Героический эпос народов СССР.

Старуха.

Ну, хорошо, о ком теперь пойдет рассказ?

Оправился Гёроглы от ран, вернул себе милого Овеза и, как прежде, стал тревожить врагов. Весь год Гёроглы воевал — и все с Нишапуром. Ехал — рубил, и возвращался — рубил.

О ком теперь пойдет рассказ? В Нишапуре правил падишах Балы-бек. Созвал он как-то своих приближенных и сказал:

— Дайте совет, джигиты, как тут быть. Этот поганый вор ослов, разбойник с большой дороги, тревожит страну…

Приближенные ответствовали:

— Призовите его к себе, тагсыр, одарите богатыми подарками, подарите коня, богатые одежды. И заключите с ним перемирие, тагсыр!

У падишаха был старый везирь. Призвал его падишах и сказал:

— О мудрый везирь! Вот что советуют мне мои приближенные. Что скажешь ты на это?

— Дурной совет дают тебе, тагсыр. Разбойник примет твои дары, наденет твои халаты, возьмет коня, а, возвращаясь домой, твою страну подвергнет разграблению, и — ищи ветра в поле. Недаром говорится: волчонка не приручишь. Негоже жить, тагсыр, угождая разбойнику и вору!

— Каков же твой совет, везирь?

— Я дам такой совет, тагсыр: слух идет, что у разбойника есть конь Гыр-ат, прозванный Меджнун-Дэли. Вот и говорят, что разбойник стал знаменитым Гёроглы лишь благодаря коню. Коль он не на коне, коль нет под ним Гыр-ата, ему, говорят, не поднять и камень в десять сири.

— Но как же мы завладеем Гыр-атом, мой везирь?

— Силой им не завладеешь. И за деньги его не купишь. Но коль не поскупишься на награду, в нашей крепости найдутся хитроумные люди, которые сумеют привести к тебе Гыр-ата. Хитрость поможет тебе завладеть конем, тагсыр!

Понравился падишаху совет, и повелел он глашатаям немедля объявить по крепости: "Кто возьмется привести мне Гыр-ата, коня разбойника Гёроглы, тому я тотчас же выдам пятьсот золотых, а когда приведет коня — назначу распорядителем воды арыка, и он всю жизнь безбедно будет жить за счет казны!".

В крепости жили муж и жена, было им но сто восемьдесят лет. Мужа звали старик Ленгер, а жену — Шахмамаи-Зулман. Называли ее также Хирс-биби. Старуха сказала мужу:

— Послушай-ка, старик Ленгер! А может, мне удастся привести коня?

— Ах ты, подлая старуха! Ведь я добываю себе на пропитание продажей бязи алача, которую ты ткешь. С голоду, что ли, мне подыхать, если ты уйдешь?

— Да нет же! Ведь говорят, что падишах пообещал сто золотых. Я и оставлю их тебе. Коль умирать будешь — умрешь сытым.

— Ну, что ж, ступай, может, что и выйдет у тебя, — ответил старик.

Отправилась старуха к падишаху. Поклонилась и встала, почтительно сложив руки на груди.

— Говори, бабушка, что привело тебя ко мне!

— Что же говорить-то: нужен тебе Гыр-ат — отсчитывай, тагсыр, пятьсот золотых!

— Как же ты, дряхлая, немощная старуха, раздобудешь коня?

— Что сказать тебе, тагсыр? Никто из смертных конем не завладеет. Смогу привести его лишь я, искусная в хитростях и заклинаниях.

Старуху знали все. И везири подтвердили:

— Да, тагсыр, коль суждено смертному привести коня, то это сделает лишь старуха. Равных ей в хитростях и заклинаниях не сыскать, тагсыр! Она слышит даже, как шуршит змея под землей…

Согласился падишах и приказал выдать ей пятьсот золотых. Старуха взяла мешок с деньгами, и анбал отнес их ей домой. Деньги она отдала старику Ленгеру, себе купила осла за пять золотых и присоединилась к каравану, идущему в Гурджистан…

Долог путь, а слово коротко. В один из дней при наступлении темноты караванщики забеспокоились и стали передавать друг другу: "Тяни верблюда сильнее, говори тише!" Поняла она, что это неспроста, погнала своего осла к караванбаши.

— Эй, караванбаши! Что-то вы торопитесь сегодня! Не приключилось ли чего-нибудь?

— Проходим мы, милая бабушка, мимо Четырехгорного Чандыбиля. Им правит бек Гёроглы. Коль не минуем это место до восхода солнца, он разорит нас данью. Вот и хотим избежать поборов.

Услыхала старуха имя Гёроглы из Чандыбиля и стала придерживать осла, чтоб отстать от каравана.

"Даст аллах, выедет Гёроглы осматривать караванный путь: увидит мои следы, и, может, удастся мне заманить его".

Так подумала она, сошла с осла, сняла платье и начала двигаться, касаясь задом земли.

… На другой день говорит Гёроглы:

— Косе, иссякли деньги у нас, скоро нечего будет есть. Поедем-ка посмотрим караванный путь — кто проезжал, кто проходил!

— Э, Гёроглы! Сам поезжай, сам посмотри. А я думаю, вряд ли там сейчас чего найдешь…

— Ну, ладно, — ответил Гёроглы и поехал один.

Заметил он след большого каравана. Поехал Гёроглы по следу, погнался за караваном и тут увидел, что в сторону свернули следы осла. А рядом были еще какие-то странные следы.

