Лукреция Борджа.

Глава XII. Приданое века.

С первых дней августа 1501 года Лукреция Борджа ведет себя скорее как Лукреция д’Эсте: ее отец вынужден был согласиться на сокращение ежегодного ценза, который Феррара должна была выплачивать Ватикану (он будет уменьшен с четырех тысяч дукатов до 100), передать одну из высших церковных должностей ее будущей семье, а также взять на себя обязательство передать замки Ченто и Пьеве — общей стоимостью в 100 тысяч дукатов — будущим наследникам мужского пола.

26 Августа послы обеих сторон подписали в покоях Попугая брачный контракт, составленный Бенеимбене. По распоряжению Александра VI кардинал Феррари в сопровождении дона Рамиро Рамолини на следующий день выехал в Феррару, чтобы доставить туда документы. Брак ad verba[42] был заключен в замке Бельфьоре 1 сентября. В тот же день Эркуле д’Эсте, понимая, какую помощь оказала ему невестка, пишет ей письмо, в котором выражает свое восхищение и уточняет, что если до сих пор он любил ее за добродетели и из почтительности к Его Святейшеству, то теперь он питает к ней отеческую нежность. К письму он присоединил весьма любезное послание, адресованное папе, где он выражает ему благодарность за милости, оказанные его младшему сыну.

На следующий день Эркуле д’Эсте попытался объяснить свое решение членам семьи. Теперь он высказывался в совершенно ином духе, к примеру, в письме к своему зятю Франческо Гонзага, маркизу Мантуанскому, супругу Изабеллы д’Эсте: Эркуле просит извинения за то, что был вынужден подчиниться совместным требованиям главы Церкви и короля Франции.

Дражайший брат, — писал он, — как мы вам сообщали, на днях под давлением интриг, жертвой коих мы стали, мы решили дать согласие на брачный союз, предложенный нам Его Святейшеством, а именно взять в супруги для нашего старшего сына Альфонсо сиятельную даму Лукрецию Борджа, сестру светлейшего герцога Романьи и Валентинуа, прежде всего потому, что на этом весьма упорно настаивал Его Величество. Затем последовали переговоры об этом, Его Святейшество и мы пришли к согласию, а Его Величество король беспрестанно торопил нас с заключением этого союза. Вследствие чего во имя Бога и при посредничестве французского посла и присутствующих здесь уполномоченных Его Святейшества сегодня утром было оглашено это решение{75}.

Александр VI, отныне уверенный в удачном ходе переговоров, начал хлопотать об обеспечении будущего для ребенка Лукреции и Перотто, юного Джованни Борджа. 1 сентября он подписал две буллы, которыми он узаконил того, кого весь город называл не иначе как римским инфантом. Текст первой был предан огласке в самый день утверждения, вторая оставалась в тайне вплоть до 1506 года, послужив почвой для различных измышлений, бросавших тень на Борджа. Так, в 1913 году Джузеппе Портильотти утверждал, не приводя никаких доказательств, что Лукреция потребовала издать эти две буллы, поскольку не знала, кто из ее предполагаемых любовников — Чезаре или Александр VI — был отцом ее сына. На деле ловкость и изворотливость папы в юридических вопросах обернется против него и его дочери.

В первой из этих булл глава Церкви объявлял римского инфанта внебрачным сыном Чезаре и некой замужней дамы. Вот самый важный фрагмент из нее:

Однако во второй булле, которая, напоминаем, должна была оставаться в тайне, Александр VI утверждал, что ребенок был рожден от него и женщины, живущей врозь с мужем, «saluta mulier». Здесь мы читаем:

Кажущееся противоречие между двумя актами позволяло папе постепенно заложить фундамент, который он считал нерушимым, для признания римского инфанта.

Поскольку канонические законы запрещали главе Церкви признать ребенка, рожденного во время его правления, и передать ему свое имущество, Александр VI преодолел это препятствие, заявив, что Джованни Борджа был сыном Чезаре. Обосновав узаконение, он получал возможность на втором этапе заявить, что отцом был он. К чему тогда эта двойная ложь и чрезмерные предосторожности? Всего лишь для того, чтобы обеспечить римскому инфанту часть наследства Борджа и притом не открывать, кто были настоящие родители Джованни. В тот момент, когда Лукреция готовилась выйти замуж за Альфонсо д’Эсте, она не могла признать публично, что у нее есть внебрачный ребенок.

Поскольку Александр VI не мог дать мальчику мать, он измыслил отца, таким образом обеспечив будущее только что узаконенному ребенку. Обе буллы Лукреция взяла с собой в Феррару; сейчас они хранятся в Модене. Разве стала бы она обременять себя тяжелыми пергаментами, если бы они не дали возможности в один прекрасный день защитить ее сына и не позволили бы Альфонсо сослаться на официальные документы, чтобы спустя несколько лет принять юношу в Ферраре? Впрочем, никто из д’Эсте и не думал упрекать Лукрецию в проступке, столь распространенном в ту эпоху. Свидетельство подобной снисходительности мы находим в произведениях Лудовико Ариосто, в которых рекомендуется женщинам не столько заводить любовников, сколько выбирать их среди мужчин подходящего возраста; в этом же сочинении прославляются красота Лукреции, ее ум, любезность и чистота.

Три дня спустя после подписания булл гонец принес в Ватикан весть о подтверждении брака ad verba в Ферраре, в присутствии герцога Эркуле и Альфонсо. В Риме удачный исход дела был воспринят как самая большая победа Борджа. Бомбарды и кулеврины замка Святого Ангела грохотали без перерыва от полудня до полуночи; вечером дворцы, церкви и Ватиканский дворец были освещены «необычайным количеством факелов, — замечает Томази, — а фейерверк был такой, словно отмечали избрание папы». Чтобы увенчать свой успех, Александр VI простым декретом подарил римлянам карнавал протяженностью в четыре месяца. Особым указом им разрешалось ходить в масках и костюмах. «И все это, — ворчит Бурхард, — чтобы отпраздновать то, чего на самом деле надобно стыдиться».

В сопровождении трехсот всадников, двухсот дам, четырех епископов, послов Франции и Испании Лукреция, одетая в платье из парчи, гофрированное и расшитое золотом, отправилась в Санта-Мария-дель-Пополо, чтобы отслужить благодарственный молебен и произнести слова признательности Пресвятой Деве за ее доброту. Искреннее преклонение перед Девой Марией передалось ей от отца: он считал, что Богоматерь ему покровительствует, его письма непременно заканчивались следующей фразой: «Будь здорова и почитай нашу Всемилостивейшую Богородицу».

