Капитан Панталеон и Рота Добрых услуг.
7.
СЦЕНАРИЙ ПРОГРАММЫ «ГОВОРИТ СИНЧИ»,
ПЕРЕДАННОЙ 9 ФЕВРАЛЯ 1958 ГОДА ПО АМАЗОНСКОМУ РАДИО.
На часах нашей студии — восемнадцать ноль-ноль, Амазонское радио с удовольствием предлагает нашим слушателям самую популярную программу, слушайте наши позывные:
Звучат первые такты вальса «Контаманина», стихают, продолжают звучать фоном.
ГОВОРИТ СИНЧИ!
Звучат первые такты вальса «Контаманина», стихают, продолжают звучать фоном.
Полчаса комментариев, критических высказываний, анекдотов, информации во имя правды и справедливости. Голос, несущий в эфир народные чаяния всей Перуанской Амазонии. Живая и поистине гуманная программа составлена и ведется известным журналистом Германом Лаудано Росалесом, СИНЧИ.
Звучат первые такты вальса «Контаманина», затихают, резко обрываются.
Добрый вечер, дорогие радиослушатели! Я снова с вами на волнах Амазонского радио, первый канал Восточноперуанского вещания, и постараюсь, чтобы житель космополитической столицы и женщина из далекого племени, делающего первые шаги на пути цивилизации, процветающий коммерсант и скромный земледелец — другими словами, все те, кто борется и трудится во имя прогресса на непокорной земле Амазонии, побыли полчаса в обстановке дружбы и веселья, услышали нелицеприятные разоблачения и возвышенные дискуссии, сенсационные репортажи и сообщения исторической значимости, я обращаюсь к вам из Икитоса, очага истинно перуанского духа, Икитоса, оправленного в бескрайнюю зелень нашей сельвы. Но сначала, дорогие радиослушатели, несколько советов из области коммерции:
Торговая реклама, магнитофонная запись: 60 секунд.
Итак, начинаем, как всегда, нашим разделом НЕМНОГО О КУЛЬТУРНОЙ ЖИЗНИ. Стоит ли повторять, дорогие радиослушатели, что необходимо повышать наш интеллектуальный и духовный уровень, углублять наши знания, особенно о том, что нас окружает, о нашем крае, о городе, приютившем нас. Давайте же познавать его тайны, знакомиться с традициями и легендами, украшающими его улицы, с жизнью и подвигами тех, кто дал им свои имена, историей домов, в которых мы живем и многие из которых были колыбелью великих людей либо местом событий неувядающей славы, ставших гордостью нашего края. И чем больше мы узнаем о своих земляках и своем городе, тем больше будем любить нашу Родину, наших соотечественников. Сегодня мы расскажем вам историю одного из самых славных зданий Икитоса. Я имею в виду, вы, конечно, уже догадались, хорошо всем известный Железный дом, как его называют в народе, так непохожий на другие, так изящно возвышающийся на нашей Пласа-де-Армас, — дом, в котором помещается изысканный и благородный Городской клуб Икитоса. Синчи спрашивает: кому из вас известно, кто построил этот Железный дом, поражающий и приводящий в восторг иноземцев, ступающих на землю современного Икитоса? Кому из вас известно, что прекрасный дом из металла спроектирован одним из самых знаменитых архитекторов и строителей Европы и мира? Кому до сегодняшнего дня было известно, что этот дом был рожден гением великого француза, который в начале века воздвиг в прекрасном Париже всемирно известную башню, носящую его имя? Эйфелеву башню! Да, дорогие радиослушатели, именно так: Железный дом на Пласа-де-Армас — создание дерзкого выдумщика и знаменитейшего француза Эйфеля, другими словами, это величайший исторический памятник нашей страны, да и всего мира. Значит ли это, что знаменитый Эйфель бывал в нашем жарком Икитосе? Нет, он не был тут ни разу. Как же объяснить в таком случае, что его замечательное произведение сияет красотой в нашем любимом городе? Вот об этом-то Синчи и расскажет вам сегодня вечером в разделе НЕМНОГО О КУЛЬТУРНОЙ ЖИЗНИ…
Короткие арпеджио.
Промчались годы каучукового бума, и великие пионеры наших земель, те самые, что с севера на юг и с востока на запад избороздили амазонские дебри в поисках желанного каучука, достойно, как истинные спортсмены, стали соревноваться на благо нашего города: кто построит дом из самых высокохудожественных и дорогих современных материалов. Тогда-то и появились на свет мраморные особняки с фасадами и портиками, украшенными изразцами, с резными балконами, так красящими улицы нашего Икитоса и напоминающими нам о золотых годах Амазонии и о словах поэта нашей матери-Родины, сказавшего: «Любое прошлое — лучше настоящего». Итак, одним из этих пионеров, одним из великих Господ каучука и авантюры был миллионер и наш славный соотечественник дон Ансельмо де Агила, который, как и многие ему подобные, имел обыкновение путешествовать по Европе для удовлетворения томившего его беспокойства и жажды просвещения. Итак, в одну прекрасную и суровую европейскую зиму — вот, наверное, дрожал там наш лоретанин! — дон Ансельмо де Агила прибыл в немецкий городок и поселился в небольшой гостинице, которая властно привлекла его внимание и очаровала современным комфортом, дерзостью очертаний и своеобразной красотой, ибо была построена целиком и полностью из железа. Что же сделал наш земляк, дон Агила? Ничтоже сумняшеся и всем сердцем любя свое милое отечество, что вообще характерно для наших соплеменников, он сказал себе: это замечательное произведение архитектурного искусства должно находиться в моем родном городе, Икитос достоин его, и оно нужно Икитосу, дабы увенчать его изящество и величие. И наш расточительный лоретанин взял да и купил немецкую гостиницу, построенную великим Эйфелем, отвалив за нее столько, сколько запросили. Потом велел разобрать ее на части, погрузил на корабль и привез в Икитос со всеми гайками и шайбочками. Это был первый в истории дом из готовых конструкций, дорогие радиослушатели. Здесь его снова собрали самым тщательным образом под любовным присмотром дона Агилы. Теперь вы знаете, как очутилось в Икитосе это удивительное, не имеющее себе равного в мире произведение искусства.
