Черная книга.

Глава 19. Город подает знаки.

Когда Галип проснулся, рядом была совсем другая Белькыс: она переоделась; и, увидев ее темно-зеленую юбку, Галип сразу вспомнил, что находится в чужом доме с чужой женщиной. Ее лицо и прическа тоже выглядели совсем иначе: волосы она собрала на затылке, а губы накрасила красной помадой «супертекирама», как Ава Гарднер в фильме «55 дней в Пекине». Глядя на это новое лицо, Галип вдруг подумал, что окружающие уже давно его обманывают.

Через пару минут он достал из кармана своего пальто, которое Белькыс аккуратно повесила в шкаф, газету и развернул ее на столе, тоже приведенном в полный порядок. Перечитывая статью Джеляля, он обратил внимание на пометки, которые сделал на полях, на подчеркнутые слова и слоги, и все это показалось ему сущей ерундой. Было настолько очевидно, что подчеркнутые буквы вовсе не те, которые помогут раскрыть заключенную в статье тайну, что на миг Галипу показалось, будто и тайны-то никакой нет. Просто все прочитанные им предложения имеют двойное дно. А стало быть, каждая строка из воскресной колонки Джеляля, посвященной герою, который из-за потери памяти не смог познакомить человечество со своим невероятным открытием, одновременно говорила о какой-то другой, всем знакомой и понятной ситуации. А потому не было никакой нужды отбирать отдельные слова, слоги и буквы и менять их местами. Поверить в это и перечитать статью – вот и все, что требовалось, чтобы понять ее «тайное» значение. Пока взгляд Галипа скользил по отпечатанным словам, он верил, что не только вычитает в статье указание на то, где скрываются Рюйя и Джеляль, но и узнает из нее все тайны жизни и Стамбула. Однако каждый раз, когда он поднимал голову и видел новое лицо Белькыс, он терял веру. Чтобы не допустить этого, он попытался несколько раз подряд перечитать статью, ни на что не отвлекаясь, но тайный смысл никак не давался в руки. Временами его охватывала радость: он чувствовал, что уже вот-вот овладеет знаниями, позволяющими разгадать тайны мира и человеческой жизни. Но когда он пытался окончательно сформулировать, что же все-таки ищет, перед его глазами вновь возникало лицо женщины, наблюдающей за ним из противоположного угла комнаты. Через некоторое время он решил, что добраться до тайны поможет разум, а не интуиция и вера, и начал делать на полях новые пометки, подчеркивать другие слова и слоги. Он успел полностью погрузиться в это занятие, когда Белькыс подошла к столу.

– Это колонка Джеляля Салика, – сказала она. – Я знаю, что он твой дядя. А ты знаешь, почему меня так напугал его манекен в подземелье?

– Знаю. Но он мне не дядя, а двоюродный брат.

– Меня испугало такое точное сходство. Когда я ходила по Нишанташи, надеясь увидеть вас, я, бывало, видела его – в точно такой же одежде.

– Да, это его старый плащ. Раньше Джеляль его часто носил.

– И до сих пор носит, бродит в нем по Нишанташи, как привидение. А что это за пометки ты делаешь на полях?

– К статье они не имеют отношения, – буркнул Галип и свернул газету. – Тут речь идет об одном полярном путешественнике. Он исчез, а потом пропал и другой человек, которого принимали за него. Разгадка тайны, связанной с этим вторым, осложнялась тем, что первый, сменив имя, жил в маленьком, всеми позабытом городке – но однажды его убили. А у него, надо сказать…

Закончив рассказ, Галип понял, что придется начать его заново, а рассказывая заново, почувствовал сильнейшее раздражение против всех людей, которые вынуждали его вновь и вновь объяснять одно и то же. «Вот бы каждый стал наконец самим собой, и никому не было бы нужды рассказывать чужие истории!» – чуть не выпалил он. Все еще продолжая рассказ, он встал из-за стола и сунул свернутую газету назад в карман пальто.

– Ты уходишь? – нерешительно проговорила Белькыс.

– Я еще не закончил рассказывать, – раздраженно ответил Галип.

Когда он добрался до конца рассказа, лицо Белькыс уже казалось ему застывшей маской. Стоит сорвать эту маску с густо накрашенными красными губами, и появится настоящее лицо, на котором можно будет отчетливо прочитать… Но вот что? Каким окажется смысл, написанный на этом лице? Словно в детстве, когда ему становилось невыносимо скучно, Галип начал играть сам с собой в игру под названием «Зачем мы живем?» и одновременно, тоже как в детстве, продолжал заниматься другим делом – рассказывал свою историю. В какой-то момент у него мелькнула мысль, что Джеляль именно потому вызывал такой интерес у женщин, что умел рассказывать и одновременно думать о чем-то другом. Однако Белькыс теперь выглядела не как увлеченная слушательница рассказов Джеляля, а как женщина, неспособная утаить свои чувства, прямо-таки написанные на ее лице.

– Рюйя, наверное, беспокоится, где ты? – спросила она.

– Не беспокоится. Я часто возвращаюсь домой за полночь, а то и под утро. Иногда столько дел навалится сразу! Исчезают политики, мошенники выписывают подложные долговые обязательства, жильцы сбегают, не уплатив за квартиру, несчастные влюбленные оформляют второй брак по фальшивым документам…

– Но сейчас уже за полдень. Если бы я была Рюйей и ждала бы тебя дома, то мне больше всего хотелось бы, чтобы ты немедленно позвонил.

– А мне не хочется звонить.

– Если бы тебя ждала я, – продолжала Белькыс, – я от волнения слегла бы. Только и могла бы, что смотреть в окно и прислушиваться, боясь пропустить телефонный звонок. И от мысли о том, что ты знаешь, как я беспокоюсь, и не звонишь, мне становилось бы еще хуже. Давай позвони ей. Скажи, что ты здесь, у меня.

Белькыс сняла трубку и, словно игрушку, протянула ее Галипу. Он позвонил домой, никто не ответил.

– Никого нет дома.

– Где же она? – Тон Белькыс был не столько обеспокоенным, сколько игривым.

– Не знаю.

