Кошкин стол.

Асунта.

Ни с кем на судне она не говорила о том, что совершил ее отец. Так же как, будучи еще совсем маленькой, никогда не разглашала и не подтверждала, где он и чем занят. Даже когда его в первый раз арестовали и посадили в тюрьму. Тогда он был обычным вором, занимался своим ремеслом в тех местах, где и закона-то почти нет. Начал молодым, самоуверенным хулиганом, потом вырос.

Был он наполовину азиатом, наполовину кем-то еще. Кем именно — и сам не знал наверняка. Имя Нимейер вполне могло быть получено в наследство, или украдено, или измышлено. Когда его посадили в тюрьму, жена с дочерью остались почти без единой рупии. Жена постепенно начала терять рассудок, и девочка скоро поняла, что на мать уже нельзя полагаться. Та молчала, замкнувшись, или огрызалась на всех подряд, даже на маленькую дочь. Соседи пытались ей хоть как-то помочь, но она со всеми рассорилась. Наносила самой себе увечья. Девочке было всего десять лет.

Кто-то подвез ее до Калутары, где находилась тюрьма. Девочке дали свидание с отцом. Они поговорили. Он назвал ей имя своей сестры, жившей в одной из южных провинций. Звали сестру Пасипией. Больше отец, похоже, ничем не мог ей помочь. Только назвал это имя. Нимейеру было тогда лет тридцать шесть. Она увидела его, заточенного в темной камере, он еще не потерял проворства, но все жесты сделались будто бы приглушенными. Он не мог обнять дочь через решетку. Через прутья, между которыми он проскользнул бы в свои воровские годы, намазавшись маслом. Но ей он показался могучим, он ходил взад-вперед во внушительном молчании, у него был негромкий голос, который, казалось, перепрыгивал расстояние и проникал в вас шепотом.

Добраться домой оказалось сложнее. В пути ей исполнилось одиннадцать. Она внезапно вспомнила об этом, пока шла пешком из Калутары — примерно пятьдесят километров. Матери не оказалось ни дома, ни вообще в деревне. Она оставила дочке небольшой подарок, завернутый в зеленый лист: браслет, коричневый кожаный ремешок, частично расшитый бисером. Девочка видела, как мать нашивает этот бисер в последние недели еще не полного безумия. Она надела его на правую руку. Когда рука выросла и браслет больше не застегивался, стала носить его в волосах.

По ночам она оставалась в хижине одна, все ждала, когда же вернется мама, лампу почти не зажигала — масла осталось на полсантиметра. Когда приходила ночь, принимала ее и проводила во сне, засыпала в восемь, просыпалась в сумеречном четвертом часу, заняться до рассвета ей было нечем. Она лежала на циновке и мысленно вычерчивала карту окрестностей, прикидывала, куда завтра пойдет искать маму. Та могла быть где угодно — скрываться в опустевшей деревне или на берегу какой — нибудь речки, где ветви нависают над быстрой водой. Мама в своем отчаянии могла соскользнуть с берега или, переходя вброд лагуну, вдруг обессилеть на полдороге. Девочка боялась всех водных пространств, их внутренней тьмы, — можно разглядеть под поверхностью, как эта тьма пытается пробиться к свету.

Пробужденная птичьими криками, она выходила из хижины и шла искать маму. Соседи предлагали забрать ее к себе, но на ночь она неизменно возвращалась в свой дом. Она дала зарок, что станет искать две недели. После этого еще неделю провела на месте. В конце концов написала на дощечке записку, повесила дощечку на стену над материнской циновкой и ушла из своего единственного дома.

