условия), совершенно не способен долго выносить их болтовню.

– Приходить сюда и быть какое-то время нормальным ему полезно. Всяко уж лучше, чем сидеть в четырех стенах, – сказал он Лорне. – Хотя он, конечно же, смотрит на тебя с вожделением. Бедняга.

Брендан любил отпускать шутки о том, что мужчины смотрят на Лорну с вожделением. Особенно когда приходил с нею на кафедральный корпоратив и она там оказывалась самой молодой из жен. Что до нее, то ей было бы очень неловко, если бы это кто-нибудь услышал, – разве что когда будет ясно наперед, сколь безнадежно он преувеличивает, выдавая желаемое за действительное. Но иногда, особенно в легком подпитии, мысль о такой своей привлекательности, разящей всех подряд, возбуждала ее точно так же, как и Брендана. В отношении Лайонела, наоборот, она была вполне уверена, что это не так, и очень надеялась, что при нем Брендан не будет расточать подобные намеки. Она запомнила гримасу, которую Лайонел скорчил из-за спины матери. Он явно не хотел того, о чем подумала мать, и недвусмысленно это выразил.

О стихах она Брендану не говорила. Дело в том, что примерно раз в неделю по почте, как положено – то есть в конверте, с маркой и штемпелем, – ей приходило стихотворение. Эти письма не были анонимными, Лайонел их подписывал. Его подпись была неразборчивой закорючкой, но такими же были и все слова стихов. К счастью, слов никогда не бывало много – иногда штук десять, от силы десятка два, – и по странице они скакали странным птичьим скоком. С первого взгляда Лорне вообще не удавалось ничего понять. Потом она обнаружила, что лучше и не стараться, надо просто держать страницу перед собой и смотреть на нее долго и неотрывно, мало-помалу впадая в транс. Тут-то и начинали обычно проявляться слова. Опять-таки не все: в каждом стихотворении оставалось по два-три слова, которых она так и не разобрала, но два-три слова – так ли это важно? Вместо знаков препинания одни тире. А слова главным образом существительные. Лорна была не из тех, кто не знает, что такое поэзия, и не из тех, кто быстро сдается, когда чего-то не понял. Но к стихам, которые присылал ей Лайонел, у нее возникло отношение более или менее такое же, как, скажем, к буддийской религии: что-то в этом есть, и когда-нибудь она, может быть, это оценит – сумеет в будущем разгадать и проникнуться, но в данный момент такое ей не дано.

Получив первый стих, она мучительно размышляла над тем, что ей теперь сказать, как отозваться. Как-то надо было одобрить, но чтобы не сморозить глупость. Все, что удалось придумать, это шепнуть ему: «Спасибо за стихотворение», дождавшись, когда Брендан отойдет подальше. Но от того, чтобы сказать: «Мне понравилось», она все же удержалась. Лайонел дернулся, вроде кивнул, и произвел звук, означавший нежелание развивать эту тему. Стихи продолжали прибывать, но о них больше не говорили. Постепенно она утвердилась в мысли, что их следует считать подношениями, не несущими в себе информации. Но не любовными подношениями, как подумал бы Брендан. О его чувствах к ней в них ничего не говорилось, в них вообще не было ничего личного. На ее взгляд, они были похожи на те еле заметные отпечатки, что виднеются иногда весной, когда на тротуаре проступит тень от мокрого листа, приставшего к этому месту еще в прошлом году.

Было кое-что еще, причем даже более важное, чего она с Бренданом не обсуждала. Да и с Лайонелом тоже. Она им не говорила, что к ним в гости собирается Полли. Ее кузина, двоюродная сестра Полли, до сих пор живущая там, дома.

Полли была пятью годами старше Лорны; сразу после школы она пошла работать в местный банк. На поездку к ним она однажды уже почти что накопила, однако вместо поездки решила потратить деньги на водоотливной насос для системы канализации. Но уж теперь-то она едет – катит через всю страну на автобусе. Для нее это самая что ни на есть нормальная и естественная вещь – съездить в гости к двоюродной сестре, познакомиться с ее мужем и другими новыми родственниками. Зато Брендану в этом почти наверняка почудится вмешательство в его жизнь, то, чего делать не следует, – во всяком случае, без приглашения. При этом он вовсе не против гостей (взять хоть Лайонела), но хочет сам выбирать, кого приглашать и когда. Каждый день Лорна думала о том, что надо бы ему сказать. И каждый день это откладывала.

С Лайонелом об этом тоже не поговоришь. С ним вообще нельзя говорить ни о каких серьезных проблемах. Говорить о проблемах – значит просить или, во всяком случае, надеяться на помощь в их решении. А это как-то неэлегантно, не сопрягается с возвышенным и философским подходом к жизни. Более того, это мелочное, просто даже искательное какое-то занудство. Да и не относятся бытовые тревоги и всякие обычные чувства к тому, о чем ему интересно слушать. Он предпочитает, когда рассказывают о вещах совершенно сногсшибательных и невыносимых, но чтобы с ними тем не менее справлялись, причем с веселой улыбкой.

Однажды она уже поведала ему кое-что, о чем не пришлось бы когда-нибудь пожалеть. Рассказала, как она плакала в день свадьбы и во время всей церемонии венчания. Однако тогда ей удалось скроить из этого анекдот: она сумела свести все к тому, как Брендан держал ее за руку, она все пыталась свою руку выдернуть, чтобы достать носовой платок, а жених все не пускал, и ей приходилось шмыгать носом. На самом-то деле она ведь плакала не потому, что не хотела замуж или не любила Брендана. Она плакала, потому что дома все для нее вдруг показалось дорого прямо до слез, хотя она всегда хотела оттуда уехать, – а теперь и люди из родных мест стали казаться ей роднее и ближе кого угодно, хотя прежде она свои заветные мысли от них прятала. Она плакала, потому что совсем недавно, всего позавчера, они с Полли смеялись, начищая кухонные полки и намывая линолеум; она тогда принялась разыгрывать сентиментальную сценку и говорила: прощай, старый линолеум, прощай, треснутый чайник, прощай, кухня, где я лепила жвачку снизу к столешнице, прощай, прощай, прощай…

Почему бы тебе не послать его подальше, сказала тогда Полли. Но это она, конечно же, не всерьез, Полли гордилась ею, да Лорна и сама собой гордилась: девчонке восемнадцать лет, у нее еще не было даже вообще никакого парня, и вдруг – бабах! – выходит замуж за симпатичного тридцатилетнего мужчину, причем профессора.

И тем не менее она тогда плакала и каждый раз снова начинала плакать, когда в первые месяцы замужней жизни получала письма из дома. Однажды Брендан застиг ее в слезах и спросил:

– Что, очень любишь своих домашних, да?

