Классическая проза Дальнего Востока.

Шэнь Фу [30].

[30].

За тридцать лет, что я провел в разъездах по делам службы, я не видел только земли Шу, Цянь и те, что к югу от Дянь. Мой путь, верхами или на телеге, избирался сообразно воле других людей, лишь отчасти я мог любоваться видом гор, рек, сменяющимися пред взором облаками и туманами, не будучи в состоянии отыскать себе глухой угол и обрести уединение. Я склонен обо всем судить сам, и мне в тягость повторять других, подчас говоря о поэзии и достоинствах живописи, я отрину то, что для иных "жемчужина", и приму творение, которое отвергли; так и с примечательными и известными славой местами, ибо они дороги настроением, коим их наделило сердце: бывает знаменито место, а не чувствуешь его красоты, а другое, безвестное, восхитит. Я напишу здесь о том, что сам повидал за жизнь.

Мне было пятнадцать, когда мой отец г-н Цзяфу служил в Шаньине, где в это время жил один достойный конфуцианец родом из Ханчжоу, некто Чжао по прозванию Шэн-чжай, имя его было Чжуань. Начальник уезда пригласил его в наставники сыну, отец приказал мне пойти к Шэн-чжаю и тоже попроситься в ученики. Раз в свободное время мы отправились на прогулку и добрались до Куншаньских гор, горы были не более чем в десяти ли, но добраться до них можно только на лодке. Неподалеку от гор я заметил каменную пещеру, над входом ее лежал надтреснутый поперек камень, - глядишь, вот-вот обрушится, лодка прошла под ним и неожиданно вступила в просторную пещеру. С четырех сторон нас окружали отвесные стены. В народе пещере дали название "Сад на воде". У самой протоки стоял павильон из камней на пяти устоях, против него на каменной стене можно прочесть надпись: "Полюбуйтесь на резвящихся рыбок". В том месте вода безмерно глубока, говорили, будто в этой пучине живет превеликих размеров черепаха. Я попробовал приманить ее куском блина, но увидал лишь одну рыбешку с вершок, не более, она всплыла и склевала мой блин. От павильона шла тропа в "Сад на суше", в "саду" как попало громоздились камни, иные величиной с кулак и больше, иные стояли стоймя, точно ладони, были здесь и каменные столбы, на плоских верхушках коих покоились глыбы, - следов от зубила не было ни на одном из камней. Мы погуляли, осмотрели окрестности, а потом устроили пирушку в Водяном павильоне, где я велел запалить хлопушки; раздался грохот - и горы, что были окрест, тысячекратно ответили эхом, донеся до нас словно бы раскаты грома. Таково начало моих радостных странствий в дни отрочества. В тот раз я не смог добраться до Беседки орхидей и могилы Великого Юя, о чем сокрушаюсь и по сей день.

Когда на следующий год я приехал в Шаньинь, мой наставник устроил школу у себя в доме, по старости лет он не мог совершать дальние прогулки. Вскоре я сопровождал его в Ханчжоу, красоты озера Сиху превратили поездку в радостное путешествие. Более всего я был восхищен завершенной красотой Драконова колодца и "Небесного садика". Плиты для него частью привезли из Индии, с горы Фэйлай, а частью взяли из Древней пещеры Благовещего камня в Сучжоу, с горы Духа-покровителя города. Воду подвели из Нефритового источника, вот отчего вода в "Небесном садике" светла и прозрачна, а рыбки на удивление оживленны. Но сколь безмерно грубым показался мне Агатовый храм на Лиановом хребте! Остальные сооружения, вроде Беседки посреди озера или Источника старца по прозванию "Один из шести", исполнены каждое своей красоты; невозможно всех их описать, однако окрестности озера не отделить от "духа румян и пудры", потому для меня ничто не сравнится с заброшенной уединенностью Малой обители спокойствия, ибо изысканность здесь почти сравнялась с природой.

Могила Су Сяо как раз возле моста Силинцяо. Когда в первый раз мне показали могилу, я увидел полуразрушенный холм и груду желтой пыли. В год "гэн-цзы" государь Цянь-лун предпринял поездку на юг в целях осмотра тамошних земель. В весну года "цзя-чэнь", когда был повторен блистательный образец предшествующего путешествия, холм на могиле Су Сяо облицевали камнем, теперь это был восьмигранный купол со стелой, на которой крупно начертали имя: "Могила Су Сяо, уроженки Цяньтана". Отныне скорбящие о древнем поэты не будут бродить по округе в поисках могилы. Я полагаю, что невозможно исчислить, сколько павших героев и верных жен в прахе канули в вечность, но даже тех, о ком дошли известия, и то не мало. Су Сяо - имя певицы. Со времен династии Южная Ци и поныне нет человека, который не слыхал бы его. Уж не дух ли ее существа, сгустившись, воплотился в том настрое, коим веет от гор и озер?