Она двинулась вглубь страны, к югу; питалась фруктами и овощами, которые находила. Но ей страшно хотелось мяса. Несколько раз она подходила к домам, просила еды, ей давали дал. Она не рассказывала о себе, сообщала лишь, что уже неделю в пути. Она проходила мимо монахов, тянувших чашечки для подаяния, проходила мимо кокосовых плантаций — сторожам при воротах кто-то привозил на велосипеде обед. Она останавливалась рядом со сторожами, вступала с ними в разговор, только чтобы втянуть запах еды, которую они поглощали прямо у нее перед носом. В одной деревне она увязалась за приблудным псом, тот привел ее на задворки, куда только что выплеснули отбросы из кухни. Она отыскала лопнувший, похожий на лепесток плод хлебного дерева и вгрызалась в мякоть, пока ее не замутило; потом внезапно подскочила температура. Она забралась в речку и сидела там, держась за ветку, надеясь, что жар спадет. На восьмой день своего странствия она увидела четверых мужчин, которые несли по дороге батут. Теперь она знала, где она. Пошла за ними, держась на расстоянии; в конце концов они обернулись и спросили, кто она такая, но она ничего не ответила. Увеличила дистанцию, однако из виду их не теряла, даже когда они свернули в поле и скрылись за пологим холмом. Так она отыскала дорогу к шатрам. Спросила, где найти Пасипию, худощавый мужчина отвел ее к женщине. То была сестра ее отца.

В чем-то Пасипия была похожа на брата. Тоже двигалась по-звериному. Была она очень рослой, а с окружающими, как с мужчинами, так и с женщинами, обращалась, пожалуй, даже суровее, чем ее брат. Она руководила небольшим бродячим цирком, и держался он на строгом соблюдении правил. С дочерью своего брата, правда, она показала себя иначе. Подхватила Асунту на руки и ушла подальше от актеров, к кустам терновника. Приглаживая пальцами девочкины волосы, она выслушала рассказ о встрече с отцом в тюрьме, об исчезновении матери, а главное — о невыносимом мясном голоде. С девочкиной матерью Пасипия встречалась лишь несколько раз и просто кивнула, чтобы малышка не сумела разгадать, что именно она думает. А потом, решив, что настал подходящий момент, опустила девочку на землю.

Она отвела Асунту в каждый из шатров. Боковые полотнища были подняты из-за полуденной жары, и девочка видела, как спят среди бела дня акробаты, повернув лица к ветру, который прилетал с самого побережья и врывался в открытые проемы. Хотя она и пропутешествовала больше недели совсем одна, попав на новое место, начала дичиться. Однако тетя ее решила, что девочка по природе не слишком пуглива. Она ведь дочь своего отца, так? Тем не менее в первую неделю девочка не отходила от Пасипии, мешая той готовиться к выступлениям. В следующие дни предстояло дать несколько представлений в деревне Бедегама. Потом цирк двинется дальше. Каждую неделю — новая деревня южной провинции. В противном случае музыканты начнут чудить. Кто-нибудь из них обязательно прельстится местной красоткой и сбежит. Работы у музыкантов было немного, но какой же цирк без фанфар?

Связанная девочкой, Пасипия теперь репетировала перед восходом солнца; если кому-то не спалось, до них доносились уханья батута, Пасипия взмывала в полутемный воздух, приземлялась на спину или на колени, подскакивала еще выше во тьму. Когда вставало солнце, она шла, покрытая потом, к фермерскому колодцу, вытягивала на веревке ведро воды и обливалась раз за разом. Обливания у колодца всегда были ее особым удовольствием. Потом она шла обратно в мокром до нитке костюме — он успевал высохнуть по пути к шатру, где в это время просыпалась девочка. Пасипия, похоже, лишилась всей своей независимости. У нее отродясь не было ни мужа, ни детей, а теперь вот завелась эта девочка — и придется ее растить, пока не вернется брат.

