Мао Цзэдун.

ЕДИНСТВО И БОРЬБА ПРОТИВОПОЛОЖНОСТЕЙ.

Переезд в Яньань внес существенные изменения в повседневную жизнь Мао Цзэдуна. Можно было вновь насладиться комфортом настоящей городской жизни. Новая «красная» столица ничем не походила на Баоань. Здесь, в Яньани, жизнь била ключом. «На рынке крестьяне и лоточники торговали мясом, яйцами, овощами и другими продуктами, — вспоминает Отто Браун. — Работали лавки, харчевни и даже несколько респектабельных ресторанов. Яньань жила нормальной мирной жизнью. Это была необычная для нас картина»¹.

В городе насчитывалось более трех тысяч жителей, но пустующего жилья было предостаточно, так что большая часть партийного руководства смогла разместиться довольно сносно. Мао и Хэ Цзычжэнь вместе с другими членами ЦК и их женами обосновались в западном квартале города, у подножия Фэнхуаншань (горы Феникса). Это был престижный район богатых купцов и землевладельцев, которые, разумеется, все сбежали, едва до них дошли слухи о приближении войск КПК. Вместе с женой Мао Цзэдун занял дом зажиточного торговца. Рядом, в соседних особняках, поселились Ло Фу, Чжу Дэ, Чжоу Эньлай и Пэн Дэхуай. Светлые и просторные комнаты поражали чистотой. Из них были хорошо видны желтые лёссовые холмы, горбатыми волнами уходящие за горизонт. У одного из окон в комнате, служившей и гостиной, и спальней, стояла большая деревянная кровать, у другого — традиционный кан, отапливаемый дымом от очага. Стол, несколько стульев и полок с книгами да огромная деревянная бадья-ванна дополняли убранство дома. Не хватало только стеллажей для бумаг, и Мао, едва вселившись, приспособил для них несколько пустых бензиновых бочек, которые, по его требованию, притащили охранники. (Бочки, кстати, оказались нефтяной кампании «Стандарт ойл», так что к китайской мебели Мао добавил еще и американскую².).

Недалеко от города в крутых склонах лёссовых гор по обоим берегам реки тоже имелись пещеры. Шли они длинными рядами на многие ли к северу от городских кварталов, и с большого расстояния выглядели как гнезда ласточек или летучих мышей³. Там стали жить в основном бойцы и командиры Красной армии. Впрочем, несколько высших руководителей КПК также предпочли спартанский пещерный быт «феодальной» роскоши. Среди них находился Чжан Готао, с каждым днем ощущавший все большую недоброжелательность Мао и его единомышленников.

В одной из пещер разместилась и прибывшая в Яньань в конце января или начале февраля крайне левая американская журналистка Агнес Смедли, мужеподобная суфражистка сорока пяти лет, фанатично презиравшая буржуазную мораль и самозабвенно обожавшая Сталина.

Рядом со Смедли, в соседней пещере, поселилась ее переводчица, миловидная У Гуанвэй, театральная актриса, также недавно появившаяся в Яньани. Агнес звала ее Лили (Лилия), и это имя как нельзя лучше ей подходило: изящная, как озерный цветок, с лицом, напоминавшим полную луну, двадцатишестилетняя Лили резко отличалась как от самой Смедли, так и от всех остальных обитательниц яньаньского лагеря. Единственная из всех женщин Яньани она пользовалась косметикой, которую в изобилии привезла из Сиани, завивала длинные черные волосы, пышными прядями спускавшиеся ей на плечи, следила за чистотой кожи и ногтей. В общем, сознательно бравировала желанием быть привлекательной. Неудивительно, что многие, в том числе женатые мужчины, стали заглядываться на нее.

Не избежал соблазна и Мао. Внешне, впрочем, его отношения с Лили развивались весьма безобидно. Просто он начал время от времени наведываться в гости к симпатичной актрисе и ее соседке — поболтать, попить кофе, а то и рисового вина, побаловаться крекерами из опресненного теста, которые страдавшая от язвы Агнес всегда старалась иметь при себе, или поиграть в карты. Несколько раз, правда, он оставался обедать, но всегда вел себя целомудренно и никаких попыток к сближению с «товарищем У» не делал (по крайней мере на людях). Он вроде бы просто ценил ее как талантливую актрису, вносящую немаловажный вклад в дело революционной борьбы. (Как раз в то время Лили У блистала на театральных подмостках Яньани в роли Ниловны в инсценировке горьковской «Матери».).

Время, однако, шло, и по городу поползли слухи. Особенно взволновались женщины, большинство из которых были замужними. Активные члены партии, прошедшие вместе с мужьями через тяжелейшие испытания гражданской войны, пережившие Великий поход, гоминьдановскую блокаду, голод, бомбежки и разлуку с детьми, все они, как один, считали себя революционными моралистками. «Шарм» и «женственность» не являлись словами из их лексикона. Яркая одежда, косметика и прически вызвали у них презрение, а вольное общение с незнакомыми мужчинами рассматривалось как адюльтер. Их общепризнанным стилем был строгий партизанский пуританизм. С мужчинами, в том числе с собственными мужьями, они вели себя как с боевыми товарищами, так же, как и те, одевались, коротко стриглись да к тому же держали себя подчеркнуто скромно и независимо. Собственно и на женщин-то они уже мало походили, ни в чем не желая уступать сильному полу.

Понятно поэтому, что Лили должна была раздражать их одним фактом своего существования. А тут еще новости о ее связи с Мао!

Резко негативное впечатление на яньаньских женщин производила и Агнес Смедли. И не только потому, что дружила с Лили.

Да, эта американка никогда в жизни не пользовалась косметикой, просто, по-мужски, одевалась, была неприхотлива в быту и страстно любила коммунистическую партию. Но она вела себя грубо, самоуверенно и чересчур свободно. Верила в свободную «революционную» любовь, отрицала брак как средство закабаления женщины, проявляла излишнюю активность на митингах, часами в своей пещере интервьюировала мужчин да к тому же вела агитацию за контроль над рождаемостью. (Кампанию за спринцевание, начатую ею среди окрестных крестьянок, Смедли, правда, очень скоро должна была прекратить. Яньаньские жительницы, не понимая, чего от них хочет эта голубоглазая «заморская дьяволица», выпивали отдающую запахом лимона жидкость вместо того, чтобы использовать ее по назначению.) Особенно ненавидела ее жена Чжу Дэ, волевая и энергичная Кан Кэцин: едва приехав в Яньань, Смедли стала работать над биографией ее мужа, в которого влюбилась по-настоящему с первого взгляда. Свои чувства к Чжу Дэ, ее «лучшему другу на всей земле», Агнес и не пыталась скрыть, проводя с ним вдвоем массу времени — под предлогом работы над книгой.

Кан Кэцин и Хэ Цзычжэнь организовали блок против Смедли и Лили, и скоро к ним примкнули все яньаньские революционерки. Но наши «прелестницы», казалось, не замечали сжимавшегося вокруг них кольца ненависти. Они продолжали встречаться с Чжу Дэ и Мао да еще и провоцировали их при каждом удобном случае. В их опасных играх принимали участие и две другие женщины: известная писательница-коммунистка Дин Лин, также весьма эмансипированная особа, а также (отчасти) жена Эдгара Сноу, Хелен (в кругу друзей ее звали Пег или Пегги) Фостер Сноу (литературный псевдоним — Ним Уэлс), еще одна американская журналистка, прибывшая в Яньань в конце апреля. Последняя, правда, была достаточно скромной, но на вечеринках у Смедли присутствовала, потому что ничего предосудительного в этом не видела. Была она настоящей женщиной, обворожительной, как голливудская красавица.

А между тем далеко не всё во встречах Мао и Чжу с Лили, Агнес и Пегги выглядело невинным. Иногда в присутствии Мао женщины начинали в шутку обсуждать местных мужчин, желая выяснить, кто из них самый красивый (и Смедли, и Сноу немного владели китайским языком). Кого-то, смеясь, браковали как слишком жирного, кого-то — как чересчур худого, а кого-то — как очень маленького. Сходились на том, что самыми привлекательными являлись Линь Бяо, «классический красавец», и еще один кадровый военный, Сюй Хайдун, пленявший их своей мускулистой фигурой. Мао тоже находили красивым, сравнивая его с Линкольном. При этом, однако, как правило, разводили руками: «Хорошие мужики, конечно, но, увы, мы не можем конкурировать с их женами!» И Смедли начинала смеяться: «Да уж, если вы, вожди КПК, не высвободитесь из-под женского каблука, вряд ли вам удастся освободить Китай!».