В нескольких шагах к северу от моста Силинцяо было училище Почитания словесности, где я вместе с моим однокашником по имени Чжао Ци-чжи должен был сдать экзамен. То как раз стояла пора Долгого лета. Мы поднялись рано, вышли из Цяньтанских ворот, миновали храм Чжаоцинсы, поднялись на Оборванный мостик, посидели на его каменных перилах. Вот-вот собиралось взойти солнце, и свет занимающейся зари брезжил сквозь ивы, придавая виду неописуемую красоту. Сквозь аромат белых лото-сов иногда долетал до нас легкий ветерок, очищая душевно и телесно. Шаг за шагом мы приближались к училищу, но темы сочинений еще не объявили. А около полудня мы уже вернули свои экзаменационные манускрипты. В поисках прохлады я вместе с Ци-чжи зашел в пещеру Пурпурных облаков. Пещера могла вместить не один десяток человек, через отверстие в каменном своде в нее пробивался солнечный свет. Нашелся некто, кто, расставив в пещере низенькие столики и табуреты, начал торговать вином. Мы сняли верхнее платье, пригубили вина, отведали сушеной оленины, наиизумительнейшей, а трапезу заключили свежими водяными орехами и белыми, совсем как снег, корнями лотоса. Из пещеры вышли чуть охмелевшие. Ци-чжи сказал мне: "На вершине горы есть терраса Утреннего солнца, терраса высокая, и с нее открываются многие дали и просторы. Не прогуляться ли?" Я вдохновился этой мыслью и храбро полез на гору. Только здесь я преисполнился сознапием, что озеро Сиху схоже с зеркалом, город Хапчжоу подобен шарику от самострела, а река Цяньтан вьется словно кушак, - ведь моему взору открылись сотни ли окрест, - это был первый в моей жизни большой обзор. В беседке мы просидели долго, до тех пор, пока не стало садиться солнце - Золотой ворон, мы взялись за руки и начали спускаться с горы, в Наньбине звонил вечерний колокол. В тот раз я не добрался до Таогуана и Пристанища облаков из-за дальности пути. От рощи дикой сливы возле Управы Красных ворот и зарослей железного дерева в храме Гу-гу остались лишь отдельные редкие деревца. Я считал, что следует еще осмотреть пещеру Пурпурного солнца, и направился к ней. Вход в пещеру был узок, через отверстие не более пальца струйкой сочился ручей. Если верить народной молве, как раз в этой пещере и находится земной рай, но, к досаде моей, я не смог расширить отверстие и проникнуть в райское обиталище.

В день поминовения мой наставник совершил обряд весенних жертвоприношений и обметания могил, в эту поездку он взял и меня. Могилы были в Дунъюэ. Здешние места богаты бамбуком, могильщики выкапывали еще не вылезшие из земли ростки (они походят на сливы, только более заостренные) и готовили похлебку на продажу. Похлебка пришлась мне по вкусу, я осушил две пиалы. Наставник заметил: "Эх! Отвар заманчив на вкус, но он разжижает кровь сердца, надо съесть побольше мяса, чтобы не было вреда". Не в моей природе, как говорится, "зариться на лучший кусок мясника", а из-за этих ростков мой аппетит и вовсе пропал. На обратном пути я изнывал от головной боли и жара, язык и губы у меня растрескались. Когда подошли к пещере Каменная палата, у меня не было охоты ни на что смотреть. В другой пещере под названием "Водяная музыка" отвесные стены сплошь покрыты ползучими лианами. Мы вошли в небольшую, схожую с кельей пещеру, по ней из родника тек ручей, на удивление быстрый, явственно слышалось его переливчатое журчание. Небольшое озерцо не более трех чи в ширину и около пяти в глубину не пересыхало и не переполнялось. Я припал к ручью и напился - боль и жар тотчас отпустили меня. Возле пещеры стояли две маленькие беседки, в них можно посидеть и послушать всплески ручья. Монах повел нас осмотреть Чан десяти тысяч лет. Чан находился в помещении, называемом "Кухня средоточия благовоний", он был огромен и сообщался с родником при посредстве бамбуковой трубы, нам был слышен шум вливающейся в него воды, хотя за долгие годы он оброс мхом на несколько чи. Зимой вода в чане не замерзала, потому холода не причиняли ему вреда.

