Лжец.

Глава пятая.

– Ты был его лучшим другом, – сказала миссис Троттер. – Он так много рассказывал о тебе, какой ты умный и занятный. Он был очень к тебе привязан.

– Что ж, миссис Троттер, – ответил Эйдриан. – Я тоже был привязан к нему. Как и все мы.

– Надеюсь, ты и… и другой мальчик… Картрайт… сможете приехать на похороны.

Плача, она становилась копией Свинки.

В этот вечер, после того как Тикфорд официально объявил на вечернем богослужении новость, весь пансион пребывал в состоянии слегка истерическом.

– Некоторые из вас, я не знаю… могут знать, – произнес Тикфорд, – могли уже услышать, я не знаю, что у нас случилась трагедия. Пол Троттер сегодня днем покончил с собой. Не имею представления почему. Мы не знаем. Просто не знаем. И не можем знать.

Пятьдесят пар глаз повернулись, точно на шарнирах, в сторону Эйдриана. Почему первым делом послали за ним? О чем он так долго совещался за закрытыми дверьми с Тикфордом и родителями Свинки?

С Картрайтом все еще никто не побеседовал. Он ничего не знал и тоже обратил глаза, большие и испуганные, на Эйдриана.

– Боюсь, он должен был чувствовать себя очень несчастным, – продолжал, обращаясь, судя по всему, к потолку, Тикфорд. – Не знаю почему. Но мы вознесем за него молитву и препоручим душу его Господу. Отче Всесильный…

Опустившись, чтобы помолиться, на колени, Эйдриан почувствовал прикосновение чьего-то бедра. Бедра Ранделла.

– Что?

– Я его видел, – прошептал Ранделл. – Вчера, на кладбище, он поднялся наверх и сел рядом с тобой.

– И что же?

– Укрепи его милосердием Твоим, очисти любовью Твоей…

– А потом вы вместе спустились, и он плакал.

– Это никак не связано со случившимся.

– Да что ты?

– Аминь.

Том вопросов не задавал, Эйдриан же не мог заставить себя рассказать ему что-либо.

На следующее утро Биффо прислал Эйдриану записку. «Какая ужасная, удручающая новость. Мы с Элен страшно расстроены. В прошлом году я был преподавателем Троттера, такой прелестный мальчик. Надеюсь, Вам не трудно будет прийти к нам и поговорить о случившемся. Если, конечно, Вы этого хотите. Элен и я будем очень рады, если в этом триместре Вы сможете почаще бывать у нас по пятницам. Со всем моим сочувствием в это ужасное время. Хэмфри Биффен».

После полудня, когда Том с Эйдрианом играли в криббедж, кто-то постучал в их дверь.

– Аванти!

Это был Картрайт, и вид он имел испуганный.

– Можно поговорить с тобой, Хили?

Том, увидев лицо Картрайта, потянулся за книгой и темными очками:

– Я, пожалуй, пойду, порасту над собой.

– Спасибо, Томпсон. – Картрайт стоял, глядя в пол и ожидая, когда Том закроет за собой дверь.

– Присаживайся, – сказал Эйдриан.

– Я только что был у Тикфорда, – сказал Картрайт, не то не услышав приглашения, не то не приняв его.

– Угу.

– Он говорит, что Троттер был вроде как… вроде как влюблен в меня. И что сказал ему об этом ты.

– Ну, так говорил мне Троттер.

– Но я его даже не знал! Эйдриан пожал плечами:

– Мне жаль, Картрайт, но тебе ведь известно, какова наша школа.

Картрайт сел в кресло Тома и уставился в окно.

– Ох, черт побери. Теперь по всей школе разговоры пойдут.

– Ничего не пойдут, – сказал Эйдриан. – Тикфорд никому говорить не станет. Я уж тем более.

Знаешь, я даже Томпсону не сказал, а ему я рассказываю все.

– Да, но Тик говорит, что я должен поехать на похороны. Что об этом подумают?

– Ну… – ответил, быстро шевеля мозгами, Эйдриан, – я тоже еду на похороны. Распущу слух, что твои родители дружат с родителями Троттера.

– Пожалуй, это сработает, – сказал Картрайт. – Но зачем тебе вообще было говорить что-то Тикфорду?

