Дед Снегур и Морозочка.

Глава 24.

Прежде чем Вера Кирилловна и Николай Ефимович добились благополучия, им пришлось долгое время испытывать материальные тяготы. Коля не сразу стал директором завода, сначала он был простым малозарабатывающим инженером. А Верочка, окончив институт, попала в академический театр, где главные роли исполняли семидесятилетние нимфы. Стокилограммовая Джульетта и усатая от старости Дездемона не собирались уступать роли молодежи, у прим были чиновные, влиятельные мужья, которые поддерживали жен. А чем мог помочь Николай Вере? Ну разве что починить в театре вентиляцию. Пять лет Верочка появлялась на сцене в роли горничной и произносила сакраментальную фразу: «Кушать подано».

Потом одна из примадонн умерла, ее место заняла более молодая, отметившая всего-то шестидесятый юбилей Карина Львовна, супруга директора театра, а Верочке достались ее прежние роли. Сначала Морковкину ввели в спектакль, где она произносила целый монолог, потом доверили исполнять роль проститутки Эммы из пьесы «Полуночный автобус». Фишку упомянутой постановки составляла сцена стриптиза, в конце второго акта Эмма на секунду раздевалась. Карина Львовна смотрелась в данной ипостаси не очень привлекательно. Гримеры трудились на славу, они подклеивали увядший бюст мадам, надевали на нее специальные, невидимые из зала колготки, призванные скрыть целлюлит и подтянуть бедра, но все равно восхищения у зрителя вид голой пенсионерки не вызывал. А вот когда в свете прожекторов появилась молодая Верочка, зал взорвался аплодисментами.

Карина Львовна перестала здороваться со старлеткой, у Морковкиной завелись фанаты, о ней написали в газете «Советская культура», и наконец-то режиссер назначил красавицу на главную роль, где полспектакля требовалось ходить в изодранных лохмотьях, демонстрируя свою красоту. В советские времена обнаженка на сцене не приветствовалась, но хитрый главреж знал, что зритель валом побежит в зал, едва по Москве разнесется слух о том, в каком виде выступает хорошенькая актриса, а членам художественного совета, шокированным голыми ногами и изредка мелькавшей в прорехах лохмотьев грудью Веры, он заявил: «Пьеса рассказывает о тяжелой жизни американских бездомных. Вы хотите, чтобы я одел актрису в соболиную шубу? Но как это будет смотреться? Нищая из Нью-Йорка в шикарной одежде? Наряд актрисы должен демонстрировать волчий оскал капиталистического общества, он символизирует бездуховность чуждого нам мира наживы».

И спектакль разрешили к показу.

Верочка активно занялась карьерой. В звезды первой величины ей пробиться не удалось. Когда пожилая актриса ушла в мир иной, главреж женился на молоденькой, только-только закончившей институт Аллочке, и все главные роли достались ей.

Одно время Вера даже подумывала о переходе в другой коллектив, но опомнилась: у каждого творческого руководителя есть своя супруга, любовница, дочь, сестра, лучше остаться на старом месте, где уже завоевала хоть какой-то авторитет. Вера прочно обосновалась в качестве «хорошей исполнительницы», да так и осталась на этой ступеньке. Увы, с лицедейками часто случается подобное, вроде и талантлива, и работоспособна, и симпатична, а играет только в эпизодах. Не досталось Вере везения, удача пролетала мимо.

Зато у Николая Ефимовича дела пошли в гору. Он занял руководящее кресло, вступил в номенклатурные ряды и стал настойчиво вести речь о ребенке. Муж хотел иметь полноценную семью. Вера пыталась забеременеть, но все попытки оказывались неудачными. Актриса лечилась, но, как она ни старалась, каждый раз на втором месяце случался выкидыш.

В театральном коллективе трудно скрыть тайну. Однажды местная уборщица, набожная Олечка, шепнула Вере Кирилловне:

– Господь вам знак дает, надо паломничество совершить. Возьмите, я тут составила список, в какие церкви поехать надо, у каких икон постоять.

Утопающий хватается за соломинку. Верочка, разочарованная в медицине, последовала совету уборщицы. Через год она родила Агату, а вскоре за ней и Тимофея. Став матерью, актриса решительно порвала со сценой, ушла из театра и занялась детьми.