Возвращение во дворец Санта-Мария-ин-Портику в сумерках, пламеневших цветом шафрана, оказалось еще более триумфальным, чем отъезд из него. Звонили во все колокола, но слышнее всех был голос большого колокола Капитолия. Пестрая, дружелюбная толпа приветствовала «святейшую герцогиню Феррарскую». Вечером, желая выразить свою радость, Лукреция отдала свое платье стоимостью в 300 дукатов одному из шутов, который помчался по улицам Рима, размахивая дорогим туалетом, словно трофеем, и крича: «Да здравствует наша сиятельная дама и ее святой отец — наш святой отец Александр VI!».

Не мешкая папа собрал консисторию, а Священная коллегия огласила высокопарное похвальное слово Эркуле Феррарскому, «величайшему и мудрейшему из государей», и Альфонсо, «более прекрасному и более могущественному, чем сам Чезаре Борджа». Последний дифирамб, вероятно, был обязан своим появлением тому факту, что первая жена Альфонсо была свояченицей императора Максимилиана, что приближало Лукрецию к королю римлян. Как бы там ни было, даже если эти преувеличения вызывали улыбку, счастье старого понтифика трогало присутствующих.

Затем стороны перешли к делам. Эркуле д’Эсте направил в Рим двух юристов и дипломатов, Этторе Беллинджери и Джерардо Сарачени. Лукреция встретила их «мягкими и мудрыми речами». Они прибыли сюда, чтобы заставить папу в кратчайшие сроки выполнить обещанное, поскольку герцог д’Эсте решил не высылать эскорт за невестой до тех пор, пока не будет выплачено приданое, издана булла об инвеституре для будущего потомства и, наконец, пока не состоится передача Ченто и Пьеве.

Невеста, предоставившая свой дворец в распоряжение феррарских посланников, сама устроилась в Ватикане на все время переговоров. Каждый день посланцы видели ее: она сидела возле трона, принимала участие в обсуждении брачных договоров и в этой роли проявила себя как лучшая союзница своей новой семьи, поддерживая ее так усердно и настолько тонко, что Сарачени написал своему господину: «Сиятельная герцогиня уже стала замечательной ферраркой». В связи с переговорами между герцогом и его невесткой завязалась переписка, и по ней можно понять, как постоянно росло уважение Эркуле к уму Лукреции, ясности ее мысли и взвешенности суждений.

Феррарские посланники, покоренные Лукрецией, от души встали на ее защиту. Когда они узнали, что отвергнутый супруг Джованни Сфорца намеревается прибыть в Феррару во время свадьбы, они написали Эркуле:

В конце сентября Эркуле д’Эсте стал проявлять заботу о своей невестке с таким богатым приданым и отправил лично римскому папе список лиц, достойных занять место в свадебном кортеже, подчеркивая, однако, что выезд зависит от завершения переговоров.

Сегодня, 6 числа, — писал Джерарди, — мы были у папы с письмами Вашей Милости, а также со списком приглашенных на бракосочетание. Его Святейшество счел, что все они — люди достойные и блестящие. Ваша Светлость, как известно мне из надежных источников, сумел превзойти все его ожидания. Когда мы побеседовали немного с Его Святейшеством, он велел позвать герцога Романьи и кардинала Орсини и попросил, чтобы список был зачитан еще раз; его одобрили снова, в особенности герцог, который заявил, что знает некоторых лиц, чьи имена включены туда.

Мы приложили все усилия к тому, чтобы получить список лиц, которые должны сопровождать герцогиню, однако он еще не готов. Его Святейшество говорит, что дам в нем немного, поскольку римлянки по натуре необщительны и не очень ловки в верховой езде. В настоящий момент при герцогине состоят пять или шесть молодых дворянок, четыре совсем юные девочки и три пожилые дамы, и они пока останутся при Ее Милости. Возможно, некоторые приедут вместе с ней. Мы сумели быстро отговорить ее, сказав, что в Ферраре она сможет выбрать себе любых придворных дам из великого множества. Герцогиня Урбино сообщила, что она прибудет с пятьюдесятью лошадьми. Свиты, предоставляемой Вашей Милостью, будет вполне достаточно, тем более что по обычаю большой кортеж отправляет жених, тогда как невеста прибывает лишь в сопровождении нескольких человек. Тем не менее я полагаю, что с ней будет не менее двухсот человек верхом. Когда в ходе нашей беседы папа узнал о том, что мы не могли добиться аудиенции у герцога Романьи, он выразил большое недовольство и сказал нам, что посланники Римини пробыли здесь два месяца и так и не смогли с ним поговорить, что он превратил ночь в день, а день — в ночь. Он весьма сожалеет, что сын ведет подобный образ жизни, и сомневается, что так он сможет удержать то, что приобрел. И напротив, он весьма похвально отозвался о сиятельной герцогине, сказав, что она осмотрительна, охотно дает аудиенции и умеет быть любезной, когда это необходимо. Он превозносит ее и уверяет, что она правила герцогством в Сполето ко всеобщему удовлетворению^{79}.

В этой депеше отмечается странное поведение Чезаре, превратившего ночь в день, а день — в ночь. Прототип государя Макиавелли всегда любил сбивать с толку своих приближенных, однако в данном случае его поведение, вероятно, было не просто провокацией, а скорее всего следствием серьезных проблем. Для Чезаре пробил час подведения итогов и открытия истины. В то время как Лукреция благодаря замужеству приобретала официальный статус, он оставался обычным авантюристом, коему будут угождать только покуда жив его отец. Подчеркнутая холодность сестры после убийства Алонсо Бишелье не предвещала ничего хорошего, и, по иронии судьбы, будущего супруга для нее выбрал не кто иной, как он сам. От него не просто ускользала Лукреция, герцоги д’Эсте могли не поддержать его политику и отказать ему в помощи в случае агрессии со стороны Венеции.