– Это же самоубийство! Он оставил записку. В ней значилось: «Хили все объяснит», – примерно так. Что еще я мог сделать, как не сказать правду?

Картрайт поднял на него глаза.

– А Свинка… Троттер говорил… говорил тебе, как давно с ним это, ну, эти чувства ко мне?

– По-видимому, с тех пор, как ты появился в школе.

Картрайт поник и уставился в пол. Когда он снова поднял голову, в глазах у него стояли слезы. И выглядел он рассерженным. Рассерженным и, на взгляд Эйдриана, прекрасным, как никогда.

– Почему он заговорил стобой?– воскликнул Картрайт. – Почему мне не мог рассказать? И зачем было убивать себя?

Гнев, прозвучавший в голосе Картрайта, поразил Эйдриана.

– Ну, полагаю, он боялся, что… что ты его отвергнешь, или еще чего-то. Я в этих вещах не разбираюсь.

– Боялся оказаться отвергнутым сильнее, чем смерти?

Эйдриан кивнул.

– Значит, теперь мне придется до конца жизни просыпаться каждое утро с мыслью, что я виноват в чьем-то самоубийстве.

Слезы покатились по лицу Картрайта. Эйдриан склонился и сжал его плечо.

– Ты вовсе не должен так думать, Хьюго. Не должен!

Никогда еще Эйдриан не называл его Хьюго, да и не прикасался к нему ни разу с тех пор, как они на скорую руку обменялись любезностями в уборной пансиона – а это было еще до того, как Эйдриан понял, что влюблен.

– На самом деле я ответственен не меньше твоего, – сказал Эйдриан. – Даже больше, уж если на то пошло.

Картрайт удивленно уставился на него:

– Как это?

– Ну, – произнес Эйдриан, – я мог бы посоветовать Троттеру поговорить с тобой, верно? Сказать, чтобы он не держал все в себе.

– Но ты же не знал, что может случиться.

– Как и ты, Хьюго. А теперь давай вытри глаза, а то ребята и вправду поймут, что с тобой что-то не так. Мы съездим на похороны и через пару недель обо всем забудем.

– Спасибо, Хили. Прости, что я так…

– Эйдриан. И прощения тебе просить не за что.

Между этим днем и тем, когда они поехали в Харрогит, Эйдриан с Картрайтом не обменялись ни словом. Эйдриан несколько раз замечал его в окружении приятелей – вид у Картрайта был такой, словно ничего и не случилось. Пансион изо всех сил старался побыстрее забыть о неприятном событии. О Троттере вспоминали с чем-то вроде того презрения и отвращения, какое здравомыслящие юные англичане приберегают для больных, сумасшедших, бедных и старых.

Похороны были назначены на десять утра, поэтому Тикфорд решил, что выехать следует вечером предшествующего похоронам дня и провести ночь в отеле. На протяжении всего пути Картрайт смотрел в окно.

Посмертная власть, которую возымел над ним Троттер, начинает раздражать беднягу, думал Эйдриан.

Тикфорды тоже молчали. Они исполняли долг, не находя в нем никакого удовольствия. Эйдриан, никогда не причислявший себя к числу путешественников опрятных и чистеньких, дважды просил миссис Тикфорд остановить машину: его рвало.

Эйдриану так и не удалось понять, чего ради он припутал сюда Картрайта. Своего рода месть, полагал он. Но месть за что? И кому? Призраку Троттера или живому и здоровому Картрайту?

Нет, он не Сладко-Горький Паслен, он Паслен Смертоносный. Всякий, кто имеет с ним хоть какое-то дело, получает смертельную дозу яда.

Так ведь они же не существуют, раз за разом повторял себе Эйдриан, пока машина неслась, дребезжа, по Большой Северной дороге. Других людей не существует. И Троттер вовсе не умер, потому что он и не жил никогда. Все это просто хитроумный способ испытать его, Эйдриана. И во всех легковушках и грузовиках, мчащихся на юг, никого нет. Не может существовать столько отдельных душ. Нет ни одной, подобной его. Для них попросту не нашлось бы места. Не может такого быть.

А что, если призрак Троттера наблюдает за ним? Теперь-то уж Троттеру известно все. Простит ли он?

Отныне надо начинать приспосабливаться.

Он мог бы и раньше догадаться, что Тикфорд снимет для него и Картрайта общий номер с двумя кроватями. В конце концов, расходы оплачивала школа.