Она решила, что он это спросил сочувственно.

– Да, – сказала она.

Он вздохнул:

– Мне кажется, ты любишь их больше, чем меня.

Она стала говорить, что это не так, что просто ей иногда жаль своих домашних. Им так трудно приходится: ее бабушка год за годом преподает в четвертом классе, хотя с глазами у нее так плохо, что она едва способна писать на доске, тетя Беатрис из-за нервов вообще не может работать, а отец (то есть отец Лорны) работает в скобяной лавке, которая даже не его собственная.

– Что-что? Им трудно? – удивился Брендан. – Они там что, в концлагере сидят?

После чего он сказал, что в этом мире нужно хоть что-то соображать и уметь проявлять инициативу. И Лорна, упав на супружеское ложе, испытала один из тех приступов злого плача, о которых теперь ей стыдно и вспоминать. Брендан подошел, стал утешать ее (правда, не сразу), но так и остался уверен в том, что она плакала, как это делают женщины всякий раз, когда иным образом не могут победить в споре.

Некоторые черты внешности Полли Лорна, оказывается, забыла. Забыла, какая та высокая, какая у нее длинная шея, тонкая талия и почти совершенно плоская грудь. Крошечный бугристый подбородок и кривенький ротик. Бледная кожа и коротко стриженные светло-русые волосы, тонкие как пух. И непонятно, что преобладает в общем, хрупкость или жилистость, – этакая луговая ромашка на длинной жесткой ноге. А ходила она всегда в хлопчатобумажной плойчатой юбке с вышивкой.

И вот уже Брендан знает, что она к ним едет, сорок восемь часов, как знает. Она позвонила (с оплатой абонентом) из Калгари, к телефону подошел он сам. Потом у него было три вопроса. Которые он задавал тоном отстраненным, но спокойным.

Долго ли она собирается у них жить?

Почему ты мне не сказала?

Почему она сама не заплатила за звонок?

– Я не знаю, – отвечала Лорна.

И теперь из кухни, где она готовила обед, Лорна силилась расслышать, что они говорят друг другу. Брендан только что пришел домой. Как он здоровался, она не слышала, но Полли говорила громко и голосом, полным рискованной веселости.

– …Так что я и впрямь начала все не с той ноги, Брендан, – нет, погоди, ты дослушай, что я говорю. Идем это мы с Лорной от автобусной остановки, а я и говорю: «Слышь, Лорна, в каком ты квартале-то богатеньком живешь, фу ты ну ты!» А потом говорю: только вот один дом тут какой-то не такой, что он тут делает? Не дом прямо, а сарай какой-то.

Худшего начала она при всем желании не могла выдумать. Брендан их домом очень гордился. Это был современный дом, построенный в стиле Западного побережья и по каркасной технологии. Дома, основу которых составляет деревянный каркас, полностью даже не красят: идея в том, чтобы дом был как бы вписан в первобытный лес. Простой и функциональный снаружи, их дом имел плоскую крышу с широченными свесами. Внутри дома брусья каркаса были тоже специально выставлены на обозрение и ничем не прикрыты. Камин в доме сложен из камня, с каменной трубой, выходящей на крышу, а окна узкие, длинные и без штор. Архитектура должна главенствовать, говорил им застройщик, и когда Брендан кого-либо впервые знакомил с домом, он не переставал это повторять, так же как и слово «современный».

Повторить это еще раз, специально для Полли, он все же поленился, как и вынуть журнал со статьей про этот стиль; статья сопровождалась фотографиями, правда не именно этого здания.

Из дома Полли привезла привычку каждую фразу в разговоре начинать с обращения: «Слышь, Лорна…», например, или «Слышь, Брендан…». Лорна успела уже поотвыкнуть от этой манеры общения, и теперь она казалась ей чересчур напористой и грубоватой. Даже за обедом у Полли что ни фраза, то «Слышь, Лорна…», а дальше все про людей, с которыми знакома лишь она да Полли. Лорна знала, что Полли вовсе не хочет быть невежливой, просто изо всех сил старается демонстрировать раскованность. Первое время она пыталась как-то вовлекать в беседу и Брендана. Пытались обе – и она, и Лорна, – пускались в длинные объяснения, чтобы он тоже понимал, о ком идет речь, но это не работало. Брендан говорил только тогда, когда нужно было привлечь внимание Лорны к тому, что на столе чего-то не хватает, или указать на то, что Дэниэл весь пол вокруг своего стульчика заляпал кашей.

Убирая вместе с Лорной со стола, Полли продолжала болтать; пока мыли посуду – тоже. Обычно Лорна сперва купала и укладывала детей, потом бралась за посуду, но в тот вечер она слишком переволновалась, чтобы все делать как положено. Да и Полли, чувствовалось, вот-вот расплачется. Дэниэлу Лорна позволила вольно ползать по полу, тогда как Элизбет с ее интересом к взрослым посиделкам и ко всем новым людям путалась в ногах и прислушивалась к разговору. Так продолжалось, пока Дэниэл не перевернул свой высокий стульчик для кормления (к счастью, не на себя, но все равно испугался и взвыл), и тут уж из гостиной появился Брендан.

– Похоже, время укладывать детей сегодня побоку, – сказал он, забирая сына из рук у Лорны. – Элизбет, иди собирайся в ванную.

Полли к тому времени, перемыв косточки всем в их родном городке, перешла к тому, как обстоят дела непосредственно дома. А не очень-то хорошо. Владелец скобяной лавки, человек, о котором отец Лорны всегда говорил скорее как о друге, чем как о нанимателе и владельце предприятия, взял да и продал бизнес, ни словом о своих намерениях не обмолвившись, пока сделка не совершилась. Новый хозяин принялся расширять дело, притом что торговля идет ни шатко ни валко и чем дальше, тем хуже – покупателей стал активно перехватывать большой супермаркет фирмы «Канэйдиэн тайер», – и ни дня не проходит без того, чтобы новый хозяин не попытался вызвать отца Лорны на ссору. Отец теперь приходит домой такой вымотанный, что ему ни до чего: плюхнуться скорее на диван и чтобы его не трогали. Не интересуется ни газетой, ни новостями. Пьет соду, но о том, что у него изжога и болит желудок, говорить отказывается.

Лорна подтвердила, дескать, да, она получила от отца письмо, в котором он об этих проблемах рассказывал.

– Смотри-ка ты, неужели? – сказала Полли. – Ну, это он, значит, только тебе.