В середине октября Лукреция одержала двойную победу. Речь шла, как мы помним, об уменьшении ежегодного ценза для Феррары с четырех тысяч дукатов до 100, чему активно сопротивлялись некоторые члены Священной коллегии. Однако герцог основал множество монастырей и церквей и, главное, построил в городе оборонительные сооружения, ставшие настоящим заслоном для Папского государства. Наконец, некоторые кардиналы, а именно кардинал Козенцы и кардинал Неаполитанский напомнили о том, что Лукреция в роли правительницы сумела проявить незаурядные деловые качества. Итак, документ Ватиканом был оформлен, действие его распространялось на период правления Эркуле и его потомков до третьего поколения. Еще один успех Лукреции заключался в том, что под ее влиянием отец подтвердил права семьи д’Эсте на владение Романте, переходящее к их будущим детям.

Оставались 100 тысяч дукатов приданого, которые должны были быть переданы «до осуществления брака» и которые осторожный Александр VI не желал переводить, не получив окончательное подтверждение тому, что его дочь принята семейством д’Эсте. Лукреция беспокоилась о том, какие речи будут произнесены во время торжеств. Кроме того, герцог д’Эсте уполномочил своих ораторов в Риме навести справки о доме Борджа. Ему был прислан следующий ответ:

Мы не пожалели ни сил, ни времени, чтобы разыскать всевозможные документы, касающиеся сиятельного дома Борджа.

Этот лаконичный и не слишком дипломатичный в своей откровенности ответ не лишен выразительности. По всей очевидности, сведения феррарцев исходили не от приближенных римского папы. Кто-нибудь из Поркари, к примеру, вполне мог бы дерзнуть изобразить генеалогическое древо Борджа таким образом, что арагонские короли оказались бы их прямыми предками.

Чтобы развлечь своих гостей, святой отец каждый вечер устраивал бал, и огромной его радостью было наблюдать, как дочь его танцует мавританские или итальянские танцы. Она обожала танцы и могла танцевать до изнеможения.

«Сиятельная дама еще нездорова и очень устала», — сообщают феррарцы.

«Несмотря на это, не принимая никаких лекарств, она по-прежнему занимается делами и дает аудиенции, как обычно. Между тем недомогание ее серьезно. Когда Его Святейшество будет в отсутствии, Ее Милость наконец сможет отдохнуть, что пойдет ей на пользу. Ведь по сей день каждый раз, когда она отправляется к папе, ночь проходит в танцах и играх, которые длятся до двух или трех часов, и это весьма вредит ей…»^{81}

Точнее будет сказать, весьма идет ей на пользу: теперь она вновь обретала свойственное ей стремление к счастью. После убийства ее мужа, Алонсо Арагонского, она говорила, что раз Господь захотел, чтобы страдал Его Сын, значит, Ему нужно и ее страдание. Однако отныне перспектива освободиться от своей семьи и стать супругой человека, о коем у нее заранее сложилось наилучшее мнение, вызывала у нее прилив веселья, помогая избавиться от излишней набожности.

Увеселения в Ватикане не всегда были невинными. Одно из них на долгое время оказалось связано с именем Борджа.

Авторов исторических хроник того времени оно, по-видимому, ничуть не шокировало, однако со временем оно возмутит многих историков. Речь идет о бале каштанов, состоявшемся 31 октября. Праздник был организован Чезаре, который по-своему хотел устроить в честь Лукреции вечер по средиземноморским свадебным обычаям, нечто вроде шумного французского праздника. Бурхард, не получивший приглашения, описывает это увеселение с чужих слов:

Долгое время недотроги и святоши издавали вопли, читая этот рассказ, а панегиристы Лукреции отказываются верить в то, что она присутствовала на оргии. Они, однако, забывают о том, что подобные развлечения были вполне в духе эпохи Возрождения. Да и позднее, в XVIII веке, «Адамовы праздники», что устраивались в малом Люксембургском дворце в эпоху регентства, не так уж отличались от «бала каштанов». Лукреция, воспитанная отцом, далеким от предрассудков, к тому времени уже дважды побывавшая замужем, не была ни целомудренной молодой девушкой, ни ханжой; как и большинство ее современников, она любила прекрасное и, наверное, наслаждалась при виде резвящихся прекрасных созданий. Какие у нее были основания оскорбляться, если даже целомудренная Изабелла Гонзага, ее будущая золовка, приняла посвящение «Трактата о любви» Эквиколы, сочинения весьма скабрезного, если Маргарита Наваррская написала не слишком пристойный «Гептамерон», а монахи и монахини читали в монастырях новеллы Боккаччо?

В начале XVI века о стыдливости и благопристойности не ведали. С первых теплых дней горожане вставали и одевались при открытых окнах, показывая соседям интимные стороны своей частной жизни. В Германии в те же годы мужчины и женщины самого различного возраста вместе мылись в общественных банях, играя там в шахматы или утоляя голод за плавающими столами. «Каландро» кардинала Биббиены и, несколько лет спустя, «Мандрагора» Макиавелли, под которой он не осмелился поставить свое имя, comedia sine nomine[43], равно как комедии Аретино, отличались фривольностью, и тем не менее прелаты, важные персоны и весьма респектабельные дамы посещали представления и сидели на них бок о бок с куртизанками.

Несколько дней спустя папа, который простудился и потихоньку выздоравливал в обществе Лукреции, находясь в несколько меланхолическом настроении, предложил дочери развлечение, распространенное в княжеских дворцах и сохранившееся до наших дней на конных заводах. Бурхард так передает эту сцену:

«Cum magno risu et delectatione»[45] — эти слова еще больше приукрасили легенду о Борджа и вызовут возмущение некоторых авторов, уверявших, что, наблюдая, как жеребцы естественным образом «покрывают» кобыл, мужчины и женщины того времени испытывали неуместное возбуждение. Они были влюблены в совершенство во всех его проявлениях и потому придавали большее значение движениям великолепных жеребцов, освобожденных от сбруи.

Посланники Феррары, которым было известно об участии их будущей герцогини в этих развлечениях, сообщают герцогу следующее: «Чем больше мы изучаем синьору Лукрецию, чем внимательнее мы наблюдаем за ее делами во всех деталях, тем больше нам раскрываются ее доброта, благопристойность, скромность и благоразумие».

