Вальтер Скотт. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 1.

Глава XLIV.

ПОХОД.

Под влиянием противоречивых страстей и душевного напряжения Уэверли заснул в этот день поздно, но крепко. Во сне он видел Гленнакуойх и перенес в покои Иана нан Чейстела праздничное общество, которое только что украшало залы Холируда. Он также ясно слышал звуки пиброха, и это по крайней мере не было обманом чувств, так как старший волынщик клана Мак-Ивора шагал по двору перед дверью квартиры предводителя, и, как угодно было выразиться миссис Флокхарт, по-видимому не очень-то большой поклонницы подобной музыки, «камни стен содрогались от писка его волынки». Сначала эти звуки как-то вязались со снами Уэверли, но вскоре стали слишком громкими.

Стук башмаков Каллюма в комнате нашего героя (ибо Мак-Ивор вновь поручил Эдуарда услугам своего пажа) был следующим сигналом к походу.

— Не угодно ли будет вашей милости поторопиться? Вих Иан Вор и принц уже пошли в ту длинную зеленую аллею за деревней, которую называют Королевским парком,[166] сегодня многие ходят еще на своих ногах, кого вечером будут выносить другие ноги.

Уэверли выскочил из постели и, пользуясь помощью и советами Каллюма, по всем правилам искусства наладил свой тартановый костюм. Каллюм тут же сообщил ему, что его кожаный дорлах с замком прибыл из Дуна и отправлен в фургоне с мешком Вих Иан Вора. Из этих описательных выражений Уэверли легко сообразил, что речь идет о его укладке. Он вспомнил о таинственном пакете, вложенном девой из пещеры, который, как будто нарочно, ускользал от него всякий раз, когда он был у него, казалось, уже в руках. Но теперь было несвоевременно думать о том, как удовлетворить свое любопытство. Отклонив предложение миссис Флокхарт пропустить «утреннюю», то есть чарку на дорогу, — причем он оказался, вероятно, единственным человеком в армии принца, склонным воздержаться от такого предложения,— Эдуард распрощался с хозяйкой и тронулся в путь вместе с Каллюмом.

— Каллюм, — сказал он, когда они шагали по грязному двору, выбираясь к южной окраине Кэнонгейта, — где бы достать лошадь?

— На кой черт вам лошадь? — сказал Каллюм. — Сам Вих Иан Вор идет пешком во главе своего клана (не говоря уже о принце, который тоже шагает) и щит свой несет на плече; вот бы и вам так, по-соседски.

— Ты прав, Каллюм, так я и пойду, дай мне мой щит. Ну вот, теперь все в порядке. Как я с ним выгляжу?

— Вылитый гайлэндец с вывески постоялого двора бабушки Миддлмасс, — ответил Каллюм, причем в оправдание его следует сказать, что этим он собирался сделать Эдуарду величайший комплимент, ибо в его глазах данная вывеска представляла собой несравненное произведение искусства. Лестность такого вежливого сравнения осталась, однако, неоцененной, и Уэверли воздержался от дальнейших вопросов.

Выбравшись наконец из грязных и нищенских пригородов столицы, наш герой почувствовал новый прилив бодрости и сил. Он со спокойной твердостью перебрал в памяти все, что произошло накануне вечером, и стал с надеждой и решимостью ожидать грядущих событий.

Перевалив через небольшую скалистую вершину холма святого Леонарда, он увидел под собой Королевский парк — лощину между горой Артурово Седло и холмами, застроенными в настоящее время южной частью Эдинбурга. Долина представляла в эту минуту своеобразное и волнующее зрелище: она была занята гайлэндской армией, собиравшейся в поход. Для Уэверли это зрелище было не внове: он уже видел его на охоте, на которой он недавно был с Фёргюсом Мак-Ивором. Но здесь все происходило в гораздо более грандиозных масштабах и представляло несравненно больший интерес. Скалы, составлявшие фон картины, и даже само небо звенели от звуков волынок, которые вызывали каждая своим особенным пиброхом отдельных вождей и их кланы. Горцы, с гудением и сутолокой суетливой и нестройной толпы покидавшие свои неприхотливые ложа под открытым небом, точно пчелы, встревоженные в своих ульях и готовые дать отпор, несмотря на всю хаотичность их движений, обладали, по-видимому, всей той гибкой подвижностью, которая необходима для военных эволюций. Движения их казались стихийными и нестройными, но в конце концов получались порядок и система; полководец похвалил бы окончательный результат, но знаток военных артикулов, вероятно, поднял бы на смех приемы, которыми он достигался.