После трагической гибели дочери Вера начала истово следить за Тимофеем. Мальчику предписывалось сообщать обо всех своих планах, звонить матери по десять раз на дню. Тимофею порой было лень искать телефон-автомат, и он несколько часов не давал о себе знать. Когда сын возвращался домой, Вера Кирилловна лежала на диване с гипертоническим кризом. Взрослый человек может понять Морковкину: смерть ребенка самое страшное испытание, которое может выпасть на долю родителей, но Тим считал мать истеричкой и на все ее упреки отвечал: «Прекрати, ничего со мной не случится, я же не идиот, и ребята надо мной издеваются, ни к кому предки так не пристают, как ты ко мне».

Чем старше становился юноша, тем больше портились его отношения с Верой Кирилловной. В конце концов наступил день, когда Тимофей отправился с однокурсниками на чью-то дачу, много выпил, пропустил последнюю электричку, остался ночевать в чужом доме, утром опохмелился с ребятами и ушел в загул на трое суток. Если вы пороетесь в памяти, непременно вспомните похожий казус, произошедший в молодости и с вами.

Едва Тимофей переступил порог отчего дома, как на него налетел Николай Ефимович, который до этого толерантно относился к попыткам сына отвоевать право на самостоятельность.

– Где ты шлялся? – орал отец. – У матери инфаркт!

Слабые оправдания Тима: «На даче нет телефона, позвонить неоткуда» лишь больше обозлили отца, и Николай Ефимович ляпнул сгоряча:

– Убирайся вон, ты нам больше не сын.

Тимофей хлопнул дверью и исчез. Ну и кто из вас никогда не скандалил со старшими? Кто ни разу не убегал от родителей, сжимая кулаки и думая: «Вот умру, то-то они зарыдают». Как правило, спустя несколько часов бунтари возвращаются в родные пенаты, где их с распростертыми объятиями встречают измученные угрызениями совести предки, и все завершается поцелуями и признаниями в любви. Но Тимофей оказался из другой породы. Домой он больше носа не казал. Спустя сутки после скандала успокоившийся Николай Ефимович помчался в институт, которым заведовал его ближайший друг Антон Крутиков, отыскал сына и услышал от него: «Вы мне надоели, если не оставите меня в покое, уеду из Москвы, никогда не найдете, где спрятался».

Как ни старались отец с матерью, сын отказался мириться. Правда, не желая общаться с родителями, Тимофей благосклонно принял от них в дар кооперативную квартиру и не возвращал денег, которые Вера Кирилловна тайком засовывала гордому отпрыску в почтовый ящик.

Несколько лет Морковкины надеялись на восстановление отношений с сыном, потом поняли: ничего не получится, и зажили своей жизнью. Николай Ефимович руководил предприятием, Вера Кирилловна не без протекции мужа организовала самодеятельный театр, где сама ставила спектакли и играла главные роли. Сына мать увидела лишь на похоронах Николая Ефимовича. Вера, конечно, знала, что ее мальчик стал кумиром миллионов телезрителей, что он представляется как Тим Морков, но о его личной жизни ей ничего не было известно. Желтую прессу Вера Кирилловна не читала, до нее, правда, окольными путями дополз слушок о несчастье. Незадолго до кончины Николая Ефимовича у Тимофея трагически погибла жена на съемках очередного фильма.

Тимофей подошел к матери и неожиданно обнял ее. Вера Кирилловна, сидящая возле гроба Николая Ефимовича, испытала полярные чувства. С одной стороны, ее душило горе, с другой – охватила радость, сын вернулся, он ее простил.

Дальше началась фантасмагория. Невесть откуда вынырнула молодая женщина и, обливаясь слезами, кинулась в ноги Вере Кирилловне. Внезапно возникшие журналисты защелкали камерами. Вдова прижалась ко вновь обретенному сыну и зарыдала в голос.

– Мама, – шепнул тот, – просто плачь без ажиотажа, слишком бурно реагировать не следует.

Все походило на спектакль, главная роль в котором досталась отнюдь не вдове. В центре внимания окружающих и прессы оказались Тимофей вместе с той самой женщиной, ее звали Эстер, она была новой невесткой Веры Кирилловны.

Сын сел во главе поминального стола, говорил о своей скорби по отцу, Эстер плакала, а Вера, очумевшая от непонятности происходящего, тупо молчала. В конце концов вдову увезли домой и уложили в кровать.

Утром ее приветствовали сын и невестка. Вожжи разговора в цепкие ручонки сразу взяла Ротшильд. Она объяснила Вере Кирилловне, что Тим больше не может обходить стороной вопросы корреспондентов о своей личной жизни.

– Из-за деликатности мужа, – вещала Эстер, – возникло огромное количество слухов, которые портят его имидж и служат помехой карьере. Мы решили, что смерть Николая Ефимовича самый удачный повод для демонстрации любви Тима к матери.