Пустился он по этим следам. То поднимался в гору, то опускался вниз. Поднялся на холм, видит — стоит осел, а у его ног старуха лежит. Рот у старухи словно очаг, зубы — как клыки, жилы на шее как каркас кибитки, вся она в складках и морщинах, как старый кузнечный мех.

— Эй, милая бабушка, что ты тут поделываешь?

— Эх, сын мой! Ехала я с караваном, да не выдюжила, притомилась и отстала. Бросили они меня. По словам твоим вижу — добрый ты мусульманин. Умру я скоро. Похорони меня, сын мой, брось горсть-другую земли.

— Э, милая бабушка, умереть мы тебе не дадим. Садись-ка на осла, и я отвезу тебя в крепость.

— Силы нет на осла сесть. Коль найдется у тебя кусочек хлеба, брось мне.

— Не можешь сесть на осла — посажу позади себя. Давай-ка руку!

— Не подняться мне с земли, — отвечала она и протянула руку.

Гёроглы потянул ее, и тощезадая старуха легко вскочила на круп коня. Погнав осла впереди, Гёроглы направился к крепости.

Всякий раз, когда возвращался Гёроглы, Агаюнус встречала его; едва сходил он с коня, обнимала, чтоб не думал, не вспоминал, что нет ни сына у него, ни дочери. Вот и сейчас Агаюнус вышла встречать его, да остановилась, — сидит за спиной Гёроглы безобразная старуха, похожая на старую обезьяну.

— Эй, Гёроглы, кого это ты привез?

— О, Агаюнус, я привез тебе бабушку-помощницу.

— Пропади пропадом эта бабушка, да и ты вместе с ней.

Отвези старуху туда, где ты ее подобрал. За девять дневных переходов отвези ее и брось ее там! Или еще дальше отвези — за большую гору и брось ее за горой! Набей ее одежду камнями и швырни ее в море. Гадкое лицо у этой старухи, Гёроглы. Погибелью грозит она тебе или твоему Гыр-ату…

— Э, недаром, видно, говорят, что у женщин волос долог, а ум короток. Ну, какое зло может причинить эта старуха!

— Поступай как знаешь, но на женскую половину я ее не пущу. Веди ее, Гёроглы, куда хочешь!

Рассердился Гёроглы.

— Ладно, можешь не заботиться о ней, мы сами позаботимся, — сказал он и повел старуху за собой, поселил ее в каморке у Мейхане, туда и посылал ей объедки.

Когда Гёроглы пировал с джигитами, а потом, захмелев, засыпал, старуха времени не теряла — пойдет в степь, принесет охапку сочной травы, бросит коню, а сама убежит. Минул месяц — и она уже без страха протягивала траву коню; минуло два месяца — и конь дал ей погладить себя; минуло три месяца, и она совсем приручила коня к себе.

Однажды старуха расседлала коня, а затем снова оседлала его. Осмелев, вскочила она в седло и, словно ведьма, поскакала по конюшне… Привязав коня, вернулась в свою каморку и подумала: "Ну вот, я уже могу сесть на коня верхом. Но коли не придумаю какой-нибудь хитрости, мне не увести его". И начала бормотать заклинания…

Вдруг занемог Гёроглы, с ним и джигиты его. Хворь не оставила их ни на третий, ни на четвертый день.

— Эй, джигиты! Позовите старуху. Сдается мне, что понимает она в знахарстве — была у нее сумка хейкель, — повелел Гёроглы.

Позвали старуху.

— Ох, бабушка, одолела нас немочь. Голова болит. Не проходит хворь. Не сведуща ли ты в знахарстве?

— О, сын мой! В чем я не сведуща, скажи мне лучше. А ты оставил меня в холодной каморке.

— Исцели же нас поскорее, бабушка!

— Сейчас я прочитаю вашу судьбу, сын мой, — отвечала старуха и сняла с себя сумку хейкель. Пошептала, полистала страницы гадательной книги и спрашивает:

— В прошлый месяц довелось вам проезжать через кладбище, сын мой?

А Гёроглы постоянно проезжал через кладбище.

— Проезжал, — ответил он.

— Вот ваши головы и поразила тогда болезнь гайсар. Коли в самом начале болезнь начать лечить — наступит исцеление, сын мой, а не начать — погибнете.

— Болезнь ты распознала, бабушка. А исцелить ты нас в силах?

— Кто узнал болезнь, сын мой, тот и исцелит от нее. Есть у меня одно лекарство. Как выпьете его, так и здоровы будете.

Отправляясь в путь, старуха спрятала в своей одежде склянку сонного зелья. Вот этого-то зелья полпиалы она и подала сперва Гёроглы, потом Овезу дала и сорока джигитам во главе с Сапаром-Косе. Едва глотнув зелья, каждый падал без чувств. И вот уже все валяются вокруг.

Подошла старуха к Агаюнус.

— Агаюнус, дитя мое! Излечила я своим снадобьем Гёроглы и сорок джигитов. Не выпьешь ли и ты?

— Сперва сама выпей, бабушка, а потом угощай.

— Хорошо, — согласилась старуха, взяла пиалу и, притворившись, будто пьет, вылила зелье себе за яшмак.

Поверила Агаюнус, выпила и лишилась чувств. Подала старуха пиалу Гюль-Ширин — и та лишилась чувств. Осталась старуха одна. Без боязни сняла она с Агаюнус золотую эгретку и нацепила себе на голову, надела на Гыр-ата золоченую сбрую, оседлала его, села верхом и подъехала к мейхане.

