Мао Цзэдун.

«БУНТ — ДЕЛО ПРАВОЕ».

Вернувшись в Пекин в июне 1965 года, Мао застал дела в беспорядке. Движение за «социалистическое воспитание» выявляло вопиющие факты «буржуазного перерождения» в большинстве партийных организаций. Становилось ясно, что, по крайней мере, в половине из них «классовые враги» захватили власть. Об «угрожающем положении» на местах верные Председателю руководители КПК сообщали уже с конца прошлого года. Теперь же ситуация, похоже, достигла предела. Да и как могла она не достичь его, если каждый партийный чиновник, профессионально чувствовавший настроение «кормчего», как и раньше, слал наверх только ту информацию, которую тот хотел услышать. Такова была реальность тоталитарной системы, создателем которой Мао сам и являлся. И по иронии судьбы стал ее главной жертвой.

Мир страшных иллюзий, в котором он жил, побуждал его к вполне реальным действиям. И несмотря на то, что ему перевалило за семьдесят, он совершенно не походил на Конфуция, который как-то сказал о себе: «В семьдесят [лет я] стал следовать желаниям сердца и не переступал меры». Впрочем, Мао не только этим отличался от великого старца. Ведь тот уже в шестьдесят «научился отличать правду от неправды»⁸¹. А Председатель так и не сможет сделать этого до конца своих дней.

В Пекине он имел долгий разговор с Цзян Цин о делах на культурном фронте. Еще в феврале она убедила его в необходимости разоблачить «контрреволюционную» пьесу известного историка и драматурга профессора У Ханя об отважном и благородном чиновнике XVI века Хай Жуе, осмелившемся высказать правду погрязшему в пороках императору династии Мин. Эту пьесу У Хань сочинил еще в январе 1961-го, и с тех пор она, хоть и с небольшим успехом, шла в театрах Китая. В ней были такие слова, обращенные Хай Жуем к императору: «Раньше еще ты делал кое-что хорошее, а что ты делаешь теперь? Исправь ошибки! Дай народу жить в счастье. Ты совершил слишком много ошибок, а считаешь, что во всем прав, и потому отвергаешь критику». Цзян Цин считала, что У Хань сознательно проводил параллель между «делами» Хай Жуя и Пэн Дэхуая, — иными словами, «брал на вооружение прошлое, чтобы очернить настоящее». С ее точки зрения, цель «злобной» пьесы состояла в том, чтобы нанести удар по авторитету «великого кормчего». Не все китайские зрители, однако, видели в пьесе «криминал»: сама мысль о коварстве У Ханя, который, кстати, обожал Мао и с которым тот не раз встречался, просто не приходила в головы многим людям.

Цзян подняла вопрос о пьесе сразу же по ее выходе, но тогда ни Мао, ни кто-либо другой из его окружения не поддержали ее. Даже Кан Шэн скептически отнесся к затее. Все знали, что Мао Цзэдуну нравился образ Хай Жуя. В нем он видел себя самого, «честного и правдивого революционера», борца против всех пороков прогнивших классов. В начале 1965 года ситуация изменилась. Враги стали мерещиться Мао повсюду, и тут-то Цзян Цин и удалось внушить ему мысль о «коварности» У Ханя. Дело в том, что последний был не только ученым и литератором, но и заместителем мэра Пекина, то есть непосредственным подчиненным Пэн Чжэня. Тот же в свою очередь, как мы помним, являлся одним из ближайших соратников Лю Шаоци и Дэн Сяопина. В воспаленном мозгу Председателя все эти четверо (У Хань, Пэн Чжэнь, Лю Шаоци и Дэн Сяопин) объединились в одну «черную банду». В нее же с подачи Цзян Цин он включил и заведующего отделом пропаганды ЦК Лу Динъи, непосредственно отвечавшего за партийную чистоту произведений литературы.

В январе на рабочем совещании Политбюро Мао выплеснул на Лю и Дэна накипевшее недовольство в весьма своеобразной форме. Придя на заседание с текстами Конституции КНР и партийного устава, он стал размахивать ими над головой и кричать этим двум деятелям КПК: «У меня здесь две книги. Одна — Конституция, [по которой] у меня есть гражданские права. Другая — партийный устав, [по которому] у меня есть права члена партии. Один же из вас не пускал меня на совещание, а другой — не давал мне говорить». Взрыв эмоций у него был спровоцирован тем, что накануне Дэн объявил собравшимся, что Председатель не сможет принять участие в совещании по болезни. Ничего особенного в этом заявлении не было, так как в те дни Мао действительно прихворнул. Но когда Мао узнал об этом, он тут же явился в зал заседаний и стал выступать. Говорил он, как всегда, о классовой борьбе, но едва заявил, что «в настоящее время главным противоречием в деревне является противоречие между группировкой тех, кто стоит у власти и идет по капиталистическому пути, с одной стороны, и широкими массами — с другой», Лю робко вставил: «Ну, так уж нельзя абсолютизировать».

Решился Лю на это замечание потому, что уже давно начал опасаться, как бы борьба с ревизионизмом не переросла все мыслимые масштабы и не ударила по нему самому. Резко ухудшившееся отношение к себе со стороны вождя он не мог не ощущать.

Но Мао так сильно вознегодовал, что решил устроить спектакль. А вскоре вспомнил и о словах Цзян Цин относительно У Ханя. Наконец-то все сразу встало на свои места. «У Хань написал пьесу по заданию Пэн Чжэня, Лю Шаоци и Дэн Сяопина, мечтающих сокрушить меня!» — примерно так стал он размышлять. Через несколько лет он скажет Эдгару Сноу, что решение сместить Лю действительно пришло к нему в январе 1965-го в связи с тем, что последний «выразил энергичный протест» по поводу развертывавшейся в ходе движения за «социалистическое воспитание» борьбы с «теми, кто стоял у власти в партии и шел по капиталистическому пути». В то время, пишет Сноу со слов Мао Цзэдуна, «огромная власть — над пропагандистской работой внутри провинциальных и местных партийных комитетов и особенно внутри Пекинского городского комитета партии — вышла из-под его контроля». А потому он решил, что «возникла необходимость еще больше усилить культ личности для того, чтобы поднять массы на борьбу за уничтожение антимаоистской партийной бюрократии»⁸².

В феврале 1965-го он послал Цзян Цин в Шанхай, поручив ей, как он потом вспоминал, «организовать публикацию статьи с критикой пьесы „Разжалование Хай Жуя“»⁸³. Его верная жена выполнила задание, подыскав для этой работы местного партийного журналиста Яо Вэньюаня.

Работа над статьей заняла много времени. Было подготовлено одиннадцать вариантов. Мао трижды просмотрел их. И только к концу лета нашел, что «в целом она [статья] годится». Он вручил окончательный текст Цзян Цин и предложил, чтобы его просмотрели и другие руководящие работники ЦК, но жена сказала: «Лучше опубликовать статью как она есть. По-моему, товарищи Чжоу Эньлай и Кан Шэн ее могут и не смотреть». Цзян боялась, что, если Чжоу и Кан ознакомятся со статьей, тогда и Лю Шаоци, и Дэн Сяопин тоже захотят ее прочесть⁸⁴.

На том и порешили. Статья появилась 10 ноября 1965 года в шанхайской газете «Вэньхуэй бао» («Литературные доклады»). И именно она дала толчок новому массовому движению, получившему вскоре название «великая пролетарская культурная революция».

Идея радикальной революции в сфере культуры пришла к Мао еще в декабре 1963 года во время чтения доклада единомышленника Цзян Цин, шанхайского вождя Кэ Цинши, мрачными красками обрисовавшего положение в этой области. Мао наложил резолюцию: «Во многих областях [культуры] все еще господствуют „мерзавцы“… Экономический базис общества уже изменился, но искусство как часть надстройки, обслуживающая базис, до сих пор представляет собой серьезную проблему. Надо как следует взяться за дело… Как ни странно, многие коммунисты с рвением проповедуют феодально-буржуазное, но только не социалистическое искусство»⁸⁵.

Мао и раньше высказывал неудовольствие тем, что творческая интеллигенция, в том числе находившаяся в партии, стояла в стороне от классовой борьбы. За месяц до чтения доклада Кэ Цинши он даже предложил «гнать» всех сотрудников министерства культуры на низовую работу, «а если не пойдут — не выдавать [им] зарплаты»⁸⁶. Но эти «брюзжания» старого человека так и повисли в воздухе. И только в начале июля 1964 года он потребовал организовать в рамках ЦК специальную группу из пяти человек по делам культурной революции⁸⁷. Во главе ее встал Пэн Чжэнь, сторонник Лю Шаоци, а от «твердых маоистов» в нее вошел Кан Шэн.

Деятельность группы, однако, вызвала неудовлетворение Мао. Пэн и его соратники стремились ограничить партийное вмешательство организацией академических дискуссий, в то время как Председатель был убежден, что если и дальше не проводить классовой «чистки» творческих союзов, то «в один прекрасный день» они «превратятся в организацию типа венгерского клуба Пётефи[141]».