– Кто так решил? – встрепенулась актриса.

– Я, – без обиняков заявила невестка, – и не ошиблась! Смотрите, какая пресса!

С радостным видом Эстер бросила на диван кипу газет.

– Везде снимки на первых полосах, – журчала она, – всем хорошо, включая Николая Ефимовича.

Вера Кирилловна посмотрела на сына. Тот сидел, уставившись в пол.

– Не пойму, в чем радость для покойного, – пробормотала вдова.

Невестка вскочила.

– Директор завода не медийное лицо, максимум, на что он мог рассчитывать, – небольшое упоминание о его кончине в газете «Промышленность». А сейчас! Вся центральная пресса с некрологами, подтянулись и региональные издания. Ваше фото тоже есть повсюду, это бесплатный пиар самодеятельного театра… И, подождите, сейчас покажу!

Эстер вихрем унеслась в прихожую.

– Сыночек, – ошалело спросила Вера Кирилловна, – она сумасшедшая?

– Мама, не порицай мою жену, – встрепенулся Тимофей, – Эстер гениальный пиарщик.

Вдова испугалась, что едва восстановившиеся отношения с сыном вновь завянут, и быстро ответила:

– Конечно, нет, солнышко, она очень милая, красивая, замечательная.

На лице Тимофея появилась довольная улыбка, и Вера Кирилловна поняла, что поговорка про ночную кукушку верна на сто процентов.[7] Если она хочет общаться с сыном, нужно наладить контакт с Эстер.

По прошествии месяца Вера Кирилловна всерьез стала считать Эстер ведьмой. Тим смотрел жене в рот, выполнял все ее подчас абсурдные приказы, начисто лишился собственного мнения. За короткий срок Ротшильд ухитрилась скрутить в бараний рог и старшую Морковкину.

– Вы должны говорить прессе, что я юношеская любовь Тима, – ушлая девица диктовала свекрови слова роли, – вы меня обожаете, у нас замечательная семья.

В квартире Веры Кирилловны почти поселились журналисты, и пожилой даме пришлось признать: Эстер отлично знает свое дело. У Тима пополз вверх рейтинг, а в небольшой театр Морковкиной стал ломиться зритель.

Ну а затем разразился финансовый кризис, разом похоронивший множество кинопроектов. Тимофей впал в обычную для него депрессию, Вера Кирилловна, женщина с легким характером, решила, что ничего страшного не происходит, надо лишь пересидеть смутное время, но Эстер решила действовать. Она придумала новую масштабную рекламную кампанию мужа, беспрецедентную по размаху обмана.

– Моркова могут пригласить в уникальный тысячесерийный проект. Нам необходимо возбудить интерес к Тиму, сделать его ньюсмейкером на долгое время, – внушала она Вере Кирилловне, – вы согласны?

– Конечно, деточка, – привычно кивала свекровь, не понимавшая таинственного слова «ньюсмейкер».

– Вот и отлично, – потерла руки Эстер, – мне понадобится ваша помощь. Значит, так. У меня созрел план. К Тимофею должна вернуться погибшая жена.

Вере Кирилловне показалось, что она ослышалась.

– Кто, солнышко? – осторожно переспросила она.

Эстер вынула из сумки стопочку листков.

– Ничего особенного вам делать не придется, просто выучите свою роль. Вы отличный профессионал, ни малейших трудностей не будет. Канва такова: некоторое время назад Елена Кротова, супруга Тима, упала в ущелье и скончалась. Но, как выяснилось, она выжила, попала в рабство, вынесла массу испытаний и теперь приехала воссоединиться с мужем.

– Какой ужас! – ахнула Вера Кирилловна. – Это правда?

– Господи, конечно, нет, – засмеялась Эстер.

– Деточка, – еще сильнее поразилась свекровь, – ты это все придумала?

– Частично, – спокойно согласилась Ротшильд, – у Тимофея была супруга, ее действительно звали Елена Кротова, и она погибла, когда приехала на съемки.

– Как же Елена восстанет из могилы? – опешила пожилая актриса.

– Элементарно, – заявила Эстер, – наймем актрису, поднимем шум. Представляете ажиотаж прессы? У Тима Моркова теперь две жены! Кто настоящая? Этой темы на год хватит, если после объявления главной новости дровишки в топку подкидывать.

– Сумасшествие, – прошептала Вера Кирилловна.

– Наоборот, гениальная идея! – воскликнула Ротшильд.