— Ну, Гёроглы! Оставляю я тебе осла за коня. Как говорят: "Взял одно — отдай другое, кто не даст, тому позор".

Сказала она так и пустила коня в Нишапур.

О ком теперь поведем рассказ? О Гёроглы и его друзьях. Сонное зелье старухи действовало три дня — три дня пролежал Гёроглы. На четвертый в чувство пришел, поднялся, чаю попил, кальян покурил.

— Эй, Мятер! Исцелилась голова, едем на охоту, — позвал Гёроглы.

Прибежал Мятер в конюшню — нет Гыр-ата. Побежал он обратно.

— Ой, Гёроглы, Гыр-ата нет!..

— А сбруя?

— И сбруи нет.

Услышал Гёроглы, что сбруи нет, и вспомнил давешнее предупреждение Агаюнус. Неспокойно ему стало.

— А старуха на месте? Поищи!

Пришел тот в старухину каморку, а той и след простыл. Валялись ее ичиги, топбы, всякая мелочь. Фыркала, прядая ушами, ослица, три дня не видевшая пищи…

— Нет ни твоей старухи, ни твоего Гыр-ата, Гёроглы. Взамен оставила она свою ослицу, если примешь…

Закричал Гёроглы, чувств лишился. Лишь через три часа пришел он в себя и сел, горестно заплакав.

— Не горюй, Гёроглы, — успокаивал его Косе. — Пропал Гыр-ат, так ведь есть у нас еще Ховали-гыр. Да и Боз-Думан!

— Эх ты, дурья башка! Что понимаешь ты, Косе! Сто тысяч коней не стоят и гвоздя подковы Гыр-ата, — ответил Гёроглы и пошел к Агаюнус.

— О Агаюнус! Нет Гыр-ата…

— Нет на тебя погибели! Не говорила ль я тебе, что эта коварная ведьма погубит тебя или коня?

— Что пользы каяться теперь? Лучше, Агаюнус, дай мне совет.

— Уж не знаю, какой тебе совет дать.

— Не сердись на меня, не отвечай "не знаю". Узнай хотя бы, куда она его увела.

Все, что ни происходило в этом лживом мире, все открывалось Агаюнус, стоило ей лишь прочесть заклинание и посмотреть себе на ногти. Совершила она омовение, отправила намаз с двумя рикатами, прочла заклинание и посмотрела себе на ногти.

— Та старуха, Гёроглы, была из Нишапура. В Нишапур увели Гыр-ата.

Так сказала Агаюнус, да и посмеялась над Гёроглы.

— Да ты, Гёроглы, видать, богатырь только верхом на Гыр-ате. Когда нет у тебя Гыр-ата, ты пса не лучше!

"Что-то радуется она, — подумал Гёроглы. — Отправлюсь я искать коня, а вернусь ли назад — кто знает. Как-то примет она дурную весть обо мне — не забудет ли, что "траур по добру молодцу — семь лет"? Может, сразу же начнет искать себе другого, с толстой шеей?".

— Агаюнус, вот отправлюсь я за конем, приду в Нишапур, а там узнают, что я Гёроглы, и убьют меня. Когда умру, как будешь ты оплакивать меня? Расскажи, а я послушаю, да и отправлюсь в путь, — обратился Гёроглы к Агаюнус и лег, укрывшись халатом.

Агаюнус присела около Гёроглы и запела:

Допела Агаюнус, и Гёроглы поднялся.

— Угодила ты мне, Агаюнус, благодарю. Судьба ль мне погибнуть иль не судьба, но сейчас я доволен…

— Гёроглы, отправляйся на поиски Гыр-ата как каландар. Пусть лоб твой омоется потом, ноги покроются волдырями. Пострадаешь из-за коня своего, и тогда он принесет тебе пользу. Тебя наградил аллах Гыр-атом, легко он тебе достался. А что дается без труда, не идет впрок, Гёроглы.

Забрала она у Гёроглы дорогой халат и шелковый кушак, острый нож и секиру, папаху из меха выдры и сапоги из сагры. Все забрала она у Гёроглы и обрядила его каландаром. На голову надела дырявую шапку, на плечи набросила лохмотья, в руки палку дала, перекинула через плечо "тыкву несчастья" и сказала:

— Ну, ступай! Да поможет тебе аллах!

Вошел Гёроглы в мейхане. Увидел его Косе и воскликнул:

— Что это с тобою, Гёроглы! Что с тобою сталось? Неужто вздумал ты юродствовать из-за какой-то паршивой клячи?

— Не юродствую я, Косе. Старуха была из Нишапура, туда увела она Гыр-ата. Нужно мне идти разыскивать его. Потому-то я и в одежде каландара. Мой наказ: пока меня не будет здесь, не вздумайте обижать мою Агаюнус, Овеза милого и Гюль-Ширин, — ответил Гёроглы и ушел, оставив в крепости сорок джигитов.

Два дня он шел, а на третий Сапар-Косе с джигитами догнал его.

— Ну, Косе, говори, — в чем дело?

— Ты велел нам остаться, Гёроглы, но в крепости нам нечего делать без тебя. Мы поедем с тобой, Гёроглы.

— Послушайтесь моего совета, Косе, останьтесь! Далеко Гыр-ат, и ни сила, ни золото не помогут нам вернуть его. Вот стану я божьим странником, и, может, аллах вновь мне даст Гыр-ата. Не нужны вы мне сейчас, возвращайтесь!