Вот почему он послал Цзян Цзин в Шанхай, подальше от Пэна и его людей. И целое лето держал в тайне работу над статьей об У Хане. Публиковать статью в Пекине он и не думал, ибо до поры до времени не хотел вступать в прямой конфликт с городскими властями. Правда, в сентябре на одном из рабочих заседаний в ЦК он предложил подвергнуть У Ханя критике, но после того, как его не поддержали⁸⁸, больше к этому вопросу не возвращался. Ему хотелось нанести У Ханю, Пэн Чжэню и стоявшим за ними Лю Шаоци и Дэн Сяопину удар исподтишка. В конце октября 1965 года он уехал из Пекина на юг, вскоре после того, как Пэн Чжэнь заявил на очередной встрече работников культуры: «На самом деле все люди равны, вне зависимости от того, члены ли они Центрального комитета или председатели»⁸⁹. Такого Мао простить не мог. И через некоторое время дал сигнал Яо Вэньюаню публиковать статью.

Это был удар грома. Ведь Яо заклеймил драму У Ханя как орудие борьбы буржуазии против диктатуры пролетариата и социалистической революции, а такое обвинение в КНР было равносильно смертному приговору. Первой реакцией Пэн Чжэня было не допустить перепечатки статьи центральной прессой. И какое-то время ему удавалось это. Но в дело вмешался Чжоу Эньлай, объявивший Пэну, что Мао собирается издать работу Яо отдельной брошюрой, если пекинские средства массовой информации проигнорируют ее⁹⁰. Только тогда «Жэньминь жибао» перепечатала злобный пасквиль, правда, со своим комментарием, в котором в духе Пэна объявила о развернувшейся полемике между учеными. (Произошло это только 29 ноября.).

Добившись своего, Мао мог торжествовать. И, вспомнив, очевидно, горьковского «Буревестника», не удержался от того, чтобы не сочинить собственную героическую песнь о птице, жаждущей бури. Разумеется, в ней присутствовал и антигерой, китайский собрат «глупого пингвина»:

Да, в мире, в котором жил Мао, небо и земля действительно поменялись местами. И он страстно жаждал поставить вверх дном всю страну[145].

В феврале 1966 года в Ухани он принял трех членов «группы пяти по делам культурной революции»: Пэн Чжэня, Кан Шэна и заведующего отделом пропаганды ЦК Лу Динъи, которые привезли ему тезисы своего «Доклада о ведущейся ныне научной дискуссии». Вот как описывает эту встречу один из ее участников: «Мао обратился к Пэн Чжэню… с вопросом: „Является ли У Хань действительно антипартийным и антисоциалистическим [элементом]?“» Но прежде чем Пэн Чжэнь ответил, выскочил Кан Шэн, заявивший, что пьеса У Ханя — «антипартийная, антисоциалистическая ядовитая трава». Возразить ему никто не посмел. «Конечно, если имеются различные точки зрения, они должны быть оглашены», — сказал Мао в наступившей тишине… Наконец заговорил Пэн Чжэнь. Он хотел защитить содержание документа, который привез с собой⁹². В этом документе говорилось о том, что во время дискуссий следует «искать истину в фактах, поскольку перед истиной все равны»⁹². Поэтому Пэн Чжэнь сказал: «Я думаю, нам следует исходить из указаний Председателя, позволив ста школам соперничать, а ста цветам расцветать, обсуждая академические вопросы, поднятые в пьесе». Пэн Чжэня поддержал Лу Динъи. После чего Мао подвел итог: «Вы сами выработайте решение. Мне нет нужды его смотреть»⁹³.

Это была ловушка, но ни Пэн, ни Лу ее не заметили. Через несколько дней с их подачи ЦК принял тезисы «Доклада о ведущейся ныне научной дискуссии» для распространения.

Вот тут-то Мао и начал действовать. Его вновь охватил охотничий азарт. В середине марта в пику Пэн Чжэню он утвердил подготовленный Цзян Цин «Протокол» проведенного ею еще в феврале совещания по вопросам работы в области литературы и искусства в армии. В отличие от тезисов доклада Пэн Чжэня в этом документе говорилось о том, что «антипартийная, антисоциалистическая черная линия», противостоявшая идеям Мао Цзэдуна, осуществляла свою диктатуру в кругах работников литературы и искусства все годы после образования КНР. «Характерными для этой линии являются такие теории, как „писать правду“», — подчеркивалось в «Протоколе», который призывал «решительно вести великую социалистическую революцию на культурном фронте, полностью ликвидировать эту черную линию»⁹⁴.

Вскоре уже в Ханчжоу Мао Цзэдун собрал самых близких единомышленников во главе с Цзян Цин и Кан Шэном и заявил им, что Пекинский горком и отдел пропаганды ЦК заступаются за плохих людей и не поддерживают левых. «В Пекинском горкоме обстановка как по пословице: ни иголки не воткнуть, ни воде не просочиться, — сказал он. — Его надо распустить. Что же касается отдела пропаганды, то он является „дворцом владыки ада“. Надо „свергнуть владыку ада и освободить чертенят“». При этом он вновь заклеймил У Ханя за «антипартийное и антисоциалистическое [поведение]». А заодно подверг критике бывшего главного редактора «Жэньминь жибао» Дэн То и бывшего заведующего отделом единого фронта Пекинского горкома Ляо Моша — за публикацию сатирических заметок в столичной прессе. (Многие из этих заметок, кстати, были написаны в соавторстве с тем же У Ханем⁹⁵.).

После этого под давлением Мао Центральный комитет распространил «Протокол» Цзян Цин, а буквально через шесть дней Председатель собрал в Ханчжоу расширенное совещание Постоянного комитета Политбюро, на котором потребовал дезавуировать тезисы доклада Пэн Чжэня и распустить «группу пяти по делам культурной революции». Вместо последней должна была быть создана новая группа, на этот раз при Постоянном комитете Политбюро⁹⁶. В Пекин Мао пока возвращаться не собирался, а потому попросил Лю Шаоци (!) провести в Чжуннаньхае расширенное заседание Политбюро для проведения в жизнь принятых решений. «Западный ветер [из „ревизионистского“ Советского Союза] гонит в Чанъань [столица Древнего Китая, в данном случае — образное обозначение Пекина] опавшие листья, — сказал он своим единомышленникам. — …Если не подметать, то пыль не исчезнет сама по себе»⁹⁷.

Стремясь обезопасить себя, Лю предал Пэна, и в мае его верный соратник был снят со всех постов, обвиненный в пропаганде «буржуазного» лозунга «перед истиной все равны». Заодно вычистили и Лу Динъи. По требованию Мао их объединили в одну «антипартийную» группу вместе с начальником Генштаба Ло Жуйцином и заведующим общим отделом ЦК Ян Шанкунем, снятыми ранее по совершенно другим причинам⁹⁸. Такое объединение должно было продемонстрировать, что развертывавшаяся в стране «культурная революция» направлена не только против тех бюрократов, которые занимались культурой и пропагандой, но и против остальных «представителей буржуазии, пролезших в партию, правительство, армию». Иными словами, против всех, кто готов был «при первом удобном случае захватить власть в свои руки и превратить диктатуру пролетариата в диктатуру буржуазии».

Стремясь «ковать железо пока горячо», Кан Шэн тогда же, в мае, поднял вопрос о замене термина «идеи Мао Цзэдуна» на «маоцзэдунизм». «Идеи Мао Цзэдуна, — заявил он, — если выражаться точно, должны называться маоцзэдунизмом»⁹⁹. Однако Мао опять не поддержал такую метаморфозу.

16 Мая расширенное заседание Политбюро от имени ЦК приняло текст специального сообщения всем парторганизациям страны, в котором говорилось о роспуске «группы пяти» и об образовании новой Группы по делам культурной революции, непосредственно подчиненной Постоянному комитету Политбюро. Именно это сообщение впервые призвало всю партию «высоко держать великое знамя пролетарской культурной революции»¹⁰⁰. Оно было написано самим Мао.

С этого сообщения началось вовлечение в «культурную революцию» широких масс, что придало движению особый характер.

Страна вновь погружалась в хаос. Но Мао, похоже, это ничуть не смущало. Наоборот, он сам провоцировал бунт. Казалось, стареющий вождь получал огромную долю адреналина, дирижируя массовым движением. Он шел ва-банк, чувствуя, что его окружают враги. И для того чтобы сокрушить «заговорщиков», вновь обратился к народу. Он знал, что такой маневр был беспроигрышным. На этот раз он бросил клич неопытной и фанатично преданной ему молодежи — студентам вузов, а также учащимся техникумов и средних школ. Именно это «пушечное мясо» должно было стать его новой гвардией, перед мощным натиском которой ни один чиновник, «идущий по каппути», не мог бы ни за что устоять.

Он уже давно размышлял о необходимости более глубокого вовлечения молодежи в «подлинную социалистическую революцию». Именно «классовую борьбу» он считал самой главной дисциплиной. От большинства же других предметов, которые изучались в учебных заведениях, был, по его мнению, «только вред». Поэтому количество часов, отводимых на лекции, надо было, с его точки зрения, решительно сократить, а всем студентам вместо того, чтобы «слушать всякую галиматью», следовало тратить время на активное участие в «классовых битвах». «Нынешний метод [образования] калечит таланты, калечит молодежь, — возмущался Мао. — Я его не одобряю. Читать столько книг… Это нужно прекратить!» Не нравилась ему и система академических экзаменов. «Нынешний метод проведения экзаменов — это метод отношения к врагу», — утверждал он, ратуя за то, чтобы учащиеся сдавали тесты по правилу: «Я не умею — ты напишешь, а я у тебя перепишу. Ничего в этом страшного нет». Некоторые экзамены, с его точки зрения, надо было вообще отменить. «Теперешнюю систему образования, программы, методику, методы проведения экзаменов — все надо менять, ибо они калечат людей», — резюмировал он на одном из собраний за два года до «культурной революции»¹⁰¹.