Нетрудно заметить, что женщины играли с огнем. Уставший делить ложе с товарищем по партии, вождь КПК с трудом сдерживал себя. Встречи становились все более частыми. Мао чуть ли не каждый вечер приходил к ним и читал вслух лирические стихи, которые стал вновь писать, заводил с Агнес разговоры о романтической любви (а общались они в основном через Лили), и вскоре ему и Агнес пришла мысль организовать школу танцев. Раздобыли где-то старый патефон и несколько пластинок с фокстротом и в пустовавшей после бегства яньаньских миссионеров церкви устроили музыкальный вечер. Возмущенные до глубины души таким откровенным «развратом» жены лидеров КПК демонстративно проигнорировали мероприятие, однако их мужья с удовольствием приняли в нем участие. Особенно веселились Чжу Дэ, Чжоу Эньлай и Хэ Лун, старательно разучивавшие американские танцы. Даже аскетичный Пэн Дэхуай и тот пришел поглядеть на необычное шоу. Эти уроки продолжались в течение нескольких недель и немало способствовали дальнейшему сближению Мао и Лили⁵.

О том, что произошло дальше, вспоминает Хелен Фостер Сноу: «31 мая меня пригласили к американской журналистке Агнес Смедли в ее просторную и комфортабельную пещеру, вырытую в одном из холмов… Я пожарила две картофелины на небольшом огне во дворе и послала моего охранника купить две банки ананасов. Лили У приготовила яичницу с перцем. Агнес Смедли заказала суп из капусты и что-то еще из ресторана. Пришел Мао Цзэдун… В тот вечер он был в очень приподнятом настроении. В Мао чувствовалась какая-то особая привлекательность, которую не передают фотографии, некая экспрессия и живость… Агнес взирала на него с благоговением, как на Бога, и ее огромные голубые глаза то и дело загорались фанатичным огнем. Лили У тоже смотрела на Мао как на героя. Чуть позже я была поражена, увидев, как Лили подошла и села на скамейку около Мао, положив свою руку на его колено (очень робко). Лили объявила, что выпила слишком много вина… Мао тоже выглядел сильно удивленным, но не мог показаться хамом и грубо оттолкнуть ее. К тому же это его явно забавляло. Он тоже заявил, что выпил слишком много вина. После этого Лили отважилась взять Мао за руку и в течение вечера то отпускала ее, то вновь сжимала своей ладонью»⁶.

На следующий же день все стало известно Цзычжэнь. О поведении Лили ей, должно быть, доложили охранники Мао, присутствовавшие при случившемся. Товарища Хэ они уважали, а Лили терпеть не могли, считая, что та плохо воздействует на Мао Цзэдуна. В Китае вообще мужчина и женщина не могли на людях прикасаться друг к другу, а тут налицо был открытый флирт с женатым человеком! Сомнений быть не могло: Лили явно пыталась соблазнить Мао, рассчитывая женить его на себе. Нервы Цзычжэнь не выдержали. Слишком хорошо знала она мужа, чтобы чувствовать себя спокойной. Мао был податлив на женскую ласку, ценил красоту и любил услужливых женщин. И все это он мог найти в избытке у Лили. Не помня себя от обиды, Цзычжэнь бросилась вон из дома и, не разбирая дороги, устремилась к пещерному лагерю.

Уже давно стемнело, когда она достигла пещеры Лили. Цзычжэнь не сомневалась, что найдет там неверного мужа. И не ошиблась. Вот что впоследствии со слов Смедли рассказывал Эдгар Сноу: «Агнес уже собиралась ложиться спать, как вдруг… услышала звук шагов. Кто-то изо всех сил спешил по горной дороге. Затем дверь пещеры Лили с шумом отворилась и пронзительный женский крик разорвал тишину: „Ах ты, идиот! Как же ты смеешь меня обманывать, шляясь к этой буржуазной шлюшке с танцплощадки!“ Смедли вскочила с постели, набросила на себя плащ и ринулась в соседнюю пещеру. Там она увидела жену Мао, которая, стоя перед мужем, била его длинным электрическим фонарем. Он сидел на стуле около стола в кепке и военной форме. Остановить жену он не пытался. Его охранник, замерший около двери, не знал, что делать. Жена Мао, рыдая от ярости, продолжала избивать его и орать до тех пор, пока не выдохлась. Наконец Мао прервал ее. Он выглядел уставшим, а его голос звучал тихо и строго: „Успокойся, Цзычжэнь. В моих отношениях с товарищем У нет ничего постыдного. Мы просто разговаривали. Ты позоришь себя как коммунист. Тебе будет стыдно. Иди быстрее домой, пока другие члены партии не узнали об этом“. Но тут жена Мао обернулась к Лили, которая жалась к стене, как испуганный котенок, завидевший тигра. Она бросилась на нее с криком: „Танцевальная сука! Ты, видно, на всех мужиков бросаешься! Даже Председателя[72] одурила!“ Подскочив к Лили и все еще держа в одной руке фонарь, она другой рукой стала царапать ей лицо, а затем вцепилась в ее пышные волосы. Окровавленная Лили рванулась к Агнес и спряталась за ее спиной. И тогда жена Мао решила обрушить свой гнев на Агнес. „Империалистка! — закричала она. — Это твоя вина! Пошла вон в свою пещеру!“ Размахнувшись, она ударила „заморскую дьяволицу“ фонарем. Но Смедли была не из тех, кто подставляет другую щеку. Она сбила миссис Мао с ног одним ударом. Сидя на полу, жена Мао, больше от унижения, чем от боли, истерически визжала: „Что же ты за муж?! Какой из тебя мужик?! Действительно ли ты коммунист?! Меня на твоих глазах ударила эта империалистка, а ты молчишь!“ Но Мао возразил ей: „Да разве не ты ударила ее, несмотря на то, что она вообще ничего тебе не сделала? У нее есть право на самозащиту. Это ты нас всех опозорила. Ты ведешь себя как богатая дамочка из плохого американского фильма“. С трудом сохраняя хладнокровие, Мао приказал охраннику помочь его жене подняться и проводить ее домой. Но та шумно сопротивлялась, и Мао пришлось вызвать еще двоих охранников, которые в конце концов увели истеричную жену Мао в ее дом. За ними в тишине последовал и Мао, и пока эта процессия спускалась с холма, множество удивленных лиц выглядывало из пещер»⁷.

Вряд ли следует добавлять, что через несколько часов весь город и все жители пещерного лагеря знали о происшедшем конфликте. По словам Смедли и Эдгара Сноу, Мао срочно собрал заседание партийного руководства, на котором было принято решение о придании «делу» грифа секретности. О том, что случилось, говорить запрещалось. Но разве можно было унять разошедшуюся Хэ Цзычжэнь! Она стала требовать от ЦК наказания Смедли, Лили и охранника Мао, находившегося в момент скандала в пещере. Молодого солдатика она тоже подозревала в заговоре против нее: ведь он все видел, но не вмешался. Целыми днями жаловалась она на неверного мужа, «бесстыдную шлюху» У Гуанвэй и «империалистическую сводню» Смедли своим подругам, женам руководителей партии. А те, разумеется, полностью поддерживали ее и, качая головами, рассматривали черный синяк под правым глазом, который поставила ей жестокая Агнес⁸.

Чтобы как-то охладить пыл супруги, с которой Мао совсем не собирался разводиться, он вынужден был отослать Лили. Дождливым июльским утром она уехала вместе с Дин Лин и своей театральной труппой в провинцию Шаньси. Перед отъездом, глотая слезы, она жгла у себя во дворе перед входом в пещеру листочки с поэмами Мао, которые тот дарил ей в безвозвратно ушедшие счастливые вечера.

Попросил Мао покинуть Яньань и Агнес Смедли. По городу ползли слухи, что Цзычжэнь подговаривала своих охранников пристрелить ее, и Мао, будучи не в силах бороться с народной молвой, спешил избавиться от еще одного виновника своей семейной драмы. Но ему не повезло. Агнес вынуждена была остаться в Яньани вплоть до начала сентября. Вскоре после их разговора она повредила позвоночник: лошадь, на которой Смедли ездила по окрестным местам, споткнулась и, упав, сильно придавила ее. Несчастный случай приковал «низвергательницу устоев» к кану на шесть недель. Только 10 сентября смогла она распроститься с «красной столицей». За три дня до этого из города выехала Пегги Сноу⁹.

