Кошкин стол.

Кражи.

Однажды утром пассажир, известный нам под именем барона К., уговорил меня помочь ему в одном деле. Ему нужен был маленький ловкий мальчишка, а он видел, как я ныряю в бассейн за ложками.

Начал он с того, что пригласил меня в салон первого класса и угостил мороженым. Потом, уже у него в каюте, попросил продемонстрировать мою ловкость — снять сандалии, забраться на мебель и как можно быстрее обогнуть комнату, не ступая на пол. Я удивился, однако прыгнул с кресла на стол, потом на кровать, а потом, уцепившись за дверь, перекинулся в ванную. По сравнению с моей каюта была очень велика, и через несколько минут я стоял босиком на толстом ковре и пыхтел, как собака. Тогда барон принес мне чаю.

— Чай из Коломбо, не корабельный, — заметил он и долил сгущенного молока.

Он знал толк в чае. На борту нам подавали какие-то помои, и я давно перестал их пить. Собственно говоря, потом я не пил чая долгие годы. А барон подал мне последнюю чашку хорошего чая. Он разлил его в крошечные чашечки, так что на протяжении дня я их выпил несколько.

Барон заявил, что я ловкач. Потом подвел меня к двери каюты и указал на решетчатое окошко над нею. Окошко было прямоугольным, с небольшой задвижкой. Если его открыть, стекло ложилось плоско, горизонтально, будто поднос, — так можно было впускать внутрь воздух или выпускать его.

— Сможешь сюда пролезть?

Не дожидаясь ответа, он сложил ладони лодочкой и подсадил меня себе на плечи. Я оказался чуть ли не в двух метрах от пола. Я стал протискиваться в отверстие, стараясь не пораниться о стекло и о деревянную раму, — мне было страшно, что я упаду внутрь. Кроме прочего, открытое окно перекрывали две горизонтальные планки. Барон попросил меня протиснуться между ними, но у меня не получилось.

— Бесполезно. Слезай.

Я снова поставил колени ему на плечи, вцепился ему в смазанные бриллиантином волосы и стал спускаться, чувствуя, что не оправдал его ожиданий, — и это после мороженого и такого вкусного чая.

— Попробую кого другого, — пробормотал он себе под нос, будто меня уже и не было. А потом, заметив, как я огорчен, добавил: — Мне очень жаль.

На следующий день я застал барона у бассейна — он говорил с другим мальчиком, а потом они вместе ушли на верхнюю палубу. Мальчик был меньше меня, но, похоже, не такой ловкач, потому что через час он вернулся и говорил исключительно про чай и печенье, которыми его угощали. А еще через два дня барон снова пригласил меня к себе и попросил еще раз попробовать пролезть между планками. Сказал, что ему пришла в голову одна мысль. Когда мы проходили мимо стюарда, охранявшего вход в первый класс, барон снова сказал: «Мой племянник — выпьет со мной чаю». И через некоторое время я на совершенно законных основаниях вышагивал по коврам в салоне, высматривая на всякий случай Флавию Принс, поскольку это была и ее территория.

Барон попросил меня надеть плавки, и, когда я снял все остальное, он вытащил небольшой пузырек с машинным маслом, которое раздобыл в машинном отделении, и заставил меня намазаться густой черной жидкостью от самой шеи. После чего снова подкинул меня к окошку, перегороженному двумя планками. И все пошло как по маслу — я угрем проскользнул между планками и спрыгнул на пол в коридоре, по другую сторону двери. Постучал — барон, ухмыляясь, открыл мне.

Уже через минуту он выдал мне купальный халат, и мы зашагали по пустому коридору. Он постучал в одну из дверей, ответа не последовало, тогда он подсадил меня, и я на сей раз пролез в обратную сторону, в одну из кают класса люкс. Отпер дверь. Проходя мимо, барон потрепал меня по волосам. Вошел, с минуту посидел в кресле, подмигнул мне, а потом принялся осматривать помещение. Выдвинул несколько ящиков. Через пять минут мы вышли.

