Лжец.

Глава четвертая.

I.

Тим Андерсон с великим тщанием обдумал вопрос.

– Я не уверен, что сравнение с "Оливером Твистом", каким бы соблазнительным и привлекательным – а я последний, кто станет это отрицать, – оно ни представлялось, настолько точно, насколько это представляется с первого взгляда.

– Но простите, доктор Андерсон, сходствооченьвелико. У нас имеется тайный работный дом, шайка мальчиков, служащих персонажу по имени Полтернек, имеется Питер Флауэрбак, прослеживающий связи своей семьи с близнецами Коттон, совсем как мистер Браунлоу в «Оливере Твисте», имеется Флинтер, обращающийся, подобно Нэнси, в орудие отмщения. Разве эти параллели не поразительны?

Гэри подлил немного «Мерсо» прилипшим к экрану телевизора Дженни и Эйдриану.

– Я не хочу показаться человеком, отрицающим перед вами наличие таких повествовательных перекличек, – ответил Тим Андерсон, – однако я определенно обнаружил бы, что сталкиваюсь с личными затруднениями, попроси меня кто-либо отказать этому произведению в принадлежности Диккенсу зрелому, автору «Крошки Доррит» и «Холодного дома». Я ощущаю здесь более полную картину связного мира, нежели та, которую предъявляет нам «Оливер Твист». Я ощущаю более глубокий гнев, я нахожу себя откликающимся на более полное симфоническое видение. Глава, в которой описывается наводнение, сцена, когда вода подмывает берега Темзы и уносит Притон, являют нам примеры событий, предваряющих дальнейшее, и органичных в большей мере, нежели те, с которыми читатель сталкивается в «Оливере Твисте». Я мог бы навлечь на себя обвинения в ошибочности суждений, попытайся я оспорить тот довод, что характер Флинтера представляет собой развитие и Нэнси, и Артфула Доджера, что – и мы не боимся признать это – приводит нас к Диккенсу, испытывающему ужас, к более, если угодно, кафкианскому Диккенсу. Интервьюер кивнул.

– Насколько я понимаю, университет уже продал права на кино и телевизионную экранизацию «Питера Флауэрбака»?

– Это утверждение не является сущностно некорректным.

– Не тревожит ли вас то обстоятельство, что, сделав это еще до официального удостоверения подлинности рукописи, вы можете в будущем попасть в неудобное положение, если таковую сочтут подделкой?

– Как вы знаете, мы приняли в штат Святого Матфея немалое число новых исследователей, которые проводят сейчас обширную работу по определению степени аутентичности текста. Они прогоняют его лингвистические частицы и кластеры образов через компьютерную программу, которая столь же надежна, как любой химический тест.

– Снятие отпечатков авторских пальцев?

– «Авторские» – привычный термин, а «снятие отпечатков пальцев» – также недалеко от истины.

– И насколько же вы уверены в том, что это подлинный Диккенс?

– Позвольте мне перефразировать ваш вопрос и сказать так: я не уверен в том, что это не Диккенс.

– Позвольте мне перефразировать ваш ответ и сказать «херня», – произнес Эйдриан.

– Тсс! – зашипела Дженни.

– Нет, ну что, в самом деле. Симфонические видения.

– Я не нахожу малозначительным то обстоятельство, – продолжал Андерсон, – что во времена, когда английским отделениям моего и сотен других университетов грозит сокращение финансирования, чисто научное открытие наподобие этого привлекает столько внимания и в такой полноте подкрепляет то, что совершенно справедливо воспринимается как подвергающаяся постоянным нападкам научная дисциплина.

– Открытие определенно очень прибыльное. Как, собственно, оно было совершено?

– О существовании текста меня уведомила моя студентка из Ньюнем-колледжа. Она принимала участие в моих семинарах, посвященных теме «Деррида и несходство полов», и вела по нескольким не зависящим одна от другой линиям исследования девиаций в нормах викторианской морали. Она и обнаружила в библиотеке колледжа Святого Матфея рукопись, затерявшуюся среди старых номеров журнала «Корнхилл».

– А она поняла, на что натолкнулась?

– У нее имелись определенные представления о потенциальном отсутствии маловажности данной рукописи.

– Насколько мне известно, один из филологов вашего отделения – да, собственно, и всего колледжа, – Дональд Трефузис, выразил сомнения в подлинности находки?

– Я считаю себя человеком, который сознает огромную ценность открыто выраженных сомнений. Именно вопросы, которые не устает задавать профессор, и подтолкнули нас к поискам средств, необходимых для изучения манускрипта.

– Доктор Андерсон, многих людей, прочитавших рукопись, и меня в том числе, поразили смелость и детальность, с которыми в ней описываются сексуальная активность и природа детской проституции в Викторианскую эпоху. Как вы считаете, намеревался ли Диккенс когда-либо опубликовать это произведение?

– В настоящее время мы отслеживаем все биографические источники в поисках каких-либо ключей к ответу на этот в высшей степени закономерный вопрос. Возможно, однако, я вправе перефразировать его и спросить: «Стал бы он не уничтожать рукопись, если бы не хотел, чтобы ее прочитали?» А?

– Понимаю.

– Я не могу отказать себе в праве верить, что Диккенс сохранил ее для того, чтобы она была найдена. Поэтому мы ныне в долгу перед ним и обязаны ее опубликовать.

– Разумеется, это незавершенное произведение. В вашем распоряжении имеется всего лишь фрагмент.

– В этом замечании присутствует истина.

– Как вы полагаете, существует ли шанс обнаружить остальную часть рукописи?

– Если он существует, мы несомненно отыщем этот остаток.

– Большое вам спасибо, доктор Андерсон. Три дошедших до нашего времени главы «Питера Флауэрбака» будут в октябре опубликованы под редакцией и с аннотациями доктора Андерсона издательством «Кембридж юниверсити пресс», цена книги составит пятнадцать фунтов девяносто пять. Снимаемый сейчас на Би-би-си сериал с окончанием, дописанным Малкольмом Брэдбери[57], выйдет на экран весной восемьдесят первого года.

Дженни встала и выключила телевизор.

– Ну ладно, – сказал Гэри, – тележку с яблоками мы перевернули, да еще и посреди стаи голубей, это точно. Что будем делать теперь?

– Теперь, – ответил Эйдриан, – будем ждать.

II.

Эйдриан отложил трость и ослабил шейный платок. Гэри присел на ступеньку и промокнул лоб нелепейшим из когда-либо существовавших пунцового шелка носовым платком. С пожарной лестницы к ним обратилась Дженни:

– У меня есть несколько замечаний. Существует старое театральное присловье: «Плохие костюмы, хорошая игра». С сожалением должна вам сказать, что костюмы ваши были великолепны. Вся механика спектакля у нас проработана. Чего мы никак не можем предсказать, это времени, которое потребуется публике, чтобы перебраться вслед за Эйдрианом в этот двор. Сегодня нам предстоит это узнать. Все очень просто – идти вперед и смириться с последствиями. Теперь мы просто ждем нашего главного продюсера – публику. Если вы согласны постоять здесь немного под солнцем, я сообщу каждому касающиеся его замечания.

Дженни обратилась к Тиму Андерсону за разрешением на постановку «Питера Флауэрбака», и благодарность, которую тот испытывал к ней за обнаружение рукописи, не позволила ему ответить отказом.