Галип опять достал из кармана пальто газету, вернулся к столу и в который раз начал читать статью Джеляля, пробегал ее глазами снова и снова – так долго, что перестал воспринимать значение слов, они превратились просто в скопление букв. Потом он стал думать, что и сам мог бы написать эту статью – вообще мог бы писать статьи, как Джеляль. Вскоре после этого он достал свое пальто из шкафа, надел его, аккуратно сложил газету, вырвал из нее колонку Джеляля и положил в карман.

– Уходишь? – проговорила Белькыс. – Не уходи!

Позже, бросив последний взгляд на знакомую улицу в окно такси, которое удалось поймать далеко не сразу, Галип испугался, что не сможет забыть лицо Белькыс, умоляющей его не уходить. Ему хотелось запомнить ее другой. Его так и подмывало скомандовать шоферу, как в детективном романе Рюйи: «Гони на проспект такой-то!», но он всего лишь попросил отвезти его к Галатскому мосту.

Шагая по мосту, он почувствовал, что еще чуть-чуть – и узнает тайну, разгадку которой искал много лет, хотя только сейчас понял это, в воскресной стамбульской толпе. Как бывает в снах, он в глубине души догадывался, что это ощущение – иллюзия, и все же две противоречащие друг другу мысли спокойно уживались у него в голове. Он смотрел, как идут на рынок мужчины, забрасывают удочки рыбаки, спешат на пароход родители с детьми. Все они жили в средоточии тайны, которую пытался постичь Галип, но не догадывались об этом. Однако ждать им оставалось недолго. Когда Галип раскроет ее, все они: и отец, несущий на руках маленького сынишку в резиновых ботах, и укутанные в платки мать с дочерью, ждущие автобуса на остановке, – осознают истину, которая многие годы полностью определяла их жизнь.

Галип шел по стороне моста, обращенной к Мраморному морю, стараясь двигаться против людского потока. Так, казалось ему, можно, пусть и на миг, увидеть давно потерянное, унесенное прожитыми годами, растраченное выражение на лицах прохожих. Они поднимали взгляд на идущего прямо на них человека, и Галип успевал за это мгновение прочитать скрытую в их глазах тайну.

Большинство прохожих были одеты в старые, выцветшие от времени пиджаки и пальто. Весь мир был для них таким же обыденным, как тротуар, по которому они ступали, но их собственное место в этом мире было непрочно. Они выглядели сонными, но, немного их расшевелив, можно было добиться, чтобы на застывших, как маски, лицах промелькнуло вынырнувшее откуда-то из омута памяти тревожное любопытство – единственное, что связывало их с оставшимся в прошлом глубоким смыслом. «Как бы мне хотелось лишить их покоя! – думал Галип. – Рассказать бы им историю о шехзаде!» Эта история, только сейчас пришедшая ему на ум, казалась удивительно новой, свежей, живой.

Большинство идущих по мосту людей держали в руках полиэтиленовые пакеты, набитые бумажными кульками, свертками, газетами, металлическими и пластмассовыми деталями. Галип смотрел на пакеты, словно впервые их видел, и внимательно читал надписи на них. Какое-то время он с надеждой ждал, что слова и буквы окажутся знаками, указующими на другую, подлинную реальность. Но подобно тому как смысл лишь на мгновение озарял лица встречных, надписи на пакетах, вспыхнув на миг новым значением, гасли и исчезали. И все же Галип довольно долго продолжал читать: «кондитерская», «Атакей», «Тюрксан», «продукты», «часы», «дворцы»…

Увидев на пакете у старика, удившего рыбу, не буквы, а одно только изображение белого аиста, Галип подумал, что рисунки на пакетах можно читать так же, как и слова. На первом увиденном после этого пакете была изображена с оптимизмом глядящая в будущее веселая семья: родители, их дочь и сын, а на следующем красовались две рыбы. Потом чего только не было: ботинки, карта Турции, силуэты зданий, пачки сигарет, черные кошки, петухи, подковы, минареты, пахлава, деревья… Было совершенно очевидно, что все это знаки, указывающие на тайну, но вот тайну какого рода?

На пакете у ног пожилой женщины, продающей корм для голубей рядом с Новой мечетью, Галип увидел изображение совы. Смекнув, что это та самая сова с обложек детективных романов Рюйи (или же ее хитрая сестрица, выдающая себя за нее), Галип отчетливо ощутил присутствие некой скрытой, все направляющей силы. Вот, стало быть, какую тайну ему нужно раскрыть и расшифровать, вот где кроется забытый смысл! Но никому, кроме него, этот смысл и даром не нужен – никому, хотя его утраченная тайна пропитала всю их жизнь!

Чтобы поближе разглядеть сову, Галип купил у похожей на ведьму старухи блюдце проса. В одно мгновение над брошенным кормом образовался черный некрасивый зонтик из хлопающих крыльями голубей. А сова на пакете была точно та самая! Неподалеку бросала голубям просо маленькая девочка, за ней с любовью и гордостью наблюдали счастливые родители. Галип был зол на них за то, что они не обращают внимания ни на сову, ни на другие знаки, не столь очевидные. Им вообще ни до чего нет дела! Они ни о чем не подозревали, ни о чем, даже смутно, не догадывались. Они обо всем забыли. Галип представил себя героем одного из тех детективных романов, которые, как ему рисовало воображение, читает Рюйя, пока ожидает его дома. В деле, которое ему предстояло распутать, было две стороны: он сам и тайная сила, способная мастерски превратить что угодно в знак, указывающий на тот самый скрытый смысл, и в то же время ничем себя не выдать.

