Том 4. Очерки. Черная металлургия.
Семья Сибирцевых*
*Семья Сибирцевых была, вообще говоря, очень незаурядной, интересной семьей. Старик Сибирцев был одним из первых чиновников на Дальнем Востоке, в смысле давности старожилом-чиновником. Он работал податным инспектором. Но так как он был очень честен и либерал, то он был скоро с этой должности смещен. Его больше не брали на такую работу, и он стал работать учителем в гимназии.
Его старший сын, Всеволод, был большевиком с 1015 года. По-моему, он вступил в партию в Петербурге, будучи студентом, но я знаю и о том, что когда он еще был в гимназии, то принадлежал к революционной молодежи, очевидно, имел связь с каким-то кружком. Знаю я, вот по какому факту, о котором мне рассказывал его брат Игорь. Когда был убит Столыпин, состоялась в гимназии панихида. Когда поют «вечная память», полагается всем падать на колени, и Игорь, который находился в младшем классе, говорит: «Когда пели вечную память, мы встали на колени, увидели волнение, замешательство. И невольно повернулся и увидел четырех гимназистов из старшего класса, которые стояли как дубы, и я с ужасом узнал среди них своего брата».
Это было очень громкое дело, по которому исключили двух-трех человек. Среди них было два еврея. Мария Владимировна Сибирцева как старожилка местная, чрезвычайно энергичная женщина, лично знавшая генерал-губернатора Гандати, который вначале был либералом, а на Дальнем Востоке но отношению к дворянским семьям к старожилам было особое отношение, то Мария Владимировна могла к Гандати попасть на прием. Она, очевидно, выпросила, чтобы ее сына не исключили и дали кончить гимназию.
Эта семья была известна всему Владивостоку. Можно было прийти в магазин и сказать: «Дайте мне сибирцевских папирос». Это значило, что самые длинные, самые толстые и самые крепкие, то есть папиросы, которые курил М. Я. Сибирцев.
Уже будучи студентом, Всеволод стал большевиком. У младшего брата биография сложилась иначе, потому что он был значительно моложе. Ему пришлось ехать учиться, когда дело подошло к войне, и он решил, чтобы не идти рядовым на фронт, так как был человеком, который не знал ничего о революции, пошел в юнкерское артиллерийское Михайловское училище. Как дворянин был принят. Все крупнейшие политические события так развились, что, будучи человеком аполитичным, он, как юнкер, участвовал в защите Зимнего дворца против красных в Октябрьские дни. Как он сам вспоминает в письме, которое сейчас хранится у Губельмана, тогда всех защитников Зимнего, которых взяли в плен, отпустили.
Ему некуда было деваться, и он поехал на фронт под Ригу, где членом армейского комитета был его старший брат. Он пришел к брату, думая, как раньше было: «Обращусь к Севе, Сева поможет», а Сева сказал: «Если так будет продолжаться – мы враги. За что тебе драться, идем с нами». Игорь говорил: «Целую ночь промучился, и задавив сотого клопа, я убил в себе контрреволюционера».
Когда он приехал во Владивосток, он приехал человеком, который, еще будучи беспартийным, начал сотрудничать в пашей большевистской печати и стал помогать по мелочам советской власти и большевикам. Старший брат, когда вернулся с фронта, был избран в исполком, работал секретарем. Председателем Совета работал Суханов.
Партийность Игоря Сибирцева оформилась во время подполья, когда брат был арестован, Суханов был арестован, многие большевики были арестованы, а часть укрылась. Он приступил к работе как свой человек, хотя формально в партии в этот период не был. Он начал работать, и так как был человеком довольно способным, очень умеющим продумать до конца все, что он начинает, то очень быстро пошел по партийной линии. Он был крупным работником, был или председателем, или секретарем городского подпольного комитета.
Смерть их известна. Всеволод был вместе с Лазо сожжен, Игорь же в 1921 году командовал частью, был ранен и обе ноги. Их преследовала кавалерия, его уносили с поля сражения наши красноармейцы. Он просил, чтобы они его бросили, потому что им трудно было убегать с ним. Красноармейцы этого не сделали, и он застрелился у них на руках.
Нужно сказать, что как работник крупнее был Всеволод. Он был и опытнее, с большой политической закалкой, а Игорь не успел как следует развернуться. Но оба они были очень незаурядные люди, люди волевые, бесстрашные, очень преданны. На меня лично они оба оказали решающее влияние, на мое большевистское оформление. Я был еще так молод, что стал формироваться как большевик, потому что жил всегда с ними и они влияли на меня. Непосредственное влияние оказал именно Игорь, и как раз в период колчаковского подполья – с осени 1918 года по весну – до партизанского движения и в период самого партизанского движения, который я проделал с ним до самого конца.