Несмотря на хвалебные отклики о его невестке, задержка с переводом приданого сильно раздражала герцога Эркуле. Он поручил своим послам проверить содержимое сундуков, которое должно было равняться по стоимости приданому. Феррарцы составили точный список: драгоценности, мебель, серебряная и золотая посуда, одежда, фландрские ковры, коралловые шкатулки и т. д. Оратор Мантуи, присутствовавший на инспекции, сообщает Гонзага следующие подробности:

Хотя вся эта роскошь значительно превосходила то, что принесли в приданое Диана Сфорца, Валентина Миланская, Элизабетта Висконти или Бьянка Сфорца, когда выходила замуж за императора Максимилиана, обещанная сумма, однако, не была собрана, и каждый оставался при своем. Александр VI желал передать в руки Лукреции ее состояние, как только она прибудет к месту назначения, однако его условия были не по вкусу Эркуле, и взаимное недоверие не рассеивалось. С одной стороны, приготовления к свадебным торжествам зашли слишком далеко, чтобы отменить церемонию, с другой — герцог Феррарский заявил о своей готовности потребовать, чтобы его родные вернулись без невесты, если деньги не будут переведены до отъезда из Рима. Александр VI вспылил, порицая главу дома д’Эсте. Зная, что вспышка гнева может оказаться весьма кстати, он назвал его мошенником в присутствии послов.

Лукреция в свою очередь продолжала вести себя с необыкновенным тактом: она сумела убедить свекра в честности намерений ее отца и добилась от Ватикана, чтобы герцогской семье было пожаловано несколько епископств, в частности епископство Реджо, а также был выделен дворец в Риме для послов феррарских герцогов.

Переписка Эркуле с его ораторами показывает, как менялось его отношение к невестке, по мере того как ему становилось ясно, насколько она сметлива и проницательна. Лукреция все так же очаровывала окружающих.

Похоже, что герцогиня весьма осмотрительна и скорее станет заниматься текущими делами, чем развлекаться… Я нашел в ней любезную синьору, рассуждающую необыкновенно здраво. Обычно она ведет образ жизни весьма уединенный, хотя нрава она веселого и очень приветливого^{83}.

Однако и у Лукреции были основания волноваться. Эскорт, который должен был прибыть за ней, все не появлялся. Задержка эта на самом деле была делом рук императора Максимилиана, который отправил в Феррару Агостино Семенца с требованием к герцогу д’Эсте, чтобы тот не давал разрешения на отъезд в Рим феррарской свиты. Эркуле поставил в известность папу римского об императорском ультиматуме, ставшем еще одним козырем для того, чтобы добиться от Александра VI соблюдения данных им обещаний. Тогда как раз речь шла о подтверждении его герцогского титула, который Сикст IV признал за его предшественником Борсо д’Эсте, продлении прав на владение землями, полученными от Церкви, о передаче Ченто и Пьеве, ранее отданных папе кардиналом делла Ровере, кардинальском сане для советника герцога Джанлукки Кастеллини и аббатстве для дона Джулио д’Эсте.

Когда наконец все было согласовано, герцог поставил последний деликатный вопрос: кому перейдут украшения Лукреции? Во время первого замужества она получила множество прекрасных украшений, к которым добавились драгоценности, подаренные ей отцом. Подписанный в августе контракт предусматривал, что Лукреция привозит их с собой полностью и, чтобы соблюсти равновесие, она получит фамильные драгоценности д’Эсте. Теперь же Эркуле настойчиво уточнял, что если с супругой «что-нибудь случится», украшения д’Эсте и Борджа останутся в Ферраре. Употребленное им слово «mancare» тогда переводилось как «умереть», однако юристы могли приписать ему и другое значение — «совершить ошибку». Пребывая в безмятежном состоянии духа и будучи уверенным в добродетели своей дочери, Александр VI согласился добавить этот пункт к контракту.

Лукрецию больше тревожило будущее ее детей. Римский инфант, получивший всего предостаточно — папа пожаловал ему десять замков, тридцать шесть деревень и титул герцога Непи, — вызывал у нее меньше беспокойства, чем Родриго Бишелье, который, будучи внуком короля, мог внушать опасения семейству д’Эсте, и потому вряд ли разрешат ей взять его с собой в Феррару. Если бы он жил там, в один прекрасный день у него могли появиться сторонники, что создало бы опасность для герцогства. Кроме того, у него не было права жить там, откуда происходил его род, поскольку король Федерико Неаполитанский, лишенный владений Александром VI, 25 июня 1501 года был вынужден уступить свое королевство в обмен на герцогство Менское, земли в Анжу и Нормандии, пенсион в 30 тысяч ливров и изгнание в Тур, где ему суждено было умереть в 1504 году. Иными словами, маленький принц Арагонский волей-неволей должен был оставаться в Риме под опекой Франческо Борджа, кардинала Козенцы, того самого, что держал его над купелью во время крестин. На будущее Александр VI записал за ним герцогство Сермонетта — одну из конфискованных у Каттанеи земель, перекупленную Лукрецией за 80 тысяч, к этому добавлялась ежегодная рента в 15 тысяч экю. В свою очередь 7 января 1502 года Изабелла Католическая должна была наделить полномочиями посла Испании Франсиско Рохаса, чтобы тот передал во владение Родриго герцогство Бишелье и город Куадрата. Отныне его будут звать дон Родриго Арагонский, герцог Бишелье и Сермонетты, сеньор ди Куадрата.

Лукреция считала, что многочисленные юридические предосторожности, коими она окружила свою семью, надежно защищают ее от опасности, однако она не подумала о противниках ее замужества, которые готовились пустить в ход последнее оружие. В дело вновь пошла разнузданная клевета — она содержалась в анонимном письме, датированном 25 ноября 1501 года и якобы отправленном из лагеря Гонсальво де Кордова, державшего в осаде в городе Таранто сына Федерико Неаполитанского. Предполагаемым адресатом был некий барон по имени Савелли, изгнанный из Рима и принятый при дворе Максимилиана. По мнению Бурхарда, «письмо к Савелли» было подготовлено в Германии, и автором его, вероятно, был один из Колонна. Некоторые историки узнали в нем руку императора Максимилиана. Последний действительно не сложил оружия, так как союз Эсте-Борджа был для него совершенно неприемлем. Ему нечему было бы поучиться даже у самого Макиавелли, настолько искусно он использовал хитрость, ловушки и ложь, которые обычно ставят в упрек «пурпуроносной семье». В этом памфлете, отличавшемся крайней язвительностью, автор собрал всю грязь, что годами копилась вокруг имени Борджа, не пренебрегая ни инсинуациями, ни клеветой, ни наветом или оскорблениями. Бурхард воспроизвел его год спустя в своем «Diarum». Вот наиболее примечательные места:

Первым автор вовлек в дело кардинала Джамбаттиста Феррари, епископа Модены, — ему первому был прислан экземпляр памфлета, и он уведомил о нем Александра VI. Папа, ничуть не обеспокоившись и удостоверившись, что дочь его ни в чем не обвиняют, и не думал наказывать виновных. Чезаре был менее снисходителен. По его приказу был осужден Иеронимо Манчани, неаполитанец, распространявший пасквиль в Риме, ему отрезали кисти рук и вырвали язык. В течение двух дней он был привязан к позорному столбу, его руки были прибиты возле головы, а вырванный язык привязан к мизинцу. Месяц спустя некий венецианец Лоренцо, который переводил письмо и намеревался отправить его в Венецию, был схвачен, удушен и брошен в Тибр.