Номер размещался в конце скрипучего коридора. Эйдриан распахнул дверь и кивком пригласил Картрайта войти.

Мужественность, безразличие, деловитость, сказал он себе. Двое молодых, здоровых школьных друзей делят одну берлогу. Холмс и Ватсон, Банни и Раффлз[79].

– Итак, старина, – какую кровать выбираешь?

– Да мне в общем-то все равно. Пусть будет вот эта.

– Ладно. Тогда первым делом затаскиваем сумки в ванную комнату.

Как и в любом английском отеле, в каком когда-либо останавливался Эйдриан, в этом было до ужаса перетоплено. Пока Картрайт чистил в ванной зубы, Эйдриан, раздевшись догола, скользнул в постель.

«Так вот, Хили, – предостерег он себя, – веди себя прилично. Понял?».

Едва Картрайт, облаченный в великолепную небесно-синюю пижаму, вышел, с раскачивавшейся на запястье сумочкой для умывальных принадлежностей, из ванной, Эйдриан загасил лампочку в изголовье своей кровати.

– Ну что, Картрайт, спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Эйдриан закрыл глаза. Он слушал, как Картрайт сбрасывает шлепанцы и укладывается.

«Не дай ему выключить свет. Пусть возьмет книгу. Пожалуйста, Господи».

Он навострил уши и услышал шелест переворачиваемой страницы.

«Спасибо, Господи. Ты сокровище».

Следующие пять минут Эйдриан посвятил тому, чтобы сделать свое дыхание более глубоким, замедлить его ритм, дабы всякий, кто на него взглянет, мог бы поклясться, что он крепко спит.

Затем он принялся создавать впечатление сна более тревожного. Для начала он повернулся на бок и тихо застонал. Пуховое одеяло соскользнуло на пол. Эйдриан перекатился к краю кровати, сбросив с себя и верхнюю простыню. Еще через минуту он резко крутнулся назад, ударив ногой, отчего простыня присоединилась к одеялу.

Теперь он лежал в постели голым, дышал отрывисто и дергался. Свет у Картрайта еще горел, однако страницы переворачиваться перестали.

– Эйдриан?

Это был всего только тихий шепот. Но принадлежал он безусловно Картрайту.

– Эйдриан… – пробормотал, вернее, наполовину всхрапнул в ответ Эйдриан, поворачиваясь к Картрайту лицом – рот нараспашку, глаза закрыты.

– Эйдриан, с тобой все в порядке?

– В долине никого не осталось, – резко взмахнув рукой, ответил Эйдриан.

Он услышал, как скрипнула кровать Картрайта. «Идет, – подумал он, – идет, черт, идет!» Ступни Картрайта зашлепали по полу. «Он рядом, я чувствую!».

– Я съем их потом… после, – простонал Эйдриан. Он услышал шорох простыни, почувствовал, как на него набрасывают одеяло.

«Не может же он просто укрыть меня на ночь! Не может. У меня эта штука толщиной с молочную бутылку. Живой он человек или кто? Ладно, поехали дальше. Риск – благородное дело».

Он изогнулся дугой и засучил ногами вверх-вниз.

– Люси? – спросил он, на сей раз громко. Откуда взялось это имя, Эйдриан ни малейшего понятия не имел.

– Люси?

Он выбросил руку в сторону и поймал Картрайта за плечо.

– Люси, это ты?

Одеяло снова медленно сползало с него. Внезапно он ошутил у себя между бедер теплую ладонь.

– Да, – сказал он, – да.

Потом мягкие волосы промахнули по его груди, язык лизнул в живот.

«Хьюго, – вздохнул он про себя. – Хьюго!» – и вслух:

– Ох, Люси –Люси!

Эйдриана разбудил звук спускаемой в уборной воды. Он был укрыт одеялом, солнечный свет пробивался сквозь щель в шторах.

– О господи! Что я наделал? Из ванной появился Картрайт.

– С добрым утром, – весело сказал он.

– Привет, – пробормотал Эйдриан, – сколько, к дьяволу, времени?

– Семь тридцать. Хорошо спал?

– Боже, как бревно. А ты?

– Неплохо. Ты все время разговаривал во сне.

– Ой, прости, – сказал Эйдриан. – Со мной это бывает. Надеюсь, я не лишил тебя сна.