И в качестве анекдотического комментария можно лишь добавить, что в своем симпатичном и благородном стремлении украсить лицо родного города дон Ансельмо де Агила действовал несколько опрометчиво, не смекнув, что материал, из которого сделан дом, вполне годится для полярных стуж высокообразованной Европы, но вовсе не так хорош для Икитоса, где здание из металла при наших температурах, как известно, может породить серьезную проблему. Так оно, к несчастью, и получилось. Самый дорогостоящий дом в Икитосе оказался негодным для жилья, ибо солнце превращает его в раскаленный котел, и невозможно притронуться к его стенам, чтобы не обжечься до волдырей. Дону Агиле ничего не оставалось, как продать этот дом одному своему другу, каучуковому дельцу Амбросио Моралесу, который полагал, что сможет вынести адское пекло Железного дома, но и у него ничего не вышло. Итак, каждый год здание переходило из рук в руки, пока не нашли идеального выхода: превратили его в Городской клуб Икитоса, который пустует в дневные часы, когда Железный дом раскаляется, словно печь, и оживает, наполняясь нашими прелестными дамами и замечательными кавалерами по вечерам, в прохладное время суток, когда он остывает и становится гостеприимным. Однако Синчи полагает, что из уважения к его славному создателю Железный дом следует передать муниципалитету и превратить в своего рода музей, посвященный тем славным временам, которые некогда знавал Икитос, поре каучукового бума, когда это драгоценное черное золото сделало Лорето экономической столицей страны. На этом, дорогие слушатели, мы заканчиваем наш первый раздел НЕМНОГО О КУЛЬТУРНОЙ ЖИЗНИ.
Короткие арпеджио. Объявления, магнитофонная запись:
60 Секунд. Короткие арпеджио.
А сейчас наши КОММЕНТАРИИ. Прежде всего, дорогие радиослушатели, поскольку тема, которую я хочу затронуть сегодня (вопреки собственному желанию, но повинуясь долгу истинного журналиста, лоретанина, католика и отца семейства), чрезвычайно серьезна и может оскорбить ваш слух, убедительно прошу увести от радиоприемников малолетних дочерей и сыновей, ибо с прямотой, свойственной мне и сделавшей программу «ГОВОРИТ СИНЧИ» оплотом правды, которую плечом к плечу отстаивают все амазонцы, я буду говорить о недостойных фактах и называть вещи своими именами, как это делал всегда. Я заявляю об этом во весь голос и спокойно, как человек, за которым — весь народ, как человек, выражающий молчаливое, но недвусмысленное мнение большинства.
Короткие арпеджио.
Несколько раз деликатно, чтобы никого не обидеть, ибо таково было наше желание, мы намекали в нашей программе на обстоятельство, ставшее причиной скандала и вызвавшее негодование всех честных, достойных и высоконравственных жителей нашего города. Мы не хотели впрямую и открыто нападать на это позорное обстоятельство, потому что наивно верили — в чем не стыдимся признаться, — что повинные в этом надругательстве поразмыслят и поймут раз и навсегда, какой огромный моральный и материальный ущерб нанесло Икитосу их неумеренное выколачивание прибыли, их меркантильный дух, не знающий преград и ни перед чем не останавливающийся во имя достижения своекорыстных целей, во имя того, чтобы без устали обогащаться, набивать мошну, даже если для этого приходится прибегать к запретным средствам — торговле похотью и развратом, своими собственными и чужими. Некоторое время назад мы, натолкнувшись на непонимание ограниченных людей, проявили наше единство на этих самых волнах, где я выступаю, и повели кампанию в интересах цивилизации с тем, чтобы положить в Лорето конец обычаю во имя очищения сечь детей после Славной недели. И думаю, мы внесли свой вклад, свою крупицу, чтобы этот обычай, стоивший стольких слез нашим детям, а некоторых даже нравственно изуродовавший, был искоренен в Амазонии. Случалось, мы выступали и против заразы суеверий, которая под личиной Братства охватила Амазонию и усеяла нашу сельву распятыми невиновными тварями, в чем повинны глупость и невежество определенной части нашего населения, которыми пользуются лжемессии и псевдо-Иисусы, набивая собственные карманы и удовлетворяя болезненное стремление к популярности, неуемное желание завладеть и управлять толпою в угоду своим садистским, антихристианским наклонностям. Мы выступали, не боясь быть распятыми на Пласа-де-Армас, что предрекали нам трусливые анонимки, которыми нас ежедневно забрасывали, полные орфографических ошибок, оставленных рукой храбрецов, привыкших из-за угла швырять камни, и мастеров лаять из подворотни. Не далее как позавчера у дверей собственного дома, когда мы выходили, направляясь на работу — в поте лица добывать хлеб насущный, — мы наткнулись на распятого котенка — варварское и коварное предупреждение. Но ироды нашего времени ошибаются, если думают, будто могут заткнуть рот Синчи, запугать его. На волнах нашей передачи мы будем продолжать и дальше сражаться с невежественным фанатизмом, с религиозными преступлениями этой секты, заклиная власти арестовать так называемого брата Франсиско, этого амазонского антихриста, который, мы надеемся, в скором времени будет гнить за решеткой, как рьяный и сознательный вдохновитель детоубийства в Моронакоче, а также различных неудавшихся убийств путем распятия на кресте, имевших место в последние месяцы в разных селениях на территории нашей сельвы, зараженной фанатизмом «братьев», и отвратительного распятия на прошлой неделе в миссии Санта-Мариа-де-Ньева старого Аревало Бенсаса, что тоже является делом рук преступных «братьев».
Короткие арпеджио.
Ныне, с той же твердостью и точно так же рискуя, Синчи спрашивает: доколе мы, достойные радиослушатели, будем терпеть в нашем родном городе постыдное явление, а именно так называемую Роту добрых услуг, более известную в народе как Пантиляндия и поименованную так в насмешку над ее создателем? Синчи спрашивает: доколе мы, отцы и матери семейств цивилизованного Лорето, будем с обливающимся кровью сердцем пытаться воспрепятствовать тому, чтобы наши дети, невинные, неопытные, не ведающие о грозящей им опасности, бегали как в какой-нибудь цирк смотреть на торговлю блудницами, бесстыдными шлюхами, проститутками — если не прибегать к эвфемизмам, — которые без стыда и совести уезжают и возвращаются в притон, сооруженный у ворот нашего города человеком, не знающим ни законов, ни принципов, человеком по имени Панталеон Пантоха? Синчи спрашивает: что за могущественные и темные силы покровительствуют этому субъекту, который в течение почти двух лет совершенно безнаказанно на глазах у всего честного народа ведет столь же грязное, сколь и процветающее, столь же позорное, сколь и доходное дело? Нас не запугать угрозами, нас не подкупить, и никому не остановить нашего священного похода в защиту прогресса, нравственности, культуры и нашего горячего перуанского патриотизма. Настал момент выйти навстречу чудовищу и, как апостол в свое время, одним ударом отсечь ему голову. Мы не желаем терпеть этот гнойник в Икитосе, нам всем ест глаза стыд, мы все живем в постоянной тревоге и кошмаре, оттого что у нас под боком существует этот индустриальный комплекс по производству проституток во главе с современным вавилонским султаном, печально известным сеньором Пантохой, который в погоне за богатством и наживой, не колеблясь оскорбляет и бесчестит самое святое, что у нас есть, — семью, религию и казармы защитников территориальной целостности и независимости нашей Отчизны.