А вскоре, не в силах забыть случившееся, Яньань покинула и Хэ Цзычжэнь. Как ни старался Мао ее удержать, она бросила его и дочь, которая только что начала говорить, и отправилась в Сиань под предлогом того, что ей нужна была квалифицированная врачебная помощь. Осколки авиационной бомбы действительно не давали ей покоя, но, конечно, не их удаление явилось главной причиной ее отъезда.

Хотя кто знает? Может быть, боль от ранения на самом деле усугубляла ее плохое самочувствие, заставляя так болезненно реагировать на в общем-то невинное увлечение Мао?

Между тем события в стране и мире продолжали разворачиваться с лихорадочной быстротой, и можно только удивляться, как Мао находил время «бегать по девочкам», учиться танцам, писать любовные стихи, а потом еще и улаживать запутанные семейные отношения.

На протяжении всей первой половины 1937 года Сталин настойчиво вел дело к официальному оформлению нового единого фронта КПК с Гоминьданом. Разумеется, это требовало больших финансовых средств, и он не скупился, изыскивая пути передачи крупных сумм китайской компартии. К тому времени в конспиративные финансовые операции Коминтерна оказалась вовлечена вдова самого Сунь Ятсена, Сун Цинлин, которая под именем «мадам Сузи» стала выполнять посреднические функции при передаче крупных денежных сумм Коминтерна руководителям китайской компартии. Конечно, она не являлась официальным членом КПК, но, будучи достаточно левой («почти коммунистка», — говорил о ней Димитров¹⁰), поддерживала неофициальные связи с деятелями коммунистической партии еще с периода революции 1925–1927 годов[73]. В ноябре 1936 года, например, в ответ на адресованное ей письмо Мао Цзэдуна, в котором говорилось о финансовых трудностях КПК, она помогла коминтерновским представителям передать Мао 50 тысяч американских долларов через коммуниста Пань Ханьняня¹¹. В телеграмме ИККИ в ЦК КПК от 12 ноября 1936 года сообщалось о решении предоставить китайской компартии финансовую помощь в размере 550 тысяч американских долларов. Первую часть этой суммы в размере 150 тысяч американских долларов Исполком Коминтерна собирался передать в конце ноября в Шанхае Пань Ханьняню опять же через Сун Цинлин. В начале же марта 1937 года Москва пообещала увеличить в текущем году финансовую помощь КПК до 1 миллиона 600 тысяч американских долларов. Вместе с полученными ЦК китайской компартии суммами в 150 тысяч и 50 тысяч американских долларов размер коминтерновской помощи КПК в 1937 году приближался к 2 миллионам американских долларов¹².

10 Марта 1937 года Сталин приказал Димитрову вызвать в Москву сына Чан Кайши, Цзян Цзинго, политического эмигранта, жившего в то время в Свердловске. Он решил отправить его к отцу, рассчитывая, что Цзян окажет на Чан Кайши воздействие, убедив его пойти на контакт с коммунистами в целях отражения японской агрессии¹³.

Весной 1937 года Цзян Цзинго вместе с Фаиной был вызван в Москву. Здесь с сыном Чан Кайши провели соответствующие беседы, и Цзян поклялся твердо следовать указаниям ИККИ. 28 марта 1937 года по пути в Китай он отправил телеграмму Димитрову: «Посылаю Вам мой самый сердечный большевистский привет с дороги. Все Ваши инструкции будут выполнены»[74].

Вскоре после приезда в Китай, однако, большевистские иллюзии у него развеялись. Вождь народов ошибся в нем так же, как когда-то в его отце. Никакие инструкции Коминтерна Елизаров выполнять не стал, а по поручению Чан Кайши, превратившегося в одночасье из «кровавой собаки черной китайской реакции» в обожаемого отца, отправился в качестве заместителя директора провинциального бюро по поддержанию порядка в провинцию Цзянси, то есть как раз в тот район, где после отхода главных сил КПК на северо-запад все еще действовали отдельные партизанские коммунистические отряды. «Кости и мясо соединились, сын вернулся из России, — записал в дневнике Чан Кайши. — Разлука продолжалась двенадцать лет, теперь духи предков могут успокоиться». Впоследствии Цзян Цзинго при поддержке отца сделает головокружительную карьеру и после смерти родителя в 1976 году станет его преемником.

Почему он так быстро изменил идеалам молодости? Кто знает? Возможно, прав его биограф В. П. Галицкий: Николай Елизаров разочаровался в сталинском социализме, еще будучи в Советском Союзе, и воспользовался заданием Сталина для того, чтобы вовремя бежать из России.

Как бы то ни было, но достижение договоренности между Гоминьданом и компартией ускорил не приезд Цзян Цзинго в Китай, а обострение внутриполитической ситуации. Весной 1937 года японцы все активнее концентрировали войска в нескольких километрах от Бэйпина. Именно поэтому в конце марта в Ханчжоу Чан Кайши встретился с представителями КПК Чжоу Эньлаем и Пань Ханьнянем и провел с ними прямые переговоры. Было решено, что КПК сохранит контроль над своими вооруженными силами, которые будут состоять из трех дивизий общей численностью чуть более 40 тысяч солдат; коммунисты будут по-прежнему контролировать правительство своего района, но подчиняться приказам Нанкина¹⁹. В начале апреля Политбюро ЦК КПК после долгого обсуждения одобрило это решение.

3 Апреля 1937 года Чан Кайши в обстановке секретности провел в Шанхае переговоры с советским послом Богомоловым: в обмен на союз с КПК Чан хотел заручиться согласием правительства СССР помогать Гоминьдану материально. В то же время мстительный Чан отстранил от командования 17-й армией Ян Хучэна, одного из «сианьских заговорщиков», участвовавших в его аресте. Он приказал Ян Хучэну выехать на «учебу» за границу.

29 Мая полуофициальная делегация ЦИК Гоминьдана посетила Яньань. На приеме в ее честь Мао Цзэдун сказал: «В прошлом в течение десяти лет между нашими партиями не было единства, сейчас ситуация изменилась. Если между нашими двумя партиями по-прежнему не будет единства, страна погибнет»²⁰. По предложению главы делегации ГМД, видный деятель компартии Линь Боцюй, бывший близкий соратник Сунь Ятсена, вместе с одним из наиболее престарелых гоминьдановцев — членов делегации совершили символическое паломничество к могиле легендарного правителя Древнего Китая Хуанди, за двести ли к югу от Яньани. Два почтенных революционера стерли пыль с плиты на могиле в знак того, что отныне все существовавшие противоречия между враждовавшими партиями устранены. Мао остался очень доволен. «Теперь у меня появилась надежда»²¹, — сказал он.

Визит делегации ознаменовал прекращение столкновений между войсками КПК и Гоминьдана. 8 июня возобновились прямые переговоры между Чан Кайши и Чжоу Эньлаем. На этот раз они проходили в курортном местечке Лушань, в провинции Цзянси. В них также принимали участие Линь Боцюй и Бо Гу. Беседы продолжались вплоть до 15 июня и оказались успешными. Была достигнута договоренность о прекращении гражданской войны, и три принципа Сунь Ятсена объявлены идеологической основой сотрудничества²².

Но только после начала широкомасштабной японо-китайской войны 7 июля 1937 года произошло, наконец, оформление единого антияпонского фронта. Непосредственным поводом к этому послужила японская бомбардировка Шанхая, центра экономических интересов Чан Кайши и англо-американских инвесторов. Это событие имело место 13 августа. Через несколько дней, 22 августа, доведенный японцами до предела генералиссимус заключил договор о ненападении с Советским Союзом, обещавшим помочь Китаю в борьбе с японской агрессией. В тот же день он отдал приказ о включении Красной армии в состав находившейся под его командованием Национально-революционной армии. РККА была переименована в 8-ю полевую армию в составе трех дивизий: 115-й под командованием Линь Бяо, 120-й (командир Хэ Лун) и 129-й (командир Лю Бочэн). Командующим армией был назначен Чжу Дэ, его заместителем — Пэн Дэхуай. Вскоре было утверждено и правительство так называемого Особого пограничного района Китайской Республики — так теперь стала называться Северо-западная канцелярия Центрального правительства КСР. Этот район включал в себя 18 уездов провинций Шэньси, Ганьсу и Нинся²³. Председателем его Чан Кайши утвердил Линь Боцюя, который и без того выполнял эти обязанности с конца февраля 1937 года вместо Бо Гу, перешедшего на работу заведующим орготделом ЦК КПК²⁴. Через месяц, 22 сентября, была опубликована декларация компартии о признании руководящей роли Гоминьдана, а 23-го — заявление Чан Кайши об образовании единого антияпонского фронта всех политических партий страны. Сталин мог торжествовать: Китай хотя и формально, но все же объединился в борьбе с Японией, что существенно понижало шансы японского вторжения в СССР.