– И все звал Люси. Кто это?

– Правда? – Эйдриан наморщил лоб. – Ну, у меня была собака, которую звали Люси…

– А, понятно, – отозвался Картрайт. – А я-то удивлялся.

«Срабатывает неизменно», – сказал себе Эйдриан, переворачиваясь и вновь погружаясь в сон.

Похороны были скромные. Недолгое прощание с недолгой жизнью. Эйдриану родители Троттера обрадовались, с Картрайтом же были вежливы, однако полностью скрыть неприязнь к нему не сумели. Его красота, его бледность, подчеркиваемая темным костюмом, – все это оскорбляло память их низенького, толстого, заурядного сына.

После службы все поехали в фермерский дом Троттеров, стоявший в пяти милях от Харрогита. Одна из сестер Свинки подарила Эйдриану его же фотографию – он лежал на животе, наблюдая за крикетным матчем. Эйдриан, сколько ни старался, не смог припомнить, как Троттер сделал этот снимок. Никто не прокомментировал того обстоятельства, что фотографий Картрайта у Троттера не имелось.

Мистер Троттер спросил Эйдриана, не хочет ли он приехать на летние каникулы, пожить у них.

– Ты когда-нибудь стриг овец?

– Нет, сэр.

– Тебе понравится.

На обратном пути за рулем сидел Тикфорд. Эйдриану предложили место с ним рядом. Никому не хотелось, чтобы его снова рвало.

– Прискорбная история, – сказал Тикфорд.

– Да, сэр.

Тикфорд махнул себе ладонью за плечо, указывая на Картрайта, который тихо посапывал, привалившись к миссис Тикфорд.

– Надеюсь, вы никому не сказали, – произнес он.

– Нет, сэр.

– Теперь вам следует заняться учебой, Эйдриан. Триместр начался плохо. Сначала мерзкий журнал, теперь вот это… и все в первую неделю. Повсюду распространяются дурные тенденции, я вот гадаю, могу ли я рассчитывать на вашу помощь в борьбе с ними?

– Ну что же, сэр…

– Возможно, случившееся – это просто толчок к тому, чтобы вы начали наконец относиться к себе серьезно. Мальчики, подобные вам, обладают огромным влиянием. И от того, на достижение каких целей оно направлено, хороших или дурных, зависит разница между школой счастливой и школой несчастливой.

– Да, сэр.

Тикфорд похлопал Эйдриана по колену:

– Я чувствую, что смогу положиться на вас, Эйдриан.

– Сможете, сэр, – сказал Эйдриан. – Даю вам слово.

В школу они вернулись в четыре. Кабинет Эйдриана оказался пустым. Видимо, Том отправился к кому-то пить чай.

Разыскивать его Эйдриану не хотелось, и потому он приготовил себе гренки и занялся заданием по латыни, с которым уже запаздывал. Если он собирается начать новую жизнь, сейчас самое подходящее время. Потом он написал ответ Биффо. Посещай все его пятницы. Больше читай. Больше думай.

Едва Эйдриан успел приступить и к тому и к другому, кто-то постучал в дверь.

– Войдите!

Вошел Беннетт-Джонс.

– Право же, Р. Б.-Д. Сколь ни лестны мне знаки твоего раболепного внимания, я вынужден попросить тебя найти другого товарища по играм. Я человек занятой. Виргилий призывает меня через века.

– Да? – плотоядно осклабился Беннетт-Джонс. – Ну, прости, так уж вышло, что Тикфорд призывает тебя в свой кабинет, только и всего.

– Боже мой! Пять минут разлуки, а он уже изнемогает без меня. Скорее всего, ему нужен мой совет по поводу смещения одного из вас с должности старосты. Что ж, я всегда полагал, что наилучшая кандидатура – это миляга Джереми. Укажите мне путь, молодой человек, укажите мне путь.

Тикфорд, смертельно бледный, стоял за своим письменным столом.

– Вот это, – произнес он, предъявляя книжку в бумажной обложке, – принадлежит вам?

О Господи… о Иисусе Христе… Это был принадлежащий Эйдриану экземпляр «Голого завтрака».

– Я… я не знаю, сэр.