— Гёроглы! Ты слишком часто повторяешь "возвращайтесь". Всерьез ты это говоришь или, может, хочешь нас проверить?

— Всерьез, Косе.

— Ну, коли всерьез, то повтори нам свой наказ. Плохо ли это будет или хорошо, но наставления твои мы исполним.

— Ну, хорошо, — ответил Гёроглы и обратился к джигитам с песней-наставлением:

Кончилась песня, и Косе сказал:

— Поехали обратно, джигиты, надо вернуться!

Побрел Гёроглы, бормоча про себя: "Друг одинокого — бог". Не доводилось перед тем ступать Гёроглы на сыру землю, разве что когда на коня садился. И теперь исстрадался он, идучи пешком. Ноги волдырями покрылись, по лбу пот струится. Какие запасы у пешего? Захотелось попить — да где чаю взять? Захотелось курить — где ж табак? Захотелось неше — да где взять его? Шел Гёроглы по безлюдной пустыне, теряя сознание, рассудок в нем чуть не помутился. Вдруг — откуда ни возьмись — белобородый старец.

— Эй, сын мой! Доброго пути тебе!

Знаете, небось, как рассерженный человек разговаривает.

— Ты, что ли, дед, в путь меня посылал, что теперь желаешь мне доброго пути?

— Хоть я и не посылал, а все ж поведай мне, куда путь держишь?

— Ты что — послом посылал меня куда-нибудь, что я должен тебе рассказывать?

— Не горячись, сын мой, оставь эту дурную привычку. Ты уходишь все дальше и дальше от своей страны, впереди нет людей, нет селений!

— Если покидаю я свою страну, то хватай меня здесь и взыскивай долг, коли я у тебя в долгу!

Сказал Гёроглы и оцепенел — исчез старец, пропал — будто и не было его совсем, только и сказал: "Да принесет тебе достаток твое ремесло!" Подошел он туда, где стоял старец, а там и следов никаких нет… Вспомнил он предания, что слышал когда-то, и понял, что был то Хызр, мир ему.

— О, аллах, до чего же я невезучий! Мне бы подойти к нему, получить благословение. Э, была не была — попробую позвать моего покровителя, Льва божьего, — решил Гёроглы и запел:

Допел Гёроглы, да где там — нет Али, нет никого. Пошел он дальше и немало прошел. Поднялся на холм и увидел столько овец, белых и черных, что в глазах зарябило.

"Боже, какое счастье, если только это не сон", — подумал Гёроглы и подошел поближе. А это были его овцы, его пастухи.

— Что за путник? — дивились пастухи, подходя к нему. Смотрят — да это же их господин Гёроглы. На голове драная шапка, на плечах лохмотья, в руках палка, под мышкой "тыква несчастья", — каландар, да и только.

— Что это ты задумал, ага? Не жадность ли тебя одолела? Не нищенствовать ли ты отправился? Иль мало тебе твоих богатств — вон сколько скота пасется в степи!

— Нет, чабаны, не нищенствовать я пошел. Старуха из Нишапура увела Гыр-ата. Вот и иду я за ним, одевшись каландаром.

Подошел один из пастухов.

— Слыхал я, что и большой человек теряет разум. Выходит, правда это.

— О чем это ты? — не понял Гёроглы.

— Все говорят, что ты просто растерялся, ага. Ведь не на простого коня старуха села — на Гыр-ата, прозванного Меджнун-Дэли, а старухе-то сто восемьдесят лет, и сама она вся с кулак. Да при переходе первой же горы конь заиграет и сбросит ее и к вечеру прискачет к нам. Не ходи, ага, не мучайся понапрасну, оставайся здесь переночевать.

Это глупость, понятно, была. Но Гёроглы поверил пастуху.

— Ну, что ж, пожалуй, останусь, — ответил он, решив заночевать у пастухов.

А чабанам того и надо — начали они ловить, резать и свежевать его же баранов, принялись готовить яхна, тамдырлама, ишлеме, гомме… А когда занялся следующий день, Гёроглы спросил:

— Ну, чабаны, прискакал Гыр-ат?

— О ага, да откуда ему знать, что ты здесь! Если он, играя, сбросил старуху, то небось пасется где-нибудь в горах. Поднимись на гору, покличь своего Гыр-ата, песню спой ему — он услышит твой голос и, глядишь, прискачет.

— Ну, что ж, спою, пожалуй, — решил доверчивый Гёроглы и стал взбираться на гору.

А пастухи у него за спиной перешептывались:

— Ловко мы провели его! Не можем мы к мейхане твоей прийти, приветствовать тебя, так хоть здесь, в горах, пение твое послушаем, с нас и этого будет довольно…

А Гёроглы взобрался на гору и запел, призывая Гыр-ата:

Ну, да где там — не прискакал Гыр-ат!

— Эх, чтоб тебе пропасть, из-за тебя я целый день потерял, — сказал Гёроглы и, поспешно спустившись с горы, пошел своей дорогой. Шел он, шел и дошел до реки Араз. Посмотрел — течение бурное.

— О боже, покровитель мой, как тут быть? На Гыр-ате реку перемахнуть ничего не стоило. А теперь, видно, надо броду искать.

Подошел он к берегу и увидел следы Гыр-ата. Пригляделся и понял, как было дело: сев на коня, старуха хлестнула его плетью, и конь перескочил реку, да на пятнадцать гезов дальше от берега на землю опустился.