Сложная путаница, которая создалась при стремительном построении под свои знамена различных готовившихся выступить кланов, была сама по себе веселым и оживленным зрелищем. Людям не нужно было убирать палатки, так как они по собственному желанию спали под открытым небом, хотя осень уже подходила к концу и ночью бывали заморозки. Пока они строились, в течение нескольких минут были видны лишь развевающиеся тартаны, перья и знамена с гордым девизом Клэнроналда «Противься, кто смеет»; «Лох Слой» — паролем Мак-Фарленов; «Вперед, удача, врагу оковы!» — лозунгом маркиза Туллибардина; «Ждем» — девизом лорда Льюиса Гордона и соответственными паролями и эмблемами многих других вождей и кланов.

Наконец смутная и колеблющаяся масса выстроилась в длинную и узкую темную колонну, заполнившую долину с начала ее до конца. Во главе колонны вздымалось знамя принца с алым крестом на белом поле и девизом «Tandem triumphans».[167] Авангард был представлен некоторым количеством кавалерии, преимущественно из равнинных помещиков с их слугами и домочадцами. Знамена их, пожалуй слишком многочисленные, принимая во внимание размеры войска, колыхались на самом краю горизонта. Несколько всадников из этого отряда, среди которых Уэверли случайно заметил Балмауоппла и его помощника Джинкера (которого однако, по совету барона Брэдуордина, лишили вместе с некоторыми другими офицерского звания), придавали картине живописный, но отнюдь не упорядоченный вид. Они гнали своих лошадей вперед, насколько позволяла им давка, чтобы занять положенные места в авангарде. Дело в том, что чары различных цирцей с Главной улицы и горячительные напитки, которыми они подбадривали себя в эту ночь, очевидно задержали этих вояк за городскими стенами дольше того времени, которое было совместимо с выполнением их утренних обязанностей. Из этих отставших наиболее благоразумные пользовались, чтобы достичь своего места в колонне, более длинной, но зато менее загроможденной дорогой в обход. Они отъезжали немного вправо от пехоты и, встретившись с изгородями из свободно сложенных камней, или перескакивали их, или сокрушали до основания. Стихийное появление и исчезновение этих горсток всадников; сутолока, вызванная обычно безуспешными попытками тех, кто стремился протиснуться вперед через толпу гайлэндцев, невзирая на их проклятья, ругань и сопротивление, своей беспорядочностью несомненно усиливали живописность этой сцены, хоть и в ущерб ее уставной правильности.

Уэверли залюбовался этим удивительным зрелищем. Впечатление еще усугублялось одиночными выстрелами из замка по гайлэндским гвардейцам, которых отводили из-под его стен на соединение с главными силами. Но Каллюм со своей обычной бесцеремонностью напомнил нашему герою, что люди Вих Иан Вора находятся где-то в голове колонны, до которой еще оставалось далеко, а «как пушка выпалит, пойдут очень шибко». Возвращенный таким образом к действительности, Уэверли быстро зашагал вперед, часто, впрочем, поглядывая на грозные тучи воинов, собравшихся перед ним и у его ног. Впрочем, на близком расстоянии вся эта рать производила менее внушительное впечатление, чем издали. Передние ряды каждого клана были, правда, хорошо вооружены палашами, щитами и мушкетами; у всех было по кинжалу, а у большинства и по стальному пистолету. Но все это были дворяне, то есть родственники вождя, хотя бы очень дальние, имевшие непосредственное право на его поддержку и покровительство. Более красивых и закаленных людей нельзя было бы найти ни в одной армии христианского мира; свобода и независимость в действиях, которые каждый, однако, умел подчинить воле своего начальника, и своеобразная дисциплина, принятая на войне в горах, придавала им грозную силу как благодаря их личному мужеству и бодрому духу, так и благодаря тому, что все они были убеждены в необходимости действовать сообща и наивыгоднейшим образом использовать свойственный их нации способ нападения.