Оглядываясь теперь назад, я предполагаю, что он убедил меня: эти проникновения в чужие каюты — такая игра, в которую он играет со своими друзьями. Ведь вел он себя совершенно беспечно и непринужденно. Прогуливался по каюте, небрежно засунув руки в карманы брюк, посматривал на всякие предметы на полках и на столе, иногда заглядывал в соседние комнаты. Помню, однажды он нашел толстую связку бумаг и бросил ее в свою спортивную сумку. Однажды подцепил ножик с серебряным лезвием.

Пока барон все это проделывал, я таращился в иллюминаторы на море. Если иллюминаторы были открыты, до меня долетали крики игроков, которые метали кольца на нижней палубе. Это было интересно. Моя каюта, которую я делил с мистером Хейсти, размером была примерно с кровать в люксе. Однажды я забрел в ванную, полностью увешанную зеркалами, и вдруг увидел бесконечные шеренги собственных изображений — полуголых, покрытых черным маслом, только лицо коричневое, а волосы торчком. В зеркале стоял какой-то дикарь из «Книги джунглей», и его глаза, две белые лампочки, неотступно следили за мной. Как мне кажется, то был первый собственный образ или портрет, который отложился в моей памяти. Образ моей юности, который остался со мной на долгие годы: перепуганное, полуоформившееся существо, еще не ставшее никем и ничем. Потом я осознал, что в углу зеркальной рамы стоит барон и наблюдает за мной. Взгляд его был оценивающим. Можно подумать, он осознал, что именно я вижу в зеркале, будто и сам когда-то видел нечто подобное. Он бросил мне полотенце, приказал вымыться и одеться — вещи мои он принес в спортивной сумке.

Я с трудом дождался очередной встречи в нашей штаб-квартире, чтобы рассказать друзьям про это происшествие. Мне казалось, авторитет мой значительно вырос. Глядя вспять, я понимаю, что барон сделал мне некий незримый подарок, даровал нечто совсем маленькое, не больше карандашной точилки. А именно — умение совершать побег в иную сущность. Он указал мне на дверь, которую я отворил далеко не сразу, уже перевалив за двадцатилетний рубеж. Но смутные воспоминания об этих дневных часах остались со мной навсегда. Помню, однажды он постучал, не получил ответа, я проскользнул в окошко и впустил его — и тут мы с ужасом обнаружили, что в огромной кровати кто — то лежит, а прикроватный столик уставлен пузырьками с лекарствами. Барон молча поднял руку, подошел ближе и уставился на недвижное тело — позднее мы сообразили, что это был сэр Гектор де Сильва. Барон дотронулся до моего плеча и указал на металлический бюст миллионера, стоявший на гардеробе. Пока он обшаривал каюту на предмет ценных вещей — наверное, самоцветов, ведь именно за ними обычно и охотятся грабители, — я стрелял глазами туда-обратно, сравнивая металлическую голову с настоящей. Бюст венчала благородная львиная голова, совсем не похожая на ту, что лежала на подушке. Я попытался приподнять бюст, но он оказался слишком тяжел.

Барон перелистал документы, однако ничего не взял. Только снял с каминной полки маленькую зеленую статуэтку лягушки. Нагнулся ко мне и прошептал: «Нефритовая». А потом, неуместно-интимным жестом, схватил фотографию девушки, стоявшую в серебряной рамке у постели больного. Через несколько минут, когда мы шагали по коридору, он сообщил, что девушка ему очень понравилась.

— Кто знает, — сказал он, — может, до конца путешествия мы еще и познакомимся.

Барон вынужден был сойти в Порт-Саиде — к тому времени по судну поползли слухи о кражах, хотя, разумеется, никто и не думал подозревать пассажира из первого класса. Я знал, что из Адена он отправил несколько посылок — на случай, если будет устроен обыск. Понятия не имею, зачем он воровал, — может, чтобы оплатить путешествие первым классом, может, чтобы выручить хворого брата или старого сообщника. Мне он казался человеком щедрым. Я до сих пор помню, как он выглядел, как одевался, хотя затрудняюсь сказать, был он англичанином или одним из тех безродных бедолаг, которые незаконно присваивают себе титул. Знаю одно: в тех странах, где в окнах почтовых отделений вывешивают портреты преступников, я неизменно выискиваю его лицо.

