Садок судей.
Николай Бурлюк.
Самосожжение.
Op. 1.
Зажег костер
И дым усталый
К нему простер
Сухое жало.
Вскипает кровь.
И тела плена
Шуршит покров
В огне полена.
Его колена –
Языков пена
Разит, шурша;
Но чужда тлена
Небес Елена –
Огнеупорная душа.
Поэт и крыса –
Вы ночами…
«Поэт и крыса – вы ночами…».
Op. 2.
Поэт и крыса – вы ночами
Ведете брешь к своим хлебам;
Поэт кровавыми речами
В позор предательским губам,
А ночи дочь, – глухая крыса –
Грызет, стеня, надежды цепь,
Она так хочет добыть горсть риса,
Пройдя стены слепую крепь.
Поэт всю жизнь торгует кровью,
Кладет печать на каждом дне
И ищет блеск под каждой бровью,
Как жемчуг водолаз на дне;
А ты, вступив на путь изятий,
Бросаешь ненасытный визг, –
В нем – ужас ведьмы с костра проклятий,
След крови, запах адских брызг.
А может быть отдаться ветру,
В ту ночь, когда в последний раз
Любви изменчивому метру
Не станет верить зоркий глаз? –
А может быть, когда узнают
Какой во мне живет пришлец,
И грудь – темницу растерзают,
Мне встретить радостно конец? –
Я говорю всем вам тихонько,
Пока другой усталый спит:
«Попробуй, подойди-ка, тронька, –
Он, – змей, в клубок бугристый свит».
И жалит он свою темницу,
И ищет выхода на свет,
Во тьме хватает душу – птицу,
И шепчет дьявольский навет;
Тогда лицо кричит от смеха,
Ликует вражеский язык:
Ведь я ему всегда помеха, –
Всегда неуловим мой лик
Душа плененная.
Op. 3.
Круг в кругу черти, – черти,
Совершай туманный путь,
Жизни тусклыя черты
Затирай глухая муть;
Все равно ведь не обманешь,
Не пройдешь волшебный круг:
Пред собой самим ты станешь,
Раб своих же верных слуг.
Тонкогубый, нервный разум,
Чувство, – вечная печать, –
Заполонят душу разом,
Стоит ей начать искать.
И в гимназии и дома
Потекут пугливо дни,
Сердце искривит оскома,
Мысли станут так бледны.
«Вдохни отравленную скуку…».
Op. 4.
Вдохни отравленную скуку
Прошедших вяло вечеров
И спину гни, лобзая руку,
С улыбкой жадных маклеров, –
Ты не уйдешь от скучных бредней,
И затуманишь свой же лик,
На зеркалах чужой передней,
Публичной славою велик.
Твоих неведомых исканий
Седой испытанный старик,
С умом змеи, с свободой лани, –
Неузнанный толпой твой лик;
Пройдет с опущенной главою
Сквозь строй упершихся зрачков.
Всем служит гранью роковою –
Нестройной зыбкой жизни зов.
«Осталось мне отнять у Бога…».
Op. 5.
Осталось мне отнять у Бога,
Забытый ветром, пыльный глаз:
Сверкает ль млечная дорога
Иль небо облачный топаз, –
Равно скользит по бледным тучам
Увядший, тусклый, скучный ум.
И ранит лезвием колючим
Сухой бесстрашный ветра шум.
О ветер! похититель воли,
Дыханье тяжкое земли,
Глагол и вечности и боли
«Ничто» и «я», – ты мне внемли.
«День падает, как пораженный воин…».
Op. 6.
День падает, как пораженный воин,
И я, как жадный мародер,
Влеку его к брегам промоин,
И, бросив, отвращаю взор.
Потом чрез много дней, случайно,
Со дна утопленный всплывет;
На труп, ограбленный мной тайно,
Лег разложения налег,
И черт знакомых и ужасных
Дух успокоенный не зрит,
Его уста навек безгласны –
В водах омытый малахит.
В своем бесформенном молчаньи
Творец забытых дел – вещей,
Средь волн в размеренном качаньи,
Плывет как сказочный кощей.
И пепел зорь лежит на щеках,
Размыл власы поток времен
И на размытых гибких строках
Ряд непрочитанных имен.