– Дженни, вправе ли я на данном этапе поинтересоваться, как вы собираетесь перенести на сцену то, что в конечном итоге не является пьесой?

– Разве не вы, доктор Андерсон, сказали однажды, что вся театральная энергия викторианской Британии ушла не в драму, но в роман?

– Да, что-то подобное я говорил.

– "Королевская шекспировская компания" намеревается поставить „Николаса Никльби“, а ведь „Питер Флауэрбак“ куда больше подходит для сцены. Если мы воспользуемся помещением Любительского театра, то сможем вывести публику наружу, вслед за Питером, направляющимся в Притон. Двор сбоку от театра и сейчас уже вылитая викторианская трущоба.

– Безумно увлекательно.

– Вот и прекрасно.

– Дженни, а могу я спросить вас, не нуждаетесь ли вы в какой-либо помощи по части создания окончательного текста пьесы?

– О, пьесу пишу не я. Эйдриан Хили.

– Хили? Не знал, что он получил допуск к рукописи.

– Так или иначе, он ее прочитал.

И вот теперь Дженни спустилась с пожарной лестницы и с пачкой заметок в руке подошла к Эйдриану и Гэри.

– Сцены с Полтернеком в основном хороши, – обратилась она к Гэри. – Но ради бога, заучи как следует его речь в двенадцатой сцене.

– А что такое двенадцатая сцена?

– Та, в которой ты покупаешь Джо. Да, кстати, где Хьюго?

– Я здесь.

– Я хочу порепетировать с тобой и Эйдрианом сцену на Рассел-сквер. Там до сих пор не все ладно. Так, погодите-ка… У меня есть замечания к другим исполнителям. Если вы отправитесь в зал и еще раз пройдетесь по тексту, я подошлю к вам Бриджит, а через десять минут буду сама.

Эйдриан и Хьюго вместе вошли в театр.

– Нервничаешь? – спросил Эйдриан.

– Немного. Мать приезжает. Не знаю, что она об этом подумает.

– Твоя мать?

– Она актриса.

– Почему я об этом ни разу не слышал?

– А почему ты должен был слышать?

– Да, пожалуй, причины отсутствовали. Сцена была бы трудной, даже если бы роль Джо играл не Хьюго, а кто-то другой. Эйдриан мысленно прошелся по ней, точно диктор Радио-3, излагающий краткое содержание оперы.

«Питер Флауэрбак, – нараспев повторял он про себя, – будучи уверенным, что Джо Коттон – сын его сестры, приводит мальчика в свой дом на Рассел-сквер. Попав туда, Джо немедля предпринимает попытку раздеться: он не способен вообразить, что в доме джентльмена от него могут ожидать чего-то другого. Питер и его экономка миссис Твимп успокаивают мальчика и купают его в ванне. Миссис Твимп, которую играет Бриджит Арден, привносит в сцену комедийное начало, путаясь в словах, когда вместе с Питером расспрашивает Джо о подробностях его раннего детства. Воспоминания мальчика до крайности расплывчаты. Он помнит сад, большой дом, светловолосую сестру, но почти ничего сверх этого. На этой стадии Эйдриан Хили, играющий Флауэрбака, обнаруживает, что память подводит и его тоже, и начинает забывать свои реплики.

После ванны Джо проводят, чтобы покормить, в столовую. Вернее сказать, столовая выезжает к ним. И Джо в ужасе узнает на одном из портретов сэра Кристиана Флауэрбака, дядю Питера.

– Этот джентльмен сделал мне больно! – вскрикивает он.

Выясняется, что сэр Кристиан, благодетель и крестный отец Питера, коему предстоит унаследовать баронетство и состояние дяди, был первым осквернившим Джо мужчиной.

Сцена заканчивается ночью, когда Джо прокрадывается в спальню Питера и забирается в его постель. Другие формы дружеского общения и любви ему неизвестны.

Пробудившись на следующее утро, Питер с ужасом обнаруживает, что разделил ложе с мальчиком, который, как он теперь уверен, и уверен пуще, чем когда-либо прежде, приходится ему племянником».

Эйдриан к выбору Хьюго на роль Джо никакого отношения не имел; так, во всяком случае, считалось. Как-то под вечер в его квартиру ворвалась распираемая восторгом Дженни.

– Я только что видела совершеннейшего Джо Коттона! Мы все-таки сможем обойтись без настоящего мальчика.

– И кто же это дитя?

– Он не дитя, он первокурсник Тринити, однако на сцене легко сойдет за мальчишку четырнад-цати-пятнадцати лет. И, Эйдриан, он совершенно такой, каким ты… м-м… каким Диккенс описал Джо. Те же волосы, те же голубые глаза, все. Даже походка такая же, хоть и не знаю, по той же ли самой причине. Он приходил ко мне нынче утром, очень неудобно получилось, он почему-то решил, что я его жду. Наверное, Бриджит все устроила, а мне не сказала. Его зовут Хьюго Картрайт.

– Правда? – сказал Эйдриан. – Хьюго Картрайт, вот оно как?

– Ты его знаешь?

– Если это тот, о ком я думаю, мы с ним состояли в одном школьном пансионе.

Гэри открыл рот, собираясь что-то сказать, но, встретившись взглядом с Эйдрианом, смолчал.

– Я довольно смутно помню его, – сообщил Эйдриан.

– Тебе не кажется, что он идеально подходит для роли Джо?

– Ну, во многих отношениях, наверное, да, подходит. Почти идеально.

Если Хьюго и нервировали соответствия между стодвадцатилетней давности викторианской рукописью и эпизодом из его и Эйдриановой жизни, он об этом ничего не сказал. Не приходилось, однако, сомневаться, что играл он в этой сцене скованно и формально.

– Теперь твой дом здесь, Джо. Миссис Твимп будет тебе матерью.

– Да, сэр.

– Понравится тебе миссис Твимп в роли матери?

– Она хочет присоединиться к нам, сэр?

– Присоединиться к нам, Джо? Присоединиться в чем?

– В постели.

– Господи помилуй, мистер Флауэрбак, паренек настолько свыкся с жизнью в утробе стыда и позора, и это фактический факт, что другой себе даже не представляет.

– Тебе нет необходимости спать с кем-либо еще, кроме тебя и твоего Спасителя, Джо. В мире и невинности.

– Нет, сэр, что вы! Ведь мистер Полтернек, и миссис Полтернек, и дядюшка Полтернек должны получать за своих мальчиков деньги. А я, сэр, – их золотой соверен.

– Прошу тебя, Джо, оденься.

– Господь да возблюет бедное дитя, мистер Флауэрбак. Взгляните, в каком он состоянии. Его следует омыть и дать ему свежее обличение.

– Вы правы, миссис Твимп. Принесите халат и лохань.

– Я мигом, вы и проморгаться не успеете. Из партера Эйдриана окликнула Дженни:

– Как по-твоему, какие чувства ты испытываешь к Джо в этой сцене?

Эйдриан заслонил глаза от света.

– Ну, отвращение, пожалуй. Ужас, жалость, негодование… сама знаешь. Все сразу.

– Это-то да. А как насчет желания?

– М-м…

– Знаешь, мне кажется, тут подразумевается, что Питер с самого начала испытывает сексуальную тягу к Джо.

– Вообще-то, я не…

– По-моему, Диккенс очень ясно дает это понять.

– Но это же его племянник! Не думаю, что у Диккенса бродили подобные мысли в его диккенсовской голове, а ты?