Судно все шло на северо-запад, в высокие широты, пассажиры ощущали, что ночи становятся прохладнее. Однажды нам сообщили через громкоговорители, что после ужина на палубе перед Кельтской гостиной будет демонстрироваться фильм. К сумеркам стюарды установили на корме экран из жесткой ткани и вынесли проектор, который был загадочно накрыт. За полчаса до начала просмотра на палубе уже собралось человек сто гомонящих зрителей — взрослые сидели на стульях, а дети прямо на палубе. Мы с Кассием и Рамадином устроились как можно ближе к экрану. Кино мы смотрели впервые. В динамиках раздался громкий хруст, и на экране, который и сам был окружен уходящим к горизонту пурпурным небом, вдруг замелькали картинки. На наших глазах творилось волшебство.

До захода в Аден оставалось всего четыре дня, так что задним числом выбор «Четырех перьев» представляется мне несколько бестактным — там ведь проводится сравнение между жестокими арабами и цивилизованными, хотя и глуповатыми англичанами. Мы смотрели, как англичанину ставят клеймо на лоб (слышно было шипение горящей плоти), чтобы он мог сойти за араба, представителя вымышленного пустынного племени. Один из героев фильма, полковник, называл их «газарами — злобными, безответственными и агрессивными». Потом один англичанин ослеп, так как слишком долго таращился на пустынное солнце, и медленно бродил по экрану до самого конца фильма. Что до более тонких материй — джингоизм, отвага на поле боя, — их унесло крепким ветром в пролетающий мимо океан. Динамики были так себе, кроме того, мы не привыкли к монотонному британскому произношению. Мы просто следили за действием. А параллельно основному развивался побочный сюжет: судно входило в штормовую зону и, оторвавшись от драмы на экране, мы видели вдалеке двузубые вспышки молний.

Судно покачивалось под постепенно угасающими звездами, фильм же показывали одновременно в двух местах. На полчаса раньше его запустили в баре «Труба и барабаны» на палубе первого класса — там его демонстрировали куда менее шумливой компании из примерно сорока хорошо одетых пассажиров, а когда они просмотрели первую бобину, эту часть сюжета перемотали и отнесли в металлической коробке к нашему проектору на палубе, чтобы прокрутить снова. В результате время от времени звуковое сопровождение одного показа долетало до зрителей другого и сбивало их с толку. Звук во всех колонках был выставлен на максимум, чтобы перекрыть гул морского ветра, и к нам то и дело приносило чужие контрапункты: разудалые песни из офицерской столовой — во время романтической сцены. Несмотря на это, на нашем показе царила атмосфера ночного пикника. Всем нам выдали по стаканчику мороженого, а пока мы дожидались, когда на первой палубе досмотрят очередную бобину и заправят ее в наш проектор, труппа «Джанкла» развлекала нас, жонглируя огромными мясницкими ножами, — и вдруг до нас долетели кровожадные вопли бросившихся в атаку арабов: звучали они из динамиков в первом классе. Труппа «Джанкла» быстро приладилась сопровождать эти вопли комичными движениями, а потом «Хайдерабадский мудрец» внезапно вышел вперед и сообщил, что брошь, утерянная неким лицом накануне, висит на объективе проектора. После этого из наших рядов понеслись восторженные вопли — а на первой палубе как раз наблюдали за жестокой расправой над английскими солдатами.

Смотрели мы фильм на будто бы живом полотне — полощущемся на ветру экране. Сюжет был патетический, запутанный, уснащенный жестокостями, которые нам были понятны, и благородными поступками, которых мы не понимали. Кассий потом несколько дней твердил, что он из племени «оронсеев — злобных, коварных и агрессивных». Увы, вскоре над судном разразился давно ожидавшийся шторм, капли ударили в проектор, нагретый металл зашипел. Один из стюардов попытался раскрыть над проектором зонтик. Но тут порыв ветра сорвал экран, и он взмыл над волнами, будто призрак или спасшийся альбатрос, а образы все мелькали над океаном, теперь уже не имея никакой цели. Чем фильм закончился, мы так и не узнали. По крайней мере — до конца путешествия. Я выяснил это через несколько лет, взяв в библиотеке Далвичского колледжа роман А. Э. Мейсона, положенный в основу фильма. Оказалось, автор когда-то окончил этот самый колледж. Как бы там ни было, в тот вечер разразился первый из семи жестоких штормов, которые обрушивались на «Оронсей» в два последующих дня. Только когда они стихли, мы спаслись от океанского буйства и ступили на землю настоящей Аравии.

