Поэмы, сказки.

Не стая воронов слеталась.

На груды тлеющих костей,

За Волгой, ночью, вкруг огней.

Удалых шайка собиралась.

Какая смесь одежд и лиц,

Племен, наречий, состояний!

Из хат, из келий, из темниц.

Они стеклися для стяжаний!

Здесь цель одна для всех сердец —

Живут без власти, без закона.

Меж ними зрится и беглец.

С брегов воинственного Дона,

И в черных локонах еврей,

И дикие сыны степей,

Калмык, башкирец безобразный,

И рыжий финн, и с ленью праздной.

Везде кочующий цыган!

Опасность, кровь, разврат, обман —

Суть узы страшного семейства;

Тот их, кто с каменной душой.

Прошел все степени злодейства;

Кто режет хладною рукой.

Вдовицу с бедной сиротой,

Кому смешно детей стенанье,

Кто не прощает, не щадит,

Кого убийство веселит,

Как юношу любви свиданье.

Затихло всё, теперь луна.

Свой бледный свет на них наводит,

И чарка пенного вина.

Из рук в другие переходит.

Простерты на земле сырой,

Иные чутко засыпают, —

И сны зловещие летают.

Над их преступной головой.

Другим рассказы сокращают.

Угрюмой ночи праздный час;

Умолкли все — их занимает.

Пришельца нового рассказ,

И всё вокруг его внимает:

«Нас было двое: брат и я.

Росли мы вместе; нашу младость.

Вскормила чуждая семья:

Нам, детям, жизнь была не в радость;

Уже мы знали нужды глас,

Сносили горькое презренье,

И рано волновало нас.

Жестокой зависти мученье.

Не оставалось у сирот.

Ни бедной хижинки, ни поля;

Мы жили в горе, средь забот,

Наскучила нам эта доля,

И согласились меж собой.

Мы жребий испытать иной:

В товарищи себе мы взяли.

Булатный нож да темну ночь;

Забыли робость и печали,

А совесть отогнали прочь.

Ах, юность, юность удалая!

Житье в то время было нам,

Когда, погибель презирая,

Мы всё делили пополам.

Бывало, только месяц ясный.

Взойдет и станет средь небес,

Из подземелия мы в лес.

Идем на промысел опасный.

За деревом сидим и ждем:

Идет ли позднею дорогой.

Богатый жид иль поп убогой, —

Всё наше! всё себе берем.

Зимой, бывало, в ночь глухую.

Заложим тройку удалую,

Поем и свищем и стрелой.

Летим над снежной глубиной.

Кто не боялся нашей встречи?

Завидели в харчевне свечи —

Туда! к воротам, и стучим,

Хозяйку громко вызываем,

Вошли — всё даром: пьем, едим.

И красных девушек ласкаем!

И что ж? попались молодцы;

Не долго братья пировали;

Поймали нас — и кузнецы.

Нас друг ко другу приковали,

И стража отвела в острог.

Я старший был пятью годами.

И вынесть больше брата мог.

В цепях, за душными стенами.

Я уцелел — он изнемог.

С трудом дыша, томим тоскою,

В забвенье, жаркой головою.

Склоняясь к моему плечу,

Он умирал, твердя всечасно:

«Мне душно здесь... я в лес хочу...

Воды, воды!..» но я напрасно.

Страдальцу воду подавал:

Он снова жаждою томился,

И градом пот по нем катился.

В нем кровь и мысли волновал.

Жар ядовитого недуга;

Уж он меня не узнавал.

И поминутно призывал.

К себе товарища и друга.

Он говорил: «Где скрылся ты?

Куда свой тайный путь направил?

Зачем мой брат меня оставил.

Средь этой смрадной темноты?

Не он ли сам от мирных пашен.

Меня в дремучий лес сманил,

И ночью там, могущ и страшен,

Убийству первый научил?

Теперь он без меня на воле.

Один гуляет в чистом поле,

Тяжелым машет кистенем.

И позабыл в завидной доле.

Он о товарище совсем!..».

То снова разгорались в нем.