Короткие арпеджио. Торговая реклама, магнитофонная запись:
30 Секунд. Короткие арпеджио.
Эта история началась не вчера и не позавчера, она тянется уже без малого полтора года — восемнадцать месяцев, на протяжении которых мы, не веря глазам своим, наблюдали, как разрасталась и приумножалась похотливая Пантиляндия. Мы говорим так не ради красного словца, мы прежде изучили дело, исследовали, проверили все, не зная устали, и теперь Синчи может вам первым, и только вам, дорогие радиослушатели, раскрыть всю потрясающую правду. Правду, от которой содрогаются стены, а люди теряют сознание.
Синчи спрашивает: как вы думаете, сколько женщин — если только можно назвать этим достойным именем тех, кто недостойно торгует своим телом, — сколько женщин работает в настоящее время в гигантском гареме сеньора Панталеона Пантохи? Сорок, ровно сорок. Ни больше ни меньше: у нас есть даже их имена. Сорок проституток составляют население этого моторизованного лупанария, поставившего на службу утехам, о которых не говорят даже на исповеди, последние достижения эпохи электроники и развозящего по всей Амазонии на кораблях и гидропланах свой товар.
Ни одно промышленное предприятие нашего передового города, всегда славившегося своим деловым духом, не располагает такой технической оснащенностью, как Пантиляндия. Не верите — давайте посмотрим, вот неопровержимые данные: правда или нет, что печально известная Рота добрых услуг владеет собственной телефонной линией, пикапом марки «додж», номер «Лорето — 78-256», рацией (приемник-передатчик) с антенной, которая заставила бы побледнеть от зависти любую радиовещательную станцию Икитоса, гидропланом Каталина No 37, который носит имя, само собой, библейской куртизанки Далилы, судном водоизмещением 200 тонн, цинично названным «Евой», и помещением на реке Итайа с самыми современными и вожделенными удобствами, как, например, установка кондиционированного воздуха, которая есть лишь в очень немногих почтенных учреждениях Икитоса? Кто же этот везунчик, этот сеньор Пантоха, этот креольский Фарук, всего за полтора года сумевший создать эту великолепную империю? Ни для кого не секрет, что длинные щупальца мощной организации, центром которой является Пантиляндия, оплели всю нашу Амазонию, поставляя стада шлюх, как вы думаете, куда, уважаемые радиослушатели? Куда, почтенные радиослушатели? В наши воинские казармы. Да, дорогие сеньоры, таково доходное дело сеньора Пантохи — превратить гарнизоны и военные лагеря, базы и посты, расположен-ные в сельве, в миниатюрные содомы и гоморры с помощью своих портативных борделей. И это именно так. В моих словах нет ни малейшего преувеличения, а если я не прав, пусть сеньор Пантоха придет сюда и попробует опровергнуть меня. В лучших традициях демократии я дам ему столько времени, сколько он попросит в моей завтрашней программе или послезавтрашней — словом, когда он захочет, — пусть возразит Синчи, если Синчи солгал. Но он не придет, разумеется, не придет, потому что он лучше всех знает, что я говорю чистую правду, разящую правду и ничего, кроме правды.
Но я еще не все сказал, уважаемые радиослушатели. Есть еще кое-что, и это довольно серьезно, если вообще можно себе представить. Этому типу без стыда и совести, этому Императору Порока мало того, что он торгует сексом в наших военных казармах, в этих храмах чистого перуанского духа, на чем же, вы думаете, развозит он свой товар? Что это за гидроплан, столь зловеще названный «Далилой», выкрашенный в зеленый и красный цвета, который мы столько раз с колотящимся от гнева сердцем видели в прозрачном небе Икитоса? Я бросаю вызов сеньору Пантохе — пусть он явится сюда и перед этим микрофоном ответит, не тот ли это самый гидроплан типа Каталина No 37, на котором 3 марта 1929 года в день, славный для Перуанских военно-воздушных сил, лейтенант Луис Педраса Ромеро, которого так чтят в нашем городе, совершил первый беспосадочный перелет из Икитоса в Йуримагуас, преисполнив всех лоретан счастьем и энтузиазмом. Да, дорогие соотечественницы и соотечественники, это правда, горькая правда, но лучше горькая правда, чем ложь. Сеньор Пантоха злонамеренно попирает и предает поруганию историческую реликвию, священную для каждого перуанца, используя ее как средство транспортировки своих гастролирующих шлюх. Синчи спрашивает: знают ли об этом осквернении национальной святыни военные власти Амазонии и всей страны? Задумались ли, к чему приведет такое истребление перуанского духа, высшие начальники Перуанских военно-воздушных сил, и в первую очередь Командование эскадрильи No 42 (Амазония), призванное ревностно охранять воздушный корабль, на котором лейтенант Педраса совершил свой незабываемый подвиг? Не хочется верить всему этому. Мы хорошо знаем наших военачальников, знаем, сколь достойно, сколь самоотверженно выполняют они поставленные перед ними задачи. И мы думаем, хотим думать, что сеньор Пантоха обманул их бдительность, что они пали жертвой грубых махинаций, в результате которых случилось страшное: с помощью продажных обольстительниц исторический памятник был превращен в походный дом свиданий. Ибо если это не так, если они не были обмануты, не были обведены вокруг пальца Великим Сутенером Амазонии, это бы означало, что они вступили с ним в некую сделку, и тогда, дорогие радиослушатели, нам не остается ничего иного, как лить слезы и никогда больше ни во что не верить, милые радиослушатели, никогда и ничего больше не уважать. Но этого не может быть. Очаг морального разложения должен прекратить свое сущест-вование, Халифа Пантиляндии нужно выкинуть из Икитоса и из Амазонии вместе с его продажными одалисками, потому что мы, лоретане, люди простые и чистые, работящие и здоровые, и мы такого не любим, нам такого не нужно.
Короткие арпеджио. Торговая реклама, магнитофонная запись:
60 Секунд. Короткие арпеджио.