Папа порицал подобное насилие. Он сообщил Бельтрандо Костабили, оратору Феррары: «Герцог Валентинуа очень добр, однако не умеет переносить оскорбления; я неоднократно говорил ему, что Рим — свободный город, где каждый волен писать и говорить, что ему вздумается. Обо мне говорят много дурного, мне это безразлично, однако герцог в гневе ответил мне, что он хочет научить этих людей вежливости». Терпимость не исключала осторожности, и папа римский увеличил ватиканскую гвардию на восемьсот человек.

Тем не менее он никогда не придавал значения оскорблениям, он был выше их, однако это порочило его репутацию. Говоря о роли Асканио Сфорца во время вторжения Карла VIII, он заявил послу Феррары: «Я мог бы предать смерти вице-канцлера [46] и кардинала Джулиано делла Ровере, однако я никому не хотел причинять зла и простил четырнадцать высокопоставленных лиц».

Пять дней спустя после обнародования «Письма к Савелли» Эркуле д’Эсте уведомил императорского оратора о том, что не намеревается откладывать отъезд свадебного кортежа. Тем самым он продемонстрировал, что последняя клеветническая кампания не повлияла на его решение. Его поведение было продиктовано главным образом непрерывными успехами Чезаре, который в ближайшем будущем мог стать повелителем всей Италии. Политическая мудрость и осторожность окончательно склонили герцога к союзу с Ватиканом. Врагам Борджа не оставалось ничего иного, как подчиниться.

Глава Церкви хотел, чтобы победа была более блестящей, ведь ее добивались с таким упорством. Поэтому он распорядился, чтобы феррарцев приняли с таким великолепием, какого никто и никогда прежде не видел, — всех нужно ослепить. Если Рим славился роскошью, то феррарцы считали себя людьми со вкусом, однако на этот раз следовало проявить такую расточительность, чтобы ни у кого не возникло мысли, будто хотя бы один из вступающих в брак делает это по расчету.

Герцог Эркуле поручил руководить эскортом своему младшему сыну, кардиналу Ипполито, весьма искусному в делах. В восьмилетием возрасте он был объявлен своим дядей королем Матиашем Корвином примасом Венгрии и отправился к месту назначения вместе с королевой Беатриче Арагонской и принцем Федерико (будущим королем Неаполя), сестрой и братом его матери Элеоноры Арагонской. До пятнадцати лет он делил свое время между охотой и чтением рыцарских романов и комедий Плавта, потом он вернулся в Италию. Так Эркуле д’Эсте вновь обрел своего необычайно красивого и одаренного сына.

Ранним утром 9 декабря 1501 года феррарская кавалькада тронулась в путь под предводительством кардинала Ипполито, которому в ту пору было двадцать пять лет. Его сопровождали четыре члена герцогского дома: его братья дон Ферранте и дон Сиджизмондо, двоюродные братья Николо Мария д’Эсте, епископ Адрии, и Мелиадузо д’Эсте, епископ Комаккьо. Самые знатные сеньоры Эмилии, офицеры, приближенные и пятьсот всадников присоединились к свите, среди них — Джанлукка Кастеллини, рассудительный советник Эркуле, Николо Корреджо — воин, поэт и гуманист, Угуччоне деи Контрари — первый барон герцогства, супруг Дианы д’Эсте, двоюродной сестры Альфонсо, поэт Эркуле Строцци и, наконец, далеко не последний человек казначей Банькавалло, хранитель драгоценностей рода д’Эсте.

Сеньоры, укутанные в одежды, подбитые мехом, выставляли напоказ массивные золотые цепи. Они сидели на великолепных лошадях, перед ними ехали тринадцать трубачей, возвещавших о их въезде в города, что должно было способствовать поддержанию порядка при движении. Тринадцать дней спустя кортеж, вымокший под зимними дождями, выпачканный в дорожной грязи, заледеневший под порывами ветра, едва дотащился до замка Монтероси, расположенного у виа Касена в тридцати километрах от Рима. Кардинал Ипполито отправил гонца к Александру VI, чтобы попросить у него дальнейших указаний, и по приказу папы кавалькада вновь тронулась в путь. Когда они доехали до моста Молле, им был подан легкий завтрак — в ожидании ватиканских церемониймейстеров, которые, будучи людьми весьма преклонного возраста, прибыли с опозданием на два часа. Общество направилось к воротам дель Пополо, где их, словно это был королевский кортеж, встретили выстроенные по обе стороны дороги четыре тысячи всадников герцога Валентинуа, одетых в красные и желтые камзолы, с вышитыми перевязями и в портупеях с чеканными пряжками, со шпагами с эфесами, украшенными эмалью. У каждого из них на груди были серебряные буквы, составлявшие имя их господина. Проделав половину пути, феррарцы были встречены сыном папы в окружении восьмидесяти воинов, вооруженных алебардами. Их одежда была только двух цветов — черного и желтого, цветов, принадлежащих папе римскому. Возле Чезаре находился посол Франции, поскольку брак заключался под покровительством его государя.

Чезаре, украшенный орденской лентой Святого Михаила, был одет во французский костюм, сбруя его белой кобылы стоила 10 тысяч дукатов: она сплошь состояла из жемчужин, шелка и золота. Брат Лукреции и кардинал Ипполито спешились, чтобы обняться, после чего каждый продолжил путь верхом в сопровождении герцогской семьи. Ораторы Венеции и Испании, правители Рима и гости направились к Санта-Мария-дель-Пополо, где девятнадцать кардиналов в пурпурных мантиях, сидевших на традиционных мулах, поприветствовали «брата Ипполито от имени Его Святейшества». Официальные представления и речи продолжались более двух часов. Затем кавалькада тронулась в путь. Огромная толпа зевак рассыпалась по улицам, чтобы появиться вновь, сначала на Кампо деи Фьори, затем вокруг замка Святого Ангела. Горожане разместились на крышах и деревьях. Крепостные пушки гремели с высоты башен, шум и грохот взрывов был так силен, что испуганные лошади вставали на дыбы, и всадникам трудно было въехать на мост.