Но на ступень ниже по сравнению с ними стояли люди уже совсем другого рода — обыкновенные гайлэндские крестьяне, которые, хоть и не позволяли себя так называть и часто претендовали с видимым правдоподобием на более древнее происхождение, чем хозяева, которым они служили, носили, однако, отпечаток крайней бедности. Одеты они были плохо, а вооружены еще хуже — полунагие недоростки, они имели просто жалкий вид. При каждом могущественном клане было несколько таких илотов. Так, например, Мак-Кулы, хотя они вели свой род от Комхала, отца Финна, или Фингала, представляли собой своего рода гибеонитов, или наследственных слуг эппинских Стюартов; Макбеты, потомки злополучного монарха этого имени, были подвластны Мореям, клану Доннохи или Робертсонам из Атола. Можно было бы привести еще много примеров, если бы этим я не рисковал оскорбить гордость какого-нибудь клана, еще не потерявшего интереса к подобным вещам, и навлечь на лавку моего издателя целую бурю, которая обрушилась бы на него с гор. Таким образом, илоты, отправленные на войну деспотической волей своих вождей, которых они не могли ослушаться, так как пользовались их водами и лесом, получали обычно очень скудное питание, были отвратительно одеты и почти не вооружены. Последнее обстоятельство объяснялось, впрочем, указом о всеобщем разоружении, выполненным повсеместно в горной Шотландии главным образом за счет этих сателлитов низшего разряда, поскольку большинство вождей сумело обойти закон и сохранить оружие своего непосредственного окружения, сдав лишь наименее ценное. Этим и объяснялось, что, как мы уже говорили, многие воины в армии принца выступили в поход в весьма жалком виде.

Итак, в то время как в отдельных отрядах авангард был по-своему великолепно вооружен, арьергард напоминал настоящих разбойников. У кого была алебарда, у кого палаш без ножен; этот нес ружье без замка, тот косу, насаженную торчком на палку; а у некоторых были только кинжалы да дубины или колья, вытянутые из забора. Эти мрачные, нечесаные и дикие первобытные люди, большинство которых глазело с восхищением дикарей на самые обыкновенные предметы домашнего обихода, вызывали у жителей Равнины изумление, но вселяли вместе с тем и ужас. В это время о населении Верхней Шотландии было еще так мало известно, что характер и внешний вид ее жителей, ставших военными искателями приключений, возбудил в южных графствах Нижней Шотландии столько же удивления, как если бы им пришлось увидеть нашествие африканских негров или эскимосов, свалившихся с северных гор их родной страны. Не следует поэтому удивляться, что Уэверли, судивший о гайлэндцах преимущественно по представителям, которых время от времени показывал ему тонкий политик Фёргюс, почувствовал при виде их некоторое разочарование и подивился дерзости войска, не превосходившего в этот момент четырех тысяч человек, из коих вооружена была в лучшем случае половина, и тем не менее мечтавшего изменить судьбы британских королевств, сменив в них правящую династию.

Но вот, пока Уэверли проходил мимо неподвижной колонны, раздался сигнал из чугунной пушки, единственного артиллерийского орудия армии, намеревавшейся совершить столь важный переворот. Принц в свое время выразил желание не таскать этого бесполезного орудия за собой, но, к его удивлению, за пушку вступились гайлэндские вожди. Они упросили не бросать ее, ссылаясь на предрассудки своих людей, весьма мало знакомых с артиллерией и поэтому приписывавших нелепую важность этому орудию, полагая, что оно может существенным образом способствовать успеху, тогда как вся надежда была на их мушкеты и палаши. Поэтому к пушке приставили двух-трех французских артиллеристов, тащила ее целая вереница шотландских пони, но дела она так и не увидела и использовалась исключительно для подачи сигналов.