Случается, что на мирный ландшафт Канадского щита, где я провожу летние месяцы, обрушивается шторм, и я просыпаюсь с мыслью, что завис в воздухе, на высоте приречных сосен; слежу за приближающейся молнией и слышу, как вслед за нею грохочет гром. Только с такой высоты и можно разглядеть хореографию и свирепство бури во всем ее величии. В противном же случае вам придется довольствоваться очень ограниченным ракурсом — столько же видит воробей, которого швыряет штормовым ветром. В доме дышат во сне тела, а рядом с ними собака — уши мучительно вздрагивают, будто сердце, того и гляди, разорвется или выскочит наружу. Я не раз видел ее морду в таком вот штормовом полусвете, словно вброшенную в скоростной поток некоего космического эксперимента, — гармоничные черты оттянуты назад. Все спят, раскачиваясь на волнах разбушевавшейся стихии, одна лишь река внизу кажется безмятежной. Когда по ней пробегает свет, возникают купы опрокинутых деревьев, словно воздетых ввысь на библейской ладони. Такое бывает каждое лето, по нескольку раз. Я знаю, что так будет, и дожидаюсь раската грома вместе с собакой, с моей милой охотницей.

Разумеется, можно объяснить, откуда все это взялось. Я успел побывать в небезопасном месте, где внизу — никакой опоры на много миль. И все эти годы она все возвращается, эта ночь вдвоем с Кассием, когда мы вылезли на палубу, изготовившись, как нам казалось, к вполне безобидному приключению.

Возможно, дело было в том, что первый в нашей жизни фильм обманул наши ожидания. А так — я до сих пор не могу объяснить, зачем мы затеяли то, что затеяли. Может, просто потому, что это должен был быть и первый в нашей жизни шторм. Как бы там ни было, когда проектор увезли прочь, а стулья сложили, океан и небо над нашими головами вдруг объял краткий покой. Нам сказали: радар предупреждает о новом волнении. Но пока ветер стих и дал нам возможность подготовиться.

Разумеется, занять самое удобное для погибели место меня уговорил Кассий. Мы обсудили наш план возле шлюпок. Рамадин участвовать отказался, однако вызвался помочь нам все подготовить. Накануне мы наткнулись в кладовке, которую забыли запереть после учебной тревоги, на кучу канатов и блоков. И вот в эту ночь, во время затишья, когда почти все пассажиры разбрелись из «кинозала» по своим каютам, мы забрались на открытую прогулочную палубу, расположенную у самого носа, и взяли на заметку разные предметы, к которым можно привязать себя канатом. Потом услышали оповещение капитана: ожидаются порывы ветра до восьмидесяти узлов.

Мы бок о бок легли на спины, и Рамадин торопливо привязал нас к каким-то треугольным креплениям и бетонным тумбам — он-то видел, что надвигается шторм. Проверил во тьме узлы и удалился.

Мы немного нервничали, но опасности не ощущали. На палубе не было ни души, и первые полчаса прошли без всяких происшествий, разве что начал накрапывать дождь. Кто знает, может, мы вышли из штормовой полосы? Но тут налетел шквал, вырывая воздух у нас изо рта. Нам пришлось отвернуть головы вбок, чтобы дышать, шквал будто бы заключил нас в металлические ножны. Поначалу мы думали, что будем лежать и зачарованно переговариваться о штормовых огнях, сиявших в вышине, а тут получилось, что мы полузатоплены водой — струями дождя и волнами, которые перехлестывали через ограждение и перекатывались по палубе. Потом пелену дождя над нами озарила молния, за этим вновь стало темно. Отвязавшийся канат нахлестывал меня по горлу. Других звуков не было. Мы даже не понимали — кричим ли мы, пытаемся ли кричать.

Казалось, что каждая налетавшая волна разбирает судно на куски, с каждой волной нас окатывало — и только потом судно выпрямлялось. Мы прекрасно чувствовали этот опасный ритм. Когда «Оронсей» зарывался носом в рвущееся навстречу море, нас мотало вместе с волнами и нечем было дышать — корма же вздымалась в воздух, и винты, вырванные из привычной среды, ревели, пока вновь не опускались в море, а мы на носу вновь не подлетали ввысь.