Александр VI, как обычно, устроился в Ватиканской лоджии, чтобы полюбоваться своим триумфом — прибытием кортежа, символизировавшего честолюбивые устремления его семьи. Едва завидев своего сына и кардинала Ипполито, он вернулся на трон, тогда как камерарии встречали феррарцев перед базиликой. Все поднялись по шести внешним ступеням, и принцы д’Эсте были приглашены в покои Papagallo. Кардинал Ипполито встал на колени и поцеловал туфлю святого отца, тот поднял его и горячо расцеловал. Дон Ферранте и дон Сиджизмондо удостоились той же чести. После чего всей свите было позволено засвидетельствовать почтение папе. Толкотня была такая, что личный советник Эркуле, Джанлукка Кастеллини, был оттеснен; заметив это, секретарь папы восстановил порядок и освободил ему дорогу.

Свидетели отмечали, что Александр VI светился счастьем, казался помолодевшим, его бледное лицо временами розовело от волнения. Прибытие феррарцев, как и его коронация, состоявшаяся за девять лет до этого, останутся самыми блестящими торжествами за все время его правления. Его личный триумф стал триумфом Рима. Он говорил, пленяя и очаровывая посланников герцога Эркуле, затем благословил их и отправил к своей дочери.

Лукреция шла им навстречу по парадной лестнице под руку с Педро де Гильеном Ланколем, супругом донны Хуаны Борджа, аскетического вида стариком с пышными седыми волосами, одетым во все черное с одним-единственным украшением — цепью бургундского ордена Золотого руна. На дочери папы было платье из белой парчи с шелковыми рукавами и болеро из коричневого с фиолетовым отливом атласа, расшитого золотом, подбитое соболем на плечах; сетка, в которую были вплетены драгоценные камни, поддерживала ее прическу, на шее сверкало ожерелье из жемчужин и рубинов.

Появление этих двух столь несхожих особ: она — в наряде, излучающем свет, он — во всем темном, она — утренняя заря, он — вечерний сумрак — потрясло феррарцев. Вместо ожидаемой ими надменной злыдни перед ними предстала ангельского вида молодая женщина. Даже у кардинала Ипполито, познавшего как небо, так и ад, «глаза выскочили из орбит», как писал Иль Прете[47] Изабелле Мантуанской.

Лукреция не стала обнимать братьев мужа, а склонилась перед ними в поклоне, по французской моде. После поклонов, приветственных речей и bellissima colazione[48] новая родственница преподнесла им подарки: чаши, кувшины для воды, серебряные тарелки и украшения. Любезная и сдержанная с советниками герцога и веселая с братьями Альфонсо, она чудесным образом нашла нужный тон с каждым из них. Успех «грациозной дамы» был полным. Однако протоколом был определен час их возвращения в те дворцы, где они были размещены. Д’Эсте покинули Лукрецию с сожалением: одни направились в Ватикан, другие — в Санта-Мария-ин-Портику или в Бельведер, дворяне пониже рангом разошлись по домам епископов и служащих папского двора.

В ту же ночь феррарцы отправили отчеты тем, кто их делегировал в Рим. Все воздавали должное достойному поведению Лукреции, столь естественно сочетавшемуся с ее приветливостью. Что касается кардинала Ипполито, то он написал своей сестре Изабелле Мантуанской, дав ей понять, что у нее появится опасная соперница — «бесконечно очаровательная и исполненная необыкновенной грации». Наиболее точным отчетом является свидетельство Джанлукки Кастеллини, написанное им собственноручно для герцога д’Эсте:

Это послание личного секретаря Эркуле д’Эсте исключительно важно. Отец и сын ждали его. Если бы его отзыв был неблагоприятным, они изобрели бы какой угодно предлог, чтобы разорвать соглашение. Становится совершенно ясно, что д’Эсте не доверяли Борджа до последней минуты. Что касается той фразы, где их доверенное лицо берет на себя смелость утверждать, что в поведении молодой женщины нет ничего зловещего, то она доказывает, как велики были их опасения. Два дня спустя советник Поцци и юрист Сарачени в свою очередь писали: «Чем больше мы изучаем синьору Лукрецию, тем больше нас очаровывает ее доброта, благопристойность, скромность, тактичность. Образ жизни, который она ведет у себя дома, — это образ жизни не просто христианки, а души набожной». Необходимо также процитировать агента Феррары Бартоломео Брешани. «У нас, — писал он, — достаточно оснований, чтобы быть удовлетворенными этой сиятельной дамой, чьи нрав и манеры совершенны, а христианское милосердие побуждает ее оказывать поддержку одной кающейся грешнице, уже восемь лет живущей в Ватикане»^{85}.

Сообщения от разных людей произвели на Эркуле должное впечатление, и потому он отправил эскорт в Витербо, чтобы привезти оттуда пятнадцать монахинь, одна из которых, сестра Колумба да Риети, творила чудеса и слыла святой. Герцог д’Эсте лично сопроводил их в монастырь, специально для них приготовленный, и в течение нескольких дней молился вместе с ними.

В Риме Александр VI отслужил рождественскую мессу, помогали ему принцы д’Эсте, и посол Феррары описал своему господину, что «в храме папа держался весьма величественно, словно превосходный актер, вышедший на сцену». На следующий день дочь святого отца дала прием и по окончании его веселый праздник, который она открыла под звуки флейт и скрипок вместе с доном Ферранте, своим будущим деверем.