О том же он написал и в письме Линь Бяо 7 мая 1966 года, за девять дней до принятия Политбюро сообщения о начале «культурной революции»¹⁰². В итоге «чистка» учебных заведений от «каппутистов» и мобилизация молодежи на участие в «классовой борьбе» стала одной из главных задач вновь организованной Группы по делам культурной революции, во главе которой Мао поставил Чэнь Бода, сделав одним из его заместителей Цзян Цин. Советником группы стал Кан Шэн.

Именно Кан направил свою жену в Пекинский университет, где секретарем парткома философского факультета работала ее знакомая по имени Не Юаньцзы. Супруга Кана подговорила Не организовать нескольких студентов выступить против горкома партии и партийного руководства Бэйда (именно так, как мы помним, китайцы обычно называют этот вуз). Сорокашестилетняя женщина с радостью согласилась и 25 мая вместе с шестью студентами вывесила на стене столовой университета дацзыбао (газету больших иероглифов). В ней она обвинила некоторых руководителей отдела Пекинского горкома по университетской работе, а также ректора (он же секретарь парткома) Бэйда в «проведении ревизионистской линии, направленной против ЦК партии и идей Мао Цзэдуна»¹⁰³. По всем партийным канонам того времени это был настоящий бунт. Но Не и ее студенты конечно же ничего не боялись: за ними стояла Группа по делам культурной революции.

Едва получив текст газеты больших иероглифов, Кан Шэн тут же послал его Мао, который по-прежнему находился в Ханчжоу. И тот немедленно восславил этот поклеп как «первую марксистско-ленинскую дацзыбао», дав телефонное указание Кан Шэну и Чэнь Бода распространить ее в средствах массовой информации. К тому времени Чэнь уже направил в редакцию «Жэньминь жибао» рабочую группу, которая установила контроль над этим изданием. Мао давно высказывал недовольство этой газетой, никому не советуя ее читать, потому что она находилась под влиянием Лю Шаоци, Дэн Сяопина и Пэн Чжэня¹⁰⁴. Но вот, наконец, она очутилась в руках правоверных маоистов, которые, помимо этого, стали контролировать и информационное агентство Синьхуа. Так что исполнить приказ вождя Чэню не составило никакого труда¹⁰⁵.

Лю, Дэн и другие руководители Политбюро пришли в замешательство. В отсутствие Председателя они просто не знали, что предпринять. И, пока суть да дело, немедленно реорганизовали Пекинский горком, а также сместили ректора Бэйда. Но это тут же отозвалось эхом по всей стране. Примеру Не Юаньцзы последовали студенты множества вузов, начавшие атаковать свои ректораты и партийные комитеты.

Немного придя в себя, Лю и Дэн 9 июня отправились в Ханчжоу, чтобы уговорить Мао вернуться в Пекин. Но тот отказался. Тогда они стали испрашивать «высочайшего» позволения посылать в университеты партийные рабочие группы, чему воспротивился Чэнь Бода, присутствовавший при беседе. Мао, однако, не сказал ни да ни нет. Он вел себя точно так же, как при встрече с Пэн Чжэнем в Ухани. «Их [партийные рабочие группы] можно посылать, — вяло произнес он. — А можно и не посылать. [В любом случае] их не следует отправлять в спешке»¹⁰⁶. Его тактика была все той же: он просто хотел дать «врагам» возможность полностью проявить себя. Иными словами, действовал по старому принципу: «Пусть все отвратительное целиком вылезет наружу, так как, выйдя наполовину, оно может опять спрятаться»¹⁰⁷. Просто удивительно, как такие опытные политики, как Лю и Дэн, не смогли раскусить его.

Вконец запутавшись, они в расстроенных чувствах вернулись в Пекин. И, тут же созвав заседание Постоянного комитета Политбюро, провели решение о посылке рабочих групп в университеты, вменив им в задачу восстановление порядка.

Большей ошибки они не могли совершить! Ведь именно это и нужно было от них Мао Цзэдуну для того, чтобы обвинить своих «врагов» в «зажиме» народных масс. Он-то прекрасно понимал, что едва рабочие группы появятся на кампусах, как крикливые левые тут же устроят им провокации, после чего столкновения сторон перерастут в кровавые схватки. Предвкушая все это, он наблюдал за происходившим из своего «прекрасного далека».

А когда решил, что момент нанесения удара близок, послал письмо жене, в котором приветствовал «хаос». «Полный беспорядок в Поднебесной ведет ко всеобщему порядку, — пророчествовал он. — Это повторяется через каждые семь-восемь лет. Всякая нечисть сама вылезает наружу. Не вылезать она не может, ибо это определено ее классовой природой… Сейчас наша задача состоит в том, чтобы во всей партии и во всей стране в основном (полностью невозможно) свалить правых, а пройдет семь-восемь лет — и снова поднимем движение по выметанию нечисти: впоследствии еще надо будет много раз ее вычищать»¹⁰⁸.

Это письмо он написал в Ухани, куда приехал в самом конце июня. Он уже готов был вернуться в Пекин, но перед этим ему захотелось еще раз удивить китайский народ да и весь мир. В свои семьдесят два года он в очередной раз решил совершить заплыв по реке Янцзы.

Он вновь вступил в ее воды 16 июля. И конечно же не стал переплывать великую реку, а, как и прежде, отдался ее мощному течению, которое и отнесло его на расстояние в 30 ли. Все это «плавание» заняло один час пять минут. Но как безмерно счастливы были миллионы китайцев! Вот что сообщило по этому поводу информационное агентство Синьхуа: «16 июля 1966 года великий вождь китайского народа председатель Мао Цзэдун снова с попутным ветром, разбивая волны, плавал в реке Янцзы. За час пять минут он проплыл около пятнадцати километров… Радостная весть… быстро облетела весь город Ухань. Радовался весь город, весть передавалась из уст в уста. В народе говорили: „Здоровье нашего любимого вождя председателя Мао Цзэдуна такое крепкое. Это величайшее счастье всего китайского народа. Это величайшее счастье революционных народов всего мира!“» В тот день, когда Мао решил поплавать, «на берегах Янцзы был лес разноцветных флагов, висели большие плакаты с лозунгами, вокруг были ликующие толпы народа, из репродукторов звучала величавая мелодия „Алеет Восток“, воспевающая нашего любимого вождя председателя Мао Цзэдуна… Громоподобные ликующие возгласы, гудки слились в одно целое. Председатель Мао Цзэдун со здоровым румянцем на лице, весь сияющий, стоял на палубе катера… На реке были видны высоко поднятые красные знамена, громадные транспаранты с выдержками из трудов председателя Мао Цзэдуна: „Сплоченность, напряженность, серьезность и живость“, „Империалисты так третируют нас, что к этому следует отнестись со всей серьезностью“, „Проникнуться решимостью, не бояться жертв, идти на преодоление любых трудностей для завоевания победы“… Председатель Мао Цзэдун… махая рукой восторженным массам… в ответ на их приветствие громко говорил: „Здравствуйте, товарищи! Ура, товарищи!“… Отряд юных пловцов из двухсот с лишним учеников начальных школ привлек особое внимание председателя Мао Цзэдуна. Эти пионеры от восьми до четырнадцати лет [плыли и держали]… в руках плакаты с надписью: „Хорошо учиться, ежедневно добиваться прогресса!“ и хором пели песню: „Мы — коммунистическая смена“, проявляя революционный пафос пионеров эпохи Мао Цзэдуна… Катер подошел к большой Учанской дамбе. Председатель Мао Цзэдун спустился в воду и поплыл. Было ровно одиннадцать часов утра. Летом течение в Янцзы быстрое. Председатель Мао Цзэдун плавал то одним, то другим стилем. Он то плавал на боку, то лежал на спине… Когда стрелка часов показала, что прошел час и пять минут… председатель Мао Цзэдун поднялся на борт, он был бодрым, не заметно было и тени усталости»¹⁰⁹.

Весть о триумфальном заплыве Мао поразила и многих людей за рубежом. Но, конечно, не все поверили пропаганде, посчитав анекдотичным, что семидесятидвухлетний старик покрыл расстояние в пятнадцать километров за час с небольшим. Никто ведь не знал, что Мао просто несло течение! Особенно потешались над лидером КПК профессиональные пловцы. А президент их международной ассоциации даже написал Мао Цзэдуну письмо, в котором приглашал его принять участие в двух соревнованиях в Канаде. «Нам сказали, что вы 16 июля проплыли 9 миль, показав блестящее время 1 час 5 минут, — язвил он. — Это дает вам возможность принять участие в этих двух соревнованиях, поскольку рекорд по плаванию на 10 миль, установленный в прошлом году на традиционных соревнованиях в Квебеке одним из самых быстрых пловцов мира Германом Виллемсе (Германия), составил 4 часа 35 минут». Президент далее заметил, что в феврале 1966 года Джулио Травальо (Италия) на озере Эль-Килья в Аргентине установил новый рекорд, однако и он не так впечатляет, как результат, достигнутый Председателем, — 3 часа 56 минут. Время, показанное Мао, означает, что он в среднем проплывает 100 ярдов за 24,6 секунды, в то время как до сих пор еще никому не удавалось проплыть это расстояние быстрее, чем за 45,6 секунды. «Может быть, Мао Цзэдун захочет представлять красный Китай на очередных Олимпийских играх, прежде чем перейти в профессионалы, — потешался президент. — Но если он хочет легко заработать большие деньги, я предлагаю ему принять участие в соревнованиях профессионалов этим летом и дать Виллемсе, Травальо и другим, которые, очевидно, ему в подметки не годятся, несколько уроков плавания»¹¹⁰.