Неподалеку от мечети Сулейманийе на глаза Галипу попался мальчик-посыльный с вышитым бисером изображением этой самой мечети, заключенным в рамку, заставив поверить, что знаками являются не одни лишь слова, буквы и рисунки, но и все то, о чем они рассказывают. Мечеть на яркой, красочной вышивке выглядела реальнее настоящей. Не только надписи, лица и рисунки – все предметы были фигурами, которые передвигала по шахматной доске тайная сила, разыгрывающая свою партию. Едва осознав это, Галип усмотрел вполне определенный смысл и в том, что никто не обращает внимания на название квартала Зиндан-Капы[125], по кривым улочкам которого он сейчас шагает. Он чувствовал себя терпеливым, хладнокровным игроком, который наконец отыскал правильный ответ и теперь легко сможет расставить все по местам. Все, что он видел на разбитых тротуарах, в витринах жалких лавчонок: садовые ножницы, крестовые отвертки, таблички «стоянка запрещена», консервные банки с томатной пастой, календари на стенах дешевых закусочных, плексигласовые рекламные щиты на византийском акведуке, тяжелые висячие замки на опущенных жалюзи, – все это были знаки, указывающие на тайный смысл. Он чувствовал, что при желании сможет прочитать эти знаки так же, как читал человеческие лица. Например, было понятно, что клещи означают «внимание», банка консервированных оливок – «терпение», довольный шофер с рекламы шин – «приближение к цели», а все вместе это свидетельствовало о том, что Галип терпеливо и осторожно приближается к своей цели. Но было вокруг и множество других знаков, не сразу поддающихся расшифровке: кабели телефонной сети, реклама специалиста по совершению обрезания, дорожные знаки, упаковки хозяйственного мыла, лопаты без черенков, неразборчиво написанные политические лозунги, куски льда, номера домов с электрической подсветкой, указатели, обрывки чистой бумаги… Возможно, все их тоже удастся вскоре понять, но как же это сложно и утомительно, как шумно вокруг! Героям детективных романов Рюйи было проще: они жили в удобном и спокойном мире, где автор снабжал их вполне умеренным количеством необходимых улик.

Хорошо хоть мечеть Ахи-Челеби указывала на вполне понятную историю. Много лет назад Джеляль описал в статье свой сон, в котором беседовал с пророком Мухаммедом и несколькими праведниками в небольшой мечети, и рассказал, как отправился к толкователю снов в Касымпашу. Джеляль будет писать до самой своей кончины, предрек толкователь, и сочинит так много всего, что, даже если надумает вовсе не выходить из дому, в конце дней своих станет вспоминать жизнь как длинное-длинное путешествие. Лишь много позже Галип понял, что эта статья была пересказом одного известного отрывка из книги Эвлия Челеби[126].

«Итак, – думал Галип, заходя на зеленной рынок, – при первом прочтении в истории виделся один смысл, а при втором – совершенно другой». Он не сомневался, что и при третьем, а также четвертом прочтении в статье Джеляля отыщутся новые смыслы. Но пусть даже истории Джеляля каждый раз указывали на что-то иное, словно ребусы в детском журнале, – они вселяли в Галипа уверенность, что он, открывая дверь за дверью, приближается к некой цели. Вот и сейчас, задумчиво бредя вдоль овощных и фруктовых рядов, он думал о том, что ему хочется как можно скорее оказаться в каком-нибудь месте, где можно будет заново перечитать все статьи Джеляля.

Выйдя с рынка, Галип увидел старьевщика. Перед ним на большом куске ткани, расстеленном на тротуаре, были разложены предметы, которые просто очаровали Галипа, еще не пришедшего в себя после невообразимого шума и пряных запахов рынка: два куска трубы, старые виниловые пластинки, пара черных ботинок, подставка для лампы, сломанные клещи, черный телефон, две пружины от матраса, перламутровый мундштук, сломанные настенные часы, банкноты царской России, латунный кран, статуэтка римской богини – Дианы? – с колчаном стрел за спиной, пустая рамка для фотографии, старый радиоприемник, два дверных молотка, сахарница.

Галип внимательно осмотрел все эти предметы и тщательно проговорил название каждого. Ему показалось, что секрет их очарования кроется не в них самих – такие можно увидеть у любого уличного старьевщика, – а в том, как они разложены. Старик расположил их на подстилке, словно фигуры на шахматной доске, на определенном расстоянии друг от друга, и было понятно, что простой и строгий порядок их расстановки не случаен, а словно бы служит некой цели. Галипу вспомнились задания из учебника иностранного языка. Там нужно было посмотреть на рисунок, изображавший шестнадцать различных предметов, и назвать их на новом для себя языке. Ему захотелось произнести вслух: «Труба, пластинка, телефон, ботинки, клещи…» Но было в этих вещах и кое-что пугающее: Галип явственно ощущал, что в них кроется второй смысл. Глядя на латунный кран, он говорил себе, что, как и в том «словарном задании», этот предмет обозначает не что иное, как латунный кран, – но потом начинал с тревогой подозревать, что нечто иное он все-таки тоже обозначает. Стоящий на подстилке черный телефон, как и картинка из учебника иностранного языка, заключал в себе знакомый смысл: «устройство, которое, будучи подсоединенным к сети, при наборе определенного номера с помощью диска позволит вам говорить с находящимися далеко от вас людьми», – но было в нем скрыто и другое значение. И при мысли об этом по спине Галипа пробегал холодок.

Как же проникнуть в загадочный мир вторых значений, как раскрыть его тайну? Он чувствовал, что стоит на пороге этого мира, и оттого на душе было тепло и радостно, но почему-то он никак не мог сделать последний шаг. В детективных романах, которые читала Рюйя, загадку в конце концов разгадывали, и тогда скрытый дотоле второй мир озарялся светом, а вот первый становился неинтересным и погружался во тьму. В полночь, когда, дочитав очередную книгу и прожевав купленный в лавке Аладдина каленый горох, которым был набит ее рот, Рюйя говорила: «Убийца – полковник в отставке, мстящий за оскорбление!», Галип понимал, что его жена уже забыла подробные описания английских слуг, зажигалок, обеденных столов, фарфоровых чашек и пистолетов и в голове у нее остался только мир нового, скрытого прежде смысла, на который указывали все эти вещи и персонажи. Но если в концовке любого из тех скверно переведенных романов предметы приводили Рюйю вместе с детективом в новый мир, то сейчас они лишь вселяли в Галипа надежду на то, что он туда попадет, и этим ограничивались. Чтобы понять, почему так происходит, он внимательно всмотрелся в лицо старьевщика, разложившего свои загадочные вещи на подстилке, словно надеялся разглядеть в его лице отражение заключенного в них смысла.