Расходы на содержание двух домов, продолжала Полли, – это сущий кошмар. По идее, им бы следовало всем съехаться в один дом, а другой продать, но теперь, когда бабушка вышла на пенсию, она непрестанно ругается с матерью Полли, и отец Лорны просто в ужасе от мысли, что придется жить с ними обеими бок о бок. Полли частенько так и подмывает просто взять и сбежать куда глаза глядят, но что они без нее будут делать?

– Тебе следует жить своей жизнью, – сказала Лорна. И ей тут же самой стало странно давать советы Полли.

– А, ну конечно, конечно, – отозвалась на это Полли. – Только уходить мне надо было, пока у них все шло хорошо, – это да, действительно. Но когда это было? Пожалуй, я таких времен – чтобы все было действительно хорошо – даже и не припомню. Начнем с того, что мне было никуда не деться, пока ты школу не кончишь, это во-первых.

Отвечая ей, Лорна говорила печальным, сочувственным тоном, но работу не прекращала, тем самым немножко как бы умаляя значение рассказов кузины. Принимала их так, будто они касаются людей, которых она знает и любит, но не несет за них ответственности. Она представляла себе, как отец валяется вечерами на диване, глушит боль, которой не желает признавать, а в соседней комнате при этом тетя Беатрис, которую больше всего беспокоит, что говорят о ней люди, не смеются ли они у нее за спиной, а то, может быть, что-нибудь еще и на стенах про нее пишут? Которая плачет из-за того, что вот, ходила в церковь, а у самой из-под юбки край комбинации торчал. Мысли о доме вызывали у Лорны боль, но при этом она не могла отделаться от ощущения, что Полли нарочно старается уязвить ее, принудить к капитуляции, заставить ее окунуться в чужое страдание. И Лорна решила ни в коем случае не сдаваться.

Ты посмотри на себя. Разуй глаза и посмотри на свою жизнь. На твою раковину из нержавейки. На дом, в котором архитектура главенствует.

– Если бы я теперь от них сбежала, я бы никогда не смогла себе этого простить, – сказала Полли. – Я бы этого не вынесла. Предать их сейчас было бы непростительно.

Конечно, некоторые могут себе простить любое предательство. Некоторые не знают, что такое чувство вины, да они и вообще никаких чувств не знают.

– Ну что, наслушалась печальных сказок? – сказал Брендан, когда они, выключив свет, лежали рядом в постели.

– Да, у нее этим вся голова забита.

– Ты только помни одно. Мы не миллионеры.

Лорна даже испугалась:

– Она не просит денег.

– Не просит?

– Во всяком случае, мне она о деньгах не говорит.

– Ты в этом уверена?

Лорна лежала сжавшись, не отвечала. Тут ей подумалось, что она может сообщить ему нечто, от чего его настроение улучшится.

– Она пробудет у нас всего две недели.

Пришла его очередь не отвечать.

– Как ты думаешь, она ведь симпатичная?

– Нет.

Ей захотелось сказать, что это Полли сшила ей свадебное платье. Она собиралась надеть на бракосочетание свой темно-синий костюмчик, но за несколько дней до свадьбы Полли сказала: «Нет, так дело не пойдет». Достала свою парадную школьную форму (в школе Полли имела успех у мальчиков куда больший, нежели Лорна, и посещала вечера с танцами), вшила в платье кружевные вставки и приделала белые кружевные рукавчики. Потому что, дескать, невеста без рукавов не невеста.

Но ему-то это не все ли равно теперь?

Лайонел на несколько дней уехал. Его отец вышел на пенсию, и Лайонел помогал ему переезжать из городка в Скалистых горах на остров Ванкувер. На следующий день после приезда Полли Лорна получила от него письмо. Нет, на сей раз не со стихами – обычное письмо, хотя и очень короткое.

Во сне я катал тебя на велосипеде. Мы ехали довольно быстро. И ты вроде бы не боялась, хотя, наверное, следовало бы. Но все, молчу. Истолковывать этот сон не обязательно.

Утром Брендан ушел рано. Он преподавал в летней школе и сказал, что позавтракает прямо там, в кафетерии. Едва за ним закрылась дверь, из своей комнаты появилась Полли. Вместо широкой юбки на ней были слаксы, и она непрестанно улыбалась, словно какой-то невысказанной удачной шутке. И все время держала голову склоненной, чтобы не встречаться глазами с Лорной.

– А съезжу-ка я, пожалуй, в центр, – сказала она. – Посмотрю город, а то снова-то я вряд ли когда-нибудь сюда выберусь.

Лорна отметила ей на карте несколько мест, объяснила, как ехать, и извинилась, что не сможет поехать с нею, потому что – сама понимаешь, толку с этого будет чуть, а мороки с детьми не оберешься.

– А. Да нет. Я и не ждала, что ты поедешь. Я не для того сюда приехала, чтобы заставлять тебя все время со мной нянчиться.

Элизбет почувствовала в атмосфере напряженность. И говорит:

– А почему с нами мороки не оберешься?

Дав Дэниэлу днем вздремнуть пораньше, Лорна дождалась, когда он проснется, посадила в прогулочную коляску и сказала Элизбет, что они идут на детскую площадку. Площадку она выбрала не ту, что в ближнем парке, а другую, под горой, рядом с улицей, где живет Лайонел. Его адрес Лорна знала, хотя дом никогда не видела. Знала, что это отдельный дом, а не многоквартирное здание. Он там снимал комнату на втором этаже.

Дорога туда была недолгой, хотя на обратный путь, без сомнения, времени уйдет побольше: коляску придется толкать в гору. Спустившись с горы, она попала в старую часть Северного Ванкувера, где дома главным образом маленькие и стоят на крохотных приусадебных участках. На двери дома, где жил Лайонел, рядом со звонком оказалась табличка с его фамилией, а над ней фамилия Хатчисон. Лорна уже знала, что миссис Б. Хатчисон – это хозяйка дома. Нажала кнопку звонка.

– Я знаю, что Лайонела сейчас нет дома, и прошу меня извинить за беспокойство, – сказала она. – Но я ему давала книжку почитать, она библиотечная, мне ее пора сдавать, и я подумала, может быть, вы разрешите мне на секундочку заскочить к нему, чтобы взглянуть, вдруг я найду ее.

– О! – проговорила хозяйка. Это была старушка в платке и с темными пятнами по всему лицу.

– Мы с мужем приятели Лайонела. Мой муж был в колледже его профессором.

Слово «профессор» помогает безотказно. Лорне выдали ключ. Она поставила коляску в тени дома и приказала Элизбет никуда не отходить и следить за Дэниэлом.

– Но это же не детская площадка, – нахмурилась Элизбет.

– Я только сбегаю наверх и сразу обратно. Всего на минуточку, о’кей?