Вряд ли Мао когда-либо узнал об этом наглом письме. А если ему и сообщили о нем, времени отвечать у него не было. 18 июля он возвратился в Пекин и сразу же показал Лю и Дэну, кто в доме хозяин. Он обрушился на Лю Шаоци, заявив, что его «рабочие группы никуда не годятся, что прежний [Пекинский] горком разложился, что отдел пропаганды ЦК разложился, что отдел культуры разложился, что министерство высшего образования также разложилось, что „Жэньминь жибао“ тоже никуда не годится». Лю и Дэн почувствовали себя, как на горячей сковородке. А Мао все наседал, искусно разыгрывая роль обманутого в своих надеждах «великого вождя». За три дня он провел три совещания, на которых требовал «отозвать рабочие группы», которые «играют роль тормоза и фактически оказывают помощь контрреволюции»'''.

Под давлением разгневанного Председателя, обвинявшего руководство Политбюро в саботаже «великой культурной революции», Лю и Дэн с помощью Чжоу Эньлая и новых руководителей Пекинского горкома 29 июля провели многочисленное собрание активистов студенческих организаций. Состоялось оно в здании Всекитайского собрания народных представителей на площади Тяньаньмэнь. Присутствовали более 10 тысяч человек. Лю и Дэн вынуждены были оправдываться, причем действовали неумело. Особенно жалок был Лю, признавшийся: «Что касается того, как осуществлять великую культурную революцию… я честно отвечу: я… не знаю»¹¹². В зале воцарилась мертвая тишина. Дочь Дэн Сяопина, присутствовавшая на собрании, разрыдалась.

«Детский лепет» «врага», однако, только распалил Мао, почувствовавшего запах крови. Все время, пока тот выступал, он находился за кулисами. Там же выслушал и Дэн Сяопина, и верного Чжоу. И только когда все закончилось, раздвинул занавес и ко всеобщему удивлению появился на подиуме. Толпа взревела в восторге: «Мао чжуси ваньсуй! Мао чжуси ваньсуй!» («Да здравствует Председатель Мао!») А он стал ходить взад-вперед по сцене, приветственно помахивая рукой¹¹³.

Да, в нем жил великий артист! Дэну и Лю, посрамленным, ничего не оставалось, как принять участие в вакханалии, изо всех сил аплодируя своему мучителю.

Хотя рабочие группы были отозваны, Мао не желал успокаиваться. «Посылка рабочих групп означала, по существу, выступление против пролетарской революции с позиций буржуазии», — выдвигал он убийственное обвинение, требуя, чтобы «культурная революция» проводилась при опоре только на молодежь и революционных преподавателей. «Если не опираться на них, то на кого же?»¹¹⁴ — вопрошал он. 1 августа он написал приветственное послание одной из молодежных организаций, созданной 29 мая в средней школе при Пекинском техническом университете Цинхуа. Организация именовала себя «Хунвэйбин» («Красные охранники»). Название очень понравилось Мао, и он похвалил ее членов, заявив: «Мы оказываем горячую поддержку всем, кто занимает такую же, как и ваша, революционную позицию в великой культурной революции, будь то в Пекине или в стране в целом»¹¹⁵.

Как только письмо было оглашено, среди учащейся молодежи по всей стране началась эпидемия организации хунвэйбиновских групп. А Мао потирал руки: с такой армией он мог «штурмовать небо».

В этой обстановке в первой половине августа он провел очередной расширенный пленум ЦК, на который пригласил «революционных преподавателей и студентов» из разных вузов. Он вновь ругал «рабочие группы», обвиняя их на этот раз в «терроризме», а 5 августа, когда пленум был в самом разгаре, написал собственную дацзыбао из двухсот с лишним иероглифов, название которой «Огонь по штабу!» привело в трепет многих партийных работников¹¹⁶. Всем наконец стало ясно, что инициированная Мао «культурная революция» была на самом деле направлена против Лю Шаоци!

8 Августа пленум принял специальное «Постановление Центрального комитета Коммунистической партии Китая о Великой пролетарской культурной революции». В нем перед «широкими массами рабочих, крестьян, солдат, революционной интеллигенции и революционных кадров» была поставлена цель «разгромить облеченных властью лиц, идущих по капиталистическому пути, раскритиковать буржуазные реакционные „авторитеты“ в науке, раскритиковать идеологию буржуазии и всех других эксплуататорских классов, преобразовать просвещение, преобразовать литературу и искусство, преобразовать все области надстройки, не соответствующие экономическому базису социализма, с тем чтобы способствовать укреплению и развитию социалистического строя»¹¹⁷. Принятие постановления не обошлось без определенной борьбы. Как позже вспоминал Мао, «только после дискуссии мне удалось набрать чуть больше половины голосов. Разумеется, многие по-прежнему не приняли эту точку зрения»¹¹⁸.

Стремясь окончательно подавить сопротивление сторонников Лю, Мао реорганизовал руководящие органы Политбюро, введя в его Постоянный комитет своих соратников: Линь Бяо, Кан Шэна и Чэнь Бода. Линь, занявший пост единственного заместителя Председателя[146], стал его новым преемником — вместо дискредитировавшего себя Лю Шаоци¹¹⁹. А через пять дней после пленума, 18 августа, стоя на балюстраде дворцовой башни Тяньаньмэнь, Мао вместе с Линь Бяо и другими членами ареопага приветствовал сотни тысяч собравшихся на площади хунвэйбинов. Наэлектризованная толпа заходилась в экстазе. Многие обезумевшие от восторга студентки плакали навзрыд. Многие юноши и девушки с букетами и гирляндами цветов танцевали. Над людским океаном реяли красные знамена и высились гигантские портреты вождя. В общем, это было впечатляющее шоу.

Однако на этом дело не кончилось. Весь сентябрь в руководстве партии шла борьба. Те, кто еще сохранял разум, изо всех сил старались ограничить бардак, стремясь не допустить возникновения нового экономического кризиса. В середине сентября трезвомыслящие работники ЦК разработали документ, запрещавший втягивать в хунвэйбиновское движение рабочих и крестьян. Но вскоре правоверные маоисты нанесли группировке Лю новый удар. На одном из рабочих совещаний Центрального комитета в середине октября Линь Бяо впервые атаковал Лю и Дэна поименно, обвинив последних в том, что они «подавляли массы и противодействовали революции»¹²⁰. Понятно, что его выступление было согласовано с Мао. На совещании присутствовала Цзян Цин, несмотря на то, что членом ЦК не являлась. С конца августа она исполняла обязанности главы Группы по делам культурной революции — вместо загруженного работой Чэнь Бода¹²¹.

Вскоре расширенное совещание Политбюро под председательством того же Линя дезавуировало сентябрьское постановление о нераспространении хунвэйбиновского движения на «народные коммуны» и промышленные предприятия. Вслед за этим по всей стране наряду с хунвэйбиновскими стали создаваться организации молодых рабочих и служащих, получившие название «цзаофань» («бунтари»). Это слово было заимствовано из ставшей к тому времени знаменитой на весь Китай фразы Мао, впервые сформулированной им в Яньани во время выступления по случаю шестидесятилетней годовщины Сталина: «Законы марксизма запутаны и сложны, но в конечном итоге они сводятся к одному: „бунт — дело правое“ [«цзаофань юли»]»¹¹². 5 июня 1966 года об этой идее Председателя напомнила «Жэньминь жибао», после чего выражение «цзаофань юли» использовали в названиях своих дацзыбао все те же хунвэйбины из средней школы при университете Цинхуа. Они прислали эти газеты Мао, который в уже знакомом нам письме к ним воскликнул: «Вы… заявляете, что бунт против реакционеров — дело правое. Я выражаю вам горячую поддержку»¹²³. Письмо, как мы помним, было тут же растиражировано. После этого выражение «бунт — дело правое» стало главным лозунгом «культурной революции».

Экономика Китая вновь оказалась под угрозой. Особенно тяжелое положение сложилось на транспорте. Вдохновленные известиями о встрече Мао с хунвэйбинами 18 августа обезумевшие юнцы и подростки бросились на поезда, чтобы поехать в Пекин. Каждому хунвэйбину и цзаофаню хотелось увидеть «великого кормчего». И Мао приветствовал их порыв, до конца ноября проведя на площади Тяньаньмэнь восемь встреч-парадов, в которых приняло участие более 11 миллионов человек! Наиболее грандиозными были демонстрации 25 и 26 ноября, в них участвовало 2,5 миллиона «революционных» студентов. Занятия в вузах были отменены.