– Сколько стоит телефон?

– А ты покупатель будешь? – осторожно спросил старьевщик, рассчитывая поторговаться.

Эта неожиданная попытка выяснить, кто он такой, изумила Галипа. «Ага, вот и они тоже воспринимают меня как знак, указывающий на нечто иное!» – промелькнуло у него в голове. Но это был не тот мир, куда он хотел проникнуть. Ему нужен был мир Джеляля, который тот создавал многие годы, описывая в своих статьях предмет за предметом и рассказывая истории. Галип чувствовал, что теперь Джеляль укрылся за стенами этого мира, а ключ спрятал. Лицо старьевщика, озарившееся было надеждой поторговаться, обрело прежнее, застывшее выражение.

– Это вот на что может сгодиться? – спросил Галип, указывая на маленькую простенькую подставку для лампы.

– Можно под ножку стола подложить, – ответил старьевщик, – а некоторые приделывают к штангам, на которые шторы вешают, чтобы не сваливались кольца. Ручку для двери тоже можно сделать.

Выйдя на мост Ататюрка, Галип решил, что теперь будет смотреть только на лица. Каждое встречное лицо с присущим ему выражением на какое-то мгновение заполняло его сознание, вырастая, словно парящие над головой персонажа переводных комиксов облачка с вопросительными знаками, одно больше другого, а затем вслед за лицом исчезал, становясь все меньше, и вопросительный знак. Некоторое время ему виделась определенная связь между смыслом, прочитанным в лицах, и видом на город с моста, но это впечатление было обманчивым. Да, преклонный возраст города, его злая судьба, его печаль и скорбь, его обветшавшее и утраченное великолепие, возможно, и отражались на лицах сограждан, но это свидетельствовало не о сознательно хранимой тайне, а просто о том, что они делят с городом историю его поражения, как соучастники преступления делят вину. Пузырящийся след за прошедшим под мостом буксиром превращал свинцовый, прохладно-синий цвет воды Золотого Рога в пугающе-коричневый.

К тому моменту, когда Галип вошел в кафе на одной из улочек за Туннелем, он успел увидеть семьдесят три новых лица и был вполне доволен увиденным. Попросив мальчика-официанта принести чай, он привычно достал из кармана пальто газету и в очередной раз стал перечитывать колонку Джеляля. Предложения, слова и буквы были ему уже хорошо знакомы, однако, читая их, Галип чувствовал, что они подтверждают некоторые мысли, прежде не приходившие ему в голову. Эти мысли не проистекали из статьи Джеляля, это были его собственные, Галипа, суждения, однако они и статья Джеляля представлялись удивительным образом взаимообусловленными. Ощущение, что его мысли текут параллельно мыслям Джеляля, вселило в него душевное спокойствие, как бывало в детстве, когда Галипу казалось, что он достаточно хорошо научился подражать человеку, на чьем месте хотел бы оказаться.

На столе лежал маленький бумажный кулек. Судя по рассыпанной вокруг шелухе, в этом кульке прежде были семечки, купленные людьми, сидевшими за столом до Галипа, у какого-нибудь уличного торговца. А начерченные на бумаге поля подсказывали, что кулек свернули из страницы, вырванной из школьной тетради. Развернув его, Галип прочитал: «6 ноября 1972 года. Урок 12. Задание: наш дом, наш сад. У нас в саду четыре дерева. Два тополя, одна большая ива и одна маленькая ива. Ограду нашего сада папа сделал из камней и проволоки. Дом – убежище, которое зимой защищает людей от холода, а летом – от жары. Дом защищает нас от всего плохого. У нашего дома 1 дверь, 6 окон и 2 трубы». Под текстом была картинка, раскрашенная цветными карандашами: дом и деревья вокруг него. Черепичная крыша тщательно прорисована, но раскрашена небрежно, словно у художника кончилось терпение. Убедившись, что дверей, окон, деревьев и труб на рисунке ровно столько же, сколько указано в сочинении, Галип почувствовал, что на душе у него стало еще спокойнее.

Перевернув листок чистой стороной, он стал быстро писать на линейках, и у него не было ни малейшего сомнения, что его слова, точно так же как и слова ребенка на обратной стороне, говорят о некоторых совершенно реальных, непреложных фактах. У него сложилось ощущение, будто благодаря этому листку с детским сочинением он вновь обретает язык, утраченный много-много лет назад. Так он маленькими буковками выписывал в столбик все известные ему зацепки, а дойдя до конца страницы, подумал: «Как все, оказывается, просто! Но чтобы окончательно убедиться, что Джеляль думает так же, как я, мне нужно увидеть еще больше лиц!».

Галип выпил чай, рассматривая лица посетителей кофейни, а потом снова вышел на холод. На одном из переулков за Галатасарайским лицеем он увидел пожилую женщину в платке, которая шла, что-то бормоча себе под нос. Из лавки с наполовину опущенными жалюзи, пригнувшись, вышла девочка, и Галип прочитал на ее лице, что жизни всех людей похожи друг на друга. На лице девушки в галошах и выцветшем пальто, которая, боясь поскользнуться, шагала глядя себе под ноги, было написано, что она привыкла жить в постоянной тревоге.

Галип зашел в другую кофейню, присел за столик, вытащил из кармана листок с домашним заданием и стал быстро перечитывать свои заметки, словно колонку Джеляля. Он уже ясно понимал, что, читая статьи, сможет сделать его память своей и тогда ему без труда удастся найти Джеляля. А значит, сначала нужно найти место, где хранятся все его колонки. Из детского сочинения Галип давно усвоил, что таким местом должен быть дом – ведь дом «защищает нас от всего плохого». Перечитывая эти строчки, он ощущал в себе то же простодушное бесстрашие, с которым ребенок называл все вещи своими именами, и ему казалось, что вот-вот он сможет сказать, где же ждут его Рюйя и Джеляль. Однако каждый раз, когда его охватывало это предчувствие, ему удавалось лишь написать на обратной стороне сочинения несколько новых строчек.