– А я не думаю, что мы можем быть так уж уверены в этом.

– Да почему же не можем?

– Посмотри на Джо. Он стоит перед тобой, полуголый. Думаю, мы должны ощутить… должны ощутить… своего рода подспудное, подавленное желание Питера.

– Ладно! Будет тебе подспудное, подавленное желание. Может, добавить на гарнир еще и отвращение к себе или обойдемся без него?

– Эйдриан, нам через три часа выходить на сцену, пожалуйста, не начинай говниться.

– Хорошо. Не буду.

– Так, Хьюго, что насчет тебя?

– Ну…

– Каково твое отношение к Эйдриану, как ты считаешь?

– Ну, он просто еще один мужчина, так?

– Я не знаю, как любить его, – запел Эйдриан. – Что делать, чтобы привлечь его. Он всего лишь мужчина, а у меня их было так много. И он всего лишь один из них[58].

– Мне кажется, здесь Эйдриан прав, – сказала Дженни. – Не считая того, что он сфальшивил на четверть тона. Вообрази все те странные вещи, которые тебе приходилось проделывать с другими твоими клиентами. То, что тебя искупали и приодели, не кажется тебе таким уж новым и необычным. Тебя учили доставлять удовольствие. Твоя услужливость – это услужливость шлюхи, твоя улыбка – улыбка шлюхи. Думаю, ты можешь позволить себе чуть больше самоуверенности. Пока же ты довольно скован.

– Он всего лишь плоть и кровь, – сообщил Эйдриан. – Глянь-ка, кто стоит с ним рядом.

– Эйдриан, прошу тебя!

– Извините, мисс.

Миссис Твимп внесла поднос с завтраком.

– Сэр, паренька нигде не найдут… о-ох!

Она в изумлении уставилась на голову Джо, покоившуюся на голой груди Питера Флауэрбака.

– Сэр! Сэр!

– О… доброе утро, миссис Твимп…

– Господи помилуй! Отродясь такой распущенности не видела! Мистер Флауэрбак, сэр, я не могу поверить правоте моих глаз. Чтобы вы – да выставили себя напоказ, как искусатель детей, нет, как потаскун откроков, как педестал! Как прародитель порока, распутанник! И чтобы я взирала на такую голую бесстадность, такую утрату иллюзий!

– Успокойтесь, миссис Твимп. Это дитя прокралось сюда ночью, пока я спал. Я до сей минуты и понятия не имел, что оно рядом со мной.

– Сэр! Прошу простить меня… но воззрить его здесь… Я могла прийти только к одному злоключению.

– Оставьте нас, миссис Твимп.

– Может, попробуете возбудить его, сэр! Я думаю, его следует возбудить сию же минуту.

Эйдриан ощутил, как при вызванных этой репликой смешках публики Хьюго напрягся.

– Я разбужу его и пошлю к вам вниз, миссис Твимп.

– А я приготовлю воду для его осквернения. И она удалилась под одобрительные аплодисменты.

Эйдриан сел и уставился перед собой.

– О Господи! Что я наделал? Что, во имя Божие, я наделал?

– С добрым утром, сэр.

– Ах, Джо, Джо! Зачем ты пришел ко мне этой ночью?

– Вы же мой спаситель, сэр. Миссис Твимп сказала, что мне всегда следует помнить об этом. А вы говорили, что я должен спать только с моим спасителем.

– Дитя, я подразумевал…

– Я что-то сделал не так, сэр? Вам не понравилось?

– Мне снилось… Не знаю, что мне снилось. Скажи, что я спал, Джо. Скажи, что проспал всю ночь.

– Вы были со мной очень ласковы, сэр.

– Нет! Нет! Нет!

Свет погас, гром аплодисментов отметил конец акта, и они полежали еще немного, пока кровать ехала за кулисы, где подпрыгивала от волнения Дженни.

– Чудно! – воскликнула она. – Ты только послушай! Здесь люди из «Граниад»[59] и из «Файненшиал таймс» тоже.

– «Файненшиал таймс»? – переспросил Эйдриан. – Это что же, Тим Андерсон задумал основать компанию «Флауэрбак Лтд.»?

– Нет, здесь их театральный критик.

– Не знал, что у них такой имеется. Кто, к черту, читает театральную критику в «Файненшиал тайме»?

– Если рецензия будет хорошая, все прочтут, потому что я собираюсь увеличить ее и вывесить на стене театра.

– Когда заканчивается антракт? – спросил Хьюго.

Никто на последующей вечеринке не спорил с тем, что это была лучшая постановка за всю историю театрального Кембриджа, что Хьюго и Гэри, в частности, предстоит на многие недели стать темой разговоров в Вест-Энде, что Эйдриан проделал отличную работу, адаптировав Диккенса для сцены, и что он должен написать новую пьесу для Дженни, как только ту возьмут в Национальный, до чего остались считанные дни.

– Мой дорогой Хили! – Чья-то рука легла на плечо Эйдриана. Он обернулся и увидел улыбающегося Дональда Трефузиса.

– Здравствуйте, профессор. Ну, как вам?

– Триумф, Эйдриан. Подлинный триумф. Чрезвычайно похвальная адаптация.

– Сойдет за мою оригинальную работу? Трефузис принял озадаченный вид.

– Ну, помните, задание, которое вы дали мне в начале триместра?

– Адаптировать чужой роман? Это и должно было сойти за оригинальную работу? Вы меня, должно быть, не поняли.

Эйдриан был немного навеселе, и хотя он сто раз прокручивал в голове этот миг, все и всегда происходило в квартире Трефузиса и, конечно, без звучащей где-то на заднем плане песенки «Врежь мне твоей ритмической палочкой».

– Да нет же, профессор. Я не об этом. – Эйдриан откашлялся. – Я спросил, сойдет ли в качестве оригинальной работы роман «Питер Флауэрбак»?

– О, разумеется, разумеется. Всенепременно. Я-то на минуту подумал, что вы…

Бриджит Арден, пышнотелая актриса, с таким успехом сыгравшая миссис Твимп, подошла к ним и поцеловала Эйдриана в губы.

– Джулиан скрутил в нижней гримерной косячок, Эди. Присоединяйся к нам.

– Ха! Отлично! Скрутил косячок! Ну, великолепно! Как мне это нравится… она, э-э, просто… ну, вы понимаете, – пытался объяснить Эйдриан, пока оба они смотрели, как Бриджит шустро сбегает по лестнице.

– Разумеется, дорогой коллега! Так вот, я на минуту подумал, как я уже говорил, будто вы ожидаете, что я сочту удовлетворительным выполнением задания адаптацию вашего романа. Но сочинение его я принимаю, и с удовольствием. Превосходная концепция. Он превысил самые оптимистические мои ожидания.

– Вы хотите сказать, что знаете?..

– Помимо трехсот сорока семи анахронизмов, которые еще предстоит обнаружить доктору Андерсону и его группе, мне выпал счастливый случай побывать однажды под вечер у вас на квартире. Как я сумел перепутать лестницы А и Г, представить себе не могу. Обычно я не настолько рассеян. Однако, еще не успев сообразить, что ошибся, я споткнулся о вашу рукопись.

– Споткнулись о пачку бумаг, завернутых в одеяло и спрятанных наверху книжного шкафа?