Сообщения агентства Синьхуа об этих парадах сегодня уже нельзя читать без улыбки, так же как и отчет о заплыве Мао. Настолько они пропитаны дешевым пафосом. «Вчера в половине двенадцатого утра, — захлебываясь от восторга, передавал 26 ноября безымянный корреспондент, — под торжественную музыку „Алеет Восток“ на центральную трибуну площади Тяньаньмэнь поднялись наш великий учитель, великий вождь, великий полководец, великий кормчий председатель Мао Цзэдун и его ближайший соратник товарищ Линь Бяо… В этот момент вся площадь Тяньаньмэнь и примыкающая к ней с востока улица превратились в ликующий людской океан. Взоры всех присутствовавших были устремлены на председателя Мао Цзэдуна. От волнения и радости все подпрыгивали. Волны несмолкаемых возгласов: „Да здравствует председатель Мао Цзэдун! Ему долгих лет жизни! Ему долгих, долгих лет жизни!“ прокатывались над людским морем… 25 ноября температура воздуха в столице упала до семи градусов ниже нуля по Цельсию. Несмотря на это, наш самый уважаемый и самый любимый великий вождь председатель Мао Цзэдун без пальто, в одной форме цвета хаки поднялся на центральную трибуну, откуда он приветливо махал и рукоплескал юным революционерам, воодушевляя их на доведение до конца великой культурной революции»¹²⁴.

Среди находившихся в те дни на трибуне Тяньаньмэнь были и Лю, и Дэн. Они все еще входили в состав партийного руководства, но их дни уже были сочтены. 18 декабря один из заместителей Цзян Цин шанхайский левак Чжан Чуньцяо передал хунвэйбиновскому вожаку университета Цинхуа «высочайшее» пожелание: «Вы, маленькие революционные генералы, должны объединиться, преисполниться революционным духом, добить загнанную в воду собаку, развенчать их [Лю и Дэна], не останавливаясь на полдороге». Он также добавил, что Лю и Дэн, «эти два проводника буржуазной реакционной линии, так до сих пор и не капитулировали». Через семь дней в Пекине состоялась пятитысячная демонстрация под лозунгами «Долой Лю Шаоци! Долой Дэн Сяопина!», «Доведем кровавое сражение с Лю и Дэном до конца!»¹²⁵. Вскоре после этого аналогичные демонстрации начались по всей стране.

Лю и Дэн моментально исчезли с политической арены. А уже 1 января 1967 года на стене особняка Лю в Чжуннаньхае появилась надпись: «Долой китайского Хрущева Лю Шаоци!» Еще через два дня там же, в резиденции ЦК, был организован «митинг критики и борьбы», на котором Лю и его жена были подвергнуты публичному порицанию. Впоследствии такие «митинги» стали частыми. Вот как описывает один из них очевидец: «Солдаты и офицеры из центрального полка охраны, находившиеся здесь… не вмешивались. Никто не пытался помочь Лю Шаоци. Лю и его жену Ван Гуанмэй окружила толпа. Сотрудники бюро секретарей [ЦК] толкали, пинали и били их. На Лю разорвали рубашку. Его дергали за волосы. Когда я протиснулся поближе, то увидел, как кто-то заломил ему назад руки в то время, как другие старались нагнуть его вперед… Это у них называлось „делать аэроплан“. В конце концов им удалось согнуть его пополам, и он чуть не ткнулся лицом в грязь. Его пинали и били по лицу. А солдаты из центрального полка охраны по-прежнему не хотели вмешиваться. Я не мог больше на это смотреть. Лю Шаоци было уже… почти семьдесят лет, и он являлся главой нашего государства»¹²⁶.

«Культурная революция» входила в самую кровавую фазу. 27 декабря 1966 года Цзян Цин направила пекинских хунвэйбинов в провинцию Сычуань, где находился опальный Пэн Дэхуай. Группа молодчиков ворвалась к нему в дом, схватила его и доставила в столицу, где его посадили в тюрьму. Пэна мучили и избивали более ста раз, сломав ребра, искалечив лицо и отбив легкие. То и дело его таскали на «митинги критики и борьбы». Престарелый маршал непрерывно стонал, с трудом говорил. Из тюрьмы он написал Мао: «С самым последним приветом к вам! Желаю вам долгих лет жизни!» Умер он 20 ноября 1974 года¹²⁷.

Страшные испытания выпали и на долю другого героя китайской революции, маршала Хэ Луна. Балагур и весельчак, любимец женщин, он был одним из немногих, кто с радостью поддержал Мао, когда тот в Яньани стал жить с Цзян Цин. Его самого всегда влекло к адюльтеру, и ему нравилось это в других! Но прежняя дружба с женой вождя не спасла его. В начале 60-х он сильно повздорил с Линь Бяо, откровенно выразив ему презрение как профану в области современных вооружений. Это и привело к его падению. 30 декабря 1966 года та же Цзян Цин призвала студентов университета Цинхуа нанести удар по Хэ Луну. Он попытался искать заступничества у Чжоу, прося предоставить ему убежище в Чжуннаньхае. Но испуганный премьер ответил: «Сейчас и в Чжуннаньхае неспокойно. Тебе надо подыскать тихое место подальше отсюда, чтобы немного отдохнуть». Но таких мест в Китае уже не осталось. Через несколько месяцев загнанного маршала арестовали, и он пошел по кругам ада. Устав оправдываться, он в конце концов перестал принимать пищу и умер 9 июня 1969 года. Незадолго до смерти он сказал жене: «У меня нет никаких желаний, кроме одного: чтобы Председатель Мао сказал только одну фразу: Хэ Лун — наш товарищ»¹²⁸.

Через несколько дней после его кончины, 22 июня, покончил с собой совершенно затравленный цзаофанями Ли Лисань, тот самый, который в начале 30-х проводил свою печально знаменитую авантюристическую «линию», направленную на захват власти компартией первоначально в одной или нескольких провинциях. Он жил и работал в Китае с начала 1946 года, после того как именно Мао Цзэдун добился согласия советских властей на его возвращение. Все это время он был членом ЦК и занимал различные руководящие посты как в партии и профсоюзах, так и в правительстве. В конце 1966 года упоенные вседозволенностью юнцы вытащили его на «митинг критики и борьбы». После этого его на какое-то время оставили в покое, но в конце января 1967-го вновь взялись «прорабатывать». Били и истязали в течение трех лет, пока он наконец не выдержал и не принял большую дозу снотворного. «Мои душевные и физические мучения невыносимы»¹²⁹, — написал он Мао. Через день после смерти Ли его русская жена и две дочери были арестованы.

24 Августа 1966 года, не выдержав пыток, которым его подвергли на публичном судилище разошедшиеся молодчики, скончался один из основателей КПК Ли Да, являвшийся в то время ректором Уханьского университета. В том же году покончили с собой секретарь Мао Цзэдуна Тянь Цзяин, рассказавший когда-то вождю правду о настроениях крестьян, и один из «лушаньцев» Чжоу Сяочжоу. 19 сентября 1966 года умер первый секретарь Тяньцзиньского горкома Вань Сяотан. Это произошло вскоре после того, как хунвэйбины заставили его простоять несколько часов под палящим солнцем. А через четыре месяца погиб заместитель председателя Всекитайской федерации профсоюзов, бывший владивостокский грузчик Лю Чаншэн.

Не выдержал преследований и Лю Шаоци. Почти весь 1967 год над ним издевались на «митингах» в Чжуннаньхае и других учреждениях Пекина. В середине сентября его жену бросили за решетку, после чего у убитого горем Лю наступил гипертонический криз и резко увеличился сахар в крови. Все это сопровождалось нарушением функций вегетативной нервной системы. К тому же он подхватил воспаление легких. Совершенно больного его держали под домашним арестом, практически отказывая в медицинской помощи. В середине же октября 1969 года тайно, под вымышленным именем Лю Вэйхуан, вывезли в Кайфэн (провинция Хэнань), где и оставили умирать, уже совершенно безнадежного, в одном из зданий, принадлежавших местным «революционным» властям. В комнате, где его поместили, не было никакой мебели, если не считать грязных носилок на полу, служивших Лю постелью. Через месяц, 12 ноября, бывшего Председателя КНР не стало. «Скорая помощь» пришла к нему через два часа после смерти¹³⁰. В свидетельстве о его кончине в графе «занимаемая должность» врач написал: «Безработный». Причиной же смерти указал «болезнь».

Жертвами хунвэйбиновско-цзаофаневского террора стали и многие другие, менее известные, деятели КПК. «Культурная революция» неслась по стране как огненный смерч, и горе было тому, кто оказывался на ее пути.

Знал ли обо всем этом Мао? Доходили ли до него стоны его бывших товарищей? Вряд ли можно сомневаться в этом. Ведь именно он принимал окончательные решения по поводу того или иного руководителя партии. Именно он снимал их всех с должностей и выводил из составов Центрального комитета, бюро ЦК и Политбюро. Да, в отличие от Сталина, он не подписывал смертных приговоров. Но разве доведение до самоубийства не равносильно казни? А попустительство извергам, пытавшим и насиловавшим арестованных? Не есть ли это тягчайшее преступление?