Не успел отгреметь ее голос, как вся колонна тронулась с места. Наступающие батальоны прорезали воздух дикими криками радости, которые терялись в пронзительных звуках волынок, заглушаемых, в свою очередь, в какой-то степени тяжелой поступью стольких людей, зашагавших разом. Знамена заблестели и заколыхались, всадники заторопились, занимая свои места в авангарде или выбираясь вперед в рекогносцировку, чтобы своевременно обнаружить неприятеля и донести о нем. Вскоре они обогнули подошву Артурова Седла и исчезли из глаз Уэверли под весьма примечательной грядой базальтовых утесов, обращенных к озерцу Даддингстон.

Пехота пошла им вслед, соразмеряя свой шаг с другим отрядом, следовавшим по южной дороге. Эдуарду стоило немалых усилий добраться до места в колонне, где шли люди Фёргюса.

Глава XLV.

СЛУЧАЙ НАВОДИТ УЭВЕРЛИ.

НА БЕСПЛОДНЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ.

Когда Уэверли добрался наконец до той части колонны, которую занимали сыны Мак-Ивора, они остановились, построились в ряды и встретили его ликующим тушем волынок и громкими возгласами. Здесь почти все хорошо знали его и были в восторге, увидев его в национальном костюме их страны, да притом еще и их племени.

— Вы кричите так, — сказал гайлэндец из соседнего клана, обращаясь к Эвану Дху, — как будто это ваш вождь.

— Бран не Бран, а Бранов брат,[168] — ответил Мак-Комбих поговоркой.

— О, так, значит, это тот красивый саксонский джентльмен, который женится на леди Флоре?

— Может быть — да, а может — нет, но это не наше с тобой дело, Грегор.

Фёргюс вышел вперед, чтобы обнять волонтера и приветствовать его от всей души; но он счел необходимым извиниться за то, что численность его батальона (не превосходившая трехсот человек) уменьшилась, так как ему пришлось выслать порядочное количество людей в разведку.

Дело, однако, заключалось в том, что измена Бин Лина лишила его по крайней мере тридцати здоровых молодцов, на участие которых он весьма рассчитывал, а многие из его случайных сторонников были отозваны своими вождями в кланы, к которым они, по существу, и принадлежали. Соперничающий с Фёргюсом вождь большой северной ветви его же клана также построил своих людей, хотя до сих пор не высказался ни за правительство, ни за принца, а интригами своими в известной мере уменьшил силы, которые Фёргюс мог вывести в поход. Но все эти неприятности возмещались всеобщим признанием того, что вассалы Мак-Ивора с точки зрения внешности, экипировки, вооружения и умения владеть оружием могли сравниться с лучшими отрядами, пошедшими за знаменем Карла Эдуарда. Старый Бэлленкейрох, который состоял при своем вожде в чине майора, вместе с прочими офицерами, знавшими Уэверли еще по Гленнакуойху, сердечно принял нашего героя как человека, пришедшего разделить с ними предстоящие опасности и ожидаемую славу.

Путь, которым следовала гайлэндская армия из деревни Даддингстон, шел почтовым трактом, соединявшим Эдинбург с Хэддингтоном. Но перейдя реку Эск в Масселбурге, вместо того чтобы идти низинами к морю, она повернула в глубь страны и заняла вершину горы Карберри, где, как известно из шотландской истории, прелестная Мария Стюарт сдалась своим восставшим подданным. Это направление было выбрано потому, что принц получил известие о высадке в Дёнбаре правительственных войск, погрузившихся на корабли в Эбердине, а также о том, что они переночевали к западу от Хэддингтона, с тем чтобы податься затем к морю и выйти к Эдинбургу нижней прибрежной дорогой. Держась высот, к подножию которых эта дорога подходила во многих местах, Карл Эдуард хотел обеспечить горцам при атаке на противника лучшие шансы на успех. Армия поэтому задержалась на вершине Карберрийской горы как для того, чтобы дать отдохнуть солдатам, так и потому, что это была центральная позиция, откуда войска можно было повести в любом направлении, в зависимости от движений противника. В то время как они располагались на ней, прибыл гонец с сообщением, что принц вызывает Мак-Ивора к себе, что один из аванпостов имел уже стычку с кавалерией противника и барон Брэдуордин прислал нескольких пленных.