– Когда я в ударе, я обо что только не спотыкаюсь. Еще первокурсником я ухитрился споткнуться о Кембридж.

– Не сомневаюсь.

– Нелепая небрежность с моей стороны, я знаю. Впрочем, это недуг не одной только старости. Насколько мне известно, ваш друг Гэри Коллинс тоже как-то споткнулся и упал прямо в мою квартиру. А в ней, сколько я понимаю, не успев понять, куда он попал, споткнулся о телефон. Такие недоразумения случаются чаще, чем кажется многим.

– О господи. Но если вы знали все с самого начала, почему же вы…

– Не поднял шума? У меня имелись на то свои причины, и ваша рукопись образцово им соответствовала. Английское отделение Святого Матфея никогда еще не получало так много новых исследователей и такого притока субсидий. Одно только Диккенсовское общество Чикаго… впрочем, вам это не интересно. Я искренне восхищен. Вот уже второй раз вам не удалось разочаровать меня. В наши дни так трудно найти хорошего плута. Вы сокровище, Эйдриан, подлинное сокровище. Хотя одно мне не ясно. Почему вам пришла в голову счастливая мысль сделать местом нахождения рукописи Святого Матфея, а не университетскую библиотеку?

– Ну, я хотел, чтобы она стала собственностью колледжа. В то время я предполагал, что именно вы ее опубликуете.

– И, когда выяснится правда, тухлые яйца полетят в меня? Примерно это я и подозревал. Нет, вы слишком великолепны. Я уверен, мы с вами подружимся.

– Нет, я не совсем это имел в виду…

– Вы оказали своему колледжу великую услугу. Теперь я оставлю вас, уступив место предстоящим увеселениям, бесчинству, наркотикам и плотской разнузданности. Силен с его злобными морщинами не нужен на игрищах юности. О, смотрите, вон – тот молодой человек из Нарборо, которого вы при первой нашей встрече обставили на крикетном поле. Превосходное исполнение, мой дорогой Картрайт. Не стыжусь признаться, что я плакал, не таясь.

Хьюго неуверенно кивнул и подошел к Эйдриану, раскрасневшийся, пошатывающийся, бутылка в одной руке, сигарета в другой.

– И кто это к нам пришел? – поинтересовался Эйдриан. – Аллегория Разгула и Падения?

Хьюго радостно рыгнул и ткнул пальцем в прощавшегося с Дженни Трефузиса.

– А я откуда-то знаю этого старого пердуна, – выговорил он.

– Ты говоришь о старом пердуне, которого я люблю. Этот старый пердун – гений. Этот старый пердун выиграл тысячу фунтов, поставив на Чартхэм-Парк против Нарборо-Холл. Уж крикетный-то матч ты помнить должен.

– Ах да, верно. Ты тогда смухлевал.

– Смухлевал?

– Дональд Трефузис. Дядя Филипа Слэйттери. Друг старины Биффо Биффена из нашей школы. Я все помню. Мнемозина, не следует этого забывать, была матерью всех муз.

Эйдриан удивленно вгляделся в него.

– Совершенно верно.

– По крайности, согласно Гесиоду. Так что он здесь делает, этот старый пердун?

– Он казначей кембриджского театра. К ним подошли Дженни и Гэри.

– Ради бога, кончай пить, Хьюго. При таких темпах ты будешь завтра выглядеть не на четырнадцать лет, а на сорок.

– Человек, только что выставлявшийся напоказ перед четырьмя сотнями людей, включая и собственную мать, имеет полное право напиться.

– Господи, да, я и забыл, здесь же была знаменитая Элен Льюис, – сказал Эйдриан. – Как ей это показалось?

– Очень нахваливала всех и вся, кроме меня.

– Ты не понравился ей? – спросила Дженни.

– Она просто не упомянула обо мне, только и всего.

Дженни попыталась утешить Хьюго, высказав догадку, что дело, скорее всего, в профессиональной зависти. Эйдриан поманил к себе Гэри, который уже вовсю отплясывал с осветителем.

– Трефузис все знает, – сказал он. – Старый прохвост вломился в нашу квартиру. Но это нам ничем не грозит.

– Что именно знает Трефузис? – спросил услышавший его Хьюго.

– Да ничего, ничего.

– Трефузис – это старый пердун, которого любит Эйдриан, – сообщил Хьюго Дженни и всем присутствующим. – Раньше старым пердуном, которого он любит, был я. А теперь Трефузиси-сисис.

– Хватит, Хьюго, пора бай-бай.

– Нет, правда? – спросила Дженни. – А я считала себя старой пердуньей, которую он любит.

– Эйдриан всех любит, ты разве не знала? Он любит даже Люси.

– А кто такая Люси, черт побери?

– О господи, времени-то уже сколько. Дженни, если мы собираемся поспеть в Ньюнем, нам пора…

– Люси – это его собака. Он любит Люси.

– Все правильно. Я люблю Люси. В главных ролях Люсиль Болл и Дези Арназ[60]. А теперь нам и вправду…

– Знаешь, что он однажды проделал в Харрогите? Притворился, будто…

– А, дьявол, его сейчас вырвет, – сказал Гэри.

Основной удар блевотины пришелся на Эйдриана, который с редким для него смирением счел, что вполне его заслужил.

III.

– Минуточку, доктор Андерсон, я хочу уяснить, верно ли я вас понял. – Мензис снял очки и ущипнул себя за переносицу, приобретя сходство с играющим в судебной драме актером репертуарного театра. – Ни единое слово, ни единый слог этого документа на деле Чарльзу Диккенсу не принадлежат?

– Бумага и письмо определенно выглядят современными. С другой стороны, почерк…

– Ой, ради всего святого, если чернила изготовлены в двадцатом веке, как же манускрипт может быть собственноручно написан Диккенсом? Или нам теперь следует выделить грант для исследований, которые докажут, что в викторианской Британии пользовались шариковыми ручками? Может быть, вы верите и в то, что Диккенс до сих пор жив?

– Думаю, мне следует напомнить правлению, – сказал Клинтон-Лейси, – что на следующую неделю назначена премьера экранизации. Нам придется сделать какое-то заявление.

– Колледж станет всеобщим посмешищем.

– Это уж наверняка, – согласился Трефузис. – Скетчи в «Недевятичасовых новостях», карикатура Марка Вредоносного.

– Что ж, это ваше отделение, Дональд, – сказал Мензис. – Не могли бы вы, чем просто сидеть и радоваться катастрофе, предложить какое-то решение?

Трефузис загасил сигарету.

– Вообще говоря, именно это я и взял на себя смелость проделать, – сообщил он. – Если никто не против, я прочитаю заявление, которое мы можем, не смущаясь, предложить прессе.

Все сидевшие вокруг стола забормотали, выражая согласие. Трефузис извлек из сумки листок бумаги.

– «Используя программу лингвистического анализа, – начал читать он, – совместно разработанную отделениями английского языка и вычислительной математики, доктор Тим Андерсон, член совета колледжа Св. Матфея и лектор Университета по английской литературе, улучшил и усовершенствовал методы, которые позволили ему точно определить, какие части пьесы „Два благородных родственника“ написаны Шекспиром, а какие Флетчером».

– Э-э… я это сделал? – спросил Тим Андерсон.

– Да, Тим, вы это сделали.