Один из многих павших, воин,
В бою с бессмертным стариком,
Ты вновь забвения достоин,
Пробитый солнечным штыком.
«Из всех ветрил незыблемого неба…».
Op. 7.
Из всех ветрил незыблемого неба
Один ты рвешь закатные цветы,
Уносишь их во мрак Эреба. –
В тайник восточной темноты.
И опустевшие поляны
Не поят яркость облаков,
Зажили огненные раны
Небесных радужных песков.
Ушел садовник раскаленный,
Пастух угнал стада цветов,
И сад ветрил опустошенный
К ночной бездонности готов.
Унесены златые соты,
Их мед не оросит поля.
Сокрытых роз в ночные гроты
Не вынет мед пчела – земля.
«Понятна странная смущенность…».
Op. 8.
Понятна странная смущенность
И к нервным зовам глухота: –
Мой дух приемлет ущербленность,
Его кривится полнота.
И с каждым днем от полнолунья
Его надежд тускнеет луч…
Ах! мудрость, строгая шалунья,
Вручит не мне эдемский ключ!
Ее усердные призоры
Гасят бесплодные огни
И другу вшедшему на горы,
Кричу я: «спину ты согни!»
И вот на бледном небоскате
Он выгнул желтый силуэт;
По нем тоскою как по брате:
Чужим ведь светом он согрет.
И здесь отторгнутый взираю
На голубые дня врата…
И се – неведомому раю
Души отдалась нагота.
«Приветы ветреной весны…».
Op. 9.
Приветы ветреной весны,
В тюрьме удушных летних дней,
Завяли; и места лесны
И степь и облака над ней
Стареют в солнечных лучах.
И, как привычная жена,
Земля, с покорством дни влача,
– Усталостью окружена
Немеют в небе тополя,
Кристально реют коромысла
И небо, череп оголя,
Дарует огненные числа.
Во всем повторенная внешность
Кует столетьям удила, –
Вотще весне прошедшей нежность
Надежду смены родила.
«По бороздам лучей скользящих…».
Op. 10.
По бороздам лучей скользящих
Ложится отблеск огневой.
Диск солнца, горизонт дымящий,
Одел оранжевой фатой.
Повсюду побежали тени: –
От бурьянов, могил, копиц,
И, провожая час вечерний,
Отчетлив голос чутких птиц.
Завяли пыльные побеги
Ветров торивших колеи.
Им проезжавшие телеги
Давали тело – вид змеи.
Теперь бессильные поникли
На зелень придорожных трав:
(И мы ведь к отдыху привыкли.
За день от суеты устав).
Зацвелый запад рассыпает,
Красы, как лепестки цветок,
И алым отсветом смягчает
Звездами блещущий восток.
Степи притихнувшей пустыня
В час на вечерний – сфинкса лик,
Чей тихо шепчущий язык
Пронзает сталью звездных пик.
Ночная езда.
I.
Op. 11.
Стихают смех и разговоры
Во мраке дремлющих аллей.
Шутливые смолкают споры
О том, кто Настеньки милей, –
К нам тихие приходят горы
Из затуманенных полей.
Всем надоел костер дымящий
И игры в прятки и кольцо,
И поцелуи в темной чаще,
И милой нежное лицо, –
Морфея поцелуи слаще:
Идут к от'езду на крыльцо.
«Алеша! где моя крылатка?
Вы с ней носились целый день». –
– «Вы знаете, какой он гадкий!» –
– «Вы осторожней – здесь ступень» –
– «Я вообще до фруктов падка,
Теперь merci, – мне кушать лень» –
– «Ты, мамочка, садись в коляску,
А девочки займут ландо:
Она не так, как этот тряска;
Мишель и я махнем бедой». –
– «Сергей, не забывай же нас-ка!» –
– «Маруся, приезжай средой!»
II.
Прохладной пылью пахнет поле
И ровен рокот колеса.
Усталый взор не видит боле
Как бесконечны небеса; –
Душе равны и плен и воля, –
Ее питает сна роса.