На эти несколько часов на прогулочной палубе «Оронсея», когда мы уже и не чаяли остаться в живых, мир слился в одно. Я превратился в какую-то беспорядочную смесь, налитую в сосуд, — ни возможности избежать происходящего, ни возможности вырваться из того, что происходит. Уцепиться можно было лишь за одно: я не покинут. Со мной Кассий. Мы то и дело синхронно поворачивали головы при вспышках молнии и видели безжизненные, осунувшиеся лица друг друга. Мне казалось, что я в западне. То и дело судно зарывалось носом в воду, соскакивало с гребня очередного могучего вала, а мы с Кассием так и оставались примотанными к какой-то помпе. Больше рядом никого не было. На внешней поверхности судна были лишь мы вдвоем, будто жертвы, приготовленные для заклания.

Волны дробились, перекатывались через нас и исчезали за бортом в стремительном темпе кошмара. Взмыли вверх. Рухнули в следующий провал. Безопасность нам обеспечивало одно — хоть какие-то познания Рамадина в области вязания узлов. Что именно он знал про узлы? Нам, в наших смертных судорогах, казалось, что ровным счетом ничего. Что ничто нас не удерживает. Чувство времени исчезло. Сколько мы там провисели, прежде чем в глаза нам ударил слепящий свет прожекторов с капитанского мостика? Даже в том жутком состоянии мы уловили скрытую за этим светом волну ярости. Потом свет погас.

Позднее мы узнали, что у штормов есть имена. Чубаско. Шквал. Циклон. Тайфун. Позднее нам рассказали, каково было на нижней палубе — как разлетелся в куски витраж в салоне «Каледония», как тут же замкнуло проводку, — и потом по раскачивающимся коридорам перемещались фонари, озаряя качкими конусами света бары и рестораны, — искали отсутствующих пассажиров. Некоторые шлюпки сорвало с креплений, и они раскачивались в воздухе. Стрелка компаса в рубке описывала круги. Мистер Хейсти и мистер Инвернио сидели в темном собачьем отсеке, пытаясь успокоить своих питомцев, для ушей которых шторм был сущей мукой. Помощника казначея накрыло волной, и его стеклянный глаз вымыло из глазницы. И все это — пока мы запрокидывали головы назад, пытаясь понять, глубоко ли провалится нос на следующем спуске. Никто не слышал наших воплей — мы и сами друг друга не слышали, однако, как выяснилось на следующий день, оба сорвали голос, взывая к гулким туннелям моря.

Прошло, как мне казалось, несколько часов, прежде чем кто-то ткнул меня кулаком. Шторм не кончился, лишь слегка попритих, и тогда удалось послать нам на выручку троих матросов. Они перерезали канаты — разбухшие узлы было не развязать, — и нас снесли вниз по трапу в обеденную залу, временно превращенную в центр первой помощи. За последние часы несколько человек получили ушибы, еще несколько переломали пальцы. Нас раздели догола и закутали в одеяла. Сказали, что спать мы можем здесь. Помню, когда матрос подхватил меня на руки, от тела его шло немыслимое тепло. Помню, когда с меня сняли рубашку, кто-то сказал: волнами оторвало все пуговицы.

Я увидел лицо Кассия, с которого будто бы смыло всю замысловатость. Судя по всему, и я выглядел так же. Прежде чем оба мы уснули, Кассий наклонился ко мне и прошептал: «Помни, это мы не сами».

Через несколько часов напротив нас сидели три офицера. Нас разбудили, и я приготовился к худшему. Нас отправят обратно в Коломбо — или высекут. Но едва офицеры уселись, Кассий произнес:

— Это мы не сами, кто-то нас привязал, не знаю кто… они были в масках.

Это неожиданное откровение привело к тому, что расспросы сильно затянулись — пришлось убеждать офицеров, что мы не врем; впрочем, потертости, оставленные канатами на нашей коже, частично склонили моряков к тому, что сами мы с собой такого сделать не могли. Нам предложили корабельного чая, и мы уже было решили, что вранье сойдет нам с рук, но тут появился стюард и объявил, что нас хочет видеть капитан. Кассий подмигнул мне. Он уже не раз намекал, что хотел бы посмотреть на капитанскую каюту.