А теперь, уважаемые радиослушатели, переходим к нашему разделу СИНЧИ НА УЛИЦЕ: ИНТЕРВЬЮ И РЕПОРТАЖИ! И в этом разделе мы не оставим затронутую тему, дабы Царь Пантиляндии не почил на своих взращенных в борделе лаврах. Вы знаете Синчи, уважаемые слушатели, и знаете также: когда он начинает кампанию за справедливость, правду, просвещение или высокую мораль в Икитосе, он не остановится, пока не достигнет цели — иными словами, пока не положит своей соломинки в пламя прогресса нашей Амазонии. Итак, сегодня вечером в качестве наглядного добавления и живого, драматического и глубоко человечного свидетельства того зла, которое мы обличаем, в КОММЕНТАРИЯХ Синчи предлагает вам две магнитофонные записи, сделанные специально и только для вас ценою неимоверных усилий и риска, — записи, которые сами по себе обличают мрачную Пантиляндию, а также сколотившую на ней свое состояние темную личность, которая в погоне за прибылью, не колеблясь, пожертву-ет самым священным, что есть у человека, достойного так называться, — собственной семьей, своей уважаемой супругой и малолетней дочуркой. Два ужасающих в своей обнаженной и отвратительной правде свидетельства Синчи предлагает вашему вниманию, дорогие радиослушатели, с тем чтобы вы узнали все внутренние пружины макиавеллиевского механизма повседневной торговли плотской любовью, которая ведется в презревшей мораль Пантиляндии.
Короткие арпеджио.
— Итак, перед нами сидит, испытывая стеснение — поскольку не привыкла иметь дело с микрофоном, — женщина, еще молодая и недурная собой. Ее зовут МАКЛОВИЯ. Не будем называть ее фамилию, она не имеет значения, и к тому же сама Макловия предпочитает остаться неизвестной, и по-человечески это объяснимо: она не желает, чтобы близкие узнали ее и страдали бы, поняв, что она занимается или, прошу прощения, занималась ПРОСТИТУЦИЕЙ. Не надо бросать в нее камень, не надо рвать на себе волосы. Наши слушатели хорошо знают, что, как бы низко ни пала женщина, она всегда может подняться, если ей помогут, если ей хватит нравственных сил, если ей протянут дружескую руку. Чтобы вернуться к честной жизни, перво-наперво надо хотеть этого. Макловия, вы сами скоро убедитесь, этого хочет. Она была «прачкой», в кавычках разумеется, и на это трагическое занятие — предлагать себя на улицах Икитоса — ее толкнули голод, нужда, роковое стечение жизненных обстоятельств. Потом, и как раз эта сторона ее жизни нас интересует, она работала в развратной Пантиляндии. А значит, сможет рассказать нам, что скрывается под этим затейливым именем. Жизненные невзгоды ввергли Макловию в этот вертеп, и там некий сеньор эксплуатировал ее и наживался за счет ее женской чести. Но лучше пусть она сама нам все расскажет, расскажет с откровенностью простой женщины, которой не довелось учиться и приобщиться к культуре, зато в результате жизненных передряг она приобрела огромный опыт. Подвинься поближе, Макловия, и говори вот сюда. Не бойся, не стыдись, правда не оскорбляет и не убивает. Вот тебе микрофон, Макловия.
Короткие арпеджио.
— Спасибо, Синчи. Знаешь, насчет фамилии я не из-за родственников, по правде говоря, а из-за Роситы, близких родственников-то у меня почти и нету. Мама умерла, я еще не работала по этой части, про какую ты тут рассказывал, отец утонул во время плавания, а мой родной брат подался в горы лет пять назад, чтобы не идти в армию, и я все жду, когда он вернется. Так даже лучше, не знаю, как это сказать, Синчи, но ведь и Макловия я только на работе, это не настоящее мое имя, а настоящее у меня для всего остального, например для друзей. Но ты же привел меня, чтобы говорить только о том, так? Выходит, во мне вроде как бы сразу две женщины: каждая занимается своим делом и у каждой свое имя. Я уже к этому привыкла. Я вижу, не очень-то понятно объясняю. Что ты говоришь? А ясно, не буду отвлекаться. Ну так вот, про это, Синчи.
— Значит, до того как я поступила в Пантиляндию, я была «прачкой», как ты сказал, а потом работала у Сморчка. Некоторые думают, что «прачки» загребают кучу денег и живут припеваючи. Вранье это, Синчи. Работка не приведи Бог, и частенько все впустую, возвращаешься домой, находившись, ноги так и гудят, а несолоно хлебавши, так и не поймав клиента. И вдобавок твой покровитель тебя же и прибьет за то, что ничего не принесла. Ты спросишь, зачем тогда покровитель? А как же без него, если у тебя нет покровителя, никто тебя не уважает, всякий норовит обидеть, обобрать, и чувствуешь себя беззащитной, да и потом, Синчи, кому нравится жить одной, без мужчины? Да, опять я заговорилась, сейчас расскажу про это. Я к тому, что, когда пронесся слух, будто в Пантиляндию нанимают на твердый оклад, а в воскресенье — выходной и даже ездят кудато, то все «прачки» просто с ума посходили. Это все равно как выиграть в лотерею, Синчи, понимаешь? Работа обеспечена, не надо бегать искать клиентов, их хоть от-бавляй, и к тому же относятся к тебе с полным уважением. Не жизнь, а мечта. Но меня выставили за дверь. Мы все сбежались, а наняли всего ничего, остальных же — в три шеи, ой, прости. Через эту Чучупе, начальницу, никак было не пробраться. Сеньор Пантоха всегда слушался ее советов, а она выбирала тех, которые работали в ее заведении, в Нанае. Бывало, что брала и из других домов, например от Сморчка, но потом вешала на них всех собак и комиссионные драла зверские. А с «прачками» и того хуже было, мы совсем перестали надеяться, потому как она сказала сеньору Пантохе, что не любит брать с улицы, мол, это же не собачку взять, а будет набирать из приличных заведений. Значит, из Дома Чучупе, сам понимаешь. Мне эта злыдня четыре раза дорогу преграждала. Пройдет слух, что на Итайе есть места, я сразу — туда, и каждый раз натыкаюсь, как на гору, на Чучупе. Вот и пришлось наняться к Сморчку, не в старое его заведение, а в то, которое он перекупил у Чучупе, в Нанае. Там я двух месяцев не проработала, и снова разнесся слух, что есть места в Пантиляндии, я сразу помчалась, и сеньор Пан-Пан заметил меня во время осмотра и говорит: ты принята, детка, вставай в эту сторону. Выбрал за красивое тело. Так я поступила в Пантиляндию, Синчи. Как сейчас помню, пришла я первый раз на Итайю, уже нанятая, на медосмотр. Счастливая, как в день первого причастия, клянусь тебе. Сеньор Пантоха сказал нам речь, мне и еще четверым, которых наняли вместе со мной. Говорю тебе, мы все плакали, он сказал: вы теперь не то что раньше, вы теперь не гулящие, а рабочие единицы, вы выполняете задание, служите родине, сотрудничаете с Вооруженными силами и, уж не помню, что еще. Так красиво говорил, совсем как ты, Синчи, помню, мы с Сандрой и Лохмушкой тоже один раз плакали от твоих слов. Плыли мы на «Еве» по реке Мараньон, и вдруг ты начал говорить по радио про сироток из Дома младенца, так мы просто обревелись.