Уэверли не мог сдержать свое любопытство и вышел вперед из строя. Вскоре он заметил пять или шесть кавалеристов, которые, покрытые пылью, прискакали сообщить, что противник форсированным маршем движется вдоль берега к западу. Немного дальше он обратил внимание на лачугу, из которой доносились стоны. Он подошел поближе и услышал голос, пытавшийся на английском диалекте его родного графства прочитать «Отче наш». Человек, видимо, очень страдал, так как едва мог произнести несколько слов подряд. Голос всякого несчастного находил живой отклик в душе нашего героя. Он вошел в лачугу, которая, по-видимому, служила, как говорят в скотоводческих графствах Шотландии, smearing-house;[169] но в темноте он мог разглядеть лишь какой-то красный сверток, так как солдаты, отобравшие у раненого оружие и часть одежды, оставили ему драгунский плащ, в который он и завернулся.

Ради бога, — произнес он, как только услышал шаги Уэверли, — хоть каплю воды!

— Сейчас, — ответил Эдуард, приподнял его на руках, поднес к двери и дал ему попить из своей фляжки.

— Голос как будто знакомый, — проговорил несчастный, но, с изумлением взглянув на одежду Уэверли, добавил: — Нет, это не наш молодой сквайр!

Так обыкновенно называли нашего героя на родине, в Уэверли-Оноре, и эти слова проникли в самую его душу, вызвав тысячу воспоминаний, которые пробудил уже говор родных ему мест.

— Хотон! — воскликнул он, вглядываясь в черты, уже жестоко искаженные приближением смерти.— Неужто это ты?

— Я уже думал, что никогда больше не услышу английскую речь, — сказал раненый, — меня бросили здесь на произвол судьбы, когда поняли, что я не выдам, сколько людей в нашем полку. Но, боже мой, сквайр, как могли вы бросить нас на такой срок? Как это вы допустили, чтобы нас соблазнил этот дьявол Раффин? Ведь мы пошли бы за вами и в огонь и в воду.

— Раффин? Клянусь тебе, Хотон, вас обманули самым подлым образом.

— Я и сам не раз так думал, — сказал Хотон, — хоть мне и показывали вашу собственную печать; и вот Тимса расстреляли, а меня разжаловали в солдаты.

— Ради бога, не говори, ты так совсем ослабеешь, — сказал Уэверли, — я постараюсь найти тебе фельдшера.

В это время он увидел Мак-Ивора. Предводитель возвращался из штаб-квартиры, куда его вызывали на военный совет, и шел в его сторону. Он поспешил к нему навстречу.

— Славные новости! — воскликнул Гленнакуойх.— Часа через два мы уже будем драться. Сам принц стал во главе авангарда, выхватил меч и воскликнул: «Друзья мои, я бросил ножны!» Пойдем, Уэверли, мы сейчас выступаем.

— Погоди, погоди; тут лежит при смерти один несчастный пленный. Где мне найти фельдшера?

— Фельдшера? Где? Ты же прекрасно знаешь, что у нас их нет, кроме двух или трех французских молодцов, и то я думаю, что они скорее gargons apothi-caires.[170].

— Но он истечет кровью.

— Несчастный! — воскликнул Фёргюс, поддавшись на мгновение чувству сострадания, но тут же добавил: — Впрочем, до вечера таких будут тысячи. Так идем.

— Не могу, это сын фермера моего дяди.

— О, если он из твоих людей, о нем надо позаботиться. Я пришлю тебе Каллюма, но, черт возьми! Ceade millia molligheart![171] — продолжал нетерпеливый предводитель. — Как это такой старый служака, как Брэдуордин, мог послать нам полуживых пленных, от которых одна обуза!

Каллюм явился с обычной быстротой. Своей заботой о раненом Уэверли скорее выиграл, нежели проиграл в мнении горцев. Они бы не оценили человеколюбивого чувства, которое почти при всех обстоятельствах не дало бы Уэверли пройти мимо любого существа, попавшего в беду, но, узнав, что страдалец был одним из его людей, они единодушно решили, что Уэверли ведет себя как добрый и внимательный вождь, заслуживающий любви своих вассалов. Примерно через четверть часа бедный Хэмфри испустил дух, умоляя своего молодого господина, когда он вернется в Уэверли-Онор, позаботиться о старом Джобе Хотоне и его хозяйке и заклиная его не воевать против родной Англии вместе с этими дьяволами в юбках.