Изабелла Мантуанская поручила Иль Прете, своему «доброму охотничьему псу», шпионить за Лукрецией, а в случае необходимости подкупить ее служанок, чтобы проникнуть в ее личные апартаменты и составить представление об убранстве ее жилища, о том, каковы ее одежды и украшения. Она получила от своего агента послание, датированное 29 декабря: «Я буду следовать за синьорой Лукрецией как тень, и там, где не увидят глаза, я буду полагаться на нюх». Однако ничего предосудительного информатор не обнаружил:

Агент Изабеллы скромно умолчал о том, сколько молодых сердец разбил здесь ее брат кардинал Ипполито: римлянки никем так не восторгались, как им. Обожая их, он обещал им вечную любовь на два дня и держал слово, так как боялся скуки. После чего Иль Прете заключает свое письмо следующим дерзким советом: «Дочь нашего папы — дама очень умная, в ее присутствии вам понадобится немалая изобретательность. По правде говоря, я считаю ее личностью замечательной».

Роскошь празднеств, элегантность и богатство нарядов превратили свадьбу Лукреции в одно из наиболее блестящих событий эпохи Возрождения. Хотя по доверенности брак был заключен четырьмя месяцами ранее, Александр VI придавал большое значение тому, чтобы этот формальный акт был повторен в Риме — с произнесением слов «Vis volo» [49] и обменом кольцами. 30 декабря вечером феррарцы прибыли к своей будущей государыне, чтобы отправиться вместе с ней в Ватикан. Молодая женщина вышла в сопровождении дона Ферранте и дона Сиджизмондо, которые держали ее за руки, в то время как дети несли ее шлейф, а за ними следовали шестнадцать придворных дам и пятьдесят римлянок с гирляндами из мирта, символизирующего любовь и славу, и, наконец, сто пажей, одетых в сукно, расшитое золотом, и размахивавших двусторонним знаменем д’Эсте-Борджа.

При свете факелов Лукреция появилась в соборе Святого Петра, где хор музыкантов запел свадебный гимн. Ее платье из ярко-красного атласа затмило наряды, в которых выходили замуж Изабелла д’Эсте и Бьянка Сфорца. Ее волосы, перевитые золотыми нитями, стянутые черной лентой, жемчуг с изумрудным кулоном на шее еще больше подчеркивали ее совершенное очарование Bellissima [50]. Римский народ, собравшийся поприветствовать ее на всем пути следования процессии, был готов поверить, что перед ним видение. Два гиганта, ее девери, шли рядом с ней, словно ангелы-хранители. Кортеж прибыл в зал Salle Pantine, где его ждал Александр VI с Чезаре в окружении тринадцати кардиналов, представителей итальянских государств и всех иностранных послов, за исключением оратора Германии. Как только они прибыли, Николо д’Эсте, епископ Адрии, завел такую длинную речь, что папа попросил сократить ее и произнести обычную формулу: «Сиятельная дама Лукреция, дон Альфонсо по доброй воле шлет вам обручальное кольцо, которое я предлагаю вам от его имени». — «Я принимаю его по доброй воле». Дон Ферранте взял кольцо и надел его на палец своей невестке, пока нотариус оформлял акт, а вперед продвигался Ипполито, высокий и статный, с блестящими длинными волосами, затянутый в пурпурное одеяние, более вычурное, чем полагалось кардиналу. За ним шел Джованни Дзилиоло, несший свадебные подарки жениха. Кардинал взял слово, избегая какого бы то ни было намека на подарки, и вручил их с таким изяществом, что Александр VI это высоко оценил.

Когда была открыта шкатулка, драгоценности перешли из рук казначея в руки папы, а затем в руки Лукреции. Кардинал Антониотто Паллавичини определил на глаз их стоимость — около 70 тысяч дукатов: головной убор в форме берета, украшенный шестнадцатью бриллиантами, шестнадцатью рубинами и ста пятьюдесятью жемчужинами, четыре колье из драгоценных камней, ранее принадлежавшие Элеоноре Арагонской, восемь золотых цепочек самой тонкой работы, четыре пары четок и еще одна шапочка, усыпанная драгоценностями. Наступил черед Лукреции (благодарить. Она выразила свое удовлетворение «тем, как отделаны и с каким мастерством оправлены камни», отметив тем самым, что она восхищалась сокровищами скорее как произведениями искусства, чем как дорогими вещами. Кардиналы и послы вручили свои подарки: одни с удовольствием, другие — из страха перед Чезаре. В списке подарков следует отметить, что кое-что принесли слуги и служанки Лукреции — деталь, свидетельствующая о той симпатии, которую вызывала дочь папы у людей, находившихся у нее на службе.

Все направились в покои Попугая, где папа занял место на троне, по левую руку от него находились д’Эсте, по правую — его дочь, сидевшая на подушке. «Он попросил синьору Лукрецию, — пишет Иль Прете, — потанцевать с молодой дамой из Валенсии, что она сделала с превеликим очарованием, и в разгар веселья ее волосы выбились из-под сетки и заструились по плечам».

На следующий день карнавалом отметили начало 1502 года. Кортеж из тринадцати колесниц, символизировавших тринадцать кварталов города, перед которым несли флаги Рима, шли хористы и музыканты, тронулся с площади Навона, направляясь в Ватикан. К герцогу Феррарскому было деликатно проявлено внимание: на первой из колесниц изображалось прославление Геркулеса и напоминалось о Геркулесе Капитолийском. Александру VI, как и всем римским папам эпохи Возрождения, явно были по душе торжества, позволявшие ему купаться в лучах славы Римской империи и античных мифологических героев.

Шествие продлилось четыре часа. После полудня начались празднества, участники свадебного шествия и гости вручали призы победителям в беге. На следующий день наступила очередь испанцев устроить корриду на площади Святого Петра, где был сооружен амфитеатр. Чезаре вышел на арену в платье из золотистого сукна в сопровождении восьми матадоров, вооруженных пиками. С необыкновенным мастерством он воткнул в шею быка бандерильи, затем поразил его одним ударом шпаги. Затем он велел привести для себя еще одного быка, выдержал его яростный натиск и сумел нанести ему смертельный удар. После чего он уступил арену матадорам.

Вечером в апартаментах папы актеры сыграли «Менехмов» Плавта, произведение, которое уже ставилось по случаю первого брака Лукреции с сеньором Пезаро. Оплошности,₍ путаница, недоразумения, вольные речи, игривая и чувственная мимика актеров заставили публику смеяться до слез. Вечер окончился представлением «Сетований Ромула и Рема», где показывалось, какой ущерб причинял им Александр-Юпитер, отбирая у них синьору Лукрецию, чтобы отдать ее в Феррару.