Возможно, Мао не представлял себе масштабы беззакония? Но ведь не мог же он не понимать, к чему вела вседозволенность! Нет, все он прекрасно знал, а потому именно он и несет ответственность за загубленные и искалеченные судьбы. Он — главный виновник массового террора, бессмысленного и беспощадного! Более миллиона человек были замучены, расстреляны, доведены до самоубийства в годы «полного беспорядка в Поднебесной», сто миллионов в той или иной степени пострадали! И только малая часть из них являлась членами партии или кадровыми работниками.

Да, все он знал и все понимал. И не только в течение долгого времени не пытался пресечь разгул анархии, но, наоборот, всячески поощрял его! Неуемная страсть к насилию, так отчетливо проявившаяся еще в «Докладе об обследовании крестьянского движения в провинции Хунань», не угасала в Мао ни на один миг! Да и как могла она ослабеть, если все время подогревалась кровавой революционной борьбой и чтением марксистской литературы. «Без разрушения нет созидания» — в эту ложную формулу Мао верил всю свою жизнь.

Его просто не волновали жизненные драмы жертв «культурной революции». Он жил в своем мире, в котором не было места человеческому страданию. Свободное время он проводил в обществе хорошеньких девушек семнадцати-восемнадцати лет, изредка меняя их на все еще притягивавшую его Чжан Юйфэн. По ночам уединялся с ними в облюбованную и богато обставленную комнату № 118 во дворце Всекитайского собрания народных представителей, а с конца 1966 года стал устраивать групповые «пижама-парти» и в Чжуннаньхае, в здании с зимним плавательным бассейном. Оно ему теперь нравилось больше, чем Павильон Аромат хризантем¹³¹. При этом он конечно же неизменно держал руку на пульсе огромной страны. Ни один крупный вопрос не решался без его ведома. Только он, Председатель Мао, был истиной в последней инстанции. И только он при желании мог спасти приговоренного.

Так поступил он, например, с Дэн Сяопином, «дело» которого в конце концов отделили от «компромата» на Лю Шаоци. Он хоть и ругал его то и дело на разных собраниях, ворча о том, что тот якобы шесть лет «начиная с 1959 года не докладывал» ему «о своей работе», но уничтожить его никому не позволял. Как бы ни был он зол на «коротышку Дэна», он все-таки ценил его феноменальные организаторские способности. «Критикуя и свергая Дэн Сяопина, Мао Цзэдун одновременно сохранял и оберегал его и в политическом плане, и физически как человека», — пишет младшая дочь Дэна Маомао. В июле 1967-го он даже проговорился одному из сподвижников: «Если у Линь Бяо подкачает здоровье, я все-таки думаю выпустить на сцену Дэн Сяопина. Дэн Сяопин, по крайней мере, будет членом Постоянного комитета Политбюро»¹³². Бывший генсек испытал только ужасы «круга первого». Его заставляли выступать с самокритикой, надевали на голову дурацкий колпак, ставили на колени, но до смерти не довели. 22 октября 1969 года вместе с женой и мачехой Дэна выслали в провинцию Цзянси, в одну из так называемых «школ 7 мая» — специальных лагерей трудового перевоспитания для кадровых работников. (Как мы помним, 7 мая 1966 года Мао послал Линь Бяо письмо о перестройке системы образования; отсюда это странное название лагерей.) Тут Дэн и жил в течение нескольких лет.

Вместе с тем его душевные страдания были безмерны. И не столько потому, что он лишился поста и власти. «Культурная революция» обрушила тяжелый удар на семью Дэн Сяопина. Его старший сын, Пуфан, студент Пекинского университета, будучи не в силах снести издевательства, в конце августа 1968 года выбросился из окна верхнего этажа одного из зданий Бэйда. Только чудом он не погиб, но, перебив позвоночник, на всю жизнь остался калекой.

Сыну Лю Шаоци, Юньпиню, повезло меньше: его попытка самоубийства оказалась фатальной. Дикий разгул террора 1966–1968 годов вынуждал многих кончать с собой. Не выдерживая бесчеловечного отношения, к попыткам самоубийства прибегали деятели культуры, профессора университетов, работники партийных организаций. В конце августа 1966 года после дикого «митинга критики и борьбы» покончил с собой, бросившись в озеро Тайпинху в Пекине, гениальный писатель Лао Шэ.

В январе 1967 года подстрекаемые Чжан Чуньцяо хунвэйбины и цзаофани Шанхая штурмом взяли здание городского комитета партии. Возглавлял этот бунт молодой охранник одной из текстильных фабрик Ван Хунвэнь, уже в ноябре 1966 года попавший в поле зрения маоистов. Ван тогда спровоцировал инцидент на станции Аньтин в предместье Шанхая, на тридцать часов перекрыв железнодорожное движение в Нанкин. Его сторонники просто легли на рельсы, требуя, чтобы им предоставили поезд для поездки в Пекин на встречу с «великим кормчим». «Революционные действия» Ван Хунвэня получили поддержку Чжан Чуньцяо, Цзян Цин и Яо Вэньюаня, которые стали использовать тридцатилетнего парня в своих интересах.

Узнав о захвате горкома в Шанхае, Мао пришел в восторг. «Это свержение одним классом другого класса, — объявил он, — это великая революция»¹³³. Единственное, что его беспокоило, так это относительная слабость хунвэйбинов и цзаофаней, а потому он дал команду Линь Бяо направить на помощь «левым» войска НОАК. После этого повсеместный захват власти молодчиками из ультрареволюционных организаций пошел быстрее.

Январский переворот привел в итоге к созданию по всей стране новых органов власти — так называемых «революционных комитетов», в которых портфели делились между представителями трех сторон: главарями хунвэйбинов и цзаофаней, офицерами НОАК и «революционными кадровыми работниками». Партийные органы на местах оказались полностью парализованными.

Но это неожиданно вызвало протест группы членов Политбюро, среди которых были пятеро заместителей премьера — Тань Чжэньлинь, Чэнь И, Ли Фучунь, Ли Сяньнянь и Не Жунчжэнь, а также секретарь Военного совета ЦК Е Цзяньин. На двух заседаниях в Чжуннаньхае в начале и середине февраля они резко выступили против январских событий да и всей «культурной революции» в целом. «Ваша цель избавиться от всех ветеранов, — бросил членам Группы по делам культурной революции один из них. — Эта борьба по своей жестокости намного превосходит все остальные схватки в истории партии»¹³⁴. Другие выступавшие поддержали его.

Однако Линь Бяо, Цзян Цин, Кан Шэн и Чэнь Бода тут же заклеймили их всех как отступников, заговорив о неком «контрреволюционном февральском противотечении». Мао, разумеется, поддержал «леваков», после чего Политбюро ЦК и Госсовет КНР фактически прекратили существование. Их функции Председатель передал Группе по делам культурной революции¹³⁵. Торжествующая Цзян Цин не могла удержаться, чтобы не «подколоть» Чжоу: «Теперь вы, Чжоу Эньлай, должны являться на наши заседания, так как ваши больше не имеют значения»¹³⁶.

В итоге всякая оппозиция диктатуре Мао была подавлена, и в 1967 году Председатель наконец заговорил о том, что следовало, «взявшись за революцию, стимулировать производство»¹³⁷.

Но не тут-то было. Усмирить разгорячившуюся молодежь оказалось трудно. Глотнув «свободы», никто не хотел возвращаться в «царство необходимости». По всем городам и поселкам маршировали отряды юнцов, выкривавших душераздирающие лозунги типа: «Да здравствует Председатель Мао!», «Размозжим собачью голову главарю черной банды Лю Шаоци!», «Долой ревизионизм!». По-прежнему вылавливали «каппутистов» и членов их семей, устраивали судилища, орали и буйствовали. Вытаскивали из квартир измученных престарелых профессоров и партийных работников, ставили их на импровизированные трибуны под палящее солнце или на лютый мороз, надевали на них дурацкие колпаки и вешали им на шеи плакаты: «контрреволюционный ревизионистский элемент такой-то», «член черной антипартийной банды такая-то». Лица жертв мазали дегтем или чернилами, одежду на «преступниках» разрывали, а затем заставляли их кланяться «революционным массам», до изнеможения признаваясь во всевозможных «грехах». Глазевшие же на все это люди неистовствовали. И под крики «долой» выбрасывали вверх сжатые кулаки.

Ужасом наполнялись сердца тех, кто попадал под «красное колесо». И если обреченным на муки удавалось выжить, мрачные картины судилищ на всю жизнь оставались у них в памяти: «Полыхают красные нарукавные повязки хунвэйбинов, возбуждая горячие молодые сердца. Мир заполнен великими цитатами, положенными на музыку, зовущими ребят на битву. Вперед! Бей! Круши! Глаза наливаются кровью, идем строить алый мир. Кто там еще барахтается…

— Почему ненавидишь компартию? Каким образом мечтал вернуть утраченный рай? Говори!

— Какие контрреволюционные делишки проворачивал, как готовился свергнуть компартию? Говори!

— Какие векселя припрятал до лучших времен, мечтал ли о возвращении Чан Кайши, о мести, жаждал ли убивать коммунистов? Говори…

Бац! — ремнем; трах! — цепью; а-а-а! — душераздирающий вопль.

— Отвечай, отвечай, отвечай!