С реальным же объединением по-прежнему существовали проблемы. И главная из них заключалась в том, что ни Чан Кайши, ни Мао Цзэдун не доверяли друг другу и, по сути дела, никакого действительно единого фронта не хотели.

Что касается Мао, то он, как мы видели, шел на переговоры с Нанкином буквально «из-под сталинской палки». Политика единого антияпонского фронта давалась ему с трудом, и он принял ее только тогда, когда решил, что из нее можно извлечь определенные выгоды. В его сознании эта политика в конце концов тесно переплелась с прежними коминтерновскими положениями о неизбежности так называемого «некапиталистического» пути развития Китая, под которыми недвусмысленно понимался все тот же социалистический вариант развития, только отчасти завуалированный. Мао по-прежнему исходил из старых установок самого Сталина, который еще в конце ноября 1926 года, в период работы 7-го пленума ИККИ, внес «социалистическое уточнение» в мифическую ленинскую идею о будущем «некапитализме» стран Востока, которую никто толком ни в Коминтерне, ни вне его не понимал. Вождь большевистской партии обосновал тогда мысль о том, что рано или поздно вся национальная буржуазия Китая перейдет в лагерь реакции и роль вождя революции неминуемо окажется в руках китайского пролетариата и его партии; под руководством последних в стране будет установлена революционно-демократическая диктатура пролетариата и крестьянства, а эта последняя неминуемо откроет возможность для перехода к «некапиталистическому, или, точнее, к социалистическому развитию Китая»²⁵. Тезис о равнозначности «некапитализма» и социализма был закреплен в решениях VI Всемирного конгресса Коминтерна в августе 1928 года, подтвердившего, что именно такого рода перспектива ожидает китайскую «буржуазно-демократическую и антиимпериалистическую» революцию после победы КПК.

В эту теорию Мао верил безоговорочно и именно ее все прошедшие годы стремился осуществить на практике. И в этом смысле новые игры с Гоминьданом, китайской интеллигенцией и буржуазией не означали для него какого-то качественного этапа в развитии концепции китайской революции. Кратковременный зигзаг на пути к социализму не мог с его точки зрения изменить характер будущей коммунистической революции в Китае: та по-прежнему оставалась для КПК «некапиталистической, или, точнее, социалистической». Об этом Мао недвусмысленно заявил на партийной конференции советских районов, созванной в начале мая 1937 года в Яньани: «Решительное руководство демократической революцией есть непременное условие завоевания победы социализма. Мы боремся за социализм… Сегодняшние усилия должны быть обращены к завтрашней великой цели; упускать из виду эту цель — значит, перестать быть коммунистом. Мы за перерастание нашей революции, за перерастание демократической революции в социалистическую»²⁶.

То же самое он неоднократно заявлял иностранным корреспондентам, посещавшим Яньань летом того же года. Так, в беседе с группой американцев в конце июня он специально отметил: «Без руководства со стороны пролетариата никакая революция невозможна в Китае. Это обусловливает возможность того, что Китай проследует прямо в социалистическое будущее, минуя эпоху капитализма… Наш вывод заключается в том, что Китай может избежать капитализм и осуществить социализм непосредственно… Руководство со стороны пролетариата делает возможным перерастание войны в социалистическую революцию… Это ленинский подход к проблеме революции»²⁷.

То же самое через несколько дней он сказал и в интервью Хелен Фостер Сноу: «Китайская революция… является антиимпериалистической, антифеодальной, буржуазно-демократической революцией… Но в то же время мы считаем, что у китайской революции есть возможность избежать капиталистического будущего и превратиться в социалистическую революцию… После того как антиимпериалистическая, антифеодальная буржуазно-демократическая национальная революция достигнет определенного успеха и демократическая революция дойдет до определенной стадии, эта революция завершит свою победу путем трансформации в социалистическую революцию. Мы, коммунисты, верим, что такая возможность существует… Все вышеизложенное соответствует анализу характера китайской революции, данному в резолюциях коммунистической партии на VI конгрессе Коминтерна». В том же интервью Мао объявил дичжу «одними из главных врагов революции», обвинив их в «теснейшей связи с империализмом». И тут же недвусмысленно намекнул на то, что не следует доверять и национальной буржуазии, которая имеет «особые связи с империалистическим капиталом и земельной [собственностью]»²⁸.

Этот подход отличался от взглядов некоторых других яньаньских лидеров. Чжоу Эньлай, например, считал возможным на данном этапе осуществить строительство в Китае «национально-демократической системы», в которой рабочий класс и крестьянство не являлись бы гегемонами, а только играли «крупную роль», и которая объединяла бы рабочих, мелкую и национальную буржуазию, а также дичжу. Такой же, по сути дела, позиции придерживался и Чжан Готао^28а.

Разногласия в партии нашли отражение и в разных подходах отдельных деятелей КПК к конкретным проблемам ведения войны против японской агрессии. Не доверяя Чан Кайши и желая сберечь войска для будущей, послевоенной борьбы с Гоминьданом за руководство демократической революцией, Мао никоим образом не хотел участвовать не только в позиционной, но и вообще в регулярной маневренной войне с японцами под руководством генералиссимуса. Конечно, он не отказывался помогать «дружеским регулярным войскам», но с его точки зрения 8-я армия могла и должна была вести только чисто партизанские или маневренно-партизанские («воробьиные», как он их называл) боевые действия в японском тылу независимо от Гоминьдана, «взяв инициативу в свои руки». Такой метод войны, считал он, будет «свободнее, живее и эффективнее». Более того, он настаивал на том, чтобы на борьбу с японцами было направлено не более семидесяти пяти процентов главных сил бывшей Красной армии, остальные же двадцать пять следовало оставить в Особом районе для его защиты от возможного нападения Чан Кайши. При этом последний, разумеется, не должен был знать о таком процентном соотношении²⁹. Его взгляды полностью разделял Ло Фу, вновь ставший его главным союзником³⁰.

По-иному на эти проблемы смотрели Чжоу Эньлай, Бо Гу, Чжу Дэ, Чжан Готао и Пэн Дэхуай, считавшие, что одними партизанскими силами нельзя сломить наступление японской военной машины. Они ратовали за тесное взаимодействие с войсками Центрального правительства, заявляя, что 8-я НРА в состоянии вести и маневренную войну с тем, чтобы наносить значительные потери японским войскам³¹.

Важное значение в выработке тактики ведения войны имело расширенное совещание Политбюро ЦК, созванное Ло Фу и Мао 22 августа 1937 года в небольшой деревеньке близ уездного города Лочуань в ста восьмидесяти ли к югу от Яньани. Участвовали в нем двадцать три человека, в том числе, кроме партийных руководителей, крупные армейские командиры. После бурных четырехдневных дебатов победу одержал Мао Цзэдун. Была принята написанная Ло Фу резолюция, обязывавшая 8-ю НРА на первых порах вести маневренно-партизанскую войну во взаимодействии с другими китайскими частями, чтобы завоевать «доверие» нанкинского правительства и одобрение общественности. В случае же возможного прорыва фронта со стороны японцев войскам, руководимым компартией, предписывалось перейти к самостоятельным, чисто партизанским действиям с расширением районов их боевых операций по территории всего Северного Китая, оккупированного японцами³².

Воодушевленный победой, Мао немедленно постарался ее закрепить и уже через два дня после Лочуаньского совещания на заседании Постоянного комитета Политбюро объявил: «Политический и организационный уровень пролетариата выше уровня буржуазии… Ведя совместную [с Гоминьданом войну] сопротивления Японии, нам надо соединять воедино национальную и социальную революции. В длительный период единого фронта Гоминьдан будет оказывать планомерное и всестороннее воздействие на компартию и Красную армию, стараясь переманить их на свою сторону. Мы должны повысить политическую бдительность. Надо сделать так, чтобы крестьянство и мелкая буржуазия последовали за нами. Внутри Гоминьдана есть некоторые колеблющиеся между ГМД и КПК элементы. Это создает для нас благоприятные условия, при которых компартия будет переманивать на свою сторону Гоминьдан. Вопрос о том, кто кого переманит, решится в борьбе между двумя партиями». В заключение Мао предупредил, что отныне главной опасностью внутри КПК следует считать «правый оппортунизм»³³ (имелось в виду «капитулянтство» перед Гоминьданом и отказ от борьбы за социалистическую революцию).