Я, например, даже вспоминаю такую вещь, что, в сущности, я был партийный человек, роль партии я чувствовал, но сущности, значения, не понимал, был слишком еще молод и мало знал. Первый человек, который мне это объяснил, был Игорь Сибирцев. Тогда уже, несмотря на то, что у человека были такие моменты, как защита Зимнего дворца, он мне дал «Что делать?» Ленина, стал говорить о значении партии, для чего это нужно.
Я очень хорошо помню, как к нам в сибирский флотский экипаж часто заходили пшики под всякими предлогами. Они или заходили к Марии Владимировне, разговаривали с ней как с начальницей прогимназии, или непосредственно к нам приходили под разными соусами. Игорь был человеком внешне легальным, считался студентом Владивостокского университета, а я был учащимся Владивостокского коммерческого училища.
Помню, как однажды пришел человек, очень просто одетый, и заявил, что он командир рабочей Красной гвардии Уссурийского фронта – Малышев, который только что бежал из уссурийского лагеря. Так как он знает старшего Сибирцева, он просил его спрятать. Здесь правдоподобно то, что действительно такой Малышев был и действительно сидел в лагере. Мы Малышева не знали, по как-то но поведению этого человека поняли, что это не Малышев. Игорь сказал, что он не может его спрятать, потому что он не разделяет убеждений старшего брата. Он дворянин, отец – податной инспектор, мать – начальница прогимназии и поэтому он считает неудобным общаться с такими людьми.
Мнимый Малышев стал говорить: «Тогда из человеколюбия скажите, куда мне обратиться? Как найти Зою Секретареву или Зою Станкову?».
Игорь сказал, что он их знает. Они были легальны, хотя работали в подполье. Оп не мог сказать, что не знает их, потому что они были студентками, поэтому сказал, что знает, по никогда не общался с ними и не знает, где они находятся.
– А где мне можно найти Раева? – А это уже был очень важный ход, потому что Раев вместе с Губельманом и Лазо жил в зимовье под Владивостоком. Он прощупал сердце организации.
Игорь сказал, что о Раеве никогда но слышал. Это был настолько наглый человек, что все-таки продолжал сидеть и говорить:
– Ну, куда я денусь! Вы должны меня устроить. Ваш брат принимал участие… вспомните брата… неужели вы меня выбросите на произвол судьбы?
Видно было, что он не уйдет. Игорь Сибирцев посмотрел на меня, шепнул: «Посмотри за ним», – я сказал: «Хорошо». Он вышел посоветоваться с матерью. Пошел к ней и попросил выставить этого человека. Вдруг она влетает в комнату, как метеор, и начинает кричать:
– Как, большевик в моем доме! Одного сына вы мне загубили, теперь хотите другого отнять! Вон! – сказала она, указывая пальцем на дверь.
Он страшно растерялся от этого нападения. Подошел Игорь и сказал:
– Простите, она старая женщина, вам действительно придется уйти, – разыграл беспартийного обывателя и даже собственноручно подал ему пальто.
Перед тем, как пришел этот Малышев, у нас сидел совершенно законспирированным подпольный человек, Андрей Попов из музыкантской команды сибирского флотского экипажа. Только потому, что это происходило в здании прогимназии, пока этого мнимого Малышева младшая сестра Сибирцевых занимала разговором, мы этого Попова вывели и посадили в громадную уборную сибирского флотского экипажа, где находилась прогимназия. Там этот Попов сидел часа три.
Нужно сказать, что, может быть, самой удивительной фигурой была их мать. Это была интересная но тому времени учительница. Тогда это выглядело очень здорово. У нее ученик гимназии мог просить закурить, она давала. В этой прогимназии не запрещалось курение, только выходили в коридор. «Мария Владимировна, дайте папироску».
Если ученика мать преследовала за курение, она говорила:
– Ты кури, чтобы мать не видела.
Она придерживалась такого мнения, что детей не надо воспитывать, пусть растут, как хотят. Их нужно только обеспечить, потом пускай делают, что хотят, поэтому Сибирцевы росли совершенно беспризорными. Они могли что угодно делать, если не хотят идти в гимназию – могли не идти, если хотят воровать – могут воровать. Благодаря тому, что сама она была незаурядной женщиной и могла повлиять другим путем, ее дети выросли такими. Они пользовались совершенно полной свободой. Когда я был маленький и приезжал в деревню, мне приходилось один год жить у них, то, несмотря на то, что я был мал, я попал в такую же атмосферу.