К тому времени, как Галип снова вышел на улицу, некоторые соображения он успел отбросить, а другие выдвинуть на передний план. За городом они быть не могли, потому что Джеляль не мог жить нигде, кроме Стамбула. Азиатская часть тоже отпадала, так как Джеляль считал ее недостаточно «исторической». Рюйя и Джеляль не могли вместе скрываться у какого-нибудь знакомого: общих друзей у них не было. Ни к одной из своих подруг Рюйя не пошла бы с Джелялем. В отеле они не могли поселиться, во-первых, потому, что там не живут их воспоминания, а во-вторых, оттого, что мужчина и женщина, пусть даже и брат с сестрой, вызвали бы подозрения.

Сидя за столиком в третьей кофейне, Галип уверился, что, по крайней мере, направление выбрал правильно. Он шел к Таксиму, собираясь направиться оттуда в Нишанташи, в Шишли – в самое сердце своего прошлого. Ему вспомнилось, как в одной из своих статей Джеляль долго рассказывал о лошадях на улицах Стамбула. На стене висел черно-белый портрет покойного борца, о котором Джеляль любил поговорить. Портрет был взят из журнала «Хайят», где его когда-то напечатали на развороте, – такие развороты, вставленные в рамку, частенько украшают стены зеленных лавок, парикмахерских и швейных ателье. Изучая выражение лица олимпийского медалиста, который стоял, положив руки на пояс, и застенчиво улыбался, Галип вспомнил, что тот погиб в автокатастрофе. Совместив, как это часто с ним бывало и раньше, в уме автокатастрофу и застенчивое выражение на лице спортсмена, Галип волей-неволей пришел к выводу, что катастрофа тоже была знаком.

Стало быть, они необходимы – эти случайные воспоминания, которые, соединяя факты и воображение, порождают знаки, указывающие на совершенно иные истории. Выйдя из кофейни и направляясь к Таксиму, Галип размышлял так: «Вот, например, глядя на эту старую изможденную клячу, впряженную в телегу, что стоит, едва не наехав на узенький тротуар, на улице Хаснун-Галип, я понимаю, что мне нужно вспомнить огромную лошадь из букваря, по которому Бабушка учила меня читать и писать. А та лошадь – под которой так и было написано: „Лошадь“ – наводит меня на мысль о квартире в верхнем этаже дома на проспекте Тешвикийе, где тогда в одиночестве жил Джеляль, обставив ее в соответствии со своими воспоминаниями. Далее я начинаю думать о том, что воспоминание об этой квартире может оказаться знаком, указывающим на место, которое Джеляль занимает в моей жизни».

Однако Джеляль выехал из той квартиры много лет назад. Галип на миг замер, подумав, что может прочесть знаки неверно. Несомненно было одно: если он поверит, что интуиция способна его обмануть, то потеряется и пропадет в этом огромном городе. Лишь истории хранили его – истории, которые он нашаривал, как слепой, только не руками, а интуицией. Вот уже три дня он бродил по городу, пытаясь проникнуть глубже видимой поверхности, и до сих пор держался на ногах лишь благодаря тому, что смог создать историю из увиденных знаков. Он не сомневался, что и весь окружающий его мир, и обитающие в нем люди существуют исключительно благодаря историям.

Сев за столик в очередной кофейне, Галип смог взглянуть на положение дел с прежним оптимизмом. Слова, излагающие его соображения, выглядели такими же простыми и понятными, как в школьном сочинении на обратной стороне листка. В дальнем углу кофейни работал черно-белый телевизор, транслировали футбольный матч на заснеженном поле. Разметка была сделана углем, и таким же черным был мяч, заляпанный грязью. Все посетители, кроме тех, кто играл в карты за голым столом, смотрели на черный мяч.

Выйдя на улицу, Галип подумал, что тайна, которую он пытается разгадать, так же проста, как этот черно-белый футбольный матч. Все, что ему нужно, – смотреть на окружающие предметы и лица и идти туда, куда ведут его ноги. В Стамбуле полным-полно кофеен, можно обойти весь город, заходя в очередную кофейню через каждые двести метров.

Неподалеку от Таксима он вдруг оказался посреди толпы выходящих из кинотеатра зрителей. Они брели, рассеянно глядя себе под ноги, засунув кулаки в карманы или держа друг друга под руку, и лица их были перегружены таким смыслом, что его собственная история показалась Галипу еще не самой кошмарной. При этом от них веяло спокойствием, ведь они смогли настолько – по самое горло – погрузиться в чужую историю, что забыли о собственных несчастьях. Они были одновременно и здесь, на этой жалкой улице, и там, внутри истории, в которую так сильно захотели попасть. Их память заранее освободилась от воспоминаний о неудачах и горестях и теперь наполнилась увлекательной историей, заглушающей всякую тоску. «Они смогли поверить, что стали другими людьми!» – с грустью подумал Галип. На секунду ему захотелось посмотреть фильм, который только что видели эти люди, раствориться в его истории и стать другим человеком. Потом он увидел, как задумчиво бредущие люди, скользя взглядом по витринам ничем не примечательных лавок, снова возвращаются в унылый мир знакомых, привычных вещей. «Они махнули на себя рукой!» – подумал Галип.

А между тем, чтобы стать другим человеком, необходимо напрячь все свои силы. Выходя на Таксим, Галип ощущал в себе решимость собрать в кулак всю свою волю для достижения этой цели. «Я – другой человек!» – сказал он сам себе и с удовлетворением почувствовал, что все изменилось: не только обледеневший тротуар у него под ногами, не только площадь, увешанная рекламой кока-колы и консервов, но и он сам с головы до пят. Если убежденно повторять и повторять эту фразу, можно поверить, что изменился весь мир, но в том не было нужды. «Я – другой человек», – еще раз сказал Галип сам себе и с наслаждением почувствовал, как зарождается в нем, словно новая жизнь, мелодия, наполненная воспоминаниями и печалью того, другого человека, чье имя ему не хотелось произносить. Площадь Таксим, один из главных узлов, скрепляющих воедино географию его жизни, со всеми своими автобусами, блуждающими по ней, будто огромные индюки, троллейбусами, медленными, словно задумчивые омары, и незаметными уголками, всегда скрытыми от света, под напев этой мелодии неспешно, но неуклонно изменялась и наконец превратилась в крикливо разукрашенную «современную» площадь большого города бедной и лишенной надежд страны, в которой Галип раньше не бывал. И укрытый снегом монумент Республики, и никуда не ведущие широкие греческие лестницы, и здание Оперы, где десять лет назад бушевал пожар, за которым Галип неотрывно наблюдал, не в силах отвести расширенных глаз, превратились в реальные детали воображаемой страны, о существовании которой они желали свидетельствовать. В беспокойной толпе на автобусных остановках Галип не увидел ни одного таинственного лица, ни одного полиэтиленового пакета, который мог бы служить зна́ком из другого мира.