Основные тезисы этого выступления он повторил через несколько дней на собрании высшего партактива в Яньани, особо выделив мысль о том, что в ходе войны коммунисты «должны будут, создав демократическую республику рабочих, крестьян и буржуазии, подготовить переход к социализму». Казалось, именно этот вопрос, а отнюдь не война с Японией занимали тогда почти все его воображение. «Либо мы одолеем их [гоминьдановцев], либо они нас», — твердил он, не уставая доказывать, что войска КПК обязаны вести только партизанские действия в горной местности, «независимые и самостоятельные», беречь силы и никоим образом не являться марионеткой в руках Чан Кайши. Ведь антияпонская война будет носить затяжной характер, разъяснял он, так что надо набраться терпения и ждать, пока японская армия истощит свои силы³⁴. «Враг наступает — мы отступаем; враг остановился — мы тревожим; враг утомился — мы бьем; враг отступает — мы преследуем», — продолжал он следовать своему излюбленному правилу.

Конечно, в его словах было много смысла. Как и любой другой милитарист в Китае, Мао прекрасно понимал, что его могущество и даже существование целиком зависят от того, насколько сильна его армия. Ни партия, ни массовое движение, как мы уже видели, ничего не стоили, если не опирались на военную силу. Только винтовка по-прежнему рождала власть. Как же мог он в таких условиях рисковать своими вооруженными силами, подставляя их под удар японцев? Ведь потеряй он их, и тогда Чан Кайши сам бы тут же разорвал с ним единый фронт, а затем бросил против него войска и раздавил, как ничтожного муравья. Просто удивительно, как его оппоненты не желали замечать очевидного, несмотря на титанические усилия Мао, настойчиво разъяснявшего им суть своей военной стратегии!³⁵ Впрочем, после Лочуаньского совещания противников его курса стало гораздо меньше. И Чжу Дэ, и Пэн Дэхуай, и многие другие приняли его «партизанские» идеи.

Гоминьдановская же армия тем временем отступала, терпя одно катастрофическое поражение за другим. В июле японские войска взяли Пекин и Тяньцзинь. В ноябре — Тайюань (столицу провинции Шаньси) и Шанхай.

Наступление императорских войск продолжалось, и ничто, казалось, не могло его остановить. В соответствии с договором СССР оказывал Чан Кайши огромную помощь, посылал советников, снабжал деньгами, вооружением. В общем, делал все, что мог. Так же, как во времена Великой революции середины 20-х годов. Но все было без толку. Армия Чан Кайши отступала. Единственное, чего Сталин достиг, так это заверения Чана в том, что тот не заключит мира с японцами. Лидер Китая был готов вести затяжную войну.

И тогда кремлевский диктатор, пристально следивший за драматическим развитием событий на китайских фронтах, понял: надо еще раз продумать тактику КПК. 11 ноября 1937 года он принял Ван Мина, Кан Шэна и Ван Цзясяна, которые попросили его о встрече в связи с отъездом Ван Мина и Кан Шэна на родину. Ван Цзясян, прибывший в Москву на лечение (как мы помним, он страдал от ран с апреля 1933 года), оставался исполняющим обязанности руководителя делегации КПК в Коминтерне (под псевдонимом Чжан Ли). В беседе принял участие Димитров.

Сталин обстоятельно инструктировал отъезжавших. Вопросы единого антияпонского фронта и антияпонской войны были, разумеется, затронуты в первую очередь. Судя по дневнику Димитрова, хозяин подчеркнул следующие моменты:

«1) основным для кит[айской] компартии теперь является: влиться в общенациональную волну и захватить руководящую роль;

2) Сейчас главным является война, а не аграрная революция, не конфискация земли. (Необходим налог на нужды войны.) Кит[айские] ком[мунисты] перешли от одной крайности к другой — раньше конфисковывали все, а теперь ничего;

3) лозунг один: „Победоносная война за независимость китайского народа“. „За свободный Китай, против япон[ских] захватчиков“;

4) Как китайцы будут воевать с внешним врагом — вот решающий вопрос. Когда это окончится, тогда встанет вопрос, как они будут воевать друг с другом;

5) китайцы находятся в более благоприятных условиях, чем были мы в 1918–1920 годах. У нас страна была разделена по линии социальной революции. В Китае — национальная революция, борьба за нац[иональную] незави[симость] и свободу, объединение страны и народа;

6) Китай обладает огромными человеческими ресурсами, и я думаю, что Чан Кайши прав, когда говорит, что Китай победит. Нужно самим держаться в нынешней войне».

Сталин обещал помочь Китаю в развитии военной промышленности: «Если у Китая будет собственная военная промышленность, никто не сможет его победить».

Высказал он соображения и относительно военной тактики КПК, посоветовав китайским коммунистам избегать лобовых атак на японцев, поскольку у 8-й армии не было артиллерии. «Ее [8-й армии] тактика, — сказал Сталин, — должна заключаться в… том, чтобы тревожить противника, заманивать его внутрь страны и бить ему в тыл. Необходимо взрывать коммуникации, железнодорожные мосты, [используемые] японской армией». Он потребовал увеличить армию КПК до тридцати дивизий.

«Ни Англия, ни Америка не хотят победы Китая, — добавил он. — Они боятся этой победы, исходя из своих империалистических интересов. Победа Китая повлияет на Индию, Индокитай и т. д. Они хотят, чтобы Япония ослабла в результате войны, но не допустят, чтобы Китай встал на обе ноги. Они хотят иметь в лице Японии цепного сторожевого пса — пугать Китай, так же как они раньше [пугали] царскую Россию, но они не хотят, чтобы у этого пса была возможность самому загрызть свою жертву».

В заключение Сталин сказал: «На китайском партийном съезде[75] нецелесообразно заниматься теоретическими дискуссиями. Теоретические проблемы надо оставить на потом, после окончания войны. Говорить о некапиталистическом пути развития Китая теперь менее целесообразно [у Димитрова дословно: „имеет меньше шансов“], нежели прежде. (Ведь капитализм в Китае развивается!)»³⁶. Как мы помним, на языке Сталина и Коминтерна «некапиталистический путь» в применении к Китаю и другим странам Востока означал «социалистический». Иными словами, Сталин потребовал от КПК выработать новую политическую линию, формально исключавшую курс на социализм. Члены делегации КПК обязаны были доложить об этом своему Центральному комитету и лично Мао.

14 Ноября Ван Мин с женой Мэн Циншу (Розой Владимировной Осетровой) и Кан Шэн с супругой Цао Иоу (русский псевдоним — Лина) вылетели из Москвы и 29 ноября через Синьцзян прибыли в Яньань. Вместе с ними прилетел и Чэнь Юнь, который, как мы помним, был членом Постоянного комитета Политбюро ЦК КПК, участником Великого похода, заслуженным и боевым товарищем. С апреля 1937 года он работал в Синьцзяне главным представителем Коминтерна и ЦК КПК. Кстати, именно Ван Мин с одобрения Димитрова его туда и послал: до того, как мы помним, Чэнь Юнь с конца августа 1935 года работал в Москве под началом Ван Мина. С декабря же 1936 года он находился в Алма-Ате, тоже в непосредственном подчинении Вана³⁷.

На аэродроме гостей встречали Мао Цзэдун, Ло Фу, другие руководители партии. Вновь прибывшим был оказан теплый прием, а Мао даже назвал Ван Мина «ангелом-хранителем партии»³⁸. Но все это ничего не значило. Мао Цзэдун понимал: в лице Ван Мина он приобретал наиболее коварного, ярого и беспощадного конкурента за власть из всех, которые у него были до того. И борьба с ним должна была быть нелегкой.

Мао уже знал, что по дороге в Яньань бывшие руководители делегации КПК в Коминтерне остановились в Синьцзяне, нанеся визит тамошнему правителю (дубаню) Шэнь Шицаю, разыгрывавшему из себя в то время лучшего друга Советского Союза. Одно время дубань даже просился в члены ВКП(б), однако Сталин вежливо отказал ему. Там, в Синьцзяне, Ван Мин устроил такую чистку местной партийной организации, что Мао и его сотоварищи в Яньани просто не сразу смогли поверить в то, что произошло.