— Люблю партию!

— Вонючка! Где это ты научился любить партию? Как можешь ты любить партию? Как смеешь говорить, что любишь партию? Есть ли у тебя право любить партию? Он еще артачится, гранитный лоб… Бац, трах, ремни да цепи, огонь и лед, кровь и соль»¹³⁸.

Неудивительно, что не все выдерживали испытания. А Мао на это реагировал с каким-то черным юмором: «Не надо думать, что „раз умер мясник Чжан, то теперь придется есть свинину со щетиной“»¹³⁹.

Даже когда его дочь Ли Минь пожаловалось ему на то, что обезумевшие борцы с ревизионизмом стали навешивать идиотские обвинения на нее саму и ее мужа, Мао и пальцем не пошевелил. Просто рассмеялся, и «громкий смех его был весел, как когда-то на [одном] своем дне рождения. А ответ был таков: „Ничего страшного, опыта наберетесь“»¹⁴⁰.

Волнения у него вызывало лишь то, что движение хунвэйбинов оказывало все более разрушающее влияние на народное хозяйство. Невежественные юнцы по призыву Линь Бяо и Цзян Цин вели борьбу с «четырьмя старыми»: старыми идеями, культурой, традициями и привычками. А под эти определения попадало буквально все! Дело доходило до того, что во многих городах леваки вводили новые правила: переходить дорогу на красный свет, ибо красный — цвет революции. Повсеместно разрушались древние памятники, уничтожались архивы, старых специалистов, в том числе медработников, инженеров и техников, не допускали на службу. Массовый беспредел все отчетливее грозил обернуться катастрофой.

Поняв, что сами хунвэйбины не успокоятся, Мао наконец стал действовать против них. В начале августа 1967 года он велел арестовать трех наиболее оголтелых членов Группы по делам культурной революции, которые инициировали захват власти в министерстве иностранных дел и сожгли офис британского поверенного. Вслед за этим, в середине октября, по требованию Председателя было принято постановление о немедленном возобновлении занятий в школах и университетах.

Резко изменилась и риторика Мао. Теперь он уже заявлял, что «подавляющее большинство наших кадров — хорошие и что только малое меньшинство не является таковым. Да, действительно, нашим объектом [борьбы] являются те лица в партии, которые стоят у власти и идут по капиталистическому пути, но таковых — жалкая кучка». В конце октября 1967 года он сделал и еще один, крайне важный, шаг: дал указание Центральному комитету и Группе по делам культурной революции издать директиву о возобновлении деятельности партийных организаций во всех местах, где были созданы революционные комитеты¹⁴¹.

Но ситуация все еще оставалась сложной. Хунвэйбины удерживали школы и вузы. И тогда 3 июля 1968 года Мао потребовал незамедлительно прекратить беспорядки. 27 июля свыше тридцати тысяч рабочих из более чем шестидесяти промышленных предприятий Пекина, объединенных в так называемый «Пропагандистский отряд идей Мао Цзэдуна», вошли на территорию университета Цинхуа. Произошли столкновения, десять человек были убиты. После этого, в августе, в действие вступили войска НОАК. Только им и удалось навести порядок, захватив университеты, ставшие, по словам Председателя, «большими и малыми независимыми королевствами»¹⁴². В течение второй половины 1968 года миллионы обманутых молодых людей были депортированы в сельскую местность, в лагеря трудового перевоспитания, где их подавляющее большинство оставалось вплоть до смерти «великого кормчего» в 1976 году. Горьким было их прозрение! И многие могли сказать словами героя одной из повестей писателя Ван Мэна: «Кто рожден китайцем, отравлен с рождения. Всем миром не разгребешь того, что тут у нас навалили… О великая и многострадальная нация — китайцы!»¹⁴³

В октябре 1968 года очередной расширенный пленум ЦК подвел итоги периода «бури и натиска». К тому моменту более 70 процентов членов и кандидатов в члены Центрального комитета были заклеймены как «антипартийные элементы», «предатели» и «шпионы», «поддерживающие тайные связи с заграницей». Десять из девяноста семи членов ЦК скончались за время, прошедшее с августа 1966 года.

Пленум исключил Лю Шаоци «навсегда» из партии, подчеркнув, что «разоблачение» его «контрреволюционной физиономии» явилось «великой победой» идей Мао Цзэдуна, равно как и «Великой пролетарской культурной революции». Бывший глава государства был назван «затаившимся провокатором и штрейкбрехером, цепным псом империализма, современного ревизионизма и гоминьдановской реакции, совершившим массу тягчайших преступлений».

В то же время под давлением Мао пленум оставил членом партии «еще одно самое крупное лицо, находившееся у власти и шедшее по капиталистическому пути», Дэн Сяопина. «Вот тут все хотят исключить [его], но я несколько воздерживаюсь»¹⁴⁴, — сказал Мао Цзэдун, и этого оказалось достаточным, чтобы интерес «леваков» к Дэну упал.

Борьба с «умеренными», а после них и с хунвэйбинами фактически завершилась. В этих условиях Мао принял решение провести IX съезд партии. Он состоялся с 1 по 24 апреля 1969 года в Пекине. На нем присутствовали 1512 делегатов, представлявших почти 22 миллиона коммунистов. Главным итогом форума было единогласное принятие нового партийного устава, в котором вновь, как и в уставе, одобренном VII съездом, теоретической основой КПК объявлялись «идеи Мао Цзэдуна». Только теперь они были названы марксизмом-ленинизмом «такой эпохи, когда империализм идет к всеобщему краху, а социализм — к победе во всем мире»¹⁴⁵.

На съезде был коренным образом изменен персональный состав руководящих органов КПК. Новый Центральный комитет в количестве 170 членов и 109 кандидатов был по правилам того времени сформирован исходя из принципа сочетания «трех сторон»: Мао включил в него главных вождей «культурной революции», крупных командиров НОАК и наиболее преданных ему «революционных» партийных работников. Единственным заместителем Председателя был вновь избран Линь Бяо, и вся страна с новым энтузиазмом стала учиться у армии, тем более что именно войска НОАК в конечном счете навели порядок в стране.

На состоявшемся сразу после съезда 1-м пленуме вновь избранного ЦК в новый состав Политбюро впервые вошли властолюбивые жены Мао и Линь Бяо, Цзян Цин и Е Цюнь, а также шанхайские «герои» Чжан Чуньцяо и Яо Вэньюань. В Постоянный же комитет Политбюро, помимо Мао и Линя, были включены Чэнь Бода, Чжоу Эньлай и Кан Шэн.

Как съезд, так и пленум завершились бурными рукоплесканиями. Долго не утихали возгласы: «Да здравствует победа Великой пролетарской культурной революции!», «Да здравствует Коммунистическая партия Китая!», «Да здравствуют всепобеждающие идеи Мао Цзэдуна!», «Да здравствует Председатель Мао Цзэдун!».

Одной из важных тем, активно муссировавшихся на съезде и пленуме, была борьба с советским ревизионизмом. Вот что Мао сказал по этому поводу: «Сейчас советские ревизионисты нападают на нас. В различных радиопередачах ТАСС, материалах Ван Мина[147], многословных статьях „Коммуниста“ говорится о том, что мы теперь не пролетарская партия, [они] нас называют „мелкобуржуазной партией“. Говорится, что мы, проводя в жизнь централизацию, вернулись к периоду опорных баз, то есть движемся вспять. Что такое централизация? По их словам, это и есть военно-бюрократический режим… Я думаю, пусть говорят эти слова — как говорят, так и говорят. Но у них есть одна особенность: они не обзывают нас буржуазной партией, а называют „мелкобуржуазной партией“. Мы же говорим, что у них диктатура буржуазии, восстановлена диктатура буржуазии»¹⁴⁶.

Резко антисоветским был и отчетный доклад ЦК, с которым на съезде выступил Линь Бяо. Полемика, разгоревшаяся в начале 60-х, в 1969 году достигла своего апогея.

Накануне съезда, в марте, на дальневосточной границе между СССР и КНР произошли вооруженные столкновения. Советские и китайские пограничники вступили в бой за остров Даманский (Чжэньбао) на реке Уссури. С обеих сторон имелись убитые: 30 солдат и один офицер с советской стороны и 50 военнослужащих — с китайской. Более ста человек были ранены¹⁴⁷. Западный мир затрубил о «первой социалистической войне».

К тому времени наши отношения и без того были напряженными. После внезапного отзыва советских специалистов в 1960 году они неудержимо шли под откос. Советские и китайские представители на разных встречах то и дело обменивались едкими замечаниями в адрес друг друга. Споры шли как о характере современной эпохи, так и по вопросу о культе личности Сталина. Китайцы обвиняли вождей КПСС в «социал-демократизме», а советские коммунисты кричали об «ультралевизне» лидеров КПК. Шел обмен письмами.

Наконец, в 1963 году, у Хрущева не выдержали нервы. В ответ на очередное письмо ЦК КПК от 14 июня 1963 года, озаглавленное «Предложение о генеральной линии международного коммунистического движения», Центральный комитет КПСС обратился с открытым посланием ко всем коммунистам Советского Союза. В нем было заявлено о «пагубности курса» китайской компартии, о «вопиющем противоречии» действий китайского руководства «не только с принципами взаимоотношений между социалистическими странами, но в ряде случаев и с общепризнанными правилами и нормами, которых должны придерживаться все государства»¹⁴⁸.