Закричал он и рухнул на землю без чувств. Только через три часа пришел он в себя и сел, рыдая, на берегу реки. Стал утешать он себя: "Не горюй, мое сердце, не плачь. Слезы — удел малодушного, труса". Но, вспомнив Гыр-ата, вновь залился слезами и запел.

Едва закончил песню Гёроглы, как подскакал к нему всадник и сказал:

— Давай руку, сын мой! — и посадил на коня позади себя. — Закрой глаза! — повелел он.

Гёроглы закрыл глаза. Три часа скакали они, и вновь всадник приказал:

— Открой глаза!

Открыл глаза Гёроглы и увидал, что стоят они на какой-то горе. Рядом родник журчит. Отдохнули они, попили чай, покурили кальян. В стороне Кыблы виднелась крепость.

— Видишь эту крепость, сын мой?

— Вижу.

— Это и есть Нишапур. А поодаль красуется гора Серви-даг. Нишапур и Серви-даг как две крепости стоят. Во вторую крепость, сын мой, не ходи. А попадешь в Нишапур — не торопись. Минет год, и всевышний вернет тебе коня.

Оглянулся Гёроглы, а всадника уже и след простыл. Это был покровитель Гёроглы, Лев божий.

Гёроглы подумал: "Э, ведь я мог спросить его, где мой конь. Да ладно, теперь как-нибудь и сам найду".

Поспешно спустился он с горы, торопясь войти в крепость до захода солнца, пока не закрыли ворота.

— Не приютите ли божьего странника? — спрашивал он всюду, где видел свет.

— Ступай прочь, проклятый! — отвечали ему.

У других ворот спрашивал он:

— Не приютите ли божьего странника?

— Ступай прочь!

Он идет к следующему дому:

— Не приютите ли божьего странника?

— Прочь! Прочь! — раздавалось в ответ.

Отовсюду гнали его. А причина тому была проста. Когда старуха привела падишаху коня, тот повелел объявить повсюду: "Кто в этой крепости окажет гостеприимство человеку, говорящему по-туркменски, тот будет казнен, имущество его отдано на разграбление, да еще с родственников будет взыскано десять золотых!".

Бродил Гёроглы по улицам чуть не до полуночи и набрел на мейхане, где шумно пировали сорок каландаров. Они каждый вечер приходили сюда, приносили все, что им удавалось раздобыть за день, и устраивали гулянку, веселились с музыкой, с песнями. Добрый час глядел на них Гёроглы с улицы. Тридцать две мелодии сыграли каландары и все в лад; были у них и карнай, и сурнай, баламан и гиджак, чингире, баб, аргулум. Каландар, сидевший в углу, бил в барабан.

Поиграли каландары да и отложили инструменты. Решили передохнуть, чаю попить, кальян покурить. Тут Гёроглы и вошел в мейхане.

— Салам-алейкум! — приветствовал он каландаров.

— Э, проклятый! — закричали каландары. — Весь пир нам испортил. Сюда не подходи, там садись.

Присел Гёроглы на корточки у порога, прислонился спиной к стене. Пьют чай каландары, курят кальян, неше в рот кидают, а Гёроглы в сторонке сидит и смотрит. Что поделаешь, коли не угощают! Да не усидел Гёроглы! Заметил поблизости тар каландаров, взял его в руки и ударил по струнам пять-шесть раз. Рядом карнай увидал. Что-то полым он кажется. Легко ли играть на нем? — подумал Гёроглы, взял его в руки и что было мочи подул раз пять-шесть.

Захмелевшие каландары со страху кинулись вон. Стоят на улице и гадают: "Что за беду нам небо послало?" А Гёроглы после карная взял сурнай, затем баламан, гиджак, наконец, взял в руки дутар. Искусно играл Гёроглы, дутар в его руках пел, как соловей. Понравилась его игра каландарам — стали они возвращаться один за другим. Сидят и молчат, слушают. Поиграл Гёроглы и поставил дутар к стене.

Тогда стали подходить к нему каландары и приветствовать:

— Салам-алейкум!

— Да ты, приятель, видать, молодец что надо. Ты играешь как мастер. По всему видно — ты нам подходишь. Расскажи нам, из какого ты рода?

— На что вам знать мой род? Вы что, женить меня собрались?

— Эге, да ты ершист, приятель! А знаком ли тебе вкус чая, кальяна?

— Знаком, конечно.

— Так дать тебе кальян?

— Давайте.

— И чаю выпьешь?

— Давайте.

— А как гёкнар?

— И гёкнар мне по душе.

— А что ты скажешь о вине, насе?

— Уж лучше бейте, да давайте. Чего понапрасну спрашивать?

Ему подали все.

— Эй, приятель, кто играет, тот и петь, видно, умеет. Не споешь ли нам под эту музыку?

— Могу.

— Ну так сыграй и спой нам!

— Джигиты! Спеть-то я могу, да языка я вашего не знаю. Я знаю язык туркмен, — ответил Гёроглы.

— Э, гордись своим языком, речью своей гордись. Туркменскую речь нам и хотелось послушать. Пой по-туркменски, мы все поймем!

— Ну, коли так, спою, — согласился Гёроглы. Взял он в руки саз и поведал в песне о своих скитаниях:

Закончил песню Гёроглы, и каландары осыпали его восторженными похвалами.

— Ой, ой, какая песня, как он поет о летящих журавлях! Да, пожалуй, нет певцов, равных ему!

Из песни Гёроглы поняли они лишь последнее слово "журавли".

Каландары стали совещаться:

— Э, друзья, не найти нам нигде другого такого джигита-бахши, такого доброго джигита. Пусть он остается с нами, никуда его не отпустим!