Когда он скончался, Уэверли, первый раз в жизни видевший предсмертную атонию и наблюдавший последние минуты своего сержанта с искренней болью и немалыми угрызениями совести, приказал Каллюму отнести тело в лачугу. Молодой гайлэндец выполнил приказание, не преминув предварительно осмотреть карманы покойного, которые, впрочем, как он заметил, уже порядком пообчистили. Он забрал себе, однако, его плащ и, действуя с предусмотрительной осторожностью спаниеля, прячущего кость, укрыл его в кустах дрока, тщательно заметил место и сказал:

— Если придется снова побывать в этих местах, заберу его для матери. Из него выйдет отличная накидка для моей старой Элспет.

Ценою больших усилий удалось им догнать своих, ушедших далеко вперед вместе с колонной, которая стремилась поскорее занять возвышенность над деревней Транент, так как считалось, что войска противника должны будут пройти между ней и морем.

Грустная встреча со своим бывшим сержантом навела Уэверли на целый ряд бесплодных и мучительных размышлений. Из рассказа Хотона выходило, что меры, принятые подполковником Гардинером, были вполне оправданы и даже совершенно необходимы, поскольку именем Эдуарда пользовались для возбуждения солдат его отряда к мятежу. Только сейчас припомнил он обстоятельства, связанные с печатью: он потерял ее в пещере разбойника Бин Лина. Очевидно, этот хитрый злодей забрал ее себе и использовал как средство для махинаций в полку; и теперь уже Эдуард не сомневался, что пакет, уложенный в укладку его дочерью, прольет дополнительный свет на его деятельность. Тем временем несколько раз повторенное Хотоном восклицание: «Эх, сквайр, почему вы нас бросили?» звучало у него в ушах как погребальный звон.

«Да, — говорил он себе, — я поступил с вами легкомысленно и жестоко. Я увел вас с родительских полей, лишил защиты великодушного и доброго господина и, когда я подчинил вас всем строгостям военной дисциплины, не захотел нести свою долю этого бремени, уклонился от возложенных на меня обязанностей и бросил на произвол коварных злодеев как свое доброе имя, так и тех, кого я должен был защищать! О нерешительность и беспечность! Если вы сами по себе и не пороки, то сколько чудовищных мук и бедствий вы несете с собой!».

Глава XLVI.

КАНУН БОЯ.

Хотя гайлэндцы двигались очень быстро, солнце уже садилось, когда они поднялись на возвышенность, с которой была далеко видна широкая открытая равнина, простиравшаяся к северу до моря. На ней были расположены на большом расстоянии друг от друга небольшие деревни Ситон и Кокензи и большое село Престон. Через эту равнину тянулась нижняя береговая дорога на Эдинбург, которая выходила на нее возле усадьбы Ситон-хаус и снова углублялась в горные ущелья недалеко от городка, или села, Престона. Этот путь к столице и избрал английский генерал, считая его самым удобным для кавалерии и полагая, по всей вероятности, что столкнется на нем с горцами, движущимися в противоположном направлении из Эдинбурга. В этом он просчитался, ибо принц, руководствуясь собственным здравым смыслом и советами тех, к кому он прислушивался, оставил дорогу свободной и предпочел занять сильную позицию, господствующую непосредственно над ней.

Не успели гайлэндцы ее достичь, как их сразу же построили в боевой порядок вдоль гребня холма. Почти в то же время авангард англичан показался из-за деревьев и изгородей Ситона, намереваясь занять открытую равнину между высотами и морем, причем расстояние, отделявшее одну армию от другой, составляло не больше полумили. Уэверли мог отчетливо разглядеть, как эскадроны драгун, выслав вперед дозоры, выходят один за другим из лощины и строятся на равнине фронтом к войскам принца. За кавалерией последовала вереница полевых орудий, которые, поравнявшись с флангом драгун, также выстроились фронтом и направили свои дула на горы. За артиллерией растянутой колонной шли три или четыре пехотных полка. Их примкнутые штыки были словно ряды стальных изгородей и блеснули яркой молнией, когда по данному сигналу полки круто развернулись и встали прямо против гайлэндцев. Вторая артиллерийская батарея и еще один конный полк замыкали шествие и стали на левом фланге пехоты, так что вся армия была теперь обращена лицом к югу.