– И что мне придется делать? – спросила актриса.

– Сущую ерунду, – обрадованно заявила Эстер, – вы «узнаете» Лену Кротову, подтвердите, что она ваша пропавшая невестка, продемонстрируете гамму чувств.

– А вдруг нас обвинят во лжи? – испугалась Морковкина.

– Кто? – засмеялась Эстер. – Свекровь, муж, вторая супруга в один голос восклицают: «Это Лена». Неужели люди усомнятся? Мы подберем похожую внешне девушку и всегда можем сказать: «Конечно, она сильно изменилась после ужасных испытаний».

– Кротова имела родных, приятелей, они могут удивиться, – залепетала Вера Кирилловна.

Эстер потерла руки.

– Нет. Елена была сиротой, росла в детдоме, обладала на редкость вздорным характером, с ней никто не дружил. Слушайтесь меня, и мы заработаем миллионы, сейчас все тонут, а мы окажемся на плаву.

Вера Кирилловна замолчала, прижала ладони к лицу и начала раскачиваться из стороны в сторону. Я едва справилась с накатившим негодованием.

– Значит, мы все, включая сотрудников бригады Чеслава, стали невольными участниками представления, срежиссированного Эстер?

Актриса кивнула, я без спроса схватила со стола бутылку минералки, залпом опустошила ее и задала следующий вопрос:

– Выходит, моя поездка в Алаево была частью пьесы?

– Простите, – пролепетала Вера Кирилловна, – Эстер рассчитывала, что участие профессионалов с безупречной репутацией придаст спектаклю достоверности.

Я медленно осознавала произошедшее.

– Фальшивая Елена Кротова, она откуда?

– Не знаю, где Эстер ее раздобыла, – зачастила Вера Кирилловна, – но в курсе, что девушку привезли из далекой провинции. Ротшильд неприятная, властная, но очень умная женщина, она понимает, что нельзя нанимать для такого дела никого из москвичек. Знаете, эта лже-Елена очень талантлива, она убедительно сыграла свою роль, ни одной фальшивой ноты.

– Ясно, – кивнула я, – значит, Эстер вовсе не девушка из хорошей семьи?

Хозяйка вздохнула.

– Я ничего о ней не знаю.

Я не удержалась от злого замечания:

– Вы только исполняли предписанную вам роль? Плясали под чужую дудку?

Вера Кирилловна моргнула, из ее глаз горохом посыпались слезы, мне стало стыдно.

– Успокойтесь, пожалуйста. Пусть Альбина принесет вам чаю.

– Нет, нет, нет, – зашептала пожилая дама, – поймите, я не могла еще раз потерять Тимофея, а он во всем повиновался жене. Эстер разжигала в нем нездоровую тягу к славе, и, конечно, ее волновали деньги. Ротшильд – не родная фамилия гадюки, она один раз проговорилась, что взяла себе псевдоним, присвоила чужое имя. Я очень удивилась, спросила: «Солнышко, почему Ротшильд? В России есть случаи антисемитизма, лучше, на мой взгляд, объявить себя Волконской, Оболенской, Голицыной. Наше общество нынче с пиететом относится к представителям аристократии». А она засмеялась: «Вера Кирилловна, я не хочу притягивать к себе судьбу обнищавших эмигрантов. Какой прок в роскошной фамилии, если в кармане пшик. Ротшильды ворочают миллиардами, лучше иметь ментальную связь с ними». Мне так и не удалось узнать ее настоящее имя.

– Угу, – кивнула я, – вы понимаете, что содействовали масштабному обману?

– Деточка, я только хотела угодить сыну, – всхлипнула Вера Кирилловна.

– Подозреваю, что Чеславу это не понравится, – вздохнула я.

– Солнышко, помогите, – зарыдала Вера Кирилловна, – мы все, я и Тимоша, пали жертвой козней Эстер. Вот уж кому всего было мало! Ротшильд была патологически жадна, ей хотелось иметь самую лучшую квартиру, машину, славу. Она постоянно стегала Тимофея, повторяла: «Журнал «Семь дней» дал на обложке Настю Заворотнюк, почему не тебя? Да потому, что ты решил на месяц осесть дома, не посещал тусовок, не улыбался репортерам. Разленишься и выпадешь из обоймы навсегда».

Бедный, бедный Тимоша, он надорвался и покончил с собой. Вот, это пришло вчера вечером, просто бросили в мой почтовый ящик.

Вера Кирилловна встала, подошла к подоконнику, дрожащей рукой пошарила в стопке газет и протянула мне листок бумаги.