А дело обстояло следующим образом. В столице Синьцзяна городе Дихуа (Урумчи) Ван Мин встретился со своим старым знакомым по учебе в Университете трудящихся Китая им. Сунь Ятсена (позже — КУТК) Юй Сюсуном, известным в кругах Коминтерна под псевдонимом Рубен Нариманов. В 1925–1929 годах этот человек вместе со студентами Чжоу Давэнем, он же Владимир Васильевич Чугунов, и Дун Исяном (Лев Михайлович Орлинский) особенно ожесточенно сопротивлялся установлению в УТК «диктатуры Голубева» (псевдоним Ван Мина) и Павла Мифа. Был он не менее амбициозен, чем сам Ван Мин, да к тому же располагал солидным партийным стажем: еще в 1920 году принял участие в создании Шанхайского социалистического союза молодежи, который сам же и возглавил. В апреле 1921 года вместе с другим активистом союза, Хэ Мэнсюном, Юй впервые посетил Советский Союз, где принял участие во II конгрессе Коммунистического интернационала молодежи. В январе 1922 года вновь приехал в Москву, на этот раз для участия в Съезде народов Дальнего Востока. После этого вплоть до ноября 1925 года работал в Центральном исполнительном комитете китайского соцсомола, а также участвовал в организации первого единого фронта с Гоминьданом. В общем, был фигурой заметной.

Авторитетными членами партии являлись и Чжоу Давэнь, и Дун Исян. Первый вступил в КПК в 1923 году, двадцатилетним юношей, и в 1924–1925 годах, до приезда в Москву, уже возглавлял Всекитайский студенческий союз. В апреле 1927 года он попал в поле зрения Сталина после того, как написал ему письмо с вопросами относительно характера китайской революции. Из бесчисленного потока писем, поступавших на его имя, Сталин выбрал именно письмо Чугунова и 9 апреля ответил ему³⁹, а в мае, выступая перед студентами Университета трудящихся Китая им. Сунь Ятсена, упомянул о нем⁴⁰. Именно Чжоу Давэню Сталин поручил представлять китайскую компартию на 8-м пленуме Исполкома Коминтерна в мае 1927 года. Что же касается Дун Исяна, то он был самым старшим из этой тройки. Он родился в 1896 году и вступил в партию еще в 1921-м. В 1924 году он основал партийную организацию в крупном торговом центре Китая, городе Уси (провинция Цзянсу).

С помощью Мифа Ван Мин смог вытеснить своих врагов из Университета трудящихся Китая. «Чугунов, Нариманов, Орлинский не в состоянии были больше оставаться в КУТКе»⁴¹, — вспоминал Ван Мин. Они были переведены на учебу в находившуюся в Москве же Международную ленинскую школу (МЛШ), однако Ван Мин не прекращал своих нападок на них. В 1928 году ему удалось еще больше ослабить влияние Юй Сюсуна и поддерживавших его студентов. Серьезную помощь ему тогда оказал введенный Мифом в заблуждение новый, избранный на VI съезде КПК в июле 1928 года Генеральный секретарь ЦК китайской компартии Сян Чжунфа. Однако дальнейшие попытки Ван Мина очернить старых членов партии были пресечены Исполкомом Коминтерна.

В 1930 году, после окончания Международной ленинской школы, Юй Сюсун был оставлен в ней аспирантом и инструктором китайского сектора. Тогда же стал преподавать китайским студентам МЛШ историю ВКП(б) и ленинизм. В начале 1931 года вместе с Чжоу Давэнем публично осудил реорганизацию руководящих органов китайской компартии, проведенную Мифом, в результате которой, как мы знаем, к власти уже в самой КПК пришел не кто иной, как Ван Мин. Несмотря на столь смелый поступок, Юй продолжал преподавать в МЛШ. В этой школе к нему, похоже, все относились с уважением, о чем свидетельствует сохранившаяся в архиве характеристика, выданная ему бюро парткома МЛШ. В ней говорится: «Нариманов идеологически выдержан. Особо надо подчеркнуть большую добросовестность, с какой он относится ко всякой возложенной на него общественно-партийной работе. Дисциплинирован. По академической линии активен, способности хорошие… Рекомендуется использовать его на руководящей партийно-организационной работе». Осенью 1932 года, однако, в жизни Юй Сюсуна произошли изменения. 29 октября под давлением Ван Мина, к тому времени возглавившего делегацию КПК в Коминтерне, он был отстранен от работы в школе. В начале 1933 года по решению ЦК ВКП(б) его направили на работу в Хабаровск, в местную китайскую газету «Гунжэньчжи лу» («Рабочий путь»), в которой главным редактором с начала июня 1932 года работал его друг Чжоу Давэнь. Юй стал его заместителем. Но уже через три года его в составе группы из двадцати пяти китайских коммунистов, проживавших в СССР, откомандировали в Синьцзян. В то время дубань обратился к ЦК ВКП(б) с просьбой прислать ему ряд способных кадров для налаживания антиимпериалистической работы, и Юй Сюсун возглавил секретариат местной Демократической антиимпериалистической лиги, находившейся под влиянием коммунистов, а также стал главным редактором ее ежемесячника «Фаньди чжаньсянь» («Антиимпериалистический фронт»).

Именно на этом посту его и встретил в Синьцзяне Ван Мин, не оставлявший тайных надежд на сведение с ним окончательных счетов. Случай был исключительный. Дубань принял Ван Мина и Кан Шэна радушно, как посланцев дружественной страны. Во время приема, однако, Ван Мин неожиданно заметил дубаню, что на подконтрольной ему территории действуют враждебные СССР контрреволюционные троцкистские элементы, которых следовало бы вычистить самым решительным образом. Дубань был явно сконфужен: ни о каких контрреволюционных троцкистах в Синьцзяне он ничего не знал. Но показаться гостям неучтивым не захотел, тут же приказав адъютанту принести на опознание фотографии двадцати пяти кадровых работников КПК, прибывших в Синьцзян из СССР за два года до того. Ван Мин и Кан Шэн отобрали из них ни много ни мало двадцать четыре человека, которые тут же дубанем и были арестованы! Единственный, кого Ван Мин и Кан Шэн не осмелились обвинить в троцкизме, был Чэнь Юнь.

Вряд ли следует говорить, что среди двадцати четырех был и Юй Сюсун. В качестве жеста доброй воли дубань передал всех арестованных представителям советского НКВД. На суде Юй Сюсун был обвинен в причастности к так называемому правотроцкистскому контрреволюционному блоку и 23 февраля 1938 года расстрелян. Его останки погребли в братской могиле на кладбище Донского монастыря. В апреле 1938 года были расстреляны и арестованные несколько раньше его, летом 1937 года, Чжоу Давэнь и Дун Исян. 3 августа 1957 года решением Верховного суда СССР все они будут реабилитированы⁴².

Поистине Ван Мин был лучшим учеником товарища Сталина! И именно таковым себя и считал. Был он, как мы помним, горд, эгоистичен и властолюбив. Перед отъездом на родину, 11 ноября 1937 года, во время уже описанной выше встречи в Кремле, он получил прямое задание Сталина «принять меры» к тому, чтобы пресечь «проявления троцкизма в деятельности руководства КПК». Судя по дневниковым записям Димитрова, Сталин выразил недовольство деятельностью Секретариата Коминтерна, заявив, что призывов к усилению борьбы против троцкистов недостаточно. «Троцкистов надо преследовать, расстреливать и уничтожать, — внушал он Ван Мину. — Это международные провокаторы, самые злостные агенты фашизма!»⁴³ Именно Ван Мину Сталин поручил непосредственно информировать его по всем вопросам, касавшимся возможности «троцкистского» перерождения коммунистического движения в Китае. После такого приема в Кремле Ван Мин, облеченный доверием Сталина, конечно, не сомневался: ему и остальным «28 большевикам» удастся подчинить своему контролю всю партию. И в соответствующем направлении он начал действовать уже в Синьцзяне.

Как бы то ни было, но сразу же по прибытии в Яньань Ван Мин, разумеется, проинформировал Мао и других лидеров КПК о последних военных и политических указаниях Сталина. Он потребовал немедленного созыва специального совещания Политбюро ЦК, чтобы обсудить ситуацию. Мао, Ло Фу и другие вынуждены были подчиниться. Совещание длилось шесть дней, с 9 по 14 декабря, и прошло под фактическим руководством Ван Мина. А как же иначе: ведь он был посланцем Сталина!