В то время как англичане проделывали все эти эволюции, горцы тоже не теряли времени и деятельно готовились к бою. Как только отдельные кланы выходили на гребень, обращенный к противнику, они немедленно строились фронтом, так что оба войска пришли в полный боевой порядок в одно и то же время. Когда все было окончено, шотландцы огласили воздух устрашающим воплем, который много раз отразился от высившихся позади холмов. Регулярные войска, не уступавшие им по духу, бросили им вызов столь же громогласно и выстрелили два раза по аванпосту гайлэндцев. Последние горели желанием немедленно кинуться в атаку, причем Эван Дху убеждал Фёргюса следующей аргументацией:

— Красные солдаты шатаются на ногах, как яйцо на палке. Если мы нападем на них первыми, у нас будут все преимущества, а скатиться с горы не стоит никакого труда. Это, ей-богу, под силу и бараньему сычугу с кашей.

Но хотя расстояние, которое предстояло преодолеть горцам, было незначительно, склон горы отличался большими неудобствами: он был не только заболочен, но и пересечен каменными оградами и во всю длину перерезан глубокой и широкой канавой. Все это должно было дать опасное для горцев преимущество регулярным войскам, которые свободно могли перестрелять горцев, прежде чем те успеют пустить в ход свои палаши, на которые их учили рассчитывать. Поэтому командирам пришлось прибегнуть ко всему своему авторитету, чтобы умерить неистовый пыл гайлэндцев, и только несколько застрельщиков было спущено вниз для перестрелки с аванпостами противника и для разведки местности.

Таково было это поле военных действий, представлявшее редкое и необычайно интересное зрелище. Две армии, резко отличавшиеся друг от друга как по внешнему облику, так и по дисциплине, но весьма искусные в свойственных им методах ведения войны, стояли теперь лицом к лицу, подобно двум гладиаторам, когда каждый размышляет, как лучше напасть на противника, и от исхода этого боя зависела, пусть на время, судьба всей Шотландии. Впереди линий можно было отчетливо разглядеть командующих и штабы обеих армий. Они внимательно следили в подзорные трубы за движениями противника, посылали приказы и принимали донесения от своих адъютантов и ординарцев. Последние больше всего способствовали оживлению картины, устремляясь бешеным галопом по всем направлениям, как будто судьбы этого дня зависели от быстроты их коней. На нейтральном пространстве между армиями происходили мелкие стычки отдельных застрельщиков; порой солдаты уносили с поля раненого товарища, и на землю падала треуголка англичанина или шапка шотландца — но все это были безделицы, так как ни та, ни другая сторона не имела серьезного намерения наступать в этом направлении. Из соседних деревень стали с опаской показываться крестьяне, как бы ожидая исхода предстоящей схватки; а в близлежащей бухте марсы и реи двух английских судов с прямым вооружением были тоже усеяны зрителями, но не столь робкими.

Это напряженное ожидание продолжалось недолго: Фёргюс и еще один вождь клана получили приказание направить своих людей на Престон, чтобы, угрожая правому флангу армии Коупа, заставить его изменить позицию. Выполняя этот приказ, вождь Мак-Иворов занял кладбище деревни Транент, место высокое и, как заметил Эван Дху, «удобное для всякого джентльмена, которому случится быть убитым и желательно обеспечить себе христианское погребение». Желая остановить или прогнать этот отряд, английский генерал выделил два орудия под эскортом значительного отряда конницы. Они подошли так близко, что Уэверли ясно мог рассмотреть значок отряда, которым он раньше командовал. Он слышал трубы и литавры, игравшие сигнал к наступлению, который был ему так привычен; он даже расслышал английскую команду, произнесенную столь же знакомым голосом командира, к которому он когда-то питал, такое глубокое уважение. И в этот-то момент, обернувшись, он увидел дикие наряды и страшные лица своих товарищей-гайлэндцев, услышал их шепот на грубом и непонятном языке, взглянул на свою собственную одежду, столь непохожую на ту, которую он с детства привык носить, и ему вдруг захотелось очнуться от нелепого, противоестественного и чудовищного сна.