— Спасибо, Макловия, за то, что ты сказала о нас. Нам радостно знать, что наш голос доходит до всех уголков и что программа «ГОВОРИТ СИНЧИ» заставляет дрожать тайные струны сердец самых заскорузлых, самых огрубевших от житейских невзгод. Твои слова дороже всех наград и значат для нас гораздо больше, чем вся неблагодар-ность, с которой мы встречаемся. Итак, Макловия, ты попала в сети Халифа Пантиляндии. Что же произошло потом?
— Представляешь, Синчи, как я была счастлива. Целыми днями мы ездили по сельве, повидали все казармы, базы и лагеря. А раньше-то я и на самолете ни разу не летала. Первый раз, как посадили меня на «Далилу», помню, струхнула, прямо в дрожь бросает, в животе щекотно и тошнит. А потом, наоборот, так понравилось, что, как услышу: кто хочет в оперативную группу на самолет? — так сразу кричу: я, сеньор Пантоха, возьмите меня! А вот я хочу спросить тебя, Синчи, про то, о чем была речь раньше. Ты так хорошо выступаешь по радио, такие у тебя шикарные передачи, как тогда про сироток, и никто понять не может, за что ты нападаешь на братьев, за что без конца возводишь на них напраслину и всю дорогу зря обижаешь. Это несправедливо, Синчи, мы же сами хотим, чтобы все было хорошо и чтобы Господь был доволен. Что ты говоришь? Сейчас буду про это, прости, я только сказала тебе от всего общественного мнения. Так вот, значит, стали мы ездить по казармам, и вояки принимали нас, как принцесс. Они бы и насовсем оставили нас у себя, чтобы мы помогли им коротать службу. Устраивали нам прогулки, катали на глиссере по реке, угощали жаренным на вертеле мясом. А уж такого уважения при нашем занятии, Синчи, нигде и не встретишь больше. И можешь быть спокойной, потому что работаешь по закону, не надо бояться полиции, что, того гляди, схватят тебя и за минуту вытянут все, что заработала за месяц. С военными иметь дело — одно удовольствие, спокойно, под защитой Армии, разве не так? Кто захочет с тобой связываться? Даже сутенеры притихли, теперь они два раза подумают, прежде чем поднять на нас руку, боятся, что пожалуемся солдатикам, а те их — за решетку. Сколько нас было? При мне — двадцать. Но теперь-то их сорок, живут припеваючи, как в раю. И даже офицеры из кожи лезут вон, стараются угодить нам, Синчи, представь себе. Гос-поди, да какое же это было счастье, как вспомню, тоска берет, что вылетела я из Пантиляндии из-за такой глупости.
— Правду сказать, я сама виновата, сеньор Пантоха выбросил меня за то, что я, когда мы были в Борхе, сбежала с одним сержантом и мы поженились. Всего несколько месяцев прошло, а по мне, как будто века. Разве это грех — жениться? Конечно, плохо, что в Роту замужних не принимают, сеньор Пантоха говорит: это, мол, несовместимо. По-моему, они тут пересолили. Скажу тебе честно, Синчи, в недобрый час надумала я идти замуж, потому как Теофило, похоже, немного тронулся. Ну да ладно, не дело говорить о нем худо, когда он за решеткой и сидеть ему еще долго. Говорят, даже могут расстрелять, и других «братьев» — тоже. Ты думаешь — могут? Надо же, я его, беднягу, и видела-то всего четыре или пять раз, смех, да и только, если б не слезы. Подумать страшно — ведь это я его сделала «братом». Он-то, бедняга, и думать не думал ни о Братстве, ни о самом брате Франсиско, ни о спасении через крест, пока не встретился со мной. Это я ему рассказала про Братство и показала, что люди те хорошие и пекутся о благе ближнего, а не творят зло, как твердят дураки, а ты эти глупости повторяешь, Синчи. Поверил он в это до конца, когда сам узнал братьев, в Санта-Мариа-де-Ньеве они так помогли нам, когда мы сбежали. Накормили нас, дали денег, открыли нам свои сердца и свои дома, Синчи. И потом, когда Теофило сидел под стражей в казарме, ходили к нему, каждый день носили еду. Там ему и открылась истина. Но мне, конечно, и в голову не приходило, что он так ударится в религию. Представляешь, он выходит из карцера, я землю рою, чтобы купить билет и поехать к нему в Борху, приезжаю и вижу совсем другого человека. Я, говорит, больше до тебя не дотронусь, я, мол, теперь буду апостолом. Мол, если хочешь, можем жить вместе, но только как брат и сестра, апостолы должны быть чистыми. Так ведь это же для обоих одно страдание, лучше каждому идти своей дорогой, раз мы такие разные и он выбрал божественное.
— В общем, видишь, Синчи, я осталась и без Пантиляндии, и без мужа. Вернулась в Икитос и тут узнаю, что распяли дона Аревало Бенсаса — как раз там, в Санта-Мариа-де-Ньеве, и что руководил этим делом Теофило. Ой, Синчи, как же я переживала. Я ведь знала того старичка, он был главою Братства в селении, он больше всех нам помог, а какие хорошие советы давал. Не верю я в россказни журналистов, а ты их еще повторяешь, будто Теофило заставил распять старика, чтобы самому сделаться главою Братства в Санта-Мариа-де-Ньеве. Мой муж теперь святой, Синчи, он хочет стать апостолом. Я уверена, что «братья» сказали правду, что так оно и было: старичок почувствовал, что умирает, позвал их и попросил распять его, чтобы кончиться, как Христос, и они для его удовольствия так и сделали. Бедный Теофило, я надеюсь, что его не расстреляют, а то бы я чувствовала себя виноватой, ведь я же его втянула в эти дела, Синчи. Но кто бы мог подумать, что этим кончится, что религия за-падет ему в самое сердце. Да, да, сейчас скажу и про это.