На исходе осени года "син-чоу" отец схватил малярию и принужден был вернуться домой, в ознобе он просил огня, в жару требовал льда. Моим советам он не внимал, а когда болезнь дополнилась тифом, он с каждым днем быстро плошал. Я находился подле, подносил целебные отвары, не смыкал глаз ни днем, ни ночью, и так весь месяц. К тому времени тяжело занемогла Юнь, она напрочь слегла в постель. Мое душевное состояние и я сам были в столь тяжком виде, что не передать словами. Однажды отец призвал меня в намерении сказать последнюю волю: "Я болен, опасаюсь, уже не встану. Ты держишься за свои несколько книг и по сей день не ведаешь, как прокормить себя. Потому препоручаю тебя моему побратиму Цзян Сы-чжаю в надежде, что ты продолжишь мое дело". В тот же день прибыл Сы-чжай. Мне было велено пред ложем отца поклониться ему как наставнику. А по прошествии нескольких дней отец был осмотрен первейшим лекарем Сюй Гуан-лянем, который взялся излечить его. Отец стал понемногу оправляться благодаря врачеванию Сюя, моя жена Юнь тоже поднялась с постели. А я? С той поры началась моя служба в управе. Служба не доставляла мне ни малейшего удовольствия, стоит ли писать о ней здесь? Скажу, "следует"! Ибо с тех пор я совсем забросил книги и начались мои скитания.

Весной года "цзя-чэнь" я сопровождал отца в Уцзянскую управу, где в ту пору начальствовал минфу Кэ и моими сослуживцами были Чжан Пин-цзян, уроженец Шаньиня, Чжан Ин-му из Улиня и Гу Ай-цюань родом из Таоси. Нам было поручено почетное благоустроительство в Наньдоуюй походного дворца и подворья для его светлости государя, так мы удостоились лицезреть его небесный лик второй раз. Однажды, когда небо завечерело, меня вдруг потянуло домой. Я нанял небольшую быстроходную лодку с парой весел на носу и корме, эти челноки резво, словно бы на летящих веслах, носятся по озеру Тайху (в местности У их прозвали "взнузданными скакунами, выходящими из вод"), будто на аисте я взвился в поднебесье и в мгновение ока был уже подле моста "Уские ворота", но это не придало мне бодрости духа. Домой я прибыл до ужина.

Издавна мои земляки отличались тягой к пышному великолепию, и по сей день они еще гонятся за вычурностью и состязаются в роскоши, правда, в сравнении с прошлым стали гораздо расточительнее. Напрасно склонность моего народа к вычурности - эти до ряби в глазах раскрашенные фонари, обычай оглушающе орать под цевницу песни - древние именовали "расписными стропилами и резными кровлями", "жемчужными занавесями и расшитыми пологами", "яшмовыми перилами" и "завесами из парчи". Мои друзья не раз тащили меня в разные стороны, прося помочь расставить цветы или по случаю радостных событий вывесить разноцветные ленты. Я пребывал в праздности, созывал друзей по духу, и мы развлекались выпивкой, горланили песни, с великим удовольствием бродили или любовались окрестностями. В молодые годы ты силен и воодушевлен, не ведаешь ни усталости, ни недугов. Я родился в год мира и спокойствия, но, случись мне жить в глухом углу, довелось бы тогда много странствовать и увидеть?

В тот год управа г-на Хэ из-за каких-то обстоятельств была упразднена, и отец получил приглашение служить в Хайнине под началом г-на Вана. В Цзясине проживал некто Лю Хуэй-цзе в недавнее время принявший учение Будды и вместе с ним обет годичного поста; однажды он пришел навестить моего отца. Дом Лю Хуэй-цзе стоял подле терема Тумана и дождя, к нему с видом на реку примыкала некрытая постройка под названием "Приют луны в воде", хозяин обычно читал здесь сутры, а вокруг царила чистота, словно это монашеская келья. Терем Тумана и дождя посреди Зеркального озера, берега его в зеленых тополях, жаль только, что мало там бамбука; к терему пристроен помост, откуда открывались дальние просторы. Рыбачьи лодки, раскиданные по озе-ру, мерная зыбь спокойных волн - вид, достойный лунной ночи. Послушник подал нам постные кушанья, на редкость вкусные.

В Хайнине я справлял службу вместе с Ши Синь-юэ родом из Баймэня и Юй У-цяо, уроженцем Шаньиня. У Синь-юэ был сын Чжу-хэн, нрава чистого и спокойного; он всегда хранил молчание, то был человек цельный, классический образ конфуцианского ученого, он ни в чем не шел мне против, - так второй раз я познал истинную дружбу и расположение; жаль только, что мы провели вместе не много дней и расстались, точно в воду канули. В тот год я посетил сад "Умиротворенный разлив", принадлежащий г-ну Чэню; на площади в сто му были разбросаны двухэтажные терема, павильоны с надстройками, крытые галереи, террасы. Было и озеро, чрезвычайно широкое, с мостом в виде шести зигзагов. Лианы, укутавшие камни так, что полностью спрятали следы от зубила на их поверхности, старые деревья, чьи стволы упирались в небо, крики птиц и опадающие лепестки цветов вызывали настроение, словно я вступил в глухие горы. Из всех равнинных садов с искусственными камнями и садовыми беседками, которые когда-либо видел, то был лучший сад, - хотя и созданный людьми, он возвращался к естественной простоте. В тереме под названием "Кассия в цвету" г-н Чэнь накрыл стол. Благоухание цветов корицы изгнало запах блюд, только аромат имбиря и сои был стоек и ничем не смягчен. По своим свойствам имбирь и корица с возрастом терпчают, в моем сознании они служат образом мужа, преданного высокому долгу, чей взмет жизненных сил подобен водовороту, а не бессодержательной пустоте.