И Галип, уже не ощущая необходимости заходить в кофейни, чтобы читать на лицах, направился через Харбийе прямо в Нишанташи. Много позже, поверив, что нашел место, которое искал, он с некоторой неуверенностью вспоминал, в какую личность превратился по дороге. «В то время мне еще не удалось окончательно убедить себя в том, что я – Джеляль! – будет думать он, сидя в окружении старых газет, тетрадей и вырезок, раскрывающих все прошлое Джеляля. – В то время я еще не сумел полностью отказаться от самого себя». Он смотрел по сторонам, словно пассажир, из-за задержки авиарейса получивший возможность полдня провести в городе, который даже не мечтал увидеть. Статуя Ататюрка свидетельствовала о том, что в прошлом в стране действовал важный для ее истории военачальник. То́лпы перед грязными, но ярко освещенными фасадами кинотеатров возвещали, что местные жители, мучащиеся от скуки воскресными вечерами, развлекают себя мечтами о других странах. Продавцы с ножами в руках, что смотрят на улицу сквозь витрины лавок, торгующих сэндвичами и пирожками, подавали знак, что горькие воспоминания угасают, подергиваясь пеплом. Голые мрачные деревья на бульваре давали знать, что вечерами печаль, в которую погрузилась нация, становится еще глубже. «Что же делать, Всевышний, что же делать в этом городе, на этом проспекте в этот час?» – пробормотал Галип, хорошо зная, что взят этот горестный вопрос из давнишней статьи Джеляля, которую он вырезал и сохранил у себя.

Пока он дошел до Нишанташи, уже стемнело. В воздухе над узкими тротуарами стоял запах выхлопа томящихся зимним вечером в пробках машин, смешавшийся с запахом дыма из печных труб. Галип, сам тому удивляясь, отметил, что эта обжигающая ноздри вонь, которую он считал характерной для здешнего квартала, вселяет в него спокойствие. На перекрестке в Нишанташи желание стать другим человеком охватило его с такой силой, что ему показалось, будто он совершенно по-новому, иначе смог увидеть фасады, витрины, вывески банков и неоновые буквы реклам, которые видел прежде десятки тысяч раз. Ощущение легкости и привкус приключения, превратившие квартал, где он прожил многие годы, в абсолютно другое место, так прочно овладело им, что, можно было подумать, никогда уже его не покинет.

Вместо того чтобы перейти дорогу и направиться к дому, Галип свернул направо, на проспект Тешвикийе. Чувство, охватившее все его существо, доставляло ему такое удовольствие, а возможности, которые сулила новая личность, рисовались такими привлекательными, что он не мог насмотреться на все, что было вокруг, словно больной, проведший долгие годы в четырех стенах и наконец выписанный из больницы. «Оказывается, – хотелось воскликнуть ему, – витрина кондитерской, мимо которой я ходил столько лет, похожа на ярко освещенную витрину ювелирной лавки! Оказывается, проспект совсем узенький, а тротуары на нем кривые и разбитые!».

В детстве он, бывало, словно бы покинув свое тело, смотрел со стороны на себя как на совершенно незнакомого человека. Так и теперь Галип наблюдал за своей новой личностью, отмечая: вот сейчас он миновал Османский банк; а вот проходит, даже не повернув головы, мимо Шехрикальпа, в котором столько лет жил вместе с родителями и Дедом; замедляет шаг перед аптекой, где за кассой сидит сын знакомой медсестры, и разглядывает витрину; без всякого страха следует мимо полицейского участка; ласково, словно на старых друзей, смотрит на манекены, стоящие в окружении швейных машинок «Зингер»; решительно направляется туда, где должен будет проникнуть в самое средоточие давней тайны – заговора, который тщательно плелся долгие годы…

Он перешел на другую сторону дороги и проделал тот же путь в обратном направлении, потом снова развернулся, дошагал под редкими липами, рекламными щитами и балконами до мечети – и опять направился назад. Каждый раз, продвигаясь по проспекту чуть дальше, он расширял «круг поисков», внимательно подмечая и сохраняя в уголке своей памяти кое-какие новые детали, которые раньше ему не давала заметить его прежняя несчастная личность: на витрине лавки Аладдина среди старых газет, игрушечных пистолетов и пакетов с нейлоновыми чулками лежал складной нож; знак «обязательный поворот», призванный указывать на проспект Тешвикийе, указывал на Шехрикальп; куски хлеба, положенные на ограду мечети, заплесневели, несмотря на холод; некоторые слова политических лозунгов, написанных на двери женского лицея, выглядели двусмысленно; Ататюрк с портрета на стене классной комнаты, где забыли выключить свет, взирал сквозь пыльное окно все туда же, на Шехрикальп; в бутоны роз в витрине цветочной лавки зачем-то воткнули английские булавки. Шикарно одетые манекены в витрине недавно открывшегося магазина кожаной одежды тоже смотрели на Шехрикальп, точнее, на самый верхний этаж, где когда-то жил Джеляль, а потом – Рюйя с родителями.

Галип вместе с манекенами долго смотрел на верхний этаж и в конце концов ощутил себя таким же, как они, подобием героев, придуманных в другой стране, таким, как те опытные – на мякине не проведешь – детективы из полицейских романов, которые сам он, конечно, не читал, но знал в пересказе Рюйи. В этот момент мысль о том, что Джеляль и Рюйя могут находиться там, на верхнем этаже, показалась ему вполне логичной. Он попятился прочь от дома и зашагал к мечети.