– Господи, а Шекспир-то тут при чем? – воскликнул Мензис. – Мы говорим о…

– «Сравнив образцы текста, признанные шекспировскими, с сочинениями графа Оксфорда, Фрэнсиса Бэкона и Кристофера Марло, он получил также возможность доказать, что все образующие шекспировский канон пьесы написаны одним человеком и что Оксфорд, Бэкон и Марло никакого отношения к ним не имеют. Однако в трех из этих пьес присутствуют загадочные пассажи, которые, как представляется, Шекспиру не принадлежат. В настоящее время доктор Андерсон и его группа работают над ними и надеются вскоре получить позитивные результаты. Небезынтересным побочным результатом этой работы стало открытие, что роман „Питер Флауэрбак“ написан не Чарльзом Диккенсом, но почти наверняка сочинен неким автором двадцатого века. Существуют, однако, свидетельства в пользу того, что роман этот основан на оригинальном сюжетном замысле Диккенса. Группа доктора Андерсона с большой энергией изучает данное предположение». Думаю, этого хватит.

– Изобретательно, Дональд, – сказал Клинтон-Лейси. – Очень изобретательно.

– Вы чрезмерно добры.

– Ничего изобретательного я тут не вижу. Зачем нам еще и Шекспира сюда приплетать?

– Это отвлекающий маневр, Гарт, – объяснил Клинтон-Лейси. – Имя Шекспира сделает наше заявление куда более интересным для печати, чем имя Диккенса.

– А вся эта болтовня о том, что доктор Андерсон работает над фрагментами из Шекспира и что сюжет романа принадлежит Диккенсу? Это зачем?

– Ну, понимаете, – сказал Трефузис, – она показывает, что в настоящее время мы исследуем все существенные материалы и что в «Питере Флауэрбаке», в конце концов, может присутствовать нечто.

– Но это же не так!

– Мы это знаем, а газетчики – нет. Через пару месяцев обо всей этой истории попросту забудут.

А если кто-нибудь поинтересуется нашими успехами, мы всегда сможем сказать, что доктор Андерсон продолжает работать над проблемой. Я уверен, Тиму по плечу поставить прессу в тупик.

– Так, значит, заявление придется сделать ему?

– Разумеется, – ответил Трефузис. – Я никакого отношения к этому делу не имею.

– Я не вполне уверен в том, в какой мере напряжение, возникающее между этическими границами и допустимыми пределами прагматизма, должно проявлять себя в ситуациях, кои… – задудел Андерсон.

– Ну, видите? Тим отлично справится. Он говорит на единственном из основных европейских языков, понять который я все еще решительно не способен. Журналисты заскучают. Во всей этой истории отсутствует элемент мистификации, способный их разволновать, к тому же в ней слишком много научных тонкостей, чтобы она заинтересовала широкую публику.

– Однако все это означает, что мы так и будем продолжать оплачивать дополнительный штат сотрудников, – пожаловался Мензис. – И все ради одной лишь показухи.

– Да, – мечтательно отозвался Трефузис, – этот изъян тут безусловно присутствует.

– Безобразие!

– Ну, не знаю. Пока их удастся занимать чтением лекций, занятиями с первокурсниками и проверкой подлинности документов, которые нам будут присылать со всех концов света – раз уж нас признали ведущим по части поисков отпечатков авторских пальцев университетом, – уверен, мы найдем для них применение. Не исключено даже, что они окупятся.

IV.

– Врешь, – сказал Гэри. – Наверняка же врешь.

– Хотелось бы, – ответил Эйдриан. – Нет, неправильно, я бы такой возможности все равно не упустил.

– Ты желаешь уверить меня, будто торговал своей задницей на Дилли?

– А почему бы и нет? Кто-то этим должен заниматься. К тому же то была не совсем задница.

Он наблюдал, как Гэри расхаживает взад-вперед по комнате. Эйдриан не знал, по какой причине рассказал ему все это. Должно быть, потому, что Гэри слишком часто уязвлял его обвинениями в незнании реального мира.

Все началось с замечания Эйдриана о том, что он всерьез подумывает о женитьбе на Дженни.

– Ты ее любишь?

– Послушай, Гэри. Мне двадцать два года. Я чудом добрался до этого возраста, потому что слишком рано пробудился от дурного сна отрочества. Каждое утро последующих, бог его знает, пятидесяти лет мне предстоит вьлезать из постели и как-то участвовать в повседневной жизни. Я просто-напросто не верю, что способен справиться с этим в одиночку. Мне нужен кто-то, ради кого можно будет вставать по утрам.

– Но ты любишь ее?

– Я великолепнейшим образом подготовлен к долгой ничтожности жизни. Мне нечего больше ждать, пусто-пусто. Зеро, закрываемся, занавес, сладкое, нагло-безмозглое ничто. Единственная мысль, способная придать мне сил для дальнейшей жизни, состоит в том, что чья-то еще жизнь оскудеет, если я уйду из нее.

– Да, но любишь ли ты ее?

– Ты начинаешь походить на Оливье в «Марафонце». «Это безопасно? Это безопасно?» – «Конечно, безопасно. Совершенно безопасно». – «Это безопасно?» – «Нет, это не безопасно. Невероятно не безопасно». – «Это безопасно?» Откуда мне, к черту, знать?

– Ты ее не любишь.

– Ой, отстань, Гэри. Я не люблю никого, ничего и ни единого человека. Собственно, «никого» и «ни единого человека» – это одно и то же, но я не смог придумать третьего «ни». Что напоминает мне… идиотскую рекламу мартини, которая изводит меня уже многие годы. «В любое время, в любом месте, везде». Какая, на хер, разница между «любым местом» и «везде»? Кое-кто из сочинителей рекламы получает тысячи за полную труху.

– Довольно комичная попытка сменить тему. Значит, ты ее не любишь?

– Я уже сказал. Я не люблю никого, ничего, ни единого человека, ни в какое время, ни в каком месте, нигде. И кто вообще кого-нибудь любит?

– Дженни любит.

– Женщины – другое дело.

– Я люблю.

– Мужчины тоже другое дело.

– Голубые мужчины, ты хочешь сказать.

– Поверить не могу, что участвую в подобном разговоре. Ты что, за Эмму меня принимаешь? «Эйдриан Хили, красивый, умный и богатый, обладатель уютного дома и счастливого нрава, казалось, соединял в себе все лучшее, чем может благословить нас жизнь, и прожил в этом мире почти двадцать три года, не найдя ничего, способного причинить ему грусть или досаду»[61].

– Горе или досаду, – думаю, тебе еще предстоит убедиться в этом. Как бы там ни было, описание неплохое.

– Правда? Что ж, возможно, я проглядел некоторые из самых тонких намеков Джейн Остин, однако не думаю, что Эмма Вудхаус провела часть семнадцатого года своей жизни шлюшкой на Пиккадилли. Конечно, я уже года два как не перечитывал этот роман и какие-то косвенные упоминания могли вылететь у меня из головы. Мне также сдается, что мисс Остин уклоняется от описания времени, проведенного Эммой в каталажке после того, как ее арестовали за хранение кокаина. Опять-таки, я более чем готов признать, что она его описала, а я просто упустил предоставленные ею путеводные нити.

– О чем ты, на хрен, толкуешь?

И Эйдриан рассказал ему кое-что о своей жизни в промежутке между школой и Кембриджем.

Но Гэри негодовал по-прежнему:

– Ты что же, собираешься жениться на Дженни, ничего ей об этом не рассказав?