От Южных ворот я вышел прямо к Великому морю. Дважды в день здесь набегает прилив; точно серебряная дамба в тысячи тысяч чжанов, он отсекает море, а потом уходит назад. На здешних кораблях есть особые люди, кои встречают прилив, когда набегает волна, они подымают весла и ставят корабль навстречу гребню. На носу корабля установлено деревянное кормило, по форме оно схоже с большим ножом на длинной рукояти. Стоит гребцам навалиться на кормило, как гребень рассекается надвое, и вслед за кормилом корабль устремляется вперед. Но в тот же миг кормило всплывает, поворачивает нос корабля вслед приливу, и он несется - в мгновение делая по сто ли. Как-то вечером в Праздник средины осени вместе с отцом я наблюдал с прибрежной пагоды такой прилив. Если пойти от дамбы к востоку, то примерно через тридцать ли в море высится утес под названием "Острая гора", кажется, он вот-вот ринется в море. На вершине утеса стоит павильон, на котором такая надпись: "Здесь море безбрежно, небеса - бездонны". И поистине, взглянешь - ни конца им, ни края, только разгневанные валы сливаются с небом.

От начальника уезда Кэ я получил приглашение на службу в управу Цзиси в Хуэйчжоу, было мне тогда двадцать пять лет от роду. Я отплыл из Улиня на речной барке с верхней палубой для путников, миновал гору Фучунынань, поднялся на Террасу, с которой Цзы-лин некогда удил рыбу. Терраса стоит в седловине и, как утес, высится над водой чжанов на десять или больше. Неужели при Ханьской династии она была вровень с водой? Лунной ночью мы причалили в Цзекоу, здесь и была моя управа. Высокие горы, над которыми малым кругом плыла луна, тихое течение воды по выступающим камням - то был упоительный вид. Я не мог охватить взором всю гору Хуаншань, ибо с этого места видно только ее подножие. Цзиси лежит среди тысячи горных вершин, это маленькое селение, как принято говорить, "не более шарика для самострела", а люди его нравом просты и бесхитростны. Недалеко от города есть гора под названием "Каменное зеркало". Если попетлять по горным кручам около одного ли, то попадешь к нависшему утесу, где низвергается стремительный поток, и увлажненная зелень, того и гляди, начнет сочиться каплями. Чуть выше - окажешься у каменной беседки в седловине горы. Все четыре стены ее совершенно отвесны. Одна из них гладко обтесана, словно бы ширма, темна цветом и до того блестяща, что в нее можно глядеться. Если верить народной молве, в стене можно увидеть свой облик в будущей ипостаси: так некогда Хуан Чао будто бы пришел к стене и увидел в ней обезьяну; в намерении сжечь ее изображение, он пустил огонь, опалил камень, и видение исчезло. Ли в десяти от города находилось место, называемое "Рай огненных облаков", где причудливо сплелись каменные узоры: пади и холмы, кручи, утесы походили на замыслы, рожденные кистью Дровосека с горы Желтого аиста, только хаотичнее и в беспорядке. В пещере от камней исходил темно-багровый отсвет. Подле был скит, уединенный и тихий.

Как-то некий торговец солью по имени Чэн Сюй-гу позвал меня на прогулку и устроил угощение. Были поданы маньтоу с мясом. Молодой послушник не отрываясь смотрел на них, и мы дали ему четыре штуки. Как собрались уходить, решили вознаградить тамошнего монаха двумя заморскими серебряными монетами. Горный отшельник, не разумея их назначения, нашу благостыню отверг и денег не принял. Тогда сказали ему, что за одну эту монету можно выменять семьсот с лишком бронзовых зеленых грошей. Но поблизости не было меняльной лавки, и он денег не взял.

Мы скинулись и набрали ему мелочью шестьсот монет, и монах с благодарностью принял подношение.

В другой раз я пригласил друзей, и мы, захватив короб со снедью, отправились в те же места. Нас встретил знакомый монах, в назидание он сказал: "Уж не знаю, что в прошлый раз съел у вас послушник, только у него расстроился живот. Не вздумайте опять его угощать". Я понял, что брюхо, привыкшее к листьям гороха и травам, не принимает мясного, о происшедшем я весьма сожалел. Я сказал друзьям: "Чтобы стать монахом, надо жить вот в таком глухом углу и всю жизнь ничего не видеть и не слышать, может быть, тогда укрепишь в себе изначально-истинную природу и обретешь покой в мыслях. Если же удалиться на Хуцюшань - Тпгровый холм, что на моей родине, по целым дням глазеть на кокетливых отроков и размалеванных певичек, слушать песни под струны и цевницу, вбирать в себя ароматы изысканных закусок и хорошего вина, вряд ли твое тело уподобится иссохшему дереву, а сердце - мертвому пеплу!".

В тридцати ли от города была деревня под названием Жэньли - "Поселение человеколюбцев", раз в двенадцать лет в деревне устраивали празднество цветов и плодов, причем каждый выставлял свои вазоны с цветами, состязаясь друг с другом. Мое пребывание в Цзиси совпало с праздником, и я загорелся желанием пойти в деревню, но, на беду, не оказалось ни паланкина, ни коня; тогда я велел нарубить бамбука, сделать шесты и к ним привязать стул - так получилось подобие носилок. Нанятые носильщики подняли шесты на плечи, и мы тронулись в путь. Один из моих сослуживцев по имени Сюй Цэ-тин отправился со мной, и всякий, кому случилось попасться нам на пути, смеялся, дивясь зрелищу. Пришли на место, в деревне оказался храм, но не знаю, в честь какого божества его воздвигли. Пред храмом на открытой площадке сколотили для представлений высокий помост, его разрисованные перила и квадратные стойки поражали грандиозностью и ослепительно блестели, но, подойдя ближе, я разглядел, что это разрисованная и скрученная в трубу бумага, поверх крытая лаком. Вдруг донеслись удары гонга и показались люди: четыре человека несли две свечи, огромные, словно распиленные колонны, а восемь других тащили на палке здоровенного, совсем как вол, борова. Двенадцать лет всем миром его откармливали и только сейчас закололи в честь божества. Цэ-тин рассмеялся и сказал: "Свинье повезло с долголетием, но, видно, и зубы у бога остры. Будь я божеством, не сумел бы насладиться подношением". Я ответил: "Но это так полно показывает их нелепую преданность". Мы вошли в храм и увидели, что галереи и двор заставлены вазонами с цветами и деревьями; здесь не было растений с подрезанными ветвями или обломанными коленцами, вся прелесть деревьев была в серебристой блеклости причудливых ветвей - большей частью это были сосны с Желтой горы. Началось представление, и народ повалил валом, мы поспешили уйти. Не прошло и двух лет, как я повздорил со своими сослуживцами, как говорится, "взмахнул длинными рукавами", и воротился домой.

Со времени службы в Цзиси мне нестерпимо было видеть всю убогость и презренность моего положения в сутолоке казенной жизни, и я решил сменить ученые занятия конфуцианца на торговое дело. У меня был дядя, муж сестры отца, по имени Юань Вань-цзю, в Паньси, в местечке Сяньжэньтан, он занимался виноделием. Вместе с неким Ши Синь-гэном я затеял дело на паях. Мы продавали вино Юаня за море. Но не прошло и года, как на Тайване разразился мятеж Линь Шуан-вэня, сообщение морем прервалось, у нас скопилось много товару, и мы понесли убыток в капитале. Мне ничего не оставалось, как "уподобиться Фэн Фу". Четыре года я прослужил в Цзянбэе и за все время не совершил ни одного приятного путешествия, о котором стоило бы написать.

Поселившись в Сяошуанлоу, нам с Юнь приходилось довольствоваться пищей святых отшельников. Муж моей двоюродной сестры по имени Сю-фын как раз вернулся из Восточного Гуандуна. Видя, что я не у дел, он с великой горячностью воскликнул: "Вы ждете жалованья, чтоб было чем растопить очаг, а на огонь ставите то, что заработаете кистью. Вижу, нет у вас дальней сметы. Почему бы вам не поехать со мной в Линнань? Ведь непременно будем при выгоде "все ж более мушиной головы". Юнь принялась уговаривать меня: "Воспользуйся случаем, пока твои родители в добром здравии и ты в расцвете лет. Ведь говорят, продай хворост, рассчитай на рис - будешь жить в довольстве, лучше один раз утрудиться, чтобы потом не ведать забот". Вскоре я и мои товарищи по торговому делу сложили средства и составили капитал нашего предприятия, Юнь приготовила для меня вышивки, ко всему прочему я взял еще сучжоуское вино, "пьяных крабов" - ничего этого нет в Линнани; затем известил отца о своем намерении и на десятый день Малой весны отбыл вместе с Сю-фэном.

Мы вышли из Дунба и поплыли в Уху. Я впервые видел Янцзы и был преисполнен радостью и воодушевлением. Каждый вечер, когда мы причаливали к берегу, я устраивался на носу лодки и выпивал немного вина. Однажды я увидел, как рыбаки тянут квадратную сеть; в ширину и длину сеть имела не более трех чи, притом была с широкими, в четыре вершка, ячейками; ухватившись со всех сторон за ее железный обод, рыбаки то подымали ее, то осторожно опускали. Я рассмеялся и сказал: "Хотя в наставлении мудреца и сказано: "При ловле не бери частую сеть", - но разве что-нибудь выловишь этим малым покрывалом с большими прорехами?" Сю-фын пояснил: "Эта сеть предназначена для ловли леща". Я увидел, что рыбаки, ухватившись за длинные веревки, то погружают сеть, то вытаскивают, как бы желая убедиться, есть ли рыба. Но немного погодя они вдруг выдернули сеть из воды --в ней трепыхался лещ, застрявший жабрами в ячейках. Я вздохнул и сказал: "Поистине, не исчислить, сколько ты можешь постичь, увидев все своими очами".

Однажды мы проплыли мимо одинокой горы, она возвышалась из воды на самой середине реки, так что со всех сторон ее омывала вода. Сю-фып сказал мне: "Это гора Сирота". Сквозь заиндевевший лес редко проглядывали разбросанные строения и храмы, мы шли при попутном ветре и не могли останавливаться, чтобы их осмотреть. Наконец подошли к Беседке Тэнского князя, Я понял, что не заслуживает веры утверждение Ван Бо, высказанное во вступлении к. оде "Беседка Тэнского князя", будто казенное училище "Павильон почитания классиков" в Сучжоу находилось подле Сюймынских ворот у Большой пристани. Подле Беседки мы пересели на сампан - лодку с высокой кормой и сильно задранным носом. Из Ганьгуаня отплыли в Наньань, где снова высадились на берег; это как раз пришлось на день моего рождения, и Сю-фын в знак пожелания долголетия приготовил мне длинную лапшу. На следующий день мы миновали хребет Даюйлин, на самой вершине его стояла беседка, о высоте коей гласила надпись па ней: "Подыми голову - солнце ближе". Вершина горы разламывалась надвое, обе стороны среза были отвесны, точно стены. меж ними, словно в каменном переулке, пролегала тропа. У самого входа на тропу были высечены две надписи: "Здесь потоки стремительны, отступи мужественно", - и другая: "Останься и не иди дальше". На самой вершине стоял храм военачальника, что носил фамилию Мэй - "Дикая слива", не знаю, при какой династии жил этот полководец. Что же до сливы, в округе не нашлось ни одного деревца. Возможно ли, чтобы название Сливовый хребет пошло от фамилии этого полководца?

Деревце мэйхуа, которое я вез в вазоне в подарок друзьям, уже отцвело, листья его пожелтели. И то сказать, ведь был канун месяца ла - двенадцатой луны. Когда мы миновали хребет и вышли из ущелья, пейзаж сразу стал необычным. К западу от хребта лежала гора, а в ней виднелась каменная расселина, вся прозрачная, я уже забыл ее название. Носильщики мне сказали: "В той пещере ложе бессмертного небожителя". Ехали мы поспешно, жалею, что не удалось побродить в тех местах.

В Наньсюне я нанял старую "ладью-дракон". Я проплыл мимо городка Фошань, где видел выставленные рядами у стен домов цветочные горшки. Листьями растения походили на падуб, а цветами - на пион, но были только трех оттенков - ярко-красного, розового и белого. Оказалось, это камелии. Мы прибыли в Кантон к полнолунию и остановились подле Цзинхайских ворот, сняв у некоего господина Вана на втором этаже три комнаты окнами на улицу. Свои товары Сю-фын сбыл местным торговцам, я сопутствовал ему, когда он наносил визиты согласно составленному им самим перечню. На новый год много брачных церемоний, товары брали без перерыву, так что не прошло и десяти дней, как у меня иссякло все, что я привез. В новогоднюю ночь гудение комаров громче грома. Кантонцы носят подбитые ватой халаты, поверх которых по случаю нового года они одели платья из легкого шелка. В здешних местах не только погода иная, даже сами люди, хотя и имеют те же пять телесных органов, по духу и нравам отличаются чрезвычайно. В полнолуние, что приходится на пятнадцатый день первой луны, трое моих земляков - служители здешней управы, потащили меня на реку поглядеть на певичек. Этот обычай называется "выйти на лов". Певичкам дали прозвание "лаоцзюй" - "старушки".

Мы вышли из Цзинхайских ворот и наняли лодчонку с навесом, она походила на расколотую надвое скорлупку от яйца. Вначале причалили к Песчанному острову - Шамянь, джонки с певичками - "цветочные ладьи" здесь были в два ряда, образуя посредине нечто вроде прохода для снующих взад и вперед небольших яликов. В каждом ряду не менее десяти и не более двадцати лодок, для придания им устойчивости и ради защиты от морских ветров их привязывали к поперечному бревну. К тому еще меж каждой парой лодок была вбита деревянная свая с насаженными на нее кольцами из лиан, это позволяло лодкам свободно опускаться и подыматься на волнах.

Управительница подобного заведения прозывается Шутоу-по - "Матушка, расчесывающая волосы"; на голове ее обычно убор - каркас из серебряной проволоки около четырех вершков высоты, изнутри полый, а снаружи обвитый волосами, он дополнительно украшается цветами, воткнутыми в волосы при помощи длинных уховерток; одета она в темную короткую куртку и такие же темные шаровары до пят, по поясу повязывается красным или зеленым полотенцем, а ходит на манер актерок из Грушевого сада, - ее босые ножки будто сбрасывают на ходу туфельки; если кто подымается на лодку, она с улыбкой и в глубоком поклоне семенит навстречу, приподымает занавеску и пропускает посетителя внутрь. В каюте в ряд стоят стулья и табуреты, посредине широкий кан, рядом с ним дверь, через которую можно выйти на корму. Когда мы подъезжали, женщина крикнула: "Гости пришли", - и тотчас мы услыхали топот многих ног, потом все скопом показались девицы: у одних волосы подобраны в узел, у других уложены пучком, все напудрены, словно выбеленные стены, нарумянены, будто огонь граната, одеты или в красные куртки и зеленые шаровары, или в зеленые куртки и красные шаровары, на ногах у иных короткие носки и туфли с вышивкой "бабочка среди цветов", другие хотя и босы, но зато с серебряными браслетами на щиколотках. Девицы сели на кан, прислонились к стенам, они не произносили ни слова, молча сверля зрачками. Я повернулся к Сю-фыну: "Что сие означает?" Сю-фын мне разъяснил: "Моргни какой-нибудь, подзови и слюбись по взаимному согласию". Я попробовал подозвать одну, - тотчас какая-то девица радостно вышла вперед, вынула из рукава бетель и в знак приветствия протянула мне. Я поднес бетель ко рту, кусанул, вкус был невыносимо терпким, я поспешил выплюнуть бетель и обтер бумажкой губы - моя слюна походила на кровь. На соседних лодках громко засмеялись.

Потом мы направились к Арсеналу. Девушки были одеты и убраны в точности так же, только все женщины, молодые и постарше, умели играть на лютне. Когда я заговорил с одной, то в ответ услышал: "Ми?" - что по-кантонски значит: "Что это?" Молва гласит: "Молодым не ходи в Гуандун - душой истаешь". Но могут ли тронуть сердце дикие наряды и варварское наречие? Один из друзей заметил: "Вот в Чаочжоу красотки разряжены и убраны, словно бы небожительницы. Можем прогуляться и к ним". Отправились в Чаочжоу. Порядок лодок здесь тот же, что и на Шамяне. Была там знаменитая управительница по имени Су-нян - "Пречистая матушка", наряженная что танцовщица с разрисованным барабанчиком. Размалеванные певички носят особый наряд: платье с длинным воротником, свободно свисающим спереди, и с застежкой на шее сзади; их распущенные волосы доходили до плеч, но над самым лбом были стрижены вровень с бровями, в дополнение ко всему на манер девочек-служанок они закручивали на макушке узел; те, что бинтовали ноги, ходили в юбках, те, что не бинтовали, носили длинные волочащиеся штанины, короткие носки и были обуты в туфли, расшитые непременным узором "бабочки среди цветов". Произношение здешних девиц я кое-как мог разобрать, но их нелепые одеяния вконец отвратили меня, так что всякая охота пропала. Сю-фын сказал мне: "На другом берегу реки против Цзинхайских ворот есть еще Янчжоуское заведение, девицы там одеты, как у нас на родине, в местности У. Пойдем, вот где непременно найдешь кого-нибудь по душе". Один из друзей добавил: "Да ведь это одно название, что Янчжоуское заведение, - тамошняя хозяйка по прозвищу вдова Шао, да при ней невестка - Старшая тетушка и правда уроженки Янчжоу, а остальные - кто родом из Цзянси и Хунани, кто из Хубэя, а то и Гуандуна или Гуанси".

Янчжоуское заведение, куда мы поехали дальше, располагалось на десяти лодках, поставленных в два ряда. Наряд девушек состоял из широких рукавов и длинных юбок, румяна и белила были положены тонко, волосы уложены, словно бы облака, а на висках - как иней, и главное - речь их была мне совершенно понятна. Вдова Шао встретила нас с величайшей приязнью. Один из моих друзей подозвал лодку, с которой торговали вином (те, что побольше, вроде джонки с надстройкой, а те, что меньше, здесь называют "плоскодонки для девиц"), и, взяв на себя роль хозяина, предложил мне выбрать певичку. Я остановил свой выбор на одной молоденькой, словно птенец феникса, у нее были маленькие слабые ножки, а фигурой и лицом она напомнила мне Юнь, мою жену. Имя ее было Си-эр. Сю-фын подозвал девушку, которую звали Цуй-гу. Остальные предпочли своих старых подружек. Мы принялись радостно и весело пить вино, пустив лодку по течению. Пробило третью стражу. Я испугался, что не смогу держаться на ногах, и пожелал вернуться домой. Оказалось, городские ворота запирают, как только сядет солнце, а я и не знал. Веселье иссякло, некоторые гости легли на кан и предались курению опиума, другие принялись обнимать певичек и весело хихикать. Слуга принес каждому по стеганому одеялу и подушке и принялся стелить постели на сдвинутых в ряд кроватях. Я потихоньку спросил у Си-эр: "А можно ли устроиться на ночлег на твоей лодке?" Она ответила: "Можно бы устроиться в ляо, да не знаю, нет ли гостей" (ляо - каюта в пристройке на верхней палубе). Я сказал: "Давай-ка, сестрица, съездим и разузнаем". Я окликнул лодочника с ялика и велел ему переправить нас на джонку вдовы Шао. Огни лодок разных заведений светились друг против друга, образуя подобие длинной освещенной галереи. В каюте гостей не оказалось. Хозяйка с улыбкой встретила меня и сказала: "Знала, что приедет дорогой гость, потому и оставила для вас каюту". Я улыбнулся: "Ах, матушка, воистину вы небожительница под лотосовым листом!" Тотчас же явился со свечой слуга и повел нас на корму. Я поднялся на несколько ступенек и очутился в комнатке, похожей на келью. У стены стояла длинная тахта, к ней были придвинуты столик и стулья. Раздвинув еще одну занавеску, я попал на крышу, она служила кровлей носовой части лодки. В каморке была кровать и широкое прямоугольное окпо, заделанное стеклом. Лампы не было, комнатка озарялась отсветом огней с лодок напротив. Одеяло, полог, туалетный столик и зеркало были наряднейшие и большого изящества. Си-эр сказала: "С террасы можно полюбоваться луной". Я поднялся на ступеньку порога, растворил окно и выполз наружу. Я стоял над кормой, с трех сторон меня ограждали низкие перильца. Светлый овал луны, безбрежные воды, бездонные небеса... по реке, подобно плывущим в беспорядке листьям, сновали лодки, с которых торгуют вином, а фонари их, как мириады звезд, выложенные на небесах, рассыпали по воде блестки. Легкие ялики, точно гребни на ткацком станке, разбегались по реке, где-то лилась песня, ей вторила свирель и струны, звуки сливались с рокотом волн, - все чувства моей души сместились. Я вспомнил: "Молодым не ходи в Гуандун... " - и подумал: "Воистину верно". Жаль, что Юнь не сопровождала меня в этом путешествии. Я обернулся и увидел Си-эр, лунный свет придал ей редкое сходство с Юнь, я повлек ее с палубы, задул свечу и лег. Наутро, едва рассвело, с компанией шумно появился Сю-фын. Я накинул платье и вышел, все стали укорять меня за вчерашнее бегство. Я ответил им присловьем: "Боялся, что вы, господин, да и вся ваша братия не оставите на мне ничего: "и постель сдерете, и полог унесете", вот и все". Все вместе мы двинулись домой.

Через несколько дней я с Сю-фыном отправился прогуляться к храму Морской жемчужины. Храм стоит посреди воды и, словно город, с четырех сторон окружен стеной. На случай защиты от морских разбойников в стене для жерл больших пушек на высоте более пяти чи над водой пробиты бойницы. Орудийные замки пушек то подымаются, то опускаются силой прилива, а насколько - точно сказать трудно, думаю, что всякий расчет тех, кто постигает законы явлений, здесь бессилен. "Тринадцать иноземных рядов" были сооружены к западу от ворот Простой орхидеи, линия их расположения походила на европейскую картину. На противоположной стороне реки был Цветник - кантонский цветочный рынок, цветов и деревьев здесь великое изобилие. Я-то полагал, что нет цветка, которого я бы не знал, но на этом торжище мне были знакомы лишь шесть-семь названий из десяти. Я стал выспрашивать названия, и оказалось, что в "Собрании всевозможных благовоний" они не значатся, возможно, дело было в их местном произношении.