Ван недвусмысленно осудил решения Лочуаньского совещания, выступив тем самым против политики Мао. Указания Сталина он воспринял достаточно просто: если для КПК сейчас главным является война с Японией и на повестке дня стоит «борьба за национальную независимость и свободу, объединение страны и народа», то надо, следовательно, подчинить всю работу единому фронту. Точно так же, кстати, понял слова вождя и Димитров, с которым Ван Мин, очевидно, обсудил услышанное в Кремле. В тот самый день, когда Ван Мин и Кан Шэн вылетали из Москвы, 14 ноября, Генеральный секретарь ИККИ провел заседание своего Секретариата, на котором во всеуслышание заявил, что КПК не следует чересчур подчеркивать свою самостоятельность, а нужно действовать по принципу: «Все подчинено единому фронту, все через единый фронт»⁴⁴.

Именно эту формулу озвучил на декабрьском совещании и Ван Мин, заявивший о необходимости теснейшего сотрудничества с Чан Кайши — «организующей силой китайского народа», избегая любых самостоятельных действий, могущих нанести вред единству Китая в борьбе против японских захватчиков⁴⁵.

Как же хотелось Ван Мину и Димитрову угодить Сталину! Их раболепство просто не знало границ! Они не думали о КПК, а исходили главным образом из того, что активное сопротивление японцам в Китае в конечном счете обезопасит Советский Союз — отечество мирового пролетариата. Именно поэтому они старались не замечать даже прямых указаний кремлевского вождя о необходимости войскам КПК вести чисто партизанские действия — «тревожить противника, заманивать его внутрь страны и бить ему в тыл». Нет, твердил Ван Мин, надо сделать гораздо больше и от партизанской войны перейти к маневренной, чтобы сковать силы японской военщины и не допустить ее нападения на СССР! Только так сможем мы выполнить свой святой интернациональный долг!

Мао Цзэдун возражал, пытаясь обосновать свою позицию философски. За два месяца до переезда в Яньань он стал проявлять большой интерес к этой науке и вплоть до начала июля 1937 года помимо любовной поэзии занимался еще и большевистской философией. Изучал он этот предмет по китайским переводам двух советских учебников и одной статьи, опубликованной в Большой советской энциклопедии. Речь идет о работах, подготовленных сотрудниками Коммунистической академии, ленинградскими философами Иваном Михайловичем Широковым[76] и Арнольдом Самойловичем Айзенбергом, а также московскими «корифеями» Марком Борисовичем Митиным и Исааком Петровичем Разумовским⁴⁶. Эти ученые были убежденными сталинистами и, говоря словами наиболее авторитетного из них, Митина, при анализе проблем философии руководствовались «одной идеей: как лучше понять каждое слово и каждую мысль нашего любимого и мудрого учителя товарища Сталина и как их претворить и применить к решению философских вопросов»⁴⁷.

Не случайно поэтому философское чтение произвело на Мао сильное впечатление.

Особенный интерес вызвал закон единства и борьбы противоположностей, который советские философы определяли как основной в материалистической диалектике⁴⁸. Вывод, который он сделал из чтения, был совершенно в духе марксизма: «Цель изучения философии — не в том, чтобы удовлетворить собственную любознательность, а в том, чтобы изменить мир». Эту марксистскую формулу он применил к реальностям своей страны: «Национальный антияпонский фронт сможет лучше и конкретнее развить силы различных классов… Нам следует прежде всего проанализировать характерные особенности этой войны. То же самое надо сделать и с единым фронтом, отличительной чертой которого является наличие как противоречий между Китаем и Японией, так и противоречий внутри страны… Национальный характер и интернациональный характер коммунистической партии, демократическая революция и социалистическая революция, война и мир, мир и война, союз с буржуазией и преодоление колебаний и предательств буржуазии, компромисс с Гоминьданом со стороны компартии только ради укрепления независимости [самой] компартии… — все это является взаимопроникновением и взаимопреобразованием противоположностей… Наш единый фронт с китайской буржуазией относителен так же, как относительна дипломатия мира между Китаем и миролюбивыми странами. Относительна и политика сосуществования, которую проводит Советский Союз. Относительны и договоры СССР о союзах с другими государствами. Это же можно сказать и о единстве внутри партии и о единодушии вообще… Единство относительно, борьба абсолютна»⁴⁹.

Весной — летом 1937 года Мао даже выступил с серией лекций о диалектическом материализме перед студентами Антияпонского военно-политического университета, открытого в Яньани незадолго до того. Изложив близко к тексту, а то и вовсе заимствуя без указания на источник основные положения советских философов, он вновь связал их с задачами китайской революции. «Китайский пролетариат, ставя перед собой в настоящий момент историческую задачу осуществления буржуазно-демократической революции, должен использовать диалектический материализм как свое интеллектуальное оружие, — сказал он. — Если китайский пролетариат и китайская компартия, а также широкие революционные элементы, готовые принять точку зрения пролетариата как наиболее правильное и революционное мировоззрение и методологию, воспримут диалектический материализм, они смогут верно разобраться в тех изменениях, которые происходят в процессе революционного движения, смогут выдвинуть революционные задачи, объединить свои ряды и ряды своих союзников, сокрушить реакционные теории, выработать правильную линию, избежать ошибок в работе и достичь целей освобождения и строительства Китая»⁵⁰.

Его пространные выступления (каждая лекция длилась четыре часа, а весь курс занял более 110 часов) получили большой резонанс. Мао завоевал колоссальное уважение студентов как человек, постигший непостижимое, и вскоре часть лекций была опубликована в университетском журнале⁵¹.

Исходя из своих новых, диалектических, представлений Мао и на декабрьском совещании пытался доказывать: «В едином фронте „мир“ и „война“ представляют единство двух противоположностей… Вопрос о том, кто кого переманит, Гоминьдан или компартия, существует. Нам не нужно, чтобы Гоминьдан переманил компартию, нам надо, чтобы Гоминьдан воспринял политическое влияние со стороны компартии… Говоря в целом, [мы должны вести] независимую и самостоятельную партизанскую войну в горной местности при относительно централизованном командовании [со стороны Гоминьдана]»⁵².

Но демагогия Ван Мина сделала свое дело. Мао Цзэдун проиграл⁵³. При поддержке Кан Шэна, Чэнь Юня и некоторых других членов Политбюро Ван Мин, представлявший себя единственно правильным толкователем указаний Москвы, занял, по существу, лидирующие позиции в партии. Позже Мао вспоминал, что после возвращения Ван Мина его (Мао Цзэдуна) «власть распространялась не далее пещеры», где он жил⁵⁴. (После отъезда Хэ Цзычжэнь Мао часто жил в пещерном лагере, хотя его дом в Яньани по-прежнему оставался за ним. В яньаньском особняке он обычно принимал иностранных гостей⁵⁵.).

Мао вынужден был подчиниться и даже отойти в тень, саркастически заметив в январе 1938 года: «Я только начинаю изучать военные вопросы, так что в течение какого-то времени не смогу написать никакой статьи в этой области. Может быть, было бы лучше, если бы я больше занимался философией. Похоже, в этом есть насущная необходимость»⁵⁶.

Конечно, это не свидетельствовало о том, что Мао сдался на милость новому врагу. Как раз наоборот. Всю зиму 1937/38 года и всю последующую весну он готовился нанести ему сокрушительный удар. Семейные дела его утряслись, и он мог вновь сосредоточиться на внутрипартийной борьбе.

Цзычжэнь была далеко. В январе 1938 года она через Ганьсу и Синьцзян выехала в Советский Союз, где под псевдонимом Вэнь Юнь (Вэнь «Облако») была зачислена на учебу в Китайскую партийную школу при ЦК МОПР СССР, находившуюся в местечке Кучино под Москвой. Одновременно стала проходить обследование в 1-й Кремлевской поликлинике⁵⁷. К сожалению, операцию ей отказались делать: осколки настолько вжились в кости и ткани, что удалять их было нельзя. К тому же она (опять!) ждала ребенка. Зачала она в августе 1937 года, незадолго перед отъездом из Яньани. Было ли это результатом краткого перемирия между конфликтовавшими сторонами или Мао применил силу, принудив жену к интимным отношениям, неизвестно. Но, уезжая от мужа в Сиань, Цзычжэнь, по-видимому, еще не знала о том, что произошло.