– Не будь таким буржуазным, Гэри. Тебе это не идет.

Гэри все пуще разочаровывал Эйдриана. В начале года Гэри занялся историей искусств – «историей из кустов», как предпочитал называть ее Эйдриан, – и начал понемногу превращаться в другого человека. Кожаные брюки с цепями исчезли, зато появились купленные в секонд-хэнде твидовые пиджаки с торчащими из нагрудных карманов шелковыми носовыми платками. Волосы, обретшие свой естественный темный оттенок, зачесывались назад и смазывались бриолином; ножи и вилки больше не свисали с мочек ушей. Из окон во двор вырывались теперь звуки не «Проклятых» и «Лязга», а скорее Куперена и Брукнера.

– Тебе осталось только усы отпустить, и ты станешь вылитым Роем Стронгом[62], – однажды сказал ему Эйдриан, однако Гэри его слова оставили равнодушным. Он больше не желал изображать симпатичного, совершенно ручного буяна, только и всего. А теперь вот еще и лекции об этике личных отношений взялся Эйдриану читать.

– И вообще, зачем я ей стану рассказывать? Что это изменит?

– А зачем тебе жениться на ней? Что это изменит?

– Ой, давай не будем ходить по кругу. Я уже пытался тебе объяснить. Я сделал в жизни все, что мог. Ожидать больше нечего. Заняться рекламой? Преподаванием? Попробовать поступить на Би-би-си? Писать пьесы и стать голосом поколения Смирных молодых людей? Заняться журналистикой? Податься в актерскую школу? Попробовать свои силы в промышленности? Единственное оправдание моего существования состоит в том, что я любим. Нравится мне это или нет, я отвечаю за Дженни и хотя бы по этой причине должен вылезать по утрам из постели.

– Стало быть, жертвенная жизнь. Ты опасаешься, что, если не женишься на ней, она удавится? Не хочется ранить твое тщеславие, но люди себя так не ведут.

– Да неужели? И никто не кончает с собой?

Не постучавшись, вошла Дженни.

– Здорово, дырки от задницы, я по пути обчистила ваши почтовые ящики. Для тебя, важная персона, большой пакет. Это, случаем, не возбудитель клитора, который мы заказали?

– Скорее всего, утренний гренок, – сказал Гэри, принимая от нее пакет и передавая его Эйдриану.

Эйдриан вскрыл пакет, пока Гэри рассказывал Дженни про «Гренки – почтой».

– Ты два года назад учил мальчишку, и он все еще настолько неравнодушен к тебе?

– Его маленькое верное сердце переполнено любовью.

– Глупости, – возразил Эйдриан. – Это всегда было не более чем замысловатой шуткой. Если в этих пакетах и кроется нечто, то лишь насмешка надо мной.

– Думаешь, он спускает в пакет перед тем, как заклеить его?

– Гэри! – вскричала шокированная Дженни.

– Подмена кота в мешке сперматозоидом в пакете, ты это хочешь сказать? Нет, не думаю, хотя могу гарантировать, что гренок будет слегка отсыревшим. Так, что тут у нас еще есть? Баночка абрикосового джема, кружочек сбитого масла и записка, в которой значится: «И Конрадин сделал себе еще один гренок…».

– Занятный малый.

– А кто такой Кародин? – спросила Дженни.

– Снимите с полки мою картотеку, Ватсон, и посмотрите на «К». Бог мой, сколько негодяев собрано лишь под одной этой буквой! Здесь имеется Каллахан[63], политик, к дверям которого нас привело дело, коему вы, Ватсон, дали в ваших воспоминаниях несколько причудливое название «Зима тревоги нашей»[64]. Есть Кэллоу[65], второй из самых опасных актеров Лондона, человек, любая гримаса которого может оказаться смертельной; Льюис Коллинс[66]; недоброй памяти Лесли Краудер[67];

Марти Кейн – целый каталог бесчестия… но ни одного Конрадина. Питер Конрад[68], изобретатель оперы, Уильям Конрад[69], игравший в «Пушке» Куинна Мартина[70] и ни одного Конрадина.

– По-моему, он взят из рассказа Саки, – сказал Гэри. – Средни Ваштар, барсук[71].

– О да, ты совершенно прав. Или он был хорьком?

– Но к тебе-то это какое имеет отношение? – спросила Дженни.

– Что ж, тут нам придется заглянуть в темное и волглое сознание Ханта-Наперстка. Не исключено, что перед нами просто литературная ссылка на гренок, запас которых, ссылок то есть, у него быстро иссякает. Однако здесь может присутствовать и Значение.

– Конрадин был мальчиком, жившим с ужасной, угнетавшей его теткой, – сказал Гэри. – И он взмолился к Средни Ваштару, своему барсуку…

– Или хорьку.

– И он взмолился к своему барсуку или хорьку, и молитва его была услышана. Средни Ваштар убил тетку.

– А тем временем Конрадин сделал себе еще один гренок.

– Понятно, – сказала Дженни. – Барсук – это своего рода фаллический символ, так получается?

– Ну ей-богу же, дорогая, – ответил Гэри, – ты одержима навязчивой идеей. Этак ты и пенис в фаллические символы запишешь.

– Средни Ваштар есть монстр подсознания, это самое малое, – сказал Эйдриан. – Темное, с жарким зловонным дыханием животное, и Конрадин в один прекрасный день высвобождает его из мрачного укрытия, чтобы обрушить месть на мебельный ситец и чайные чашки тетушкиной гостиной.

– Ты думаешь, этот мальчик пытается внушить тебе какую-то мысль?

– Возможно, его наперсток больше уже не наперсток, а длинная, мохнатая, свирепая зверюга, которая дергается, плюется и мучает тетушек. Я напишу ему, поинтересуюсь.

Эйдриан просмотрел остальную почту. Чек от мамы – всегда желанный, чек на пятьсот фунтов от дяди Дэвида, желанный тем более. Эйдриан быстро уложил их в карман куртки. Напоминания о том, что Билли Грэхем[72] объявился в Кембридже и выступит с проповедью в большом соборе Св. Марии, были всегда монументально нежеланны, равно как и приглашения послушать «Ациса и Галатею»[73], исполняемую на аутентичных инструментах.

– Вот только голоса у них, боюсь, не аутентичные, – высказал предположение Эйдриан, перебирая остаток почты. – Полагаю, лет через двести они станут устраивать концерты музыки «Битлз» на древней «Маршалл»… о, тут еще письмо от старины Биффо, да благословят его небеса.

Биффен был единственным из учителей школы, с которым Эйдриан поддерживал связь. Биффен стал теперь таким пушисто-белым и добрым, так обрадовался каким-то образом просочившимся год назад в школу известиям о стипендии, полученной Эйдрианом в Св. Матфее, что было бы положительной жестокостью не писать ему время от времени, сообщая о своих делах.

Эйдриан пробежался глазами по письму. Биффена распирали новости относительно рукописи Диккенса.

«Дональд пишет, что могут возникнуть сомнения в ее подлинности. Надеюсь, этого не случится».

– Я и забыл, что Биффо знаком с Трефузисом, – сказал, откладывая письмо в сторону, Эйдриан. – Привет! А это что еще такое?

На помятом листке было написано от руки: «Пожалуйста, приходи к чаю в Тринити – Большой двор, В5. Один. Хьюго».

– Как там Хьюго? – спросила Дженни. – Я его со времен «Флауэрбака» почти и не видела.