В одном конце комнаты Лайонела была ниша с двухконфорочной газовой плитой и кухонным шкафчиком. Ни холодильника, ни раковины, кроме той, что в туалете. Опущенный на пол-окна ставень заклинило, на полу линолеум, рисунок которого закрашен коричневой краской. Слегка пованивало газом; одновременно в воздухе чувствовался запах непроветренной верхней одежды, пота и какого-то средства от насморка с сосновой отдушкой; всю эту ароматическую гамму она приняла, не вдумываясь и без отторжения, как сокровенный, личный запах самого Лайонела.

Помимо этого, почти никаких иных ключей к личности Лайонела комната не давала. Лорна пришла сюда, конечно, не за книгой, а чтобы на секундочку побыть в его пространстве, подышать его воздухом, выглянуть из его окошка. Вид из которого открывался на другие дома, скорее всего такие же, прилепившиеся к склону горы Граус и поделенные на крошечные квартирки для сдачи съемщикам. В пустоте и анонимности комнаты ощущалась некая суровость, даже вызов. Кровать, конторка, стол, кресло. Мебель только та, без которой комнату нельзя было бы сдавать как меблированную. Даже бежевое полушерстяное покрывальце на кровати наверняка уже здесь было, когда он въехал. Ни одной картинки, ни даже календарика и – надо же, как удивительно – совсем нет книг.

Его вещи, должно быть, где-то спрятаны. В ящиках конторки? И не посмотришь ведь! Не только потому, что нет времени (снаружи уже доносилось хныканье Элизбет), но и потому, что само это отсутствие чего-либо личного как раз усиливает чувство близости к Лайонелу. В этом сквозит не просто его аскетизм и скрытность, но и настороженная бдительность – почти как если бы он специально выставил здесь капкан и ждет, что она будет делать.

А делать она не хотела ничего, никаких больше разысканий, хотела сесть на пол, на самую середину прямоугольника пустого линолеума. И сидеть так часами, не столько глядя на эту комнату, сколько утопая в ней. Остаться бы здесь, в этой комнате, где ее никто не знает и ничего от нее не требует. Остаться надолго-надолго, сидеть, становясь все острее и легче, стать легкой, как игла.

В субботу утром Лорна и Брендан с детьми должны были ехать в Пентиктон. Их пригласил на свою свадьбу студент-дипломник. Планировалось провести там ночь с субботы на воскресенье, а потом и с воскресенья на понедельник, а домой ехать в понедельник утром.

– Ты ей сказала? – спросил Брендан.

– Все нормально. Она с нами не едет.

– Но ты ей сказала?

В четверг весь день провели на океанском пляже в парке Эмблсайд. Полли и Лорна с детьми добирались туда автобусом с двумя пересадками, нагруженные полотенцами, пляжными игрушками, пеленками, едой и надувным дельфином Элизбет. Физические трудности вкупе с раздражением и злостью, которыми разгорались при виде их компании другие пассажиры, вызвали в них странную, типично женскую реакцию: состояние, близкое к истерическому веселью. То, что Лорне удалось вырваться из дома, где она тянула лямку жены, этому также способствовало. До пляжа добрались растерзанные и расхристанные, но в полном восторге, сразу разбили лагерь, из которого потом по очереди ходили купаться, по очереди следили за детьми, бегали за питьем, мороженым и жаренной в масле картошкой.

Тело Лорны было чуть тронуто загаром, у Полли белое как молоко. Вытянув ногу рядом с ногой Лорны, она сказала:

– Нет, ты посмотри только! Сырое тесто.

Она объяснила, что в двух домах у нее столько работы – это не считая работы в банке, – что ей и четверти часа не выкроить, чтобы посидеть на солнышке. Впрочем, сейчас она это сказала походя, без жалобы и без подспудного выпячивания собственной добродетели. Та спертая атмосфера, которая прежде как бы окружала ее этаким ароматом старых посудных полотенец, вроде бы начала выветриваться. Уже до этого она самостоятельно ездила смотреть Ванкувер и удачно с этим справилась, впервые в жизни оказавшись без провожатых в большом городе. Запросто заговаривала с незнакомыми людьми на автобусных остановках, спрашивала их, что они ей посоветуют посмотреть, и, воспользовавшись одним из таких советов, съездила на кресельном подъемнике на вершину горы Граус.

Когда лежали на песке, Лорна попыталась объясниться:

– В это время года Брендану очень тяжко приходится. Преподавание в летней школе выматывает у него все нервы: так много надо успеть сделать и при этом так быстро!

– Правда? – сказала Полли. – Значит, это не только я виной?

– Да ну, глупенькая. Конечно же, ты тут ни при чем.

– Надо же, какое облегчение. А я уж думала, он меня на нюх не выносит.

После этого Полли стала рассказывать о мужчине, который там, дома, пытается за ней ухаживать.

– Какой-то он чересчур серьезный. Жену себе ищет. Наверное, Брендан тоже жену искал, но ты, надо думать, была влюблена в него.

– И была, и есть, – сказала Лорна.

– А вот я, мне кажется, нет. – Полли говорила, опустив лицо на локоть. – Такие вещи ведь получаются тогда, когда тебе кто-то нравится, ты с ним встречаешься, гуляешь и настраиваешься на то, чтобы видеть в этом всякие преимущества.

– Ну и в чем же эти преимущества? – Лорна сидела выпрямившись, чтобы иметь возможность наблюдать за тем, как Элизбет плавает на дельфине.

– Сейчас подумаю, – усмехнувшись, сказала Полли. – Нет, ну как же… Преимуществ масса. Это меня просто зависть заела.

Когда уже собирали игрушки и полотенца, она вдруг говорит:

– А что, я бы не прочь все это повторить и завтра.

– Я бы тоже, – сказала Лорна. – Но завтра мне надо будет собираться на озеро Оканаган. Нас с Бренданом туда на свадьбу пригласили. – Она сказала это таким тоном, будто речь идет о тяжкой повинности и она об этом до сих пор не говорила, потому что упоминать о предстоящей поездке ей тягостно и неприятно.

– Ой, – вырвалось у Полли. – Ну, тогда я могу съездить сюда и сама.

– Конечно. Обязательно.

– А где это – Оканаган?

Следующим вечером, уложив детей спать, Лорна зашла в комнату Полли. Считая, что комната пуста, собиралась взять чемодан из встроенного шкафа; она думала, что Полли все еще в ванной – отмачивает полученные за день солнечные ожоги в тепленькой водичке с содой.

Но Полли оказалась в кровати, с головой закутанная в простыню как в саван.

– А, ты уже не в ванной, – сказала Лорна таким тоном, словно все происходящее вполне нормально. – Ну как, не очень обгорела?

– Со мной все в порядке, – глухим голосом отозвалась Полли.