– Ее обнаружили в вашем кабинете. Она надписана вашим именем. Больше ни у одного ученика школы такой книги нет. Старосты проверили это сегодня утром по приказанию директора школы. Итак, ответьте мне еще раз. Это ваша книга?

– Да, сэр.

– Скажите мне только одно, Хили. Вы сочинили журнал в одиночку или были еще и другие?

– Я…

– Отвечать! – рявкнул Тикфорд, хлопнув книгой о стол.

– Один, сэр.

Тикфорд смотрел на Эйдриана, тяжело дыша через ноздри, – ни дать ни взять загнанный в угол бык.

«Ах, мутота размудацкая. Сейчас он мне врежет. Он совсем не владеет собой».

– Отправляйтесь в ваш кабинет, – сказал наконец Тикфорд. – И не покидайте его, пока за вами не приедут родители. Никто не должен ни видеть вас, ни говорить с вами.

– Сэр, я…

– Убирайтесь с глаз моих, вы, вредоносное маленькое дерьмо.

Форменная Фуражка торопливо вошел, помахивая листком бумаги, в контору таможни, где сидел, глядя в телевизор, Темно-Серый Костюм.

– Товарищ капитан,– сказал Фуражка, – вот список содержимого багажа делегации.

– Для начала, можете забыть о вашем дерьмовом "товарище", – сказал, беря листок, Темно-Серый Костюм.

– Вещи Сабо перечислены в самом верху, господин.

– Читать я умею.

Темно-Серый Костюм просмотрел список.

– Всех остальных членов делегации обыскивали так же тщательно?

– Точно так, же, тов. капитан Молгар.

– Книги по шахматам проверили?

– Проверили и заменили идентичными экземплярами, на случай, если. – Форменная Фуражка с надеждой взмахнул рукой. Он не понимал, что уж такое могли содержать в себе шахматные руководства. – На случай микроснимков? – прошептал он.

Темно-Серый Костюм презрительно всхрапнул.

– А этот приемник в багаже Рибли?

– Самый обычный приемник, капитан. Товарищ Рибли много раз вывозил его за границу. А что, его тоже подозревают?

На этот вопрос Темно-Серый Костюм не ответил.

– Похоже, у Ксома очень тяжелый чемодан.

– Он старый. Кожаный.

– Проверьте его рентгеном.

– Да, господин.

– Да, капитан.

– Да, капитан.

– Так-то лучше. Форменная Фуражка кашлянул.

– Капитан, господин, почему вы выпускаете Сабо из страны, если он.

– Если он – что?

– Я... я не вполне уверен, господин.

– Сабо – один из самых талантливых молодых гроссмейстеров мира. Будущий Портиш. Вся эта проверка – обычное испытание вашей расторопности и ничего больше. Вы поняли?

– Да, капитан.

– Да, товарищ капитан.

– Да, товарищ капитан.

Темно-Серый Костюм негромко хмыкнул. Он и сам не знал, что искал. Но англичане уже многие годы хорошо платили ему, и раз им вдруг захотелось, чтобы он отработал свои деньги, вряд ли у него есть основания жаловаться. В конце концов, работа нисколько не опасная. Он просто исполнил привычные свои обязанности, и если власти обнаружат его странный интерес к Сабо, они скорее наградят его за рвение, чем расстреляют за измену.

Сегодня утром он порылся в личном деле Сабо, пытаясь найти причины неожиданного приказа англичан. Ничего там не было: Штефан Сабо, совершенно безупречный гражданин, внук героя Венгрии, ее большая шахматная надежда.

Решение nришло к Темно-Серому Костюму, точно ослепительная вспышка. Штефан Сабо вознамерился переметнуться во время турнира в Гастингсе в стан врага. И англичане хотели убедиться в том, что он честный перебежчик, что не везет с собой никакого оснащения, указывающего на цели более темные.

Но зачем преуспевающему шахматисту перебегать к врагу? Шахматисты зарабатывают хорошие деньги, которые им разрешают оставлять у себя, им дозволены неограниченные выезды за рубеж, счета в заграничных банках. Господи боже ты мой, Венгрия все-таки не Россия, не Чехословакия. Темно-Серый Костюм, уже много лет изменявший своей стране, ощутил возмущение, гнев на юного перебежчика.

"Экое дерьмецо, – подумал он. – Чем уж так нехороша ему Венгрия, чтобы удирать из нее в Англию?".