Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро.
XV.
Но увы! Героическое усилие на банкете не излечило несчастного Хоакина.
«Я начал раскаиваться в своей речи, — записал он в «Исповеди», — сожалеть о том, что не дал выхода затаенной своей страсти и не попытался таким образом от нее избавиться, — сожалеть, что не решился покончить с ним как художником, обнажив всю фальшивую нарочитость его искусства, его подражательность, его холодную, рассудочную технику, отсутствие в нем подлинной души и человеческого тепла. Одним словом, я раскаивался в том, что не убил его славу художника. Сказав правду, определив его заслуги по справедливой цене, я бы мог избавиться от снедающей меня ненависти. Кто знает, быть может, Каин — тот, библейский, убивший другого Авеля, — быть может, он даже возлюбил своего брата, когда увидел его поверженным. Но, так или иначе, речь на банкете дослужила причиной моего обращения. С того времени я обрел веру».
То, что Хоакин назвал в своей «Исповеди» обращением, было вот чем: Антония, его супруга, видя, что речь на банкете исцеления не принесла, и опасаясь, что исцеление тут вообще невозможно, стала склонять Хоакина к религии предков, к собственной ее религии, к религии его дочери, к молитве.
— Ты должен сходить на исповедь…
— Ты же знаешь, что вот уже много лет я не бывал в церкви…
— Тем более.
— Но если я не верю во все это…
— Так тебе кажется. Святой отец говорил мне, что все вы, люди науки, воображаете, будто не верите, а на самом деле верите. Я знаю, что вера, которой тебя обучала мать, которой я обучу нашу дочь…
— Хорошо, хорошо, оставь меня!
— Нет, не оставлю. Сходи на исповедь, прошу тебя.
— А что скажут те, кто знает мой образ мыслей?
— Ах, вот в чем дело! Давно ли ты стал считаться с чужим мнением!
Разговор этот, однако, запал Хоакину в душу, и он стал вопрошать себя, действительно ли он не верит, а если и не верит, то не попробовать ли все же обратиться за исцелением к церкви. И он начал посещать храм, подчас даже демонстративно, как бы бравируя перед теми, кто знал его далеко не религиозные настроения. Так в конце концов отправился он к исповеднику. И там, в исповедальне, он обнажил свою душу.
— Я ненавижу его, отец, ненавижу всей душой, и, не верь я, как верю, не желай я верить, как хочу верить, я убил бы его…
— Но согласитесь, сын мой, это не есть ненависть: это же зависть…
— Всякая ненависть есть зависть, отец; всякая ненависть есть зависть.
— Вот и надо вместо нее воспитать в себе дух благородного соревнования, попытаться достичь совершенства в своей профессии и, служа господу, служить ей как можно лучше…
— Не могу, не могу я работать! Его слава не дает мне покоя.
— Надо сделать над собой усилие… Для этого-то и дарована человеку свобода…
— Я не верю в свободу воли, отец. Я врач.
— Однако…
— В чем провинился я, что бог создал меня таким злобным, завистливым, скверным? Что за отравленную кровь передал мне отец?
— Сын мой… сын мой…
— Нет, не верю я в человеческую свободу, а тот, кто не верит в свободу, не бывает свободен. Нет, я не свободен! Быть свободным — значит верить в то, что ты свободен!
— Вы злой, потому что не верите в бога.
— А разве неверие в бога есть злоба, отец?
— Я не хочу этою сказать, но то, что ваша злобная страсть проистекает от неверия в бога…
— Но тогда я снова могу спросить: разве неверие в бога есть злоба?
— Да, злоба.
— Но я ведь разочаровался в боге потом, оттого что он сотворил меня злым, подобно тому как он сотворил злым и Каина. Сам бог сотворил меня неверующим…
— Он сотворил вас свободным…
— Да, свободным для зла.
— Но и для добра!
— Зачем я родился, отец?
— Спросите-ка лучше, для чего вы живете…