Лорна сразу поняла, что Полли только что плакала и, может быть, продолжает плакать. У изножья кровати остановилась, не в силах просто взять и уйти. Нахлынула досада, ей стало тошно до отвращения. Полли же, вовсе не собираясь от нее прятаться, перевернулась и выглянула; ее сморщенное и жалостное лицо было красным от загара и плача. В глазах стояли готовые пролиться слезы. Вся сплошное страдание, воплощенное обвинение.

– В чем дело? – спросила Лорна, прикидываясь удивленной, изображая сострадание.

– Я тебе надоела!

При этом она не сводила с Лорны глаз, полных не только слез, но и горестного обвинения в предательстве вкупе с безумным желанием, чтобы ее обняли, приласкали, укачали и утешили.

Что до Лорны, то она ее лучше прибила бы. Хотелось крикнуть: «С чего ты, вообще, взяла? Что ты ко мне вяжешься? Что дает тебе право?».

Как что дает? Родственные узы. Они и дают. Она накопила денег, хотела сбежать и чтобы Лорна как-нибудь ее у себя пристроила. Ведь это правда? Она мечтала остаться здесь, чтобы никогда не пришлось возвращаться. Как-нибудь присоседиться к счастливому жребию Лорны, к ее новому, так не похожему на их прежний миру.

– Думаешь, я что-нибудь могу сделать? – сказала Лорна настолько зло, что сама удивилась. – Думаешь, я тут что-то решаю? Он никогда не дает мне больше двадцати долларов за раз.

И она, взяв чемодан, вышла из комнаты.

Как это все гадко, нечестно! Тоже мне, принялась мериться с Полли жалобами! При чем тут двадцать долларов за раз? У нее есть свой кредитный счет, а кроме того, стоит ей попросить, он никогда ей ни в чем не откажет.

Она долго не могла заснуть, лежала, про себя на чем свет стоит ругая Полли.

Лето на озере Оканаган из-за жары казалось еще более настоящим, чем на побережье. Горы, поросшие пожухлой травкой, и скудная тень невысоких сосен представляли собой естественное обрамление для празднования свадьбы с ее неисчерпаемым запасом шампанского, с ее танцами и флиртом и разливанным морем дружелюбия и взаиморасположения. Лорна быстро опьянела и даже сама удивилась тому, как легко алкоголь помог ей сбросить с себя груз дурного настроения. Вся ее несчастность испарилась. Укладываясь спать, она была все еще пьяна и развратна, к вящему удовольствию Брендана. И даже похмелье на следующий день казалось ей щадящим – скорее очищением, чем наказанием. В некоторой расслабленности, но вполне довольная собой, она лежала на берегу озера и смотрела, как Брендан помогает Элизбет строить песочный замок.

– А ты знаешь, что с твоим папой мы познакомились на свадьбе? – спросила она.

– Не очень, правда, похожей на эту, – проговорил Брендан.

Он имел в виду, что та свадьба (когда его приятель женился на девице Маккуэйг, наследнице чуть ли не самой богатой семьи в городе) была официально «сухой». На приеме, который проводили в зале собраний объединенной церкви, Лорна была одной из девушек, разносивших бутерброды, а выпивали тогда в спешке и тайком, на парковочной площадке. Лорна, еще не привыкшая тогда к тому, что от мужчин может пахнуть виски, думала, что Брендан переусердствовал с каким-то незнакомым гелем для волос. Тем не менее она восхищалась его широкими плечами, бычьей шеей, открытой улыбкой и повелительным взглядом золотисто-карих глаз. Когда она узнала, что он преподает математику, тут же влюбилась и в то, что у него в голове. Ее волновало всякое знание, которым может обладать мужчина, особенно если она таковым совершенно не владеет. Знание основ слесарного дела и автомеханики подействовало бы на нее точно так же.

То, что и он оказался не чужд ответного влечения, показалось ей сродни чуду. Позже она узнала, что в то время он вовсю искал себе жену: вступил в надлежащий возраст, пришло время. В его представлении будущая жена должна была быть неиспорченной юной девушкой. Не сотрудницей и не студенткой – мало того, она может быть даже из бедной семьи, девушкой, чьим родителям не по средствам послать ее учиться в колледж. Она должна быть умненькая, но неиспорченная. Этакая селяночка, полевой цветочек. Он так и называл ее в пылу тех первых дней, а иногда называет и теперь.

И вот они едут назад, оставив золотистую озерную страну позади, где-то за Керемеосом и Принстоном. Но солнце сияет по-прежнему, и в сознании Лорны маячит лишь одна слегка тревожащая точка, как бывает в поле зрения волосок, который можно сморгнуть или он сам, глядишь, уплывет куда-нибудь в сторону.

Но тревога вновь и вновь возвращалась. Становясь все более определенной и зловредной, пока наконец не набросилась на Лорну со всей силы, дав осознать, чего именно она боится.

А боялась она – то есть даже была почти уверена, – что, пока они развлекаются на озере Оканаган, Полли покончит с собой на кухне их дома в Северном Ванкувере.

Непременно на кухне. Эта картина так и стояла у Лорны перед глазами. Она воочию видела, как Полли воплотит этот замысел. Она повесится как раз за дверью, верней даже на двери черного хода. Когда они вернутся и попытаются зайти в дом из гаража, дверь в кухню окажется заперта. Они отопрут ее и попытаются открыть, но не смогут, потому что с другой стороны на ней будет висеть мертвое тело Полли. Побегут к парадной двери, войдут в кухню с другой стороны и тут увидят мертвую Полли во всей красе. На ней будет ее складчатая хлопчатобумажная юбка и белая блузка на веревочных завязочках – смелый наряд, в который она была одета, когда впервые у них появилась. Длинные бледные ноги болтаются, голова безжизненно свернута набок на хрупкой шее. Перед ее телом будет кухонный табурет, на который она сперва встала, а потом шагнула или спрыгнула вниз, чтобы окончательно разделаться со своим страданием.

Одна-одинешенька в чужом доме, в гостях у людей, которым надоела, где даже стены, окна и чашка, из которой она только что пила кофе, должно быть, презирают ее.

Лорне вспомнился тот раз, когда она сама осталась с Полли одна в бабушкином доме, на целый день предоставленная заботам кузины. Ее отец, скорей всего, был на работе в лавке. Но она тогда вбила себе в голову, что он тоже уехал, что всех троих взрослых нет в городе. Должно быть, случай был какой-то необычный, потому что никто из них никогда не уезжал ни за покупками, ни тем более развлекаться. А! – похороны! Почти наверняка в тот раз это были похороны. День был воскресный, в школу не нужно. Да Лорна была и маловата еще для школы. У нее даже волосы тогда еще не отросли настолько, чтобы заплетать косички. Вились на голове отдельными прядями, как теперь у Полли.