Но сделать это оказалось не так-то просто. Ноги словно бы не желали уводить Галипа от Шехрикальпа, – напротив, им хотелось, чтобы он как можно скорее вошел внутрь, взбежал по знакомой лестнице на самый верх, туда, где темно и страшно, и увидел… О том, что можно там увидеть, Галипу думать не хотелось. Собрав все свои силы, он шел прочь от дома и чувствовал, как тротуары, лавки, буквы реклам и дорожные знаки обретают свое прежнее, давно знакомое значение. С того момента, как Галип понял, что Рюйя и Джеляль там, наверху, его охватило предчувствие страшной беды. Теперь, когда он подошел к перекрестку, где стояла лавка Аладдина, страх усилился – то ли из-за близости полицейского участка, то ли потому, что знак «обязательный поворот» больше не указывал на Шехрикальп. Галип ощущал такую усталость, а в мыслях его царила такая путаница, что совершенно необходимо было где-нибудь, пусть совсем ненадолго, посидеть и подумать.

Он зашел в старое кафе рядом с остановкой долмушей, идущих в Эминоню, заказал пирожок и чай. Мог ли Джеляль снять или приобрести квартиру, где жил в детстве и юности? Конечно! Для него, столь привязанного к своему прошлому и воспоминаниям, которые начали меркнуть с ухудшением памяти, это было бы вполне естественно. Это означало бы, что он с победой вернулся в дом, откуда его когда-то выжили, в то время как те, кто это сделал, теперь из-за нехватки денег вынуждены ютиться в грязной халупе на задворках. И то, что он скрыл эту победу от всей семьи, кроме Рюйи, было, по мнению Галипа, очень похоже на Джеляля.

Затем вниманием Галипа завладела вошедшая в кафе семья: мать, отец, дочь и сын, решившие поужинать здесь после кино. Родители были примерно ровесниками Галипу. Отец достал из кармана пальто газету и погрузился в чтение колонки Джеляля; мать строгим взглядом пыталась погасить разгорающуюся между детьми ссору и одновременно с быстротой и ловкостью фокусника, извлекающего из своей шляпы разнообразные диковинные предметы, доставала из сумочки то, что требовалось остальным: носовой платок для шмыгающего носом мальчика, красную таблетку – в раскрытую ладонь мужа, заколку – девочке, зажигалку – мужу, снова платок сыну…

Доев пирожок и выпив чай, Галип сообразил, что отец семейства – его одноклассник по школе и лицею. Уже направившись было к двери, он под влиянием внезапного порыва подошел к их столику. Представляясь, он заметил на шее и правой щеке мужчины страшный след от ожога, а потом узнал и его жену: это была бойкая и громкоголосая одноклассница Рюйи по лицею «Шишли-Теракки». Между взрослыми завязалась беседа, а дети тем временем, пользуясь удобной возможностью, принялись сводить счеты друг с другом. После приветствий пошли расспросы, и, разумеется, с симпатией вспомнили о Рюйе – недостающем элементе семейного уравнения. Галип рассказал, что детей у них нет, что Рюйя сейчас ждет его дома, читая детективный роман, а вечером они пойдут в кинотеатр «Конак». Он как раз вышел купить билет и сейчас возвращается домой, а по пути, надо же такому случиться, повстречал еще одну одноклассницу, Белькыс. Помните, такая невысокая шатенка?

Скучные супруги с полной уверенностью, не оставляющей никакого места сомнениям, заявили, что никакой Белькыс у них в классе не было. Время от времени они открывают альбом с фотографиями школьных лет, вспоминают всех одноклассников и связанные с ними истории, а потому совершенно уверены в своей правоте.

Выйдя из кафе на холод, Галип быстро зашагал в сторону площади Нишанташи. Он думал, что в этот воскресный вечер Рюйя и Джеляль могут пойти в «Конак» на сеанс в 19.15, и торопился вовремя подойти к кинотеатру, но ни на улице, ни у входа их не было. Стоя в ожидании рядом с афишами, Галип заметил фотографию актрисы, фильм с которой смотрел накануне, и ему снова захотелось оказаться на месте той женщины из фильма.

Когда он снова дошел до Шехрикальпа, разглядывая по пути витрины, читая лица встречных, сворачивая и вновь выходя на проспект, прошло довольно много времени. Окна домов вокруг, как это всегда бывало в восемь вечера, озаряло голубоватое свечение телеэкранов, но окна Шехрикальпа оставались темными. Внимательно вглядевшись в них, Галип заметил, что к решетке балкона на верхнем этаже привязан кусок темно-синей ткани. Тридцать лет назад, когда вся семья еще жила здесь, точно такого же цвета тряпку привязывали к балконным решеткам, чтобы подать знак водовозу, доставлявшему воду в цинковых баках на телеге. Увидев синюю тряпку, тот узнавал, на каком этаже закончилась питьевая вода.

Галип решил, что синюю тряпку можно считать зна́ком и теперь, но вот о чем этот знак говорит? Он мог говорить о том, что Джеляль и Рюйя находятся там, на верхнем этаже, – или о том, что Джеляль, тоскуя о прошлом, возвращается к некоторым мелким его деталям. Простояв на тротуаре до половины девятого, Галип наконец сдвинулся с места и пошел к себе домой.

Когда-то – и ведь совсем недавно – они сидели в этой гостиной вместе с Рюйей, читали газеты и книги, курили… Теперь, стоило зажечь свет, она наполнилась невыносимо горькими воспоминаниями и стала похожа на случайно попавшую в газеты фотографию потерянного рая. Никаких признаков того, что Рюйя вернулась или хотя бы ненадолго заходила домой: усталого мужа в семейном гнездышке с грустью встречали только знакомые запахи и тени. Оставив безмолвную мебель под печальным электрическим светом, Галип прошел по темному коридору в темную спальню, снял пальто и лег на кровать. Просачивающийся в спальню свет люстры в гостиной и уличных фонарей из коридора сплетал на потолке узор теней, похожий на вытянутое лицо Шайтана.