– Помнится, он довольно бледно выглядел в поставленных Бриджит «Сексуальных извращениях в Чикаго»[74], – сказал Гэри. – То и дело забывал реплики, запинался. С тех пор его в театре не видать.

Эйдриан положил записку на стол и зевнул.

– Скорее всего, зубрит, готовясь к первым экзаменам. Он всегда был ровно таким занудой. Подай-ка мне Джастина с Мирославом.

Вечная лужа в проходе между двумя колледжами – Королевским и Св. Екатерины, – как обнаружил Эйдриан, замерзла. Весне придется с ней повозиться. Он поплотнее обернул шею Мирославом, своим кашемировым шарфом, и вышел под ледяной ветер, порывами налетавший вдоль Кингз-Пэрейд. Нередко говорят, что Кембридж – это первая остановка ветров, дующих с Урала: в тридцатые то же самое было верно и в отношении политики, не только погоды.

Не податься ли мне в политику? – подумал Эйдриан. Привыкший неизменно идти наперекор господствующим тенденциям, он чувствовал, что левые того и гляди совсем выйдут из моды. Длинные волосы уже вышли, расклешенные джинсы тоже, скоро и к пирогам с элем никто уже не будет притрагиваться – канапе и «Сансер» в лучшем случае, хрустящие хлебцы и минеральная вода – в худшем. Трефузис жаловался, что нынешний первокурсник жестоко его разочаровывает.

– Они теперь вступают в ряды студентов и в брак одновременно, если вы простите мне этот силлепсис, – как-то сказал он. – Пристойность, порядок и пустоголовость. Ни легкомыслия, ни безответственности. Помните то дурацкое описание Леонарда Баста в «Говардс-Энд»?[75] «Он отказался от красоты животного ради фрака и набора идей». Замените фрак рубашкой в полоску, и получите современного кембриджца.

Поспешая мимо Сенат-хауса, Эйдриан заметил двух стариков, стоявших перед витриной книжного магазина «Боуз-энд-Боуз». И добавил в свою походку пружинистости, что часто делал, проходя мимо людей пожилых. По представлениям Эйдриана, старикам следовало взирать на его атлетическую упругость с туманной тоской по собственной юности. Не то чтобы он хотел порисоваться или посыпать солью раны дряхлых старцев, нет, на самом деле Эйдриан считал, что оказывает им услугу, возможность испытать ностальгию, как если бы он насвистывал тему из «Хэппидрома»[76] или раскручивал диаболо[77].

Едва миновав, с беззаботной легкостью, стариков, Эйдриан оступился и с глухим ударом рухнул наземь. Один из стариков помог ему подняться.

– Вы не ушиблись, юноша?

– Нет, все хорошо… должно быть, поскользнулся на льду.

Используя Джастина, свой зонт, в качестве трости, Эйдриан заковылял по Тринити-стрит, безжалостно высмеивая себя:

– Жопа ты, Эйдриан. Да еще и обставившая все прочие жопы мира на целую милю. Прекрати это немедленно, или я с тобой разговаривать больше не буду. Так-то вот!

– Какая-то проблема, сэр?

– О, простите, нет… я просто… напевал.

Он и не заметил, что произносит все это вслух. Привратник Тринити окинул его подозрительным взглядом, и потому Эйдриан, дабы доказать, что не соврал, намеренно и недвусмысленно запел, хромая по Большому двору.

– Как решишь ты проблему Марии? – заливался он. – Как поймаешь облачко в небе? Как описать, что такое Мария? Попрыгунья, уклончивая клоунесса.

Квартира Хьюго располагалась в угловой башне. Той самой, в которой лорд Байрон держал медведя, что и навлекло на него гнев властей колледжа, чванливо уведомивших его, что держать домашних зверей в жилых помещениях строжайше запрещено. Байрон же уверил их, что это зверь отнюдь не домашний. Медведь не прирученный, до того уж дикий и свирепый, что дальше некуда, – и властям пришлось с неохотой разрешить ему держать медведя и впредь.

– Как разрешишь ты проблему Марии? Как сможешь поймать лунный луч?

Хыого открыл дверь.

– Я нес с собой банку паштета из кильки, полдюжины картофельных лепешек и пакетик с лично мной приготовленной смесью формозского улунга с апельсиновым чаем, – сообщил Эйдриан, – однако неподалеку от Киза на меня набросилась шайка разбойников и все отняла.

– Ничего, – сказал Хьюго. – У меня есть немного вина.

Похоже, только вино у него и было. Хьюго доверху наполнил две кружки.

– Очень мило, – одобрительно прихлебывая, похвалил Эйдриан. – Интересно, как им удалось научить кошку присаживаться по нужде на бутылку?

– Дешевое, это главное.

Эйдриан оглядел комнату. Количество пустых бутылок заставляло предположить, что дешевизна и вправду составляла тот решающий фактор, коим Хьюго руководствовался при покупке вина. Обставлена квартира была очень скудно – помимо казенных столов и стульев, единственными вещами, которые привлекли любознательное внимание Эйдриана, были стоявшая на столе фотография матери Хьюго, актрисы; висевшая на стене афиша «Питера Флауэрбака», на которой Эйдриан, с цилиндром на голове, уводил Хьюго от рычащего Гэри; горстка томиков «пингвиновской» классики; гитара; несколько пластинок и проигрыватель.

– Итак, Хьюго, старая ты попка, как оно все?

– Все ужасно, – ответил Хьюго.

По виду его сказать этого было нельзя. Пьянство никак не отражается на облике юности. Глаза Хьюго оставались яркими, кожа чистой, фигура подтянутой.

– Работа замучила?

– Нет-нет. Просто я в последнее время много думаю.

– Ну что же, полагаю, для этого мы сюда и поналезли.

Хьюго подлил себе в кружку вина.

– Я решил посмотреть, удастся ли добиться от тебя прямого ответа. Ты совратил меня в мой первый школьный год, а после полностью игнорировал, пока не наврал, будто Свинка Троттер был влюблен в меня… кстати, правду об этом мне рассказал Джулиан Ранделл. А потом ты совратил меня снова, притворясь спящим. Несколько лет спустя, когда ты обманом вырвал у моей школы победу в крикете, ты сказал мне, что вовсе не спал в ту ночь, чего я на самом деле не знал, хоть и уверил тебя в обратном. Что происходит потом? Ах да, ты подделываешь роман Диккенса и выводишь в нем персонажа с моей внешностью, занимающегося любовью с человеком, который выглядит точь-в-точь как ты, пока человек этот спит. По-моему, все. Понимаешь, я хочу знать только одно… что я сделал?

– Хьюго, я знаю, это выглядит…

– Понимаешь, это не дает мне покоя. Должно быть, я сделал что-то ужасное, сам того не заметив, и я хотел бы, чтобы теперь все это прекратилось, прошу тебя.

– О господи, – сказал Эйдриан.

Трудно было соотнести этого молодого мужчину с Картрайтом. Если бы Хьюго тренировал команду другой приготовительной школы и поступил в другой университет, вид вот этого совершенно чужого человека, дрожащего и роняющего слезы в кружку с вином, замутил бы воспоминания о нем.