Так вот, я уже говорила, сеньор Пантоха не простил мне, что я убежала с беднягой Теофило, и не пускал меня обратно в Пантиляндию, сколько я его ни просила, а теперь, думаю, после того, что я тебе рассказала, туда мне и вовсе путь закрыт. Но ведь надо же на что-то жить, Синчи? Второе, что нам строго-настрого запрещал сеньор Пан-Пан, — это говорить о Пантиляндии. Никому, даже своим родным и друзьям, а если что спросят, отвечать, что ничего такого нету. Разве это не глупость? В Икитосе даже камни знают, что такое Пантиляндия и какие такие добрые услуги. Но что поделаешь, Синчи, каждый по-своему с ума сходит, и сеньор Пантоха — тоже. Нет, ты неправду сказал один раз, будто он расправляется в Пантиляндии кнутом, как надсмотрщик на плантации. Надо быть справедливым. У него все до капельки организовано, он просто помешан на порядке. Мы между собой так и говорим: это не бордель, а казарма. Заставляет строиться, делает перекличку, и, когда сам говорит, надо стоять смирно и молчать. Не хватало только горна и маршировки, просто прелесть. Но это все чепуха и мелочи, мы не против, потому что вообще-то он человек справедливый и добрый. Вот только когда втрескался, когда по уши влюбился в Бразильянку, тогда пошли несправедливости, стал потакать ей во всем, например на «Еве» выделил единственную отдельную каюту. Клянусь, он у нее под каблуком. Ты что, и это хочешь вставить? Лучше не надо, не хочу связываться с Бразильянкой, она настоящая ведьма, у нее дурной глаз. Вспомни-ка, на ее совести уже две смерти. Выбрось все, что сказала про нее и про сеньора Пантоху, в конце концов, каждый христианин имеет право влюбиться и любить того, кто ему по вкусу, и каждая христианка — тоже, разве не так? Сеньор Пантоха, наверное, простил бы мне, что я убежала с Теофило, не напиши я письма его жене, да я и не писала, я просто диктовала своей сестренке Росите, она учительница. Сунула я нос не в свое дело, Синчи, за то и схлопотала, сама себя погубила. А что ты хочешь, я совсем отчаялась, умирала с голоду и готова была сделать что угодно, лишь бы взял меня обратно сеньор Пан-Пан. И потом я хотела помочь Теофило, его морили голодом в карцере в Борхе. По правде говоря, Росита меня предупредила: «На безумное дело идешь, сестра». Но я-то не так думала. Думала, неужели не трону ее сердца, конечно, она сжалится, поговорит с мужем, и сеньор Пантоха примет меня обратно. Раз в жизни я его видела таким злым, чуть не убил. Я-то, дура, думала, его жена за меня вступится, он помягчает, и отправилась в Пантиляндию, уверена была, что он скажет: я тебя прощаю, мол, штраф плати, отправляйся на медосмотр и приступай. Только что револьвер не вытащил, Синчи. Уж так ругался, так ругался, это он-то, от которого, бывало, дурного слова не услышишь. Глаза кровью налились, голос срывается, на губах пена. Мол, я разрушила его семью, мол, жене всадила нож в сердце, а мать свела с ума. Помню, пробкой вылетела из Пантиляндии — думала, прибьет. Ему тоже не сладко, Синчи. Жена, оказывается, ничего не знала, и мое письмо вывело сеньора Пан-Пана на чистую воду. Надо же такому случиться, но разве я провидица, откуда мне было знать, что она такая невинная, что и понятия не имеет, чем ее муж зарабатывает кусок хлеба? Есть же на свете чистые люди, разве не так? Кажется, жена ушла от него и доченьку с собой в Лиму забрала. Подумать только, какая жуткая каша заварилась, и я в этом виновата. Вот я и опять, видишь, в «прачки» подалась. Сморчок не захотел взять меня, потому что я от него ушла в Пантиляндию. Он такой закон придумал, чтобы заведение не осталось без женщин: если какая уходит к сеньору Пан-Пану, дороги назад, к Сморчку, ей нет. Приходится все начинать сначала, протирать подметки на улицах, и даже нечем заплатить сутенеру. Все бы еще ничего, да вот ноги замучили, расширение вен, посмотри, Синчи, видишь, как набухли? По такой жарище приходится носить толстые чулки, чтобы незаметно было, а то клиента не подцепишь. Ну вот, не знаю, что еще рассказать тебе, Синчи, вроде как все.
— Спасибо, Макловия, большое спасибо за твою откровенность и непосредствен-ность, спасибо от имени всех радиослушателей программы «ГОВОРИТ СИНЧИ» Амазонского радио, которые, мы уверены, все понимают и сочувствуют твоей драматической судьбе. Мы очень благодарны тебе за твои мужественные признания, в которых ты обличаешь постыдную деятельность Синей Бороды с берегов Итайи, хотя нам не слишком верится, будто твои бедствия начались с уходом из Пантиляндии. Нам думается, что эта темная личность, этот сеньор Пантоха, уволив тебя, сослужил тебе добрую службу, сам того не желая, ибо дал тебе возможность подняться и вернуться к честной, нормальной жизни, чего, мы надеемся, ты хочешь и в скором времени достигнешь. Еще раз спасибо, Макловия, до свидания.
Короткие арпеджио. Торговая реклама, магнитофонная запись:
30 Секунд. Короткие арпеджио.
— Последние слова несчастной женщины, чье свидетельство мы только что дали вам услышать, дорогие радиослушатели, — я имею в виду бывшую сотрудницу Пантиляндии Макловию — являются драматическим разоблачением отвратительной и болезненной язвы и лучше любой фотографии или цветного фильма рисуют характер персонажа, на счету которого мрачный подвиг создания в Икитосе тайно действующего в самых широких масштабах по всей стране, а может, и по всей Южной Америке, дома терпимости. А ведь у этого человека, у сеньора Панталеона Пантохи, есть семья, точнее, была, но он вел двойную жизнь: с одной стороны, погружаясь в зловонную трясину торговли сексом, а с другой — создавая видимость достойного и честного семейного очага, пользуясь неведением своих близких — супруги и малолетней дочурки — и скрывая от них свою истинную бурную деятельность. Но в один прекрасный день правда вышла наружу, стала известна и несчастной семье, и супруге, и неведение сменилось ужасом, стыдом и совершенно справедливым гневом. Достойно и благородно, как подобает оскорбленной матери, супруге, обманутой в самых святых чувствах, эта уважаемая дама приняла решение покинуть обесчещенный скандалом очаг. В городской аэропорт «Лейтенант Бержери», чтобы стать свидетелем ее горя и проводить достойную даму до трапа современного лайнера «Фосетт», которому предстоит унести ее из нашего любимого Икитоса, ПРИБЫЛ СИНЧИ!
Короткие арпеджио, шум моторов нарастает, стихает, остается фоном.
— Добрый день, уважаемая сеньора. Вы сеньора Пантоха, не так ли? Счастлив приветствовать вас.
— Да, это я. А вы кто? Что это у вас в руке? Гладис, доченька, тихо, не терзай мне душу. Алисия, дай-ка соску, может, она замолчит.
— Синчи из Амазонского радио к вашим услугам, уважаемая сеньора. Позвольте похитить несколько секунд вашего драгоценного времени для интервью, всего два слова.
— Интервью? У меня? О чем?
— О вашем супруге, сеньора. Знаменитейшем и популярнейшем Панталеоне Пантохе.