* * *

Истории всегда обгоняют нас и бегут впереди. Едва намеченные. А мы постепенно вливаемся в них и начинаем их подпитывать. Отыскиваем панцирь, который вберет в себя и испытает на прочность наш характер. Таким образом пролагаем свой жизненный путь. И поэтому уже через несколько недель девочка Асунта оказалась в воздухе, ее поддерживала вытянутая рука, а потом подбрасывала навстречу другой руке, которая уже свешивалась с другого дерева, подальше. Она пошла в отца, у нее был крепкий и легкий костяк, а под первыми страхами обнаружился самодостаточный характер. С этим ей еще предстояло разделаться, чтобы научиться доверять. Пасипия помогла. Пасипия тоже была когда-то немыслимо самодостаточна, из тех детей, которые выглядят вроде как изумленными, а при этом хранят в себе гнев, способный внушить страх и родителям, и друзьям родителей. Вот только акробату никак без доверия к тем, с кем он работает.

Стоило найти участок дороги, обсаженный деревьями, и труппа сразу устраивала представление. Крестьяне приходили со своими циновками и садились прямо на асфальт, дело было во второй половине дня, когда жара уже спала, а тени еще не удлинились и не застят актерам глаза. Звучали фанфары, некоторые — из глубины леса, некоторые уж совсем по-волшебному, из верхних ветвей деревьев, где и сидел музыкант. И сверху соскальзывал по канату человек, вроде как охваченный пламенем, за ним тянулся хвост дыма, он пролетал прямо над головами зрителей — к плечам прикреплены горящие факелы, — и дуга завершалась на следующем дереве, где он ловил другой канат и летел дальше, продвигаясь мимо зрителей, густо наводнивших дорогу. От него исходили свистки и звуки арфы, в конце концов он нырял в крону очередного дерева и исчезал навсегда.

А потом выходили остальные, в красочных лохмотьях, и в течение часа прыгали с деревьев в никуда, и на лету их подхватывали те, кто, казалось бы, падал с еще большей высоты. Человек, усыпанный мукой, рушился на центральный батут и восставал из поднятого им облака. Канатоходцы вышагивали от дерева к дереву, несли наполненные до краев ведра, поскальзывались на полпути и повисали на одной руке, опрокидывали ведра на зрителей. Иногда в них была вода, иногда — муравьи. Всякий раз, как они ступали на канат, барабанщик предупреждал об опасности и сложности номера, а труба верещала и хохотала вместе со зрителями. В результате все рушились на землю. Упав на асфальт, сворачивались клубком, а потом вставали. И стояли только они — пока зрители не вскакивали на ноги. Представление окончено, наверху остался только один акробат, и он громко призывает на помощь, держась за канат одной-единственной пяткой.

Поначалу Асунту ловила только Пасипия. Только доверия к ней у девочки не было. Была одна убежденность, что если уж родственница не выхватит ее из пустоты и не спасет, так уж что там, можно и разбиться при ударе о землю. Потом пришло более суровое испытание — Пасипия отодвинулась от Асунты, стоявшей на высокой ветке, и приказала прыгать к другому акробату. Зная, что если стоять и ждать, страх только умножится, девочка преодолела его в один миг. Тот, кто должен был ее поймать, едва успел занять свою позицию.

Так вот девочка и вступила в предназначенный ей панцирь. Она стала членом труппы из семи человек, которая кочевала по провинциям южного побережья, она жила в одном из четырех шатров, под неусыпным присмотром Пасипии, велевшей ей сторониться музыкантов с их похотливым нравом. Однажды посреди выступления, выглянув из ветвей, она увидела в негустой толпе зрителей отца, и слетела к нему на одной руке, и обняла его, и до конца представления от него не отходила. Он пробыл с ними несколько дней. Правда, со скуки он не находил себе места, и Асунта с Пасипией чувствовали себя с ним неловко. Он быстро понял, что более надежного места для дочери не найти. Здесь, в цирке, у нее своя жизнь — а с ним бы своей у нее не было.

Она даже и не подумала о том, чтобы уехать с ним. И с этого раза, когда они встречались, дочь смотрела на отца взглядом взрослого человека и видела, как он все глубже скатывался в бездну преступного мира. Когда он однажды приехал, уж совсем крепко схваченный тисками своей заоблачной зависимости, Асунта вычеркнула его из своей жизни. Лишь смотрела, как он заводит дружбу с акробатом по имени Сунил, тем, что носил маску птицы, смотрела, как отец смеется вместе с юношей, пытается очаровать того своим голосом.