Галип долго лежал на кровати, а поднявшись, уже совершенно точно знал, что будет делать. Он взял газету, изучил программу телепередач, ознакомился с никогда не меняющимся расписанием сеансов в ближайших кинотеатрах, прочитал названия идущих там фильмов, еще раз пробежал глазами колонку Джеляля, потом достал из холодильника несвежие оливки и брынзу и съел их с черствым хлебом, чтобы заглушить голод. Извлек из шкафа Рюйи большой конверт, засунул в него несколько случайных газетных вырезок, запечатал и написал на нем имя Джеляля. В пятнадцать минут одиннадцатого вышел из дому, дошагал до Шехрикальпа, встал – на этот раз немного поодаль – и приготовился ждать.

Вскоре окна на лестнице осветились, дверь открылась, из дому вышел консьерж Исмаил (лет сорок, наверное, он уже в этом доме) с сигаретой во рту, вынес мусорные корзины и начал вытряхивать их в контейнер рядом с огромным каштаном. Галип перешел улицу.

– Здравствуйте, Исмаил-эфенди! Мне нужно оставить этот конверт для Джеляля.

– А, Галип! – произнес Исмаил радостно и удивленно, словно директор лицея, узнавший бывшего ученика, которого не видел много лет. – Но Джеляля здесь нет.

– Я знаю, знаю, что он здесь, но никому об этом не скажу, – заверил Галип, решительно направляясь к двери. – И вы, смотрите, никому не говорите. Он мне сказал, чтобы я оставил этот конверт внизу, у вас.

И Галип, спустившись по лестнице, где уже сорок лет неизменно стоял запах газа и разогретого оливкового масла, вошел в квартиру консьержа. Камер, жена Исмаила, сидела все в том же кресле, что и когда-то давным-давно, только вместо радиоприемника на тумбочке стоял включенный телевизор.

– Камер, смотри, кто пришел! – окликнул Галип.

– Ах! – воскликнула женщина, встала и расцеловала Галипа. – Совсем вы нас позабыли.

– Да разве можно вас забыть?

– Все вы ходите мимо, и хоть бы разочек к нам заглянули!

– Это я принес для Джеляля. – Галип кивнул на конверт.

– Исмаил тебе сказал?

– Нет, сам Джеляль. Я знаю, что он здесь, но вы смотрите не говорите никому.

– Куда нам деваться, никому не говорим. Он строго-настрого запретил.

– Да, я знаю. Он сейчас наверху?

– Знать не знаем. Он приходит за полночь, когда мы спим, уходит, когда мы еще не проснулись. Мы его не видим – только слышим. Выносим мусор, оставляем газеты под дверью. Иногда эти газеты лежат там по нескольку дней, целая куча скапливается.

– Я наверх не пойду, – сказал Галип и обвел комнату взглядом, будто ища, куда бы положить конверт: обеденный стол, покрытый все той же синей клетчатой клеенкой; те же выцветшие занавески, из-за которых не видно мелькающих за окном ног прохожих и грязных колес автомобилей; коробка со швейными принадлежностями, утюг, сахарница, газовая плита, закопченная батарея… На гвоздике, вбитом в полку над батареей, на своем обычном месте, висел ключ. Камер уже снова сидела в кресле.

– Дай я тебя хоть чаем напою, – предложила она, продолжая поглядывать в телевизор. – Садись-ка сюда, на кровать. Как поживает Рюйя-ханым? Почему у вас до сих пор нет детей?

На телевизионном экране, куда Камер уже смотрела не отрываясь, показалась девушка, чем-то немного напоминающая Рюйю: распущенные волосы непонятного цвета, белая кожа, в глазах застыло наигранно-детское выражение. Она красила губы, и видно было, что она счастлива.

– Красивая женщина, – тихо заметил Галип.

– Рюйя-ханым красивее, – так же тихо отозвалась Камер.

И они продолжили в благоговейном и даже немного испуганном восхищении смотреть на экран. Ловким движением руки Галип снял ключ с гвоздика и сунул его в карман, туда, где лежал драгоценный листок со школьным сочинением. Камер ничего не заметила.

– Куда положить конверт?

– Давай мне.

В маленькое окошко, глядящее на входную дверь, Галип увидел, что Исмаил зашел в подъезд с пустыми мусорными корзинами. Потом тронулся с места лифт, от скачка напряжения мигнули лампочки и дернулось изображение на телевизионном экране. Галип попрощался, вышел на лестницу и, стараясь топать как можно громче, поднялся к входной двери, изо всех сил хлопнул ей, но сам остался в подъезде. Потом он тихонько вернулся на лестницу, на цыпочках, дрожа от сильного волнения, какого не испытывал никогда в жизни, поднялся на второй этаж и, присев на ступеньку между вторым и третьим этажом, стал ждать, когда Исмаил, оставив наверху мусорные корзины, спустится вниз. Лампочки на лестнице вдруг погасли. «Автоматика!» – пробормотал Галип слово, которое в детстве звучало так волшебно и манило в далекие страны. Свет снова загорелся. Пока лифт с консьержем спускался вниз, Галип начал медленно подниматься по ступеням. На этаже, где когда-то жил он сам с родителями, висела латунная табличка адвоката. На этаже Бабушки и Дедушки он увидел табличку гинеколога, под дверью стояла пустая мусорная корзина.

На двери Джеляля не было никакой таблички. Галип привычно, словно усердный сборщик платы за газ, принесший очередную квитанцию, нажал кнопку звонка. Когда он позвонил снова, лампочки на лестнице погасли. Свет из-под двери не пробивался. Нажимая кнопку в третий и четвертый раз, он нашаривал в бездонном колодце кармана ключ, а к тому времени, когда нащупал его, уже трезвонил не переставая. «Они сейчас затаились в какой-нибудь комнате! – думал он. – Сидят в креслах в гостиной, молча глядя друг на друга!» Сначала ключ никак не лез в замочную скважину, и у Галипа промелькнула мысль, что ключ не тот, но ключ вдруг с поразительной легкостью скользнул внутрь – так бывает со слабой, запутавшейся памятью, где в миг просветления все вдруг встает на место, и человеку становится понятна и собственная глупость, и вся сложность этого мира. Дверь распахнулась, и тут Галип услышал, что где-то в глубине темной квартиры зазвонил телефон.