Родит она 6 апреля 1938 года в Московском роддоме им. профессора Сеченова⁵⁸. И это будет мальчик, ее шестой ребенок, которого она вроде бы назовет Лёва. (Действительно ли она даст ему русское имя, сказать трудно, но так, по крайней мере, гласит легенда⁵⁹.) Бедное дитя, однако, не прожив и десяти месяцев, скончается от воспаления легких, и убитая горем Цзычжэнь похоронит его на кладбище под Москвой в какой-то общей могиле⁶⁰. Всю жизнь она будет терзаться тем, что не уберегла этого последнего от Мао ребенка.

А Мао уже и не вспоминал о ней. Борьба за власть с Ван Мином полностью захватила его. Как раз в конце 1937-го — начале 1938 года до него стал доходить подлинный смысл сталинского единого фронта, выраженный в ноябрьских указаниях вождя. Их Мао интерпретировал по-своему, полагая, что политика Сталина представляла собой хорошо завуалированный тактический ход, направленный не только на объединение всех сил китайской нации на отражение японской агрессии, но и на подготовку условий для дальнейшего захвата власти в Китае компартией.

И он был прав. Как всегда, в основе тактики Сталина лежал обман. От компартии на этот раз действительно требовалось сохранять силы, вести партизанскую борьбу в японском тылу и заманивать агрессора вглубь Китая, чтобы сковать его действия. Одновременно китайские коммунисты должны были энергично пропагандировать новый путь развития страны на послевоенный период: умеренно демократический взамен леворадикального (то есть «„некапиталистического“, или, точнее, социалистического»), не получившего поддержки большинства населения. Надо было отбросить старую идею о том, что Китаю удастся избежать капитализм и осуществить социализм непосредственно, выработав политическую программу, формально исключавшую курс на социалистическое переустройство Китая в ближайшем будущем. Иными словами, вместо теории о непрерывном перерастании демократической революции в социалистическую следовало обосновать концепцию о неизбежности целого демократического этапа в послереволюционном развитии страны. Такой маневр позволил бы компартии значительно расширить массовую базу за счет переманивания на свою сторону представителей промежуточных слоев, выступавших против любой диктатуры, как коммунистической, так и гоминьдановской. Разумеется, этот зигзаг предполагал демонстративное дистанцирование КПК от СССР, стоявшего под пролетарской диктатурой.

Первые элементы новой теории Мао изложил в начале марта 1938 года в интервью английской писательнице и путешественнице Виолете Кресси-Маркс, встретившейся с ним в его городском особняке. На вопрос этой женщины, создана ли китайская компартия по образцу российской, Мао ответил:

— По образцу, данному Марксом и Лениным. Но она [КПК] достаточно независима от России… Как принципы Сунь Ятсена, так и доктрины Ленина и Маркса направлены на улучшение жизни народа, так что пока в Китае эти две идеологии совпадают.

— А если бы позднее на практике обнаружилось, что они не совпали? — допытывалась Кресси-Маркс.

— То, что произойдет позднее, надо оставить людям и посмотреть, что они скажут, — ответил Мао, впервые не став развивать идеи о перерастании демократической революции в социалистическую.

— Считаете ли вы, что коллективное ведение хозяйства хорошо? — продолжала интервью Кресси-Маркс.

— Да, оно несомненно было бы хорошо, если бы мы могли дать людям такой же инвентарь, что и в России, — объяснил Мао, явно давая понять, что до социализма Китаю еще следует дорасти⁶¹.

Вскоре, в самом начале мая, Мао высказался на этот счет еще более определенно — в беседах с сотрудником американского посольства, военно-морским офицером Эвансом Карлсоном, посетившим Яньань. Вот что последний докладывал об этом президенту США Франклину Рузвельту[77]: «У меня было две продолжительные беседы с Мао Цзэдуном. Он, конечно, мечтатель, гений. И обладает сверхъестественным даром проникать вглубь проблемы. Я спрашивал его главным образом о планах китайской коммунистической партии на то время, когда война окончится. Он отвечал, что классовая борьба и аграрная революция, как таковые, будут отброшены — до тех пор, пока нация не пройдет через подготовительный этап демократии. С его точки зрения, государство должно владеть рудниками, железными дорогами и банками, организовывать кооперативы и поддерживать частные предприятия. Что касается иностранного капитала, то, по его словам, инвестиции из тех стран, которые готовы сотрудничать с Китаем на основах равенства, необходимо поощрять. Был он очень дружелюбен и сердечен»⁶². Вспоминая о разговорах с Мао два года спустя, Карлсон добавлял: «Он [Мао] сказал: „Коммунизм не является непосредственной целью, ибо его можно достичь только спустя десятилетия развития. Ему должна предшествовать сильная демократия, за которой последует подготовительный период социализма“». «Совершенно очевидно, — пишет в этой связи собеседник Мао, — что в этих словах не было ничего чересчур радикального»⁶³.

До встречи с Мао, в декабре 1937-го — феврале 1938 года, Карлсон инспектировал войска 8-й армии, действовавшие в японском тылу в провинции Шаньси, где беседовал с Чжу Дэ и другими людьми, близкими к Мао. Его вывод из всех этих встреч был один: «Китайская коммунистическая группа (так называемая) — не коммунистическая в том смысле, какой мы вкладываем в этот термин… Я бы назвал их группой либеральных демократов, а может быть, социал-демократов (но не нацистской породы). Они хотят равенства возможностей и честного правительства… Это не коммунизм в нашем понимании»⁶⁴. Поверил ли Рузвельт своему бывшему телохранителю или нет, неизвестно, но то, что новая концепция китайской революции начала в то время обретать свои законченные черты, очевидно. Вместе с Чжу Дэ и некоторыми другими членами руководства КПК, разделявшими его взгляды, Мао начал ее эффективную пропаганду.

Обоснование этой концепции Мао продолжил в лекциях о диалектическом материализме. «На настоящем этапе в Китае, — говорил он, — задачи философии подчинены общим задачам свержения империализма и полуфеодальной системы, всестороннего развития буржуазной демократии, создания новой китайской демократической республики и подготовке перехода мирными средствами к социалистическому и коммунистическому обществу»⁶⁵.

Между тем обстановка на фронтах Китая продолжала ухудшаться. 13 декабря пала столица страны Нанкин. Обезумевшие захватчики устроили в нем дикую резню. За несколько дней было убито более 300 тысяч мирных жителей, 20 тысяч женщин изнасиловано. Опьяненные кровью беззащитных жертв японские солдаты глумились над побежденными. Центральное правительство эвакуировалось в Ухань.

Туда же вскоре (17 декабря) вылетел и Ван Мин, по решению Политбюро возглавивший Чанцзянское бюро ЦК (Чанцзян — китайское название реки Янцзы). Там, в Ухани, он, по существу, создавал свой, параллельный яньаньскому, центр власти, начав осуществлять иную, более дипломатичную, нежели Мао, политику единого фронта⁶⁶. Гибкий Чжоу Эньлай, с 1936 года занимавшийся как раз вопросами установления и укрепления сотрудничества с Гоминьданом, моментально переметнулся на его сторону. Поддержку Вану оказали также Кан Шэн и Чжан Готао, а также (отчасти) Бо Гу. В конце февраля — начале марта 1938 года на совещании Политбюро в Яньани члены ванминовской фракции дали открытый бой сторонникам Мао Цзэдуна, среди которых особенную активность проявляли Ло Фу и Жэнь Биши. (Последний безоговорочно поддерживал Мао с осени 1936 года, с тех пор, как вместе с войсками 2-го фронта Красной армии пришел в Северную Шэньси. Имевшие место в прошлом разногласия между ним и Мао были благополучно разрешены.) Ни одной из сторон, однако, не удалось одолеть другую. Баланс сил в руководстве партии на какое-то время оказался примерно равным.

И тогда Мао решил отправить одного из своих ближайших единомышленников в Москву доложить обстановку и запросить инструкции. Выбрал он Жэнь Биши, исходя, по-видимому, из правила «за одного битого двух небитых дают»: вечно смурной и жалующийся на здоровье Жэнь чувствовал вину перед Мао за то, что участвовал в его беспощадной травле в начале 30-х годов. 5 марта вместе со своей женой Чэнь Цунъин (она же Чжэн Сун) и сестрой погибшего Цай Хэсэня, Цай Чан (русский псевдоним — Роза Николаева), он выехал в столицу провинции Ганьсу город Ланьчжоу, а оттуда в середине марта вылетел (через Синьцзян) в Москву. Борьба Мао Цзэдуна за безраздельную власть в КПК вступила в финальную стадию.