На это «Жэньминь жибао» и журнал «Хунци» разразились редакционной статьей, в которой заклеймили позором единый фронт Москвы, Вашингтона, Нью-Дели и Белграда против «социалистического Китая и всех марксистско-ленинских партий». «Хрущевские ревизионисты» были объявлены «предателями марксизма-ленинизма и пролетарского интернационализма»¹⁴⁹. После этого в развитие данного тезиса в китайской прессе были опубликованы еще восемь так называемых критических статей. А в мае 1964 года на одном из заседаний китайского руководства Мао, уже не сдерживая злобу, заявил: «Сейчас в Советском Союзе диктатура буржуазии, диктатура крупной буржуазии, немецко-фашистская (!?) диктатура гитлеровского типа. Это шайка бандитов, которые хуже, чем де Голль (!?)»¹⁵⁰.

Одновременно и та, и другая сторона поднимала все новые больные вопросы. Китайцы договорились до того, что предъявили Советскому Союзу территориальные претензии. «В беседах с нашими советниками пекинское руководство просто враждебно заявляло, что русские захватили у Китая Дальний Восток и другие прилегающие территории, — вспоминал Хрущев. — …Между нами возникли некоторые недоразумения относительно границы по реке Уссури и другим рекам. Как известно, реки со временем меняют свои русла, образуя острова. Согласно договору, который был подписан с Китаем царским правительством, граница проходила по китайскому берегу реки, а не по фарватеру, как это обычно принято в международной практике. Таким образом, если образовывались новые острова, то они считались российскими… Потом положение обострилось»¹⁵¹. В 1962 году Москва согласилась на секретные пограничные переговоры с Пекином, которые начались в феврале 1964 года. Однако Хрущев прервал их из-за того, что китайцы помимо вопроса о фарватере настойчиво стремились обсуждать проблему царской экспансии в Сибири и на Дальнем Востоке. Советская сторона тем не менее согласилась с тем, что с КНР нужно подписать новый пограничный договор взамен царского. По этому договору остров Даманский должен был отойти к КНР, так как он находится к западу от фарватера Уссури. Иными словами, если исходить из международной практики, — в китайских территориальных водах. Договор тем не менее подписан не был, но китайцы, принимая во внимание согласие СССР заключить его на международных принципах, стали считать Даманский своим¹⁵².

На какое-то время в связи с отставкой в октябре 1964 года Хрущева появилась надежда на возобновление конструктивного диалога. На первом же заседании Президиума ЦК КПСС было принято решение «пока», в тактических целях, прекратить «критику» КПК, хотя и «не менять позиции по китайскому вопросу»¹⁵³. В начале ноября по приглашению советской стороны на празднование годовщины Октябрьской революции прибыла китайская делегация во главе с Чжоу Эньлаем. Ее тепло встретил Алексей Николаевич Косыгин, наиболее активный сторонник нормализации отношений с Китаем. Однако шанс наладить хотя бы нормальные деловые связи с некогда добрым соседом рухнул. По словам помощника Брежнева Андрея Михайловича Александрова-Агентова, это произошло «после нелепого случая или же под влиянием военной верхушки, разозленной на китайцев. Так или иначе, но во время праздничного банкета в Кремле к китайскому премьеру подошел крепко подвыпивший министр обороны маршал Малиновский и во всеуслышание заявил: „Ну вот, мы свое дело сделали — выбросили старую галошу — Хрущева. Теперь и вы вышвырните свою старую галошу — Мао, и тогда дела у нас пойдут“. Вне себя от возмущения Чжоу Эньлай немедленно покинул банкет и сразу же улетел в Пекин»¹⁵⁴. Советским руководителям он заявил: «Нам не о чем говорить»¹⁵⁵.

Косыгин и некоторые другие члены советского руководства, ратовавшие за улучшение отношений с Китаем[148], были потрясены. Они советовали Брежневу поехать на встречу с Мао. Но тот упрямился. В конце концов бросил Косыгину: «Если уж ты считаешь это таким нужным, то сам и поезжай». И тот действительно поехал. В феврале 1965 года он встретился в Пекине с Чжоу, а затем с Мао и Лю. Во встречах, правда, принял участие и секретарь ЦК КПСС Юрий Владимирович Андропов, который сторонником урегулирования не являлся.

«Разговор был резкий и малоприятный, — пишет Александров-Агентов. — Нашим товарищам напомнили все несправедливости, совершенные в отношении Китая Хрущевым, повторили обвинения в „ревизии ленинизма“ со стороны КПСС. Словом, было ясно, что ни о каком возвращении к прежней „братской дружбе“ речи быть не может и роль „младшего брата“ Советского Союза Китай никогда больше играть не будет»¹⁵⁶. Мао выразил желание продолжать полемику с КПСС хоть десять тысяч лет и, только заканчивая переговоры, смягчился и сократил срок на одну тысячу¹⁵⁷.

Через год, однако, когда началась «культурная революция», он резко усилил нападки на СССР, обвинив советских руководителей даже в желании развязать войну против Китая. «Советский Союз планирует… нарушить государственную границу в Сибири и Монголии, вторгнуться во Внутреннюю Монголию и Северо-Восточный Китай и оккупировать Китай, — объявил он на весь мир. — В результате этого возможно возникновение ситуации, при которой Народно-освободительная армия и Советская армия будут противостоять друг другу по обе стороны Янцзы»¹⁵⁸.

Стремясь заставить правительство СССР подписать пограничный договор, китайская сторона стала вести себя все более угрожающе. С 1964 по 1969 год на советско-китайской границе имели место 4189 столкновений (правда, без применения оружия). Ситуация резко обострилась после ввода советских войск в Чехословакию в конце августа 1968 года и принятия советским руководством так называемой «брежневской доктрины», гласившей, что СССР имеет право вмешиваться во внутренние дела любой соцстраны, если в этой стране социализм находится в опасности. Министр обороны КНР Линь Бяо первым почувствовал опасность. В октябре 1968 года армия КНР была приведена в боевую готовность. Соответственно усилилась нервозность в войсках, особенно пограничных. Мао Цзэдун и Чжоу Эньлай вначале скептически отнеслись к беспокойству Линь Бяо, но возражать против мер предосторожности не стали¹⁵⁹.

Так что выстрелы на Даманском были неслучайны. Кто начал первым стрелять, до сих пор неизвестно. Скорее всего, все произошло спонтанно: просто у кого-то сдали нервы. Но инцидент вывел советско-китайские отношения на новый уровень. Обе стороны начали изо всех сил обвинять друг друга в провокациях. Советское правительство, судя по некоторым данным, было просто в растерянности. Министр обороны Гречко настаивал на ядерной атаке против промышленных центров КНР. Другие считали возможным взорвать китайские атомные объекты. Но Брежнев не решился сделать ни то, ни другое. Была только дана команда нанести массированный удар по китайской территории из пусковых установок «град» на глубину до 20 километров. Что и было сделано в ночь с 14 на 15 марта в том же районе Даманского. В результате погибло более 800 китайцев. А через неделю, 21 марта, Косыгин попытался дозвониться Мао Цзэдуну или Чжоу Эньлаю. Китайский оператор его не соединил. Косыгин звонил четыре раза, и в конце концов телефонист сказал ему, что «не станет соединять Председателя Мао с мерзким ревизионистом Косыгиным»¹⁶⁰.

Выступая вскоре после инцидентов на 1-м пленуме ЦК девятого созыва, Мао немалую часть свой речи уделил вопросу подготовки к войне с СССР¹⁶¹. Похоже, он действительно считал реальным вооруженный удар по территории КНР со стороны Советского Союза. После пленума он даже отдал тайное распоряжение подготовить эвакуацию большинства вождей партии из Пекина¹⁶².

Если бы он только знал, что еще в конце января 1967 года Ван Мин в беседе с работниками отдела соцстран ЦК КПСС советовал советским руководителям осуществить вооруженное вмешательство в дела КНР! «Нынешняя ситуация в Китае еще более опасна для социалистического лагеря и мирового комдвижения, чем события в Венгрии в 1956 году, — говорил Ван. — …Нельзя упустить момент… [Надо] оказать им [«здоровым силам китайской компартии»] не только политическую, но и материальную помощь вооружением и возможным направлением людских сил из Средней Азии и Монгольской Народной Республики соответствующего национального состава». Он был даже готов в этой связи пойти на секретные переговоры с руководителями Синьцзяна и Внутренней Монголии, которых считал своими тайными сторонниками¹⁶³.

Никакого вторжения, разумеется, не произошло. В апреле, мае, июне и августе 1969 года, правда, имели место новые столкновения — как на Дальнем Востоке, так и в синьцзянском секторе границы. Однако вскоре ситуация была урегулирована, главным образом во время новой встречи Косыгина и Чжоу Эньлая 11 сентября в Пекинском аэропорту¹⁶⁴. После чего начались переговоры о спорных пограничных вопросах. Даманский пришлось отдать.

И все же вплоть до своей кончины Мао продолжал считать Советский Союз злейшим врагом Китая. Бескомпромиссная борьба с «оголтелым» ревизионизмом как внутри страны, так и за рубежом продолжалась.