— Боже мой, — прошептал он, — неужели я в самом деле изменил своей родине, отрекся от своего знамени и стал, как сказал, умирая, этот несчастный, врагом своей родной Англии?

Не успел он по-настоящему вникнуть в эту ужасную мысль или заглушить свои воспоминания, как высокая, по-военному подтянутая фигура его бывшего командира выдвинулась совсем вперед, чтобы обозреть местность.

— Я могу уложить его, — сказал Каллюм, осторожно поднимая свой мушкет над стенкой, за которой он укрывался, на расстоянии не более шестидесяти ярдов от подполковника Гардинера.

Эдуарду показалось, что на его глазах сейчас совершится отцеубийство: почтенные седины и благородная наружность ветерана напомнили ему почти сыновнюю почтительность, с которой относились к нему все его офицеры. Но прежде чем он успел крикнуть: «Не стреляй!» — пожилой гайлэндец, лежавший рядом с Каллюмом, схватил его за руку.

— Побереги свой заряд, — сказал ясновидец,— его час еще не настал. Но пусть он остерегается завтрашнего дня. Я вижу, как саван прикрывает его грудь.

Каллюм, хотя в других отношениях был сущим кремнем, легко поддавался суеверию. От слов тайшатра он побледнел и опустил мушкет. Подполковник Гардинер, не подозревая, какой опасности он избежал, повернул коня и медленно отъехал к своему полку.

К этому времени регулярные войска закончили перестроение: один фланг был теперь обращен к морю, другой опирался на Престон, а так как атаковать с фланга оказалось так же трудно, как и с фронта, Фёргюса с остальной частью отряда отозвали на прежнее место. Это изменение вызвало ответное перестроение в армии генерала Коупа, которая снова вытянулась в линию, параллельную линии горцев. На эти двусторонние маневры были потрачены последние светлые часы, так что обе армии решили больше не изменять позиций и провести ночь под ружьем.

— Сегодня больше ничего не будет, — оказал Фёргюс своему другу Уэверли, — но, прежде чем закутаться в пледы, давай посмотрим, что делает Брэдуордин у себя в арьергарде.

Подойдя к посту, который занимал отряд барона, они застали доброго и заботливого ветерана в неожиданной роли: выслав ночные патрули и выставив часовых, он читал оставшимся солдатам вечернюю службу епископальной церкви. Его голос был громок и звучен, и хотя очки у него на носу и вид Сондерса Сондерсона в военной форме, выполнявшего при нем роль причетника, были несколько смехотворны, однако тревожная обстановка и военная одежда слушателей, за которыми стояли оседланные лошади, придавали этому богослужению глубокую и суровую торжественность.

— Я сегодня исповедовался, пока ты еще спал,— шепнул Фёргюс Эдуарду, — однако я не такой уж строгий католик, чтобы не помолиться с этим славным человеком.

Эдуард согласился, и они остались до тех пор, пока барон не кончил чтения.

— Ну, ребята, — сказал старик, закрывая книгу,— а завтра на врага с легкой совестью и тяжелой рукой. — Затем он ласково приветствовал Мак-Ивора и Уэверли, которые пожелали узнать его мнение о положении дел.

— Вам же известно, что по этому поводу говорит Тацит: «In rebus bellicis maxime dominatur Fortuna»,[172] что соответствует нашей поговорке «В схватке все дело в счастье». Но поверьте мне, джентльмены, этот генерал не мастер своего дела. Он сам расхолаживает несчастных ребят, которыми командует, держа их все время в обороне, что само по себе уже означает признание слабости или страха. Они будут лежать там на своем оружии в такой же тревоге, как жаба под бороной, в то время как наши молодцы встанут завтра утром свеженькими и бодрыми, чтобы идти в бой. Ну, доброй ночи. Только одна мысль меня беспокоит, но если завтра все сойдет благополучно, я посоветуюсь по этому поводу с вами, Гленнакуойх.

— Я почти готов применить к мистеру Брэдуордину характеристику, которую Генрих дает Флюэллену, — заметил Уэверли, когда они направлялись к своему биваку.—