Докучной совести мученья:

Пред ним толпились привиденья,

Грозя перстом издалека.

Всех чаще образ старика,

Давно зарезанного нами,

Ему на мысли приходил;

Больной, зажав глаза руками,

За старца так меня молил:

«Брат! сжалься над его слезами!

Не режь его на старость лет...

Мне дряхлый крик его ужасен...

Пусти его — он не опасен;

В нем крови капли теплой нет...

Не смейся, брат, над сединами,

Не мучь его... авось мольбами.

Смягчит за нас он божий гнев!..».

Я слушал, ужас одолев;

Хотел унять больного слезы.

И удалить пустые грезы.

Он видел пляски мертвецов,

В тюрьму пришедших из лесов,

То слышал их ужасный шепот,

То вдруг погони близкий топот,

И дико взгляд его сверкал,

Стояли волосы горою,

И весь как лист он трепетал.

То мнил уж видеть пред собою.

На площадях толпы людей,

И страшный ход до места казни,

И кнут, и грозных палачей...

Без чувств, исполненный боязни,

Брат упадал ко мне на грудь.

Так проводил я дни и ночи,

Не мог минуты отдохнуть,

И сна не знали наши очи.

Но молодость свое взяла:

Вновь силы брата возвратились,

Болезнь ужасная прошла,

И с нею грезы удалились.

Воскресли мы. Тогда сильней.

Взяла тоска по прежней доле;

Душа рвалась к лесам и к воле,

Алкала воздуха полей.

Нам тошен был и мрак темницы,

И сквозь решетки свет денницы,

И стражи клик, и звон цепей,

И легкий шум залетной птицы.

По улицам однажды мы,

В цепях, для городской тюрьмы.

Сбирали вместе подаянье,

И согласились в тишине.

Исполнить давнее желанье;

Река шумела в стороне,

Мы к ней — и с берегов высоких.

Бух! поплыли в водах глубоких.

Цепями общими гремим,

Бьем волны дружными ногами,

Песчаный видим островок.

И, рассекая быстрый ток,

Туда стремимся. Вслед за нами.

Кричат: «Лови! лови! уйдут!».

Два стража издали плывут,

Но уж на остров мы ступаем,

Оковы камнем разбиваем,

Друг с друга рвем клочки одежд,

Отягощенные водою...

Погоню видим за собою;

Но смело, полные надежд,

Сидим и ждем. Один уж тонет,

То захлебнется, то застонет.

И как свинец пошел ко дну.

Другой проплыл уж глубину,

С ружьем в руках, он вброд упрямо,

Не внемля крику моему,

Идет, но в голову ему.

Два камня полетели прямо —

И хлынула на волны кровь;

Он утонул — мы в воду вновь,

За нами гнаться не посмели,

Мы берегов достичь успели.

И в лес ушли. Но бедный брат...

И труд и волн осенний хлад.

Недавних сил его лишили:

Опять недуг его сломил,

И злые грезы посетили.

Три дня больной не говорил.

И не смыкал очей дремотой;

В четвертый грустною заботой,

Казалось, он исполнен был;

Позвал меня, пожал мне руку,

Потухший взор изобразил.

Одолевающую муку;

Рука задрогла, он вздохнул.

И на груди моей уснул.

Над хладным телом я остался,

Три ночи с ним не расставался,

Всё ждал, очнется ли мертвец?

И горько плакал. Наконец.

Взял заступ; грешную молитву.

Над братней ямой совершил.

И тело в землю схоронил...

Потом на прежнюю ловитву.

Пошел один... Но прежних лет.

Уж не дождусь: их нет, как нет!

Пиры, веселые ночлеги.

И наши буйные набеги —

Могила брата всё взяла.

Влачусь угрюмый, одинокий,

Окаменел мой дух жестокий,

И в сердце жалость умерла.

Но иногда щажу морщины:

Мне страшно резать старика;

На беззащитные седины.

Не подымается рука.

Я помню, как в тюрьме жестокой.

Больной, в цепях, лишенный сил,

Без памяти, в тоске глубокой.

За старца брат меня молил».