Полли тогда проходила ту стадию, когда девчонки любят готовить всякие сладости и деликатесы, руководствуясь бабушкиной кулинарной книгой. Шоколадные торты, миндальные пирожные, меренги. В тот день она уже вовсю что-то размешивала, как вдруг выяснилось, что какого-то компонента в доме нет. Пришлось ей брать велосипед, ехать в центр городка и искать в магазине. Погода была ветреной и холодной, земля голая, – видимо, это была поздняя осень или ранняя весна. Перед уходом Полли закрыла вьюшку на печной трубе. Но вспомнила рассказы о том, как дети успевали угореть, пока их мать вот точно так же куда-то ненадолго отлучилась. Поэтому она велела Лорне надеть пальто и вывела наружу, поставив ее за углом кухни, где ветер не такой сильный. В соседнем доме, видимо, никого не было, и он был заперт, иначе можно было бы отвести Лорну туда. Полли приказала ей стоять и никуда не уходить, а сама уехала в магазин. Стой спокойно, не двигайся и не волнуйся, сказала она. Потом поцеловала Лорну в ушко. Ее приказ Лорна исполнила буквально: минут десять, если не пятнадцать, торчала под голым кустом сирени, изучая форму камней – то темных, то светлых, – из которых сложен фундамент дома. Пока Полли не примчалась назад и, бросив велосипед во дворе, кинулась к ней, громко зовя по имени: «Лорна! Лорна!» А у самой из рук пакеты падают – с коричневым сахаром, орехами, или что она там накупила, – и тут она хватает Лорну и осыпает поцелуями. Оказывается, ей пришло в голову, что Лорну в уголке двора могут высмотреть какие-нибудь злые похитители – дурные дядьки, из-за которых девочкам не разрешается гулять по лугам за домами. Пока ехала назад, всю дорогу молилась, чтобы этого не произошло. И оно не произошло. Она спешно затащила Лорну в дом, чтобы обогреть ее голые ладошки и коленки.

Ах вы, маленькие бедненькие ручоночки, приговаривала она. Вы ведь, наверное, испугались? Лорне эта ее суетня нравилась, она стояла, нагнув голову, и ждала, когда ее погладят, как какая-нибудь пони.

Сосны уступили место густому вечнозеленому лесу, а бурые глыбы холмов – зеленовато-голубым горам на горизонте. Захныкал Дэниэл, и Лорна вынула бутылочку с соком. Чуть позже она попросила Брендана остановиться, чтобы можно было, положив младенца на переднее сиденье, сменить пеленку. Пока она это делала, Брендан прогуливался поодаль и курил. Пеленочные церемонии всегда его слегка смущали.

Воспользовавшись возможностью, Лорна достала одну из детских книжек Элизбет и, когда поехали дальше, стала читать ее детям вслух. То была книга Доктора Сьюза. Все стишки в ней Элизбет уже знала наизусть, и даже Дэниэл иногда догадывался, где ему вклиниться с его не вполне еще членораздельным гулюканьем.

Полли не была больше той, кто растирает крошечные ладошки Лорны, той, кто знает все, чего не знает Лорна, и той, на кого можно положиться, что она обязательно защитит Лорну от всего злого и враждебного во внешнем мире. Все спуталось, перевернулось, и за годы, прошедшие с тех пор, как Лорна шагнула далеко вперед, выйдя замуж, Полли не сдвинулась с места. Лорна обошла ее, обогнала. И теперь у Лорны на заднем сиденье дети, которых она любит и о которых заботится, а Полли – в ее-то возрасте – пристает к ней, требуя свою долю, что как-то уж и вовсе даже неприлично.

Но попытки думать так Лорне не помогали. Едва она сформулирует в уме что-нибудь в таком духе, как снова ей чудится, что дверь, не давая открыться, держит тяжесть мертвого тела. Безжизненная тяжесть, серая плоть. Тело Полли, которой ничего не досталось. Которой ничего не дала семья и у которой не осталось надежды на перемену к лучшему, о каковой она, должно быть, мечтала всю жизнь.

– А почитай теперь про Мадлен, – сказала Элизбет.

– Да мы, по-моему, «Мадлен» с собой не захватили, – сказала Лорна. – Нет. С собой у нас ее нет. Ладно, не важно, ты ведь ее знаешь наизусть.

И они с Элизбет начали хором:

В Париже на тихой улочке рядом с Большими бульварами Жили-были двенадцать девочек, и все они делали парами. Шесть пар девочек, неразлучная дюжина, Ровно в девять тридцать гулять отправлялась дружно[2].

Все это глупость какая-то, мелодрама, дурацкий комплекс вины. Этого не случится.

Однако такое бывает. Человек гибнет, если ему вовремя не помогли. А если ему вообще никогда не помогали? Человек не выдерживает и срывается во тьму.

Но вдруг среди ночи включила свет В их спальне мадам Клавель. Она в испуге: Мадлен-то нет! И дыбом пустая постель.

– Мамочка, – раздался вдруг одинокий голосок Элизбет, – ты почему остановилась?

– Сейчас, – сказала Лорна. – Погоди минутку. Что-то в горле пересохло.

В Хопе поели гамбургеров с молочными коктейлями. И понеслись дальше со спящими на заднем сиденье детьми вниз по долине реки Фрейзер. Но долго еще ехать как! И вот наконец Чиллиуок, вот наконец Эбботсфорд, вот наконец впереди замаячили холмы Нью-Вестминстера, а потом другие холмы, уже застроенные домами, – это начался уже город. Впереди еще мосты через реку, развязки и повороты, улицы, которые надо проехать из конца в конец, пересечения и светофоры. И все это еще пока что «до». Но когда эти же места она увидит вновь, они будут уже «после».

Когда въезжали в Стэнли-парк, ей пришло в голову помолиться. Этакое, в общем-то, бесстыдство – едва безбожницу, что называется, приперло, она – здрасте пожалуйста! – прибегает к молитве. Которая состоит из набора слов и звучит бессмыслицей: пусть этого не случится… пусть этого не случится… Не дай, чтобы это произошло.

День стоял по-прежнему безоблачный. С моста Львиные Ворота открылся вид на пролив Джорджия.

– Интересно, виден сегодня остров Ванкувер? – сказал Брендан. – Приглядись-ка, а то мне никак.

Лорна, вытянув шею, устремила взгляд в окно машины.

– Далеко-далеко, – сказала она. – Еле-еле на горизонте, но виден.