— Послушай, приятель, ты нам очень подходишь. Оставайся с нами. Мы не отпустим тебя, — сказали они Гёроглы.

— Я тоже повсюду искал, но не мог найти таких джигитов, как вы, — ответил Гёроглы.

Было их сорок каландаров, стало сорок один.

— Ну, приятель, теперь скажи нам свое имя.

— Да я ведь сказал свое имя в конце песни! Меня зовут Ровшен!

— Да брось ты! Разве это имя? Прозвище свое скажи, люди-то как тебя зовут? Знаешь небось, что у отважного джигита два имени бывает.

— Прозвище мое Ша-каландар, так люди меня зовут.

— Э, вот это имя так имя, имя что надо!

Назвался Гёроглы Ша-каландаром и остался с ними.

Какое занятие у каландаров?

Утром эти бродяги группами по пять — десять человек отправляются на заработки.

А что за заработки у каландаров?

Бродят они по караванному базару, попрошайничают, клянчат. Здесь выпросят горсть пшена, джугары, у бакалейщика щепотку табаку, чаю на ползаварки, у мясника — кусочек мяса, не больше яйца, жилы, шейные позвонки, у мелких торговцев — ломаную иголку, наперсток, несколько бусин и прочую дребедень.

"Ну, проклятые, и это весь ваш заработок? Хотите и детей-семью содержать, да еще чтоб вам на чай деньги остались?" — подумал Гёроглы. Не по душе это пришлось ему, и в конце концов отделился он от них, задумав свое дело. Вышел он из крепости через юго-западные ворота, пошел по широкой дороге и достиг горного прохода. Здесь укрылся он в пещере.

Этой дорогой ближе к вечеру люди двигались с базара. Гёроглы им не было видно, и он без помехи поджидал свою добычу. Долго ждал и наконец дождался — появились два торговца. Известно, какие бывают торговцы, у которых дела идут хорошо. Едут они на иноходцах в дорогих одеждах, держат изукрашенные поводья, на хурджинах сидят криво, тюбетейки, шитые золотом, надеты набекрень, и горланят во все горло: "Расстегни рукава, торе-ханум!".

"Подъезжайте поближе, проклятые, я вам покажу, я расстегну вам рукава!" — подумал Гёроглы.

Вот торговцы подъехали к проходу. Выскочил Гёроглы из пещеры и встал, подбоченясь, загородив дорогу.

— Салам-алейкум, приятели! Подъезжайте, давайте поздороваемся, — и протянул им руку. Некуда было свернуть купцам. Делать нечего, пришлось протягивать руку. А Гёроглы схватил их, стащил с коней, покрутил над головой и ударил о горную скалу — во все стороны полетели мозги из размозженных голов. Купцы испустили дух.

Надежно успокоив купцов, он поймал их коней. Хурджины снял, а коней отпустил, — по коням могли узнать его.

Вытряхнул он товары из хурджинов на землю. Известно, что за товары, — разные ткани. Из крепчайшей алачи связал он два узла, сложил в них ткани, закинул себе за спину и тронулся с добычей в обратный путь.

… О ком теперь рассказ? О каландарах. Собрались они в конце базарного дня в мейхане. Ша-каландара нет.

— Ты не видел его? — спрашивает один.

— А ты не знаешь, где он? — спрашивает другой.

— Он был в рядах резчиков, — сказал один.

— Вечером я видел, как он бродил, — сказал другой.

Тут входит Гёроглы, весь в поту, нагруженный тюками с тканями, и швыряет свою добычу на середину комнаты.

— Эй, Ша-каландар! Что это у тебя? Украл ты, что ли, это добро? Скорее рассказывай, проклятый!

— Сначала дайте мне чаю попить, покурить дайте. Переведу дух, потом расскажу.

— Попить и покурить можно и потом. Рассказывай, покуда хозяин не явился!

— О хозяине не беспокойся. Я его успокоил.

Тогда подали они ему все, что он просил. Всласть попил он чаю, покурил, утер пот и стал рассказывать.

— Ну, друзья, ваше занятие мне пришлось не по душе. Вот к концу базарного дня я и отделился от вас, решил добывать деньги самостоятельно. Пошел я на базар, где продаются ткани. Вижу — сидит с краю седобородый торговец. Я стал петь перед его лавкой. Спел "ашгын", "талхын", изящные газели Мешреба. Понравилось ему, и он подарил мне ткань "сары кирпик". Рядом с ним сидел торговец с черной бородой. Я и ему спел "ашгын", "талхын". И ему они пришлись по душе, и он подарил мне ткань "дараи". Следующим был молодой безбородый купец. Я и ему спел. Ему тоже понравилось, и он подарил мне ткань "мадан тюрмэ". Тем, кто дарил мне ткани, я пел и отблагодарил их песней… Ну, а у некоторых отнял, немного пригрозив.

— Те ткани ты получил за песни, а другие за что?

— Желтый торговец подарил эту материю, черный торговец ту, один преподнес вон ту, другой — эту ткань… — сбивчиво объяснял Гёроглы, но каландары поверили ему.

— Эй, друзья! Торговцы сказали мне: любо нам твое пение, и мы дарим тебе эти ткани, но гляди — в этой крепости их не продавай. Не то узнает наш хозяин и прибьет нас… Отнеси и продай их такому-то торговцу.

Утром один из каландаров взвалил тюки с тканями на осла, отвез их и продал торговцу. Полную суму денег принес назад. Тут-то поняли каландары, что такое настоящий заработок.