— Вот у него и берите интервью, сеньор, я этого типа знать не желаю и не хочу больше слышать ни про его популярность, от которой меня смех разбирает, ни про этот мерзкий город, надеюсь, я его больше не увижу, даже на картинке. Прошу прощенья, отойдите, сеньор, вы так на ребенка наступите.
— Я разделяю ваше горе, сеньора, все слушатели разделяют его, и, знайте, наши симпатии — на вашей стороне. Мы понимаем, что страдания вынудили вас так отозваться о жемчужине Амазонии, которая ни в чем перед вами не виновата. Наоборот, это ваш супруг причинил зло нашему краю.
— Прости меня, Алисия, дорогая, я знаю, ты из Лорето, но клянусь, я так настрадалась в этом городе, что теперь ненавижу его всей душой и никогда больше сюда не вернусь, так что тебе придется приезжать ко мне в Чиклайо. Надо же, опять я плачу, Алисия, на глазах у всех, стыд какой.
— Не плачь, Почита, дорогая моя, крепись. Ах я, дура, даже платка не захватила. Дай мне малышку, я подержу ее.
— Позвольте предложить вам свой платок, уважаемая сеньора. Возьмите, пожалуйста, умоляю вас. И не стыдитесь слез, слезы для дамы все равно что роса для цветов, сеньора Пантоха.
— Что вам еще надо? Послушай, Алисия, что это за тип к нам привязался? Я же сказала, никаких интервью о своем муже давать не стану. Не долго ему осталось быть моим мужем, клянусь тебе, Алисия, как приеду в Лиму, сразу же пойду к адвокату, потребую развода. Пусть попробуют не отдать мне Гладис после всех мерзостей, которые тут творил этот несчастный.
— Именно это заявление мы и надеялись услышать от вас, сеньора Пантоха, хотя бы и такое короткое. Ибо, как мы видим, вы не остались в неведении относительно того необычайного дела, которое…
— Уходите, уходите, не то я позову полицию. Я сыта по горло и предупреждаю, что не в настроении терпеть грубости.
— Лучше его не оскорблять, Почита, а то станет нападать на тебя в своих передачах, что скажут люди, еще больше разговоры пойдут. Пожалуйста, сеньор, поймите ее, она убита горем, бежит из Икитоса, и у нее нет сил рассказывать по радио о своих хождениях по мукам, Вы должны ее понять.
— Конечно, мы все понимаем, достойная сеньорита. Мы наслышаны о том, что сеньора Пантоха собралась уезжать и причиной тому — малопочтенная деятельность ее мужа, которую он развил в нашем городе и которая вызвала дружное порицание со стороны нашей общественности, мы…
— Ах, какой стыд, Алисия, все были в курсе, все знали, одна я, дура несчастная, не догадывалась, ненавижу этого бандита, как же он мог так со мной поступить. В жизни слова с ним больше не скажу, клянусь тебе, и не дам ему видеться с малышкой, не то он и Гладис замарает.
— Успокойся, Поча, уже зовут на посадку, самолет отправляется. Как грустно, что ты уезжаешь, Почита. Но ты правильно поступаешь, детка, этот человек так отвратительно вел себя, он тебя не стоит. Гладис, крошка, солнышко мое, поцелуй тетю Алисию, ну, поцелуй скорее.
— Я тебе напишу, как приеду, Алисия. Огромное тебе спасибо за все, не знаю, что бы я без тебя делала, в эти ужасные недели только ты мне облегчала сердце. Как мы договорились — часа два-три ни слова ни Панте, ни сеньоре Леонор, а то еще сообщат по радио и вернут самолет. Чао, Алисия, чао, дорогая.
— Счастливого пути, сеньора Пантоха. Наши слушатели шлют вам наилучшие пожелания, мы вас прекрасно понимаем, это трагедия не только ваша, в определенном смысле это и наша трагедия, это трагедия и нашего любимого города.
Короткие арпеджио. Торговая реклама, магнитофонная запись:
30 Секунд. Короткие арпеджио.
На часах нашей студии 18.30, мы заканчиваем передачу этим потрясающим радиодокументом, в котором рассказали, как во время своей черной одиссеи сеньор Пантоха не колеблясь разрушил собственную семью, принеся ей горе, как он продолжает свое грязное дело на нашей земле, чье единственное преступление состояло в том, что она гостеприимно приняла его. До свиданья, дорогие друзья, вы слушали программу.
Первые такты вальса «Контаманина» звучат громче, стихают и остаются фоном.
«ГОВОРИТ СИНЧИ»!
Первые такты вальса «Контаманина» звучат громче, стихают и остаются фоном.
Полчаса комментариев, критических высказываний, анекдотов, информации во имя правды и справедливости. Голос, несущий в эфир народные чаяния всей Амазонии. Живая и поистине гуманная программа составлена и ведется известным журналистом Германом Лаудано Росалесом, СИНЧИ, ежедневно, кроме воскресений, с 6 до 6.30 вечера по Амазонскому радио, первый канал Восточноперуанского вещания.
Начальные такты вальса «Контаманина» звучат громче, стихают, обрываются.
В ночь с 13 на 14 февраля 1958 года.
Звучит гонг, эхо дрожит в воздухе, и Панталеон Пантоха думает: «Она ушла, она тебя бросила и увела с собой дочь». Он стоит на командном пункте, опершись на перила, застывший и мрачный. Он старается забыть Почиту и Гладис, силится не заплакать. Его охватывает ужас. Снова звучит гонг, и он думает: «Опять этот проклятый парад двойников, опять». Он потеет, дрожит, и сердце его тоскует по тому далекому времени, когда он мог прибежать и уткнуться лицом в юбку сеньоры Леонор. Он думает: «Тебя бросили, ты не увидишь, как будет расти твоя дочь, они никогда не вернутся». Но, скрепя ушедшее в пятки сердце, все же сосредоточивается на том, что происходит перед ним.
На первый взгляд тревожиться нечего. Двор интендантского центра вполне может служить ареной или стадионом, он только увеличился в размерах, а в остальном такой же, как был: вот они, высокие перегородки, украшенные плакатами и лозунгами, пословицами и инструкциями, вот они, балки, выкрашенные в символические цвета — красный и зеленый, гамаки и шкафчики сотрудниц, белая ширма медпункта и обе деревянные двери с опущенными засовами. Никого нет. Но вид знакомого и обезлюдевшего пейзажа не успокаивает Панталеона Пантоху. Его опасения растут, а в уши вползает настырное жужжание. Выпрямившись, он застывает в ожидании и страхе и твердит: «Бедная Почита, бедная крошка Гладис, бедный Пантосик». Тягучий и вязкий звук гонга заставляет его подскочить: пора начинать. Он призывает на помощь всю свою волю, весь свой юмор, а еще, потихоньку, святую Розу Лимскую и младенца-мученика из Моронакочи, чтобы не броситься вниз по лестнице и не вылететь опрометью из интен-дантского центра, как душа, которую уносит дьявол.