Как мы выяснили впоследствии, один из офицеров уже успел побывать в каюте у Рамадина — о нашей дружбе было известно всем. Рамадин прикинулся спящим, а когда его разбудили и проговорились, что мы живы и нас не смыло за борт, немедленно сделал вид, что ничего не знает. Это произошло около полуночи. Теперь же шел второй час ночи. Нам выдали халаты и препроводили к капитану. Кассий стрелял глазами вокруг, рассматривая мебель, — и тут капитан крепко хлопнул рукой по столу.

До этого мы видели капитана либо скучающим, либо натянуто улыбающимся на всяких мероприятиях. Теперь же он устроил драматическое представление, будто выпущенный из клетки на свободу. Первые его упреки были арифметического толка. Он указал, что в нашем спасении участвовали восемь членов команды и заняло у них это более получаса. Итого: четыре часа времени — это по меньшей мере, — потраченные впустую, притом что среднее жалованье составляет столько-то фунтов в час, и, если умножить эту сумму на четыре, станет понятно, во что это обошлось компании, плюс еще время старшего стюарда, которое оценивается во столько-то фунтов в час. Кроме того, в чрезвычайных ситуациях оплата всегда удваивается. Плюс капитанское время, которое стоит еще дороже.

— Словом, вашим родителям выставят счет на девятьсот фунтов! — возгласил капитан, подписывая какую-то официальную на вид бумагу; я уже решил было, что это меморандум для британской таможни с просьбой воспрепятствовать нашему въезду в страну.

Капитан еще раз хлопнул рукой по столу, пригрозил, что в первом же порту нас высадят на берег, а потом прошелся по всем нашим предкам. Кассий попытался ввернуть фразу — как ему казалось, любезную и смиренную:

— Спасибо, что спасли нас, дядюшка.

— Закрой рот, ты… ты… — (подыскивает слово), — гаденыш!

— Котеныш, сэр.

Капитан осекся и уставился на Кассия, пытаясь понять, дразнится тот или нет. Потом, видимо, осознал свою нравственную недосягаемость:

— Нет. Хорек ты вонючий, вот ты кто. Азиатский хорек, мерзкий азиатский хорь. Знаешь, что я делаю с хорьками, которые забираются ко мне в дом? Поджариваю им яйца.

— А я, сэр, люблю хорьков.

— Ты, гнусный, сопливый…

Повисла пауза — капитан подыскивал подходящие ругательства, — и тут дверь в капитанский сортир отворилась, и глазам нашим предстал его эмалированный унитаз. Мы разом утратили всякий интерес к капитану. Кассий, застонав, произнес:

— Дядюшка, живот скрутило. Можно я воспользуюсь…

— Вон отсюда! Гнус!

Двое матросов проводили нас в наши каюты.

Пристально рассматривая свой браслет, Флавия Принс беседовала со мной в слегка раскуроченном салоне «Каледония». Я получил от нее краткую записку с требованием немедленно явиться на беседу. Нас к тому времени уже подвергли нескольким допросам и всякий раз настоятельно напоминали, чтобы мы молчали о случившемся. А то будет еще хуже. Тем не менее на следующее же утро мы проговорились нескольким соседям по столу. В ресторане было почти пусто, завтракали с нами лишь мистер Дэниелс и мисс Ласкети, и им мы все выложили. Они отнеслись к случившемуся довольно беспечно.

— Для них это серьезное происшествие, а для вас — нет, — сказала мисс Ласкети.

Как мы узнали впоследствии, вообще-то, она очень уважала правила. А так ее больше всего впечатлили Рамадиновы узлы, которые, по ее словам, «спасли наши шкуры». Теперь же, приближаясь к Флавии Принс, я вдруг сообразил, что мне может влететь еще и от моей официальной опекунши. Она расстегнула и снова защелкнула пряжку на браслете, будто и не замечая меня, а потом выпалила неожиданно, будто птица клюнула в лоб собаку:

— Что вчера произошло?

— Был шторм, — откликнулся я.

— Да.

— Да, — повторил я.

— Так ты считаешь, что был шторм?

Я уже было подумал, что она ничего не заметила.

— Ужасный шторм, тетушка. Мы так перепугались. Прямо тряслись в кроватях.