В распутий равнодушной раме,
Наш старомодный фаэтон
С зловеще – черными конями,
В ночи как Ассирийский сон,
Вдруг промелькнул перед глазами,
На миг раздвинув томный тон.
Девицы, спутницы веселья, –
Под колыхание рессор –
(Из пледов сделал им постель я)
Уснули, как вакханок хор;
И он – дневных тревог похмелье –
Лелеет, как любовный вор.
И как укромных исполнений,
Так и безумия дворцов,
Он постоянный добрый гений –
Венечный цвет земных концов,
Денных забот и утомлений
Всегда последний из гонцов.
Его покоящим объятьям
Мы отдаемся без стыда,
Неприкрываясь даже платьем,
А он, как теплая вода,
Покорен ласковым заклятьям,
Целует нежно без следа.
И целомудренная дева,
Которую пугает страсть,
Ему, без робости и гнева,
Спешит красы отдать во власть, –
Как обольстительница Ева
Плоды падения украсть.
Ну, как не возроптать желанью,
На греков, чьей виной Морфей,
Не Артемида с гордой ланью,
Нам смертным льет напиток фей. –
Ужель осталось упованью
Во сне единственный трофей?!
«Неотходящий и несмелый…».
Op. 12.
Неотходящий и несмелый
Приник я к детскому жезлу.
Кругом надежд склеп вечно белый
Алтарь былой добру и злу.
Так тишина сковала душу
Слилась с последнею чертой,
Что я не строю и не рушу
Подневно миром запертой.
Живу, навеки оглушенный,
Тобой – безумный водопад
И, словно сын умалишенный,
Тебе кричу я невпопад.
Две девушки его пестуют…
«Две девушки его пестуют…».
Op. 13.
Две девушки его пестуют –
Отчаяние и Влюбленность,
И мертвенность души пустую
Сменяет страсти утомленность.
О! первой больше он измучен, –
Как холодна ее покорность,
Как строгий лик ее изучен,
Пока свершалась ласк проворность.
И взор его пленен на веки
Какими серыми глазами
И грудей льдяной – точно реки,
Прошли гранитными стезями.
Вторая – груди за корсажем
И пальчик к розам губ приложен
Он служит ей плененным пажем,
Но гроб обятий невозможен; –
На миг прильнула, обомлела,
И вот, – мелькают между древий
Извивы трепетного тела
И разливается смех девий.
Ушла. И жуткой тишиною
Теперь другая околдует; –
Две девушки его пестуют…
Уж бледный профиль за спиною
Через плечо его целует.
«Быть может, глухою дорогой…».
Op. 14.
Быть может, глухою дорогой
Идя вдоль уснувших домов,
Нежданно наткнусь на берлогу
Его – изобревшего лов.
Растянет на ложе Прокруста
Меня и мой тихий состав
И яды, – отрада Лукусты,
Прельет, дар неведомых трав.
И сонную нить я распутав
Пойму чей занял эшафот, –
Под сенью какого уюта
Кровавый почувствовал пот.
Там, в час покоренных проклятий,
Познал твою волю Прокруст,
Когда, под пятою обятий,
Искал окровавленность уст.
Стансы.
Op. 15.
«Пять быстрых лет»
И детства нет: –
Разбит сосуд лияльный
Обманчивости дальней.
Мытарный дух –
Забота двух,
Сомненья и желанья,
Проклял свои исканья.
Огни Плеяд – Мне ранний яд,
В ком старчества приметы,
Зловещих снов кометы.
Природы ков,
Путем оков
Безжалостных законов,
Лишает даже стонов.
Ее устав
Свершать устав,
Живу рабом унылым
Над догоревшим пылом.
«Днем – обезличенное пресмыкание…».
Op. 16.
Днем – обезличенное пресмыкание
Душа – безумий слесарь;
В ночи – палящая стезя сверкания –
Непобедимый кесарь.
«Змей свивается в клубок…».
Op. 17.
Змей свивается в клубок,
Этим тело согревая; –
Так душа, – змея живая,
Согревает свой порок.
«Зачем неопалимой купиной…».
Op. 18.
Зачем неопалимой купиной
Гореть, не зная, чей ты лик, –
Чей покорительный язык
Тебе вверяет тень земли иной.
