Мемуары.

Вилли Цильке.

Занимаясь сортировкой, отбором и подписыванием материала, мы получили известие, которое всех нас потрясло. Мать Вилли Цильке в отчаянии сообщила, что сына поместили в «Хаар», мюнхенскую психиатрическую больницу. От жены Цильке мы узнали, что ее муж в приступе душевной болезни уничтожил большую часть своих фоторабот и раскромсал стол и стулья. Кроме того, стрелял из ружья и хотел поджечь квартиру.

Мы были совершенно ошеломлены. Уже на следующий день мы с Вальди Траутом поехали в Мюнхен, чтобы поговорить с директором больницы. Мы знали, что к Цильке нельзя подходить с обычными мерками. Его поведение часто бывало странным. Он нередко звонил в три-четыре часа ночи, чтобы обсудить какую-нибудь настройку камеры. В конце концов, дабы не обидеть его, приходилось изобретать разные отговорки. Вилли был крайне впечатлительным человеком, но мы всегда превосходно ладили, а кроме того, он мне очень нравился. Теперь мне вновь вспомнилось его странное поведение на Куршской косе и рассказ госпожи Петерс. Когда она однажды навестила его, Цильке стрелял из пневматического пистолета по мухам, летающим по комнате.

Беседа с директором «Хаара» меня очень расстроила. Он считал, что это тяжелый случай шизофрении. Я не хотела верить и попросила провести меня в палату. «Это невозможно, — ответил директор, — он вообще отказывается кого-нибудь принимать — не хочет видеть ни мать, ни жену».

Я была обескуражена. «Вы должны сделать все, — сказала я, — чтобы мой сотрудник выздоровел, он должен получать хороший уход. Расходы я беру на себя». Договорились о том, что он будет постоянно информировать нас о состоянии здоровья Вилли. Известия, поступавшие из больницы, были неутешительными. Позднее мы стали получать от Цильке письма. В словах не было никакого смысла, а буквы можно прочесть, только держа письмо против света. Он «писал» их, протыкая бумагу иголкой.

Прошло много лет, прежде чем мне в первый раз разрешили посетить больного, — если не изменяет память, это произошло в первый год войны. Выражение лица было неприветливым, но внешне я нашла его мало изменившимся. На мои слова он не реагировал вообще. И лишь когда я спросила: «Разве тебе не доставит радости взять в руки камеру?» — больной пробормотал:

— Никакой камеры — я хочу остаться здесь — я хочу остаться здесь, не забирай меня отсюда.

Он сильно разволновался и стал испуганно озираться по сторонам.

— Ты можешь переехать ко мне, я буду ухаживать за тобой.

— Я не болен — я живу у Господа…

Потом я еще раз побывала у него, и все повторилось, как и в первое посещение. Лишь в 1944 году с большими трудностями удалось вызволить его из больницы, правда, при условии, что я возьму на себя всю ответственность. Уход за ним мы доверили нашему фотографу Рольфу Лантену, который привез Вилли в Кицбюэль. Мы все заботились о нем и желали только одного — выздоровления.

Когда в декабре 1944 года мы проводили в Праге последние съемки к фильму «Долина», то взяли с собой Цильке и поручили снимать в студии некоторые пробы, в частности титры и небольшие сцены с растениями. Примечательно, что техникой он владел безукоризненно, но в сюжетах вполне отчетливо проявлялся главный симптом его заболевания — полная отстраненность от реальной действительности.

По окончании войны я уже не имела возможности заботиться о Цильке. Мне удалось устроить так, чтобы опекунша получила деньги для отправки его к матери.

То, что впоследствии я услышала, было очень грустно. Работники кино, говорившие с ним во время Берлинского фестиваля, рассказывали, что Цильке утверждал, будто я велела поместить его в психиатрическую лечебницу «Хаар» и даже отдала распоряжение, чтобы его там кастрировали. Еще и поныне здравствуют сотрудники, которые могут подтвердить мой рассказ. Несколько лет назад я узнала, что он женился на своей опекунше.

Вилли Цильке — не единственный человек, которому я помогала и который меня позднее так горько разочаровал. Его способности меня всегда восхищали, за «Стального зверя» я сражалась с Геббельсом, взяла его из психиатрической лечебницы под личную ответственность. Но я его прощаю. Шизофрения — болезнь неизлечимая.