Мария Владимировна очень рано, еще при первой советской власти, я думаю, под влиянием старшего сына, стала сочувствовать большевикам. Во всяком случае, когда совершился чешский переворот и было колчаковское подполье – это был абсолютно свой человек, причем человек необычайной воли, сдержанности, большого ума и прекрасный конспиратор. Она могла кого угодно спрятать. Конечно, гибель старшего сына окончательно закрепила ее на этом пути.
Формально она была беспартийная. Когда пришла меркуловщина, Меркулов посадил ос в тюрьму. Она была знаменем для целого ряда слоев. Она просидела несколько месяцев в тюрьме до падения меркуловщины. По выходе из тюрьмы ей пришлось пережить гибель второго сына, но ее это не сломило, она вступила в партию. В это время ей было лет 56. Она активно работала как учительница. Когда она умерла, перед ее гробом буквально прошел весь Владивосток, потому что это уже была легендарная фигура. Это еще имело значение для Дальнего Востока потому, что они были дальневосточными старожилами.
Когда в ночь с 4 на 5 апреля началось японское наступление, Игорь Сибирцев и я находились в Спасске. Командующий районом – Певзнер – был в это время на Имане. Оставался его помощник Н. Костырев. Выступление не застало нас врасплох, потому что нам по железнодорожному телеграфу сообщили из Никольска относительно того, что там выступили японцы. Это было часов двенадцать – час. У нас же не было никакого движения. Только теперь выяснилось реальное количество японских войск. Мы почему-то их преуменьшали.
У нас не было предварительной подготовки на возможность выступления. Я помню, что буквально за месяц до этого японские части вдруг начали маневры по всему нашему расположению. Мы позвонили по телефону, чтобы все были в казармах, при оружии на всякий случай, но у нас не было никакого разработанного плана, как действовать. Из этого не сделали всех выводов.
Когда получили это известие, встал вопрос, как быть? Сейчас понятно, что по нашим теперешним расчетам, если мы считали, что их так мало, мы должны были напасть. Но мы не решались, потому что у нас была очень строгая директива, и партийная и военная, – идти на какие угодно уступки, но не обострять отношения. Мы не знаем, в чем дело в Никольске; может быть, этот конфликт будет завтра ликвидирован, поэтому начали готовиться к обороне. Решили вывести артиллерию за город, но она должна была уйти из города уже давно, чтобы стрелять по японским казармам. Тут нужно было ее грузить на поезд, везти до разъезда, выгружать и т. д.
Стали вывозить артиллерию, давать указания частям о занятии позиции. Погода была отвратительнейшая. Уссурийский апрель, валил колоссальнейший снег, под ним была вода. Уездный городишко Спасск утопал в грязи, и было невозможно продвигаться. Пока артиллерия добралась до вокзала, они выступили врасплох, и началась неприглядная картина. По существу, это была паника. В «Таежных походах» я не без удивления прочитал, как организованно мы отступили из-под Спасска и что это объясняется той политической заботой, которую провели тт. Певзнер, Сибирцев, Фадеев.
Игорь был человеком, совершенно не подверженным панике. Он немедленно, еще с одним хорошим товарищем, организовал какую-то группу. Нам помог коммунистический отряд, который был нами сформирован. Это был отряд Певзнера, бойцы которого, придя в Спасск, вступили в партию. При помощи этого отряда мы организовали какой-то отпор. С боем стали отступать. Все-таки паника большая. Народ мчался, какие-то копи, двуколки. В одном месте панику остановишь, в другом начинается. Частей много, пространство большое, бегут там, бегут здесь. При помощи коммунистического отряда организовали какую-то оборону.
Я был ранен так, что не мог идти, и что со мной делать – неизвестно, нужно заниматься этими частями, а бросать меня жалко. Игорь Сибирцев и еще один товарищ Жиляев (между прочим, бывший жандарм, наш партизан, очень проверенный человек), они меня подхватили на руки. Но Игорю нужно было заниматься боем. Вначале он сказал: «Ах, Саша, ах ты, мой бедный», а йотом закричал: «Ну, что мне с тобой делать?».
Он увидел партизана, скачущего на лошади, и закричал: «Стой, возьми раненого». Тот продолжал бежать. «Стой, убью». Я верю, что он убил бы, если бы тот не остановился. Взяли у него лошадь. Меня посадили на эту лошадь. Я был ранен около паха и двадцать семь километров проехал на этой лошади без перевязки. В деревне Калиновка, куда мы отступили, я уже лежал перевязанным. Игорь пошел меня отыскивать. Нашел, ни слова но говоря, положил голову на грудь, полежал молча минут пятнадцать. Это было единственное проявление нежности с его стороны за все время.