Она промолчала, и я поехал дальше:

— Я даже вызвал стюарда. Потому что то и дело сваливался с койки. Ходил по коридору, пока не встретил мистера Питерса, и попросил его привязать меня к койке, а еще — не сможет ли он привязать и Кассия. Кассий чуть руку не сломал, когда судно качнуло и на него что-то бухнулось. У него теперь рука на перевязке.

Тетушка взирала на меня отнюдь не с благоговением.

— Я вчера вечером видел капитана в лазарете, когда отводил туда Кассия. Капитан хлопнул Кассия по спине и назвал его смельчаком. А потом с нами спустился мистер Питерс и привязал нас к койкам. Рассказал, что какие-то дядя с тетей затеяли игру в спасательной шлюпке, когда разразился шторм, и покалечились, потому что шлюпка грохнулась на палубу. Вообще-то, они ничего, только его «штуковина» поломалась. Тоже пришлось оперировать.

— Я очень близко знаю твоего дядю…

Она сделала паузу, чтобы не испортить эффект. Меня это начало как-то насторожило, закралось подозрение, что о вчерашнем она знает больше, чем я думал.

— С твоей матерью я тоже знакома, слегка. Твой дядя — судья! Как ты смеешь так вот нагло врать — мне, которая изо всех сил печется о твоей безопасности!

Я разрыдался и забормотал сквозь слезы:

— Мне велели молчать, никому ничего не говорить про мистера Питерса. Оказалось, что мистер Питерс — не моряк, а бандит, тетушка. Они решили ссадить его в первом же порту. Его ведь попросили привязать нас к койкам для безопасности, а он вместо этого вывел нас на палубу и привязал там — якобы в наказание за то, что мы помешали ему доиграть в карты с какими-то пьяницами. Так и сказал: «Вот как поступают с неслухами, которые мешают взрослым!».

Она уставилась на меня. Мне показалось — ее проняло.

— Никогда, никогда в жизни я еще не видела…

Следующие день-два выдались очень спокойными. Однажды вечером, в сумерках, мимо прошел ярко освещенный пароход, двигавшийся к востоку, и мы долго прикидывали, как бы дойти до него на веслах и вернуться в Коломбо. Старший механик приказал сбросить обороты, пока проверяли резервные системы электропитания, и некоторое время мы практически лежали в дрейфе в водах Аравийского моря. От неподвижности корпуса мы бродили как лунатики. Мы с Кассием прогулялись по спокойной ныне палубе. Только тогда, в этом покое, я полностью осознал всю силу шторма. Каково это — когда ни крыши над головой, ни пола под ногами. Ведь мы видели только то, что происходило на поверхности моря. А тут простая мысль, вырвавшись из тенет, ввинтилась мне в голову. Не только то, что видно глазу, таит опасности. Есть еще и глубинная сторона.

Среди поклажи знахаря из Моратувы был тайно припрятан мешочек листьев и семян пакистанской датуры. Знахарь приобрел это растение для сэра Гектора, дабы компенсировать недавно нанесенный его телу урон и приостановить развитие водобоязни. Датуре предстояло стать главным целебным снадобьем для миллионера. По поверьям, они действенна, но непредсказуема. Считается, что если ты смеялся в тот момент, когда срывали ее белый цветок, он заставит тебя много смеяться — или танцевать, если ты тогда танцевал. Датура (а цветок ее исключительно благоуханен по вечерам) помогает от лихорадки и туморов. Проказлива же она среди прочего тем, что под ее влиянием человек отвечает на любые вопросы без колебания и с полной искренностью. А Гектор де Сильва был известен как человек предусмотрительно неискренний.

Супругу миллионера Делию всегда выводила из себя его скрытность. А сейчас, спустя несколько дней после отплытия из Коломбо на «Оронсее» и постоянного приема аюрведического снадобья, она наконец-то узнала всю подноготную своего мужа. На свет выплыла вся его юность до последней крошки. Он поведал, какой ужас внушали ему отцовские побои, вселившие ему в сердце подозрительность и недоверие, — в результате он превратился в не знающего жалости финансиста. Он рассказывал о тайных визитах к брату Чепмену — тот сбежал из дому с соседской девчонкой, в которую был влюблен, а у той имелся шестой палец. В Чилау палец этот ей отрубили, и с тех пор они тихо и мирно зажили в Калутаре.