Посовещались они и надумали избрать Гёроглы своим вожаком.

— Эй, Ша-каландар! Ты теперь главный среди нас. Мы тебя избираем вожаком!

— Не буду я вожаком! Вижу я, что дурные у вас намерения. Не будете вы мне повиноваться, — возражал Гёроглы.

— Ну, что ты, Ша-каландар! Вот увидишь, мы будем тебе повиноваться.

— Коли будете послушны и будете все сорок ходить вместе, тогда я буду вашим вожаком. Таково мое слово, — сказал Гёроглы. — Сейчас не будет у нас заработка на базаре. Бакалейщики стали жадны, а с торговцев тканями мы взяли, что можно. Отправимся в село, добудем немного зерна.

И вот Гёроглы с каландарами — сорок один каландар — вышли из крепости и отправились в село.

У кого была кобыла, тот ехал на кобыле; у кого был жеребец, тот ехал на жеребце; некоторые ехали на ослах. Подъехали они к селению. Собаки подняли лай.

— Ну, друзья, кто мало даст зерна, отдубасите его! — наказал Гёроглы.

— Повелишь отнять у кого-нибудь тельпек, мы его вместе с головой снимем! — отозвались каландары.

Они помнили, сколько выручили денег за ткани, и теперь были рады повиноваться своему вожаку во всем. Они так и рвались в драку.

Подошли они толпой к дому бая. А в селе никто не ведал, что среди каландаров есть такой Ша-каландар. Думали, что это каландары как каландары, и подали им в дырявой торбе горсть пшена. Выхватил Гёроглы торбу и приказал избить бая. Все сорок каландаров накинулись на бая. На твердую землю швырнули бая, жестоко избивали его ногами. Остался лежать он на земле бездыханным.

Подошли к следующему дому. И тут подали им лишь горсть проса-джугары в разбитой миске. Ша-каландар схватил миску и сделал знак каландарам. Набросились они на этого бая и били его, покуда он не свалился.

— Ну, джигиты, от этих людей проку мало, пошли к другим, — сказал Гёроглы.

Двинулись дальше. А пока шли, повсюду уже разнесся слух, что среди каландаров есть один бесноватый. Дашь мало зерна — голову прошибет. Вышли навстречу каландарам почтенные старцы, аксакалы:

— О каландары! Остановитесь, сделайте милость! Коли зерно вам нужно, мы дадим вам, сколько надо. Не ходите по домам, не пугайте малых детей!

И понесли люди зерно — кто пять батманов несет, кто шесть. И вот уже в ряд выстроились мешки с зерном. Да, силой взять — не просить! Вернувшись, каландары целый дом забили просом- джугарой.

Потом отправились к баям-скотоводам, — те вернулись, мол, с летних пастбищ, и у них можно взять и козленка, и ягненка. Слава каландаров и сюда долетела. Навстречу им уже гонят скот: каждый второй козленок из двойняшек каландарам достался, каждый козел, что для стада негож, — тоже им; коза со сломанным рогом — им; больная, с паршой и чесоткой — тоже каландарам! Пригнали каландары домой целое стадо.

Расположились они в мейхане и занялись дележом. Каждому досталось по паре коз, а одна пара оказалась лишней.

— Ша-каландар, что сделаем с этой парой?

— Заколем и съедим.

Так и сделали.

Потом Ша-каландар сказал:

— Эй, джигиты! Тощие в этом году козы. Будем по очереди пасти их. Станут они жирными, тогда и поедим мясца в свое удовольствие.

Так и пасли каландары стадо по очереди сорок дней. На сорок первый день пришла очередь Ша-каландара.

— Ша-каландар! Мы тебя выбрали вожаком и пасти стадо не дадим. В твой черед один из нас пойдет со стадом, — сказали каландары.

— Это негоже. Я в своем селе очередь полива никому не доверяю. В свой черед сам буду пасти.

— Ну, коли так, паси сам! — согласились каландары.

Погнал он коз перед собой. А они, задрав хвосты, разбежались в разные стороны — за эти сорок дней, что их откармливали, уже привыкли бродить по посевам.

— Стой, стой! — кричит Ша-каландар, да не тут-то было. — Ну, Гёроглы, до чего ты дошел, окаянный, в козьего пастуха превратился, — ругал он сам себя.

Подошел Гёроглы к тальнику, отрезал толстый сук в полтора геза длиной и острогал один конец — ручку сделал. Стал этой палкой сгонять коз.

— Это ты, что ли, коза со сломанным рогом, уводишь всех в посевы, ты не даешь передышки? — приговаривал он и бил коз палкой. — Или это ты, рыжий козленок? А может, это ты, чесоточная коза? — и снова бил коз палкой, пинал их ногами, валил, убивал. Немного коз в живых осталось. Да и сам Гёроглы притомился.

"Загублю и последних, — решил он и загнал коз в посевы. — Чтоб вам обожраться и лопнуть!" А двух коз, причитавшихся ему, схватил за уши и поволок в крепость.

Ну, а если схватить мужчину за бороду, женщину за волосы, а козу за уши — они становятся жалкими и беспомощными. Козы кричали так пронзительно, что хоть из крепости беги.

Каландары сидели в мейхане и вдруг услышали шум, двое из них выбежали наружу. Видят — тащит Ша-каландар за уши двух коз.

— А куда он подевал остальных коз? — удивился один каландар.