И при виде этих голубоватых, все более туманных и словно растворяющихся в море комочков, она поняла, что в ее распоряжении остается еще кое-что. Сделка с судьбой. Надо заключить сделку и верить, что она еще возможна, что до последней минуты сделка все еще возможна.

Сделка должна быть серьезной и окончательной, а по условиям чтобы была тяжелой и даже мучительной. Я что-то отдаю. И что-то обещаю. Если можно, чтобы это оказалось неправдой, чтобы этого не случилось.

Нет, про детей не надо; она отсекла от себя эту мысль так, словно выхватывает детей из огня. И не про Брендана, но по причине противоположной. Она его недостаточно любит. Она может говорить, что любит его, и в какой-то мере сама может в это верить, и она хочет, чтобы он ее любил, но рядом с ее любовью то и дело слышится некий ропот ненависти, причем почти все время. Так что было бы несерьезно (а главное, бесполезно) предлагать судьбе в качестве жертвы Брендана.

Себя? Свою красоту? Свое здоровье?

Нет, этот путь показался ей неплодотворным. В случаях, подобных этому, самой выбирать что-либо, наверное, вообще неуместно. Ты же не можешь выдвигать условия. Но если тебе будет явлено, ты их узнаешь. И ты должна пообещать соблюдать их, даже не зная заранее, каковы они будут. Вот: обещаю.

Но чтобы это никак не затрагивало детей.

Теперь свернуть на Капилано-роуд, и они уже в своем районе города, – это их уголок мира, где их жизни по-настоящему значимы, а их поступки что-то меняют. А вот и вызывающе-деревянные конструкции их дома проглядывают между деревьев.

– Давай лучше войдем через парадную дверь, – сказала Лорна. – Там хоть ступенек нет.

– А что, – отозвался Брендан, – на пару ступенек тебе уже не подняться?

– А как же мост! – захныкала Элизбет, неожиданно проснувшись. – Мост мне так и не показали! Не могли, что ли, вовремя разбудить?

Ей никто не ответил.

– А у Дэниэла ручка на солнце обгорела, – чуть более благодушно продолжила она.

Слышались какие-то голоса; Лорне показалось, что они доносятся с соседнего участка. Идя за Бренданом, она завернула за угол дома. На ее плече лежал Дэниэл, все еще тяжелый и сонный. Еще она несла сумку с пеленками и другую с книжками, а Брендан нес чемодан.

Тут обнаружилось, что те, чьи голоса она слышала, сидят не где-нибудь, а на их собственном заднем дворе. Полли и Лайонел. Они вынесли во двор два шезлонга, чтобы отдохнуть в тенечке. К приехавшим они сидели спинами.

Лайонел. Господи, она же совершенно о нем забыла!

А он вскочил, бросился открывать дверь черного хода.

– Экспедиция возвратилась без потерь личного состава, – провозгласил он голосом, которого Лорна у него прежде как будто бы не замечала. Полным ненаигранной сердечности и без пережима раскованной уверенности в себе. Голос настоящего друга дома. А открывая для нее дверь, он смотрел ей прямо в глаза, чего раньше почти никогда не делал, и одарил улыбкой, в которой не было ничего скрытого, тайного, никаких иронических намеков на соучастие в чем-то преступном. Исчезли все осложнения, все понятные только им двоим намеки.

Она постаралась, чтобы ее голос звучал подобным же образом.

– Ну… а ты когда вернулся?

– В субботу, – ответил он. – Я и забыл, что вы уезжаете. Как приехал, сразу рванул сюда, а вас и нету. Зато дома была Полли, она мне, конечно, все рассказала, и я сразу вспомнил.

– О чем это Полли тебе рассказала? – вклинилась Полли, возникшая за его спиной. Это был не столько вопрос, сколько игривое поддразнивание женщины, которая знает, что любое ее выступление будет принято с восторгом. Краснота от солнечных ожогов у Полли прошла, превратившись в загар или как минимум в румянец, разлившийся по ее лбу и шее.

– Давай, – сказала она Лорне, освобождая сестру от обеих сумок, что висели у нее на сгибе локтя, и пустой бутылочки из-под сока, которую та сжимала в руке. – Давай, все у тебя заберу, кроме младенчика.

Нечесаные патлы Лайонела неожиданно оказались не черными, а темными с рыжиной, – конечно, ведь она впервые увидела его при свете солнца; он тоже успел загореть – по крайней мере, настолько, что его лоб уже не бросался в глаза своей бледностью. На парне были его обычные темные брюки, а вот рубашка была ей незнакома. Желтая рубашка с коротким рукавом из какой-то много раз глаженой, залоснившейся дешевой материи, да и в плечах она ему широковата, – возможно, куплена на распродаже церковных пожертвований.

Дэниэла Лорна отнесла в его комнату. Уложила в детскую кроватку и стояла над ним, поглаживая и баюкая.

Ей подумалось, что Лайонел, наверное, мстит за ее ошибку – зря она влезла к нему в комнату. Хозяйка ему, конечно, доложила. Лорне следовало бы заранее догадаться, но тогда она действовала по наитию и ни о чем таком даже не думала. Не остановилась и не поразмыслила, возможно, потому, что ей тогда казалось, будто все это не важно. Она тогда, может быть, даже сама собиралась ему рассказать.

Иду это я мимо по дороге на детскую площадку и вдруг думаю: а зайду-ка я, посижу у тебя в комнате посреди пола. Даже не знаю, как это объяснить. У меня было такое чувство, что это меня успокоит – вот так вот взять да и зайти, а там усесться посреди пола.

Она тогда думала (после того письма?), что между ними есть какая-то связь, трудновыразимая, но достаточно прочная. Это была ошибка, она испугала его. Слишком много себе нафантазировала. И он отшатнулся, а тут подвернулась Полли. Раз Лорны нет, ну, он и переметнулся к Полли.

А может быть, и нет. Может быть, он просто стал другим. Ей вспомнилась странная пустота его комнаты, блики света на стенах. Из такой комнаты можно запросто выйти другим человеком. Вдруг во мгновение ока и без малейшего усилия полностью переродиться. Это могло быть ответом на что-нибудь, что было слегка не по нем, или просто он понял, что взвалил на себя ношу, которая не по плечу. Или вообще без всякой определенной причины: раз! – и все.

Когда Дэниэл уснул по-настоящему, она спустилась на первый этаж. В ванной обнаружила, что пеленки Полли должным образом прополоскала и сложила в таз, замочив в синем дезинфицирующем растворе. Чемодан, стоявший посреди кухни, она подняла, унесла наверх и, положив на большую кровать, открыла, чтобы разобраться с одеждой – какую постирать, а какую можно просто убрать в шкаф.