Все три года, что она его не видела, мир их был полон историй о Нимейере — он успел сделаться популярным, можно сказать даже любимым, преступником. Вокруг него собралась банда, в ее числе были убийцы, призраки мира политики, оказывавшиеся то в его пределах, то вне их. Он по-прежнему носил свое иностранное имя — знак презрения к истеблишменту. В руках этого человека такое наследие, полученное от некоего древнего европейского предка, а может, от кого-то еще, выглядело нелепым, и имя, за которое «наследник» так цеплялся, подвергалось насмешкам. У Асунты лишь изредка возникало желание утешиться его присутствием. В ее жизни были иные опасности. Выполняя трюки, она сломала нос, потом запястье — то, на котором по — прежнему носила материнский подарок из бисера и кожи.

А в семнадцать лет, когда она уже доросла до мастерства и уверенности, она неудачно упала. Они репетировали трюк — падение понарошку. Прыгнув с высокой ветки, она оттолкнулась подальше от ствола и, не рассчитав, не попала в руки тому, кто должен был ее поймать, — упала на дорогу и ударилась виском о верстовой столб. Придя в сознание, она никак не могла расслышать, что там ей так истово толкует Пасипия. Асунта все кивала и кивала, невзирая на боль, делая вид, что понимает, о чем речь. Страх, который вроде бы давно ушел, вернулся снова. Она поняла, что отныне будет обузой остальным шести членам труппы, ставшим для нее семьей. Месяц спустя, все еще погруженная в глухоту, она ускользнула из своего избранного мира.

Когда в труппе поняли, что она не вернется, Пасипия отправила на ее поиски Сунила — это он поймал ее в самый первый раз, когда она смогла довериться кому-то, кроме тетки, это он отчаянным рывком попытался предотвратить ее роковое падение. Он добрался до Коломбо и исчез. Больше Пасипия ничего про него не слышала.

Сунил попал на предварительное слушание дела Нимейера и увидел Асунту на забитой народом верхней галерее зала суда в Коломбо. Когда суд закончился, он, держась на расстоянии, шел за ней по узким улочкам с наклонными тротуарами, потом по темному переулку, превратившемуся в улицу золотых дел мастеров. Улица Чеку. Она была по-средневековому напыщенной. Асунта шла все дальше, а потом, где-то на Мессенджер-стрит, вдруг пропала. Сунил замер на месте. Он знал: он-то ее не видит, а она его — да. Она всегда с удивительной быстротой подмечала, что происходит вокруг, а теперь, когда страх ее вернулся, должна была отточить это умение еще больше. Кроме того, он уже заблудился. Всю свою жизнь он провел в южной провинции и совсем не ориентировался в городе. Тут сильная рука схватила его за локоть. Она затащила его в комнату размером с ковер. Он молчал. Знал — она стесняется своей глухоты. Сел и замер.

Говорила она с трудом, растягивая слова. Существование ее, похоже, обессмыслилось, талант вытек наружу. Он провел в этой комнате весь вечер, не сводя с нее глаз, а утром, как они и договорились, пошел с ней в тюрьму, где держали ее отца. Когда ее повели на свидание, дожидался снаружи.

Отец ее подался вперед и произнес одно слово. «„Оронсей“, — сказал он. — Сунил и все остальные тоже будут на борту, будут мне помогать». Судно пойдет в Англию, они организуют ему побег. После этого он практически просунул лицо между прутьями и продолжал говорить.

У выхода из тюрьмы она увидела худощавую фигуру Сунила. Подошла к нему, обняла за шею и зашептала в ухо, поведала, что должна сделать. Жизнь ее больше ей не принадлежала — она принадлежала отцу.