Но вот мягко открывается калитка, ведущая к причалу, и Панталеон Пантоха различает неясные фигуры, застывшие в ожидании приказа вступить в интендантский центр. «Двойники, двойники», — думает он, и волосы у него встают дыбом, а по телу от ног к голове бегут мурашки: по ступням, по щиколоткам, по коленям. Но парад уже начался, и, кажется, ужас его был напрасным. Их всего пятеро, солдат, они гуськом движутся от калитки к командному пункту, и у каждого в руке — цепь, на которой скачет, подпрыгивает, вертится — что? Сгорая от любопытства — ладони намокают, зубы стучат, — Панталеон Пантоха вытягивает голову, напрягает зрение, жадно всматривается: да это же собачки. Вздох облегчения вырывается из груди: сердце встало на место. Нечего больше бояться, опасения не подтвердились, это вовсе не двойники, просто различные представители лучшего друга человека. Нижние чины подошли ближе, но они все еще довольно далеко от командного пункта. Теперь Панталеон Пантоха лучше различает их: между солдатами просветы в несколько метров, а собачонки, все пять, как на подбор, прибраны, будто на выставку. Сразу видно, их помыли, подстригли, расчесали и надушили. У каждой на шее, кроме ошейника, красно-зеленые ленты, кокетливо завязанные бантом. Нижние чины шагают, серьезные, глядя прямо перед собой, не спеша и не отставая, и на некотором расстоянии от каждого — послушно идет собака. Все они разного цвета, вида и размера: такса, датский дог, сторожевая, чиуауа [6], овчарка. Панталеон Пантоха думает: «Я потерял жену и дочь, но по крайней мере то, что сейчас случится, будет не так страшно, как раньше». Он смотрит, как подходят нижние чины, и чувствует себя униженным, грязным, отвратительным, и ему кажется, будто все его тело разъедает чесотка.
Когда снова звучит гонг — на этот раз кисло, ползуче, — Панталеон Пантоха мучительно вздрагивает и беспокойно вертится на месте. Он думает: пригрей воронье, и тебе выклюют глаза. Он напрягается и смотрит: глаза его вылезают из орбит, а сердце колотится так отчаянно, что, того гляди, лопнет, как пластиковый пакетик. Он впивается в перила, до боли в пальцах сжимает деревянные поручни. Нижние чины уже совсем близко, и он может различить их лица, если посмотрит. Но глаз хватает только то, что спотыкается, крутится, вертится на другом конце поводка, там, где раньше были собаки, а теперь — что-то большое, одушевленное и страшное, — противно смотреть и в то же время нет сил отвести взгляд. Ему хочется рассмотреть их хорошенько, чтобы запали в память, прежде чем исчезнут их грубые черты, но он никак не может уловить, чем они отличаются друг от друга: взгляд скользит по ним и охватывает всех разом. Они огромны — не то люди, не то обезьяны, — хвосты бьют по воздуху, множество глаз, сосцы метут по земле, рога пепельного цвета, чешуя топорщится, а кривые когти скрежещут, как железная лохань по плите, волосатые хоботы, слюнявые клыки облеплены мухами. У них заячьи губы, кровавые струпья, под носами повисли сопли, ноги в заскорузлых мозолях, в подагрических шишках, ногти изъедены, а в волосах гигантские вши раскачиваются и скачут, как обезьяны в лесу. Панталеон Пантоха решает зажмуриться и бежать. Ужас с корнем выдергивает зубы, и они сыплются ему на колени, как кукурузные зерна; за руки и за ноги он привязан к перилам и не может сойти с места, пока они не пройдут перед командным пунктом. Он умоляет, чтобы кто-нибудь выстрелил, чтобы ему размозжили череп, раз и навсегда покончили с этой пыткой.
Но снова звучит гонг — звук нескончаемым эхом отзывается в каждом его нерве, — и вот уже первый нижний чин, как в замедленной съемке, проходит перед командным пунктом. Связанный по рукам и ногам, дрожа как в лихорадке, с кляпом во рту, Панталеон Пантоха видит: это вовсе не собака и не чудище. Существо на цепи, лукаво улыбающееся ему, — сеньора Леонор, вернее, какая-то странная помесь с Леонор Куринчилой, к худощавой фигуре первой добавлены — «опять», глотая желчь, думает Панталеон Пантоха, — груди, бедра, округлости, вихляющая походка Чучупе. «Ничего, что Поча ушла, сыночек, я буду о тебе заботиться», — говорит сеньора Леонор. Раскланивается и уходит. У него нет времени одуматься, потому что перед ним уже тот, у кого лицо Синчи и его сложение, его животная развязность и микрофон в руке. Но форма и звездочки, как у генерала Тигра Кольасоса, и та же манера бить себя в грудь, почесывать усы, та же веселая, самоуверенная улыбка и нескрываемое умение повелевать. Он останавливается на миг лишь для того, чтобы поднести микрофон ко рту и прорычать: «Воспряньте духом, капитан Пантоха, Почита станет звездой Роты добрых услуг в Чиклайо. А крошка Гладис — амулетом наших оперативных групп». Нижний чин дергает за поводок, и Синчи Кольасос скачет прочь на одной ножке. А вот перед ним лысенький, маленький, в зеленой форме генерал Чупито Скавино. Он грозит обнаженной шпагой, сверкание которой меркнет под его саркастическим взглядом. Он лает: «Вдовец, рогоносец, глупец!» И уходит легким шагом, изящно покачивая головой в ошейнике. Затем суровый и серьезный, в черной сутане, майор Бельтран холодно благословляет конфетным голосом: «От имени мученика из Молонакочи облекаю вас навсегда оставаться без жены и доченьки, сеньол Панталеон». И, путаясь в сутане, давясь от смеха, отец Порфирио уходит вслед за остальными. А вот и она, заключающая парад. Панталеон Пантоха бьется, хочет выпростать руки, чтобы попросить прощенья, хочет выплюнуть кляп, чтобы умолять, но все его потуги тщетны, а изящная фигурка с черной копною волос, золотистой кожей и пунцовыми губами — там, внизу, окутанная бесконечной печалью. Он думает: «Я ненавижу тебя, Бразильянка». Та невесело улыбается, голос ее полон грусти: «Ты уже не узнаешь свою Почиту, Панта?» И, повернувшись, удаляется, потому что нижний чин, что есть сил дергая цепь, волочит ее за собой. А он, пьяный от одиночества, гнева и ужаса, слышит, как гонг, точно молот, стучит в ушах.