Окно этой комнаты выходило на задний двор. Оттуда доносились голоса – вот взволнованный почти до крика голос Элизбет, которая вне себя от возбуждения: она снова дома, да и людей вокруг много, надо удерживать на себе их внимание; вот голос Брендана, властно, но вежливо рассказывающего присутствующим о поездке.

Она подошла к окну и глянула вниз. Увидела, как Брендан подошел к сараю, снял замок и принялся тащить оттуда детский бассейн. Дверь хлопнула его по спине, Полли подбежала, вновь распахнула ее.

Лайонел встал, пошел разматывать шланг. Надо же, ей бы и в голову не пришло, что он знает, где этот шланг хранится.

Брендан что-то сказал Полли. Поблагодарил ее? Так поглядишь, можно подумать, они прямо лучшие друзья.

Что с ними со всеми случилось?

Может быть, дело в том, что Полли перестала быть лишней, она девушка Лайонела. Девушка Лайонела, а не бедная родственница, навязанная Лорной.

Или Брендан просто в хорошем настроении оттого, что они куда-то съездили, отвлеклись. Сбросил на время с себя ношу ответственности за семью и хозяйство. И увидел, совершенно правильно, что от Полли не исходит угрозы.

Сценка такая обыденная и такая удивительная, просто как по волшебству. Все хорошо, все счастливы.

Вот Брендан начал надувать борт пластикового бассейна. Элизбет, раздевшись до трусиков, нетерпеливо скачет и приплясывает вокруг. Брендан даже не удосужился погнать ее в дом переодеваться в купальник, потому что купаться в бельевых трусиках не годится. Лайонел открыл воду и, пока она не нужна для бассейна, стоит поливает настурции, как всякий рачительный домовладелец. Полли что-то сказала Брендану, тот заткнул пальцем ниппель, через который надувал бассейн, и передал полунадутую груду пластика ей.

Лорне вспомнилось, что и на пляже дельфина надувала Полли. Как она сказала сама, у нее сильные легкие. Она дула методично и без видимого напряжения. Стояла в шортах, крепко расставив голые ноги, кожа которых сияла, как береста. И теперь тоже дует, дует. А Лайонел смотрит. Наверное, думает: вот как раз то, что мне нужно. Какая умелая женщина – знает, что к чему, при этом гибкая, но несгибаемая. Не какая-нибудь мечтательная мятущаяся пустышка. Такой вполне может оказаться женщина, на которой он когда-нибудь женится. Жена, которая сможет взять верх. Потом он опять изменится, переродится, влюбится, может быть, в другую женщину, как это за ним водится, но жена будет слишком занята, чтобы обращать внимание.

Такое вполне может быть. Полли и Лайонел. Или нет. Может быть, Полли уедет домой, как и планировалось, и никто даже ухом не поведет. Или так покажется одной Лорне. А Полли выйдет замуж или не выйдет замуж, но, как бы то ни было, происходящее между мужчиной и женщиной никогда не сможет заставить ее сильно страдать.

Вскоре борт бассейна вспух и разгладился. Бассейн поставили на траву, в него опустили шланг, и вот уже Элизбет шлепает ножками по воде. Подняла взгляд на Лорну, будто все это время знала, что мать на нее смотрит.

– Какая холодная! – в восторге крикнула она. – Мамочка, она холодная!

Теперь и Брендан посмотрел на Лорну:

– Что ты там, наверху, делаешь?

– Распаковываюсь.

– Неужто другого времени не найти. Давай выходи сюда.

– Сейчас. Одну минутку.

С тех пор как она вошла в дом – или даже не так: с тех пор как она поняла, что доносящиеся голоса звучат на ее собственном заднем дворе и принадлежат Полли и Лайонелу, – Лорна уже не думала о той картине, что мучила ее милю за милей, уже не представляла себе Полли, висящую на двери черного хода. Теперь эта картина лишь удивляла ее, как удивляешься подчас, окончательно проснувшись, при воспоминании о виденном сне. В этом тоже было что-то от сна: та же сила и то же бесстыдство. Впрочем, и та же тщетность.

Не сразу, но после некоторой задержки пришло воспоминание о сделке. О ее нерешительном и примитивно-невротическом предложении сделки.

Но что же она такое там наобещала?

Нет, насчет детей ничего.

Что-нибудь насчет себя самой?

А, вот: она пообещала, что сделает все, что угодно, когда осознает, что от нее требуется. Экая ведь увертка: сделка, которая и не сделка вовсе, а обещание чего-то неизвестно чего.

Все же она перебрала некоторые варианты. Вроде того, как собирают воедино историю, которую намерены с улыбкой кому-нибудь рассказать (нет, теперь уже не Лайонелу, а так, кому-то вообще).

Перестать читать книги?

Взять в семью приемных детей из неблагополучных семей и бедных стран? И, терпеливо трудясь, исцелять их от ран, нанесенных безнадзорностью?

Сходить в церковь? Согласиться уверовать в Бога?

Остричь волосы, перестать пользоваться косметикой, больше никогда не подымать груди, стягивая их в прельстительном бюстгальтере?

И она села на кровать, утомленная как самой этой дурацкой игрой, так и ее постыдной бесполезностью.

Но скорее всего, сделка, условиями которой она теперь связана, заключалась в том, чтобы жить как прежде. И она уже вступила в силу. Надо принимать то, что происходит, и быть открытой тому, что будет дальше. День за днем и год за годом жить и чувствовать то же, что и сейчас, – разве что дети постепенно вырастут; появится, может быть, еще один или двое, и они тоже вырастут, а они с Бренданом будут становиться старше, а потом и вовсе состарятся.

Но в этот момент она вдруг поняла то, чего не понимала раньше, чего не видела с такой ясностью: ведь она рассчитывала на то, что что-нибудь случится, произойдет нечто такое, что изменит ее жизнь. Да и свое замужество она воспринимала как некую перемену в жизни, огромную, но не последнюю.

А теперь – все. Счет переменам кончен – за исключением разве что таких, которые вполне можно предвидеть. Вот, значит, каким будет ее счастье, вот ради чего она шла на сделку. Не будет ничего ни тайного, ни странного.

Вот: имей это в виду, подумала она. Вдруг захотелось театрально встать на колени. А что, дело-то серьезное!

Тут снова позвала Элизбет:

– Мамочка, иди сюда.

И сразу загомонили остальные – Брендан, Полли и Лайонел: кричат, зовут, поддразнивают.

Мамочка.

Мамочка, что же ты?

Иди сюда.

Все это происходило давным-давно. В Северном Ванкувере, когда они жили в каркасно-щитовом (еще говорят «канадском») доме. Ей тогда было двадцать четыре, и разного рода сделки были ей внове.