Так он и есть, конечно же, другой человек – на молекулярном уровне любая часть Картрайта изменялась, надо думать, десятки раз с тех пор, как он был прекраснейшим из людей, когда-либо попиравших землю. Да и прежний Эйдриан, любивший Картрайта, не был тем Эйдрианом, который вглядывался в него нынче. Тут что-то наподобие топора, о котором рассуждает философ. Проходит несколько лет, философ заменяет лезвие, а после и топорище. Затем лезвие снашивается, философ снова заменяет его, а следом – опять топорище. Вправе ли он назвать его тем же самым топором? Почему новый Эйдриан должен отвечать за грехи Эйдриана старого?

– Это так легко объяснить, Хьюго. Легко и очень трудно. Хватит всего одного слова.

– Какого? Ни одно слово этого объяснить не способно. Даже целая Библия слов.

– Слово это достаточно распространенное, но для тебя оно может означать что-то иное, чем для меня. Язык – такая сволочь. Так что давай придумаем новое. «Либбить» – вполне подойдет. Я либбил тебя. Вот и все. Я был в тебя влибблен. Либбовь к тебе наполняла каждый час моего бодрствования и сна в течение… в течение бог знает скольких лет. И не было на свете ничего сильнее этой либбви. Она правила моей жизнью, она не давала мне покоя тогда и не дает теперь.

– Ты был влюблен в меня?

– Ну вот, таково твое слово. Готов признать, либбовь имеет с любовью много общего. Предполагается, впрочем, что любовь созидательна, а не разрушительна, моя же либбовь, как ты обнаружил, оказалась особой весьма вредоносной.

Хьюго вцепился в край своей кружки, уставился в вино.

– Но почему ты не мог?..

– Да?

– Я хочу… все, что ты делаешь… этот чертов журнал, твой сон, крикетный матч, роман Диккенса… все, что ты делаешь, это… это… я не знаю, как это назвать.

– Двулично? Завуалировано? Неискренне? Коварно? Криводушно? Уклончиво?

– Все сразу. Почему ты никогда не говоришь и не делаешь ничего в открытую?

– Пусть я сдохну, если я знаю, Хьюго. Серьезно, пусть я сдохну. Возможно, потому, что я трус. Возможно, потому, что я не существую – я всего только тюк купленной в магазине одежды. Раньше я думал, что все, кроме меня, обманщики. Довольно простой логики, чтобы понять: истина, видимо, в том, что всё – если мы оставим в стороне сумасшедших – обстоит как раз наоборот.

– Черт побери, Эйдриан. Ты хоть имеешь представление о том, как я тебя обожал? Хоть какое-то? Твою одаренность. То, как ты захаживал в раздевалку, переодевшись Оскаром Уайльдом или Ноэлем Кауардом, уж не знаю кем, и разгуливал по ней взад-вперед, точно принц. Рядом с тобой я ощущал себя таким маленьким. И сколько ты всего умел! Мама считает меня скучным. Мне так хотелось быть тобой. Я лежал ночами без сна, воображая, каково оно – быть тобой, с твоим ростом и твоей улыбкой, остроумием и словечками. Конечно, я любил тебя. Не либбил, не лоббил, не луббил и не леббил, – любил.

– О господи, – вздохнул Эйдриан. – Если я найду способ удовлетворительно выразить то, что думаю и чувствую сейчас, ты примешь сказанное мной за словесную увертку, причем последнюю в длинном ряду вербальных злоупотреблений. Пойми! Я не могу назвать это даже «уловкой». Лишь «злоупотреблением словами». Все люди честны, но только не я. Так что, возможно, мне следует просто выть и стенать бессловесно.

Эйдриан растворил окно и, высунувшись в Большой двор, завыл, точно спятивший муэдзин, и выл, пока на глазах его не выступили настоящие слезы. Когда он снова обернулся, Хьюго смеялся.

– По-моему, это называется «голосить по покойнику», – сказал Эйдриан.

– Ну что же, какое-нибудь клише всегда отыщется, – ответил, протягивая ему руку, Хьюго. – Теперь мы можем быть просто добрыми друзьями.

– Тебя ждут, малыш.

– Тебя ждут, малыш.

– У нас есть Париж.

– У нас есть Париж[78]. Эйдриан поднял кружку с вином:

– Выпьем за кончину прошлого.

– За кончину прошлого.

Твидовый, Бесформенная Зеленая В Тонкий Рубчик Куртка С Начесом и Бледно-Зеленый Костюм В Стиле Шанель сидели, совещаясь, в баре "Песочница" клуба „Савил“.

– Я очень и очень опасаюсь, что кое-кому в Святом Матфее нельзя доверять.

– Ты полагаешь, Гарту? – спросил Зеленая В Тонкий Рубчик.

– Гарт по преимуществу остался таким же, каким был в твои дни, Хэмфри. Способным привести в исступление, кислым, агрессивным и грубым. По моим ощущениям, это не игрок. Он весь на виду. Да и маловероятно, что его стали бы подключать на столь позднем этапе.

– От Белы что-нибудь слышно? – поинтересовалась Костюм В Стиле Шанель.

– Ни звука. Он знает, что будапештская сеть держит его под самым плотным, какое только возможно, наблюдением. На этот раз Пирси играет на очень высокие ставки.

– А то я не знаю! – откликнулась Бледно-Зеленый Костюм. – Вчера у меня прямо посреди "Уэйтроуза" лопнула сумка.

Остальные прыснули, точно школьники.

– Надо же, – сказал Твидовый. – Ты можешь это как-нибудь объяснить?

– Нет. Я просто сбежала, бросив покупки. Не знаю, когда я еще осмелюсь там показаться.

Они в дружеском молчании занялись чаем.

– Так кто же? – внезапно спросил Тонкий Рубчик.– Если не Гарт.

Твидовый высказал предположение.

– Нет, Дональд, нет!– запротестовала Костюм В Стиле Шанель.

Твидовый пожал, извиняясь, плечами.

– Что за вопиющее дерьмо!

– Ну, быть может, то, что его ввели в игру, окажется довольно полезным ее развитием.

– Не понимаю, каким образом.

– Он пластилиновый.

– Ты хочешь сказать, устаревший?

– Не плейстоценовый, Хэмфри. Пластилиновый. Все мы видели в нем возможного игрока – на будущее, не так ли? Мы знаем, какая это скользкая душонка. Куда лучше иметь его во врагах, чем в друзьях. Все становится намного забавнее и сложнее, чем я ожидал. Интрига сгущается, как наилучшие девонширские сливки.

– Если Пирси намерен вести игру столь грязную, Дональд, не стоит ли и нам последовать его примеру?

– А знаешь, Хэмфри прав,– сказала Костюм В Стиле Шанель. – Почему бы не попросить помощи у Нэнси и Саймона?

– Битва лояльностей? – задумчиво произнес Твидовый. – Я к тому, что Саймон как-никак работает у Пирси.

– Мне хочется верить, – сказала Бледно-Зеленый Костюм В Стиле Шанель, – что подлинная лояльность Саймона коренится на уровне более глубоком.

– Что ж, хорошо. Завербуйте их и ознакомьте с основными правилами игры. Скоро в Англии появится Штефан. Привезет новости от Белы и о нем. Знаете, все это чрезвычайно занятно.

– А игра не может выйти из-под контроля? – спросил Тонкий Рубчик. – Я не уверен, что мне так уж понравится привнесение элемента убийства. Пирси, как тебе известно, поражений не переносит.

– Я тоже, – ответил Твидовый. – И потерпеть таковое не собираюсь.