Кроме того, Делия узнала, как именно ее муж отводил денежные потоки в тайные подземные русла. Большая часть этих сведений излилась из него, когда судно попало в зону циклона — Гектора де Сильву мотало взад-вперед на его огромной кровати, пока судно зарывалось то кормой, то носом в воду. Казалось, впервые за много недель он начал радоваться жизни — супруга же и прочие члены его свиты разбежались блевать по соседним каютам. Датура начисто освободила его от забот о будущем, от побочных эффектов болезни и от любых внутренних барьеров. Умела она наполнять любовной силой — превратив его из худосочного, отрешенного соложника в благожелательного собеседника. Эти перемены в его настрое заметили не сразу. Шторм был в самом разгаре. В тот самый момент, когда Гектор де Сильва впервые за всю свою взрослую жизнь начал говорить правду, в машинном отделении произошло небольшое возгорание. Кроме того, невесть откуда повылезали карманники — им всегда приволье в такие вот моменты, когда опора уходит из-под ног и требуется физическая помощь. Кроме того, в чреве судна подмок целый трюм, наполненный зерном, и оно высыпалось наружу, нарушив центровку, и теперь там работали срочно отряженные матросы — они засыпали зерно обратно, а плотники восстанавливали перегородки. Трудились они в темноте, в самой глубине трюма, где лишь мерцал свет масляной лампы («работали, как могильщики», по известному выражению Джозефа Конрада), по пояс в зерне. А сэр Гектор тем временем излагал своей немногочисленной свите прелестную историю о том, как однажды в детстве на ярмарке в Коломбо ему довелось покататься на игрушечной машинке. Рассказывал он об этом снова и снова, и всякий раз будто бы впервые — жене, дочери и трем скучающим медикам.

Словом, что бы там ни ждало наше судно, которое болтало циклоном, будто гроб, сэру Гектору выпало несколько светлых деньков — он без всякой утайки разглагольствовал о своем богатстве, запретных удовольствиях, искренней любви к собственной жене, — а судно тем временем падало в глубины чрева морского, а потом выныривало, словно целакант в своем панцире, океан проявлял характер, машинистов бросало на раскаленные докрасна двигатели, и они обжигали руки, те, кто считал себя сливками восточного общества, натыкались в длинных коридорах на карманников, а оркестранты рушились с эстрады посреди «Тому виной моя юность», и тарелки подскакивали на пару сантиметров над углублениями в столешницах — а мы с Кассием лежали, распластавшись, на прогулочной палубе под дождем, падавшим с необычайно низкого неба.

Но постепенно на палубах и в ресторанах вновь появились люди. Мисс Ласкети приблизилась к нам с улыбкой и доложила, что старший стюард заносит все «особые происшествия» в корабельный журнал, так что мы, видимо, войдем в историю судна. Кроме того, произошел целый ряд «смещений». Пропали крокетные биты и шары, у кого-то во время шторма исчезли бумажники. Появился капитан и напомнил во всеуслышанье, что у мисс Кардифф пропал фонограф, вычислить его местонахождение пока не удалось и любая помощь в этом деле только приветствуется. Кассий, незадолго до того сбегавший в трюм посмотреть, как механики крепят осушительную трубу, заявил, что фонограф играет именно там, громко и непрерывно. Члены команды пресекли череду потерь, объявив, что в шлюпке отыскалась некая сережка, и не могла бы владелица ее опознать и затем получить в кабинете у казначея. Про стеклянный глаз помощника казначея не было сказано ни слова, хотя по внутренней связи упорно продолжали перечислять недолгий список того, что уже найдено. «На данный момент обнаружены: одна брошь; одна дамская коричневая фетровая шляпка; один журнал, принадлежащий мистеру Берриджу, с непонятными иллюстрациями».

В том, что судно оправилось после шторма и вновь наступила ясная погода, была одна хорошая вещь. Узника вновь стали выводить на вечерние прогулки. Мы поджидали его и вот наконец увидели — он стоял, закованный в кандалы, прямо на палубе. Глубоко вдохнул, втягивая в себя как можно больше энергии ночного воздуха, потом выпустил ее обратно. По лицу разлилась непознаваемая улыбка.

Судно на всех парах шло к Адену.