— Наверное, продал с выгодой какому-нибудь торговцу, — сказал другой.

Не могли они дождаться, пока он подойдет, и еще издали закричали:

— Эй, Ша-каландар! А где остальные козы?

— Чтоб вы пропали, да и козы ваши и ваша проклятая страна! Что ж вы меня не предупредили, не сказали ничего, когда я погнал коз пасти?

— О чем не предупредили?

— Не сказали, что у вас в стране волки водятся. Любовался я козами, глядел, как они щиплют травку, а потом, по оплошке, перегнал их с берега реки в пески. А там на стадо напала стая волков. Только и успел я спасти своих двух коз. Остальных сожрали волки.

— Э-э, выходит, что он нас сделал нищими, голодными оставил, — пожаловался один каландар.

— А кто дал нам коз? — возразил другой.

Гёроглы оставил коз у двери и вошел в мейхане. Там он повторил свой рассказ. Каландары то выходили на улицу, то входили, — совещались между собой. Один предложил:

— Давайте-ка отберем у него этих двух коз, а ему под зад коленкой. Не будет от него нам проку.

Другие возражали:

— Нет, друг, так негоже. Заведем-ка лучше с ним беседу и будем почтительно называть его "ага-бий". Будем так называть его и скажем: "Правда твоя, ага-бий! Хорош у тебя чай, хорош твой табак. Так засыпь чаю в чайник, положи табак в кальян". Съедим все, что он сможет дать, а потом он и сам уйдет.

И сказали они Гёроглы:

— О Ша-каландар! Да будут эти козы жертвой ради тебя. Есть у нас игра, которую называют "беседа-меджлис". Мы хотим выбрать тебя ага-бием и начать игру.

— И у нас играют в эту игру, часто играют. Приезжего простака называют "ага-бий, ага-бий", пока не оберут его до нитки. Ну, что ж, если хотите, чтобы я был ага-бием для вас сорока, я согласен.

Каландары зашептались:

— Да он, выходит, и у себя дома такой же неудачник, проклятый!

— Ну-ка, расскажите об обычаях вашей страны, — сказал Гёроглы.

— Обычай наш таков: кого выбирают ханом "ага-бий", тот вначале устраивает угощение, а в конце — другое.

— В нашей стране такой же обычай. Ну, пусть это будет первым угощением, — сказал Гёроглы.

Зарезал он коз, только внутреннее сало оставил себе, а все остальное пошло каландарам на угощение.

— Друзья! Вот мое первое угощение. Но раз вы меня выбрали ага-бием, то придется вам выполнять все, что я скажу. Нет у меня дома, и я всем чужой. Не могу я валяться в мейхане, ожидая, пока мне дадут миску рисовой каши раз в неделю или в базарный день. Поэтому пусть один из вас кормит меня при заходе солнца, другой, когда стемнеет, третий — в полночь, четвертый — на рассвете, потом утром, в обед и снова вечером.

Желание его исполнили, и Гёроглы съел все за три-четыре дня.

И вот наступил его черед угощать. Сделал Гёроглы себе крепкий лук и стрелы. Взяв длинную веревку, отправился в поле, — ведь он собирался устроить угощение-меджлис, ему нужно было хорошо подготовиться. Все, что ни попадалось ему на глаза, Гёроглы поражал своей стрелой и нанизывал на веревку, — ящериц, сусликов, лягушек, ворон, удодов, жаворонков. Принес все это домой и повесил на кухне. Растопив сало коз, налил в котел одну тыкву воды. Сало всплыло и застыло. Затем Гёроглы наполнил большую миску песком, а сверху насыпал сорок агри рису и с нею пришел к каландарам.

— Друзья, здесь у меня нет знакомых бахши, музыкантов, чтобы пригласить их на нашу беседу-меджлис. Да не беда — лучшего, чем я, бахши и музыканта нет. Я развлеку вас, доставлю вам удовольствие, — сказал Гёроглы и стал петь, играть, беседой гостей занимать.

Близилась полночь.

— Эй, ага-бий, коли не раздумал, угощай. У нас в желудке купец уже готов товары принять.

— Погодите, знаю я одну интересную историю. Сейчас расскажу…

И Гёроглы начал рассказ.

— Скорее кончай!

Но Гёроглы и не думал кончать.

— Ага-бий, коли намерен ты угощать, то подавай угощение. А свой рассказ завтра доскажешь.

— Коль вы и впрямь так уж голодны, ступайте на кухню и готовьте угощение сами. Там все есть, что надо.

Едва он это сказал, как два каландара помчались на кухню. Там они увидели припасы.

— А ведь правду он сказал. Вот и мясо приготовлено для плова, — сказал один.

— Давай-ка поглядим, что у него в котле, — предложил другой.

Подняли они крышку.

— Сала-то много! — сказал один. Запустил он руку поглубже, а там одна вода.

— Зато рис хорош, — подумал другой. Сунул он руку в рис, а внизу песок, смешанный с рисом…

Вбежали они в мейхане.

— Что вы там копаетесь? У нас давно животы подвело, — закричали каландары, завидев их. — Коли у него там есть что-нибудь, варите поживее!

— Дерьмом своим накормлю я вас, — сказал один каландар.

— А в чем дело?

— Посмотрели бы вы, что за припасы у проклятого чужака! — крикнул другой.

— Ну-ка, ага-бий, господин! Что это ты замышляешь, что это ты задумал? Или тебе неведомо, что эта крепость — Нишапур! Город с сорока четырьмя воротами. Это владение шаха Балы-