Начиная с 31 декабря казначеи Эркуле готовились пересчитывать деньги, которые должны были передать им казначеи Ватикана. Кастеллини наблюдал за операциями. Возможно, по забывчивости, случайной или намеренной, не было уточнено, что в Ферраре имели хождение монеты larghi[51], а не те, что были подготовлены для приданого; поскольку вес их не был одинаковым, стоимость их значительно различалась. Во всяком случае, Александр VI не признал этого различия и отказался выплатить пеню. Разразилась ссора. И это еще раз доказывает, что папа и герцог преследовали лишь собственные интересы и что единственной их заботой было сделать этот союз максимально выгодным, прикрываясь показной дружбой. Даже находя, что Лукреция великолепна, феррарцы все равно приняли бы ее только с королевским приданым. В конце концов под давлением Кастеллини Александр VI пообещал навести порядок, однако доверенное лицо Эркуле пришло к заключению: «Я полагаю, что он не заплатит в дукатах larghi!».

Так, пока комедии, балеты, мавританские танцы сменяли друг друга в ярко освещенных дворцах, 1 января в присутствии свидетелей, выбранных обеими сторонами, казначеи начали строить колонны из монет, переходивших из римских сундуков в сундуки феррарские. Неожиданно один из казначеев, вытащив монету «плохого веса», резко прервал передачу. Недоверие еще больше усилилось. Счетоводы дома д’Эсте решили впредь работать не спеша и при дневном свете, а не при свете факелов в подвалах Ватикана. Выплата приданого, как видим, в конце концов определила ход сделки. В самом деле, только после подведения итогов Лукреция сможет наконец отправиться к мужу. 5 января вечером феррарцы заперли сундуки и опечатали их.

День 6 января 1502 года был окутан мглой. После продержавшейся несколько недель мягкой погоды неожиданно подул северный ветер и начался снегопад, к счастью, не настолько сильный, чтобы откладывать отъезд. На заре Лукреция в последний раз позавтракала в обществе Родриго. Затем вместе с сыном и прибывшим за ней доном Ферранте она отправилась в Ватикан на мессу, которую служил папа. По окончании службы Александр VI и его дочь направились в покои Попугая, где камерарии закрыли за ними двери, оставив наедине. По истечении часа в покои пригласили кардинала Ипполито, дона Ферранте, дона Сиджизмондо и знатных особ. Папа громко обратился к дочери по-итальянски, чтобы все его поняли: «Отправляйтесь с миром, свободно обращайтесь ко мне с просьбами, я сделаю для вас гораздо больше, когда вы будете в Ферраре, чем когда вы находились в Риме»^{87}. Эти уверения в том, что он не оставит ее без своего покровительства, весьма напоминали предостережение, адресованное семье д’Эсте. В минуту расставания со слезами на глазах, в порыве нежности, еще более глубокой от предчувствия, что жить ему остается недолго, Александр VI попросил Джанлукку Кастеллини, чтобы тот посоветовал Альфонсо окружать свою супругу лишь безупречными дамами и кавалерами. Возможно, то был язвительный намек на Ипполито, который во время своего пребывания в Риме вместе с Чезаре проводил все ночи у куртизанок.

В полдень Лукреция получила отцовское благословение и, охваченная волнением, прижала к сердцу маленького Родриго, с трудом поворачивавшегося в своей сбруе: чтобы у детей не было искривления костей, многим из них привязывали нечто вроде подпорки, заставлявшей их держаться прямо.

Эскорт, насчитывавший более тысячи человек, продрогший под порывами северного ветра, молча ожидал их. Небо было свинцовым, конюхам пришлось зажечь факелы, трещавшие под налетавшими снежными хлопьями, из лошадиных ноздрей шел влажный пар. В сером январском свете показалась Лукреция в сопровождении дона Ферранте, дона Сиджизмондо и кардинала-легата Франческо Борджа.

Подобно яркому пламени ее восхитительные волосы, выбивавшиеся из-под шляпы с перьями, рассыпались сверкающими локонами по плащу из красного шелка, подбитому горностаем, ее появление на ступеньках храма Святого Петра сопровождалось грохотом барабанов и звоном металлических тарелок. Двести всадников, несущих изображения герба Борджа, орла д’Эсте и ватиканских ключей, окружили молодую женщину, за ними последовали представители Людовика XII и Ива д’Алегра, послы и епископы (папа потребовал от каждого из них предоставить для процессии по две лошади и два мула, которые потом не были им возвращены), четыре представителя Рима, уполномоченных присутствовать в Ферраре на торжествах, — Стефано дель Буфало, Антонио Паолуццо, Джакомо Франджипане, Доменико Массини, — и, наконец, представители римской знати — Франческо Колонна да Палестрина и Джулиано, граф д’Ангуиллара, а также капитан дон Джулиано Раймондо Борджа и еще восемь сеньоров. К ним добавились сто восемьдесят человек, состоящих при Лукреции, в том числе Анджела Борджа, «damigella elegantissima»[52], чью благосклонность уже оспаривали три брата Альфонсо, донна Иеронима, ее сестра, супруга Фабио Орсини, и Адриана, вновь выступавшая в роли дуэньи. Вслед за группой музыкантов, обязанностью которых было развлекать общество, шествие замыкала интендантская служба — она должна была следить за ста пятьюдесятью крытыми повозками, запряженными мулами в бархатных попонах цветов Ватикана, и за великолепными носилками, сделанными по французской моде, подаренными папой. В них должны были разместиться его дочь и герцогиня Урбинская во время встречи.

Тридцать трубачей дали сигнал к отъезду. Лукреция опустилась на колени, чтобы получить последнее благословение, данное ей с Ватиканской лоджии. Паж помог ей взобраться на белого иноходца с золотой уздечкой. С высоты галереи глава Церкви наблюдал, как удаляется герцогиня д’Эсте, крохотная красная точка исчезала за дымкой снегопада. Кавалькаду также скрыла белая пелена. Папа, стоя неподвижно и вслушиваясь, различал лишь приглушенный шум удаляющегося кортежа. На берегах Тибра, от площади Пополо до моста Мульвия, Чезаре выстроил своих людей. На виа Фламиния собрались кардиналы, послы и магистраты Рима, чтобы попрощаться с той, что была для них не только очарованием и украшением ватиканских празднеств, но и жертвой политических игр отца и брата.

Хрупкость, грация и ум Лукреции долгое время служили величию дома Борджа. «Рим был моей темницей», — скажет она впоследствии. Чезаре был ее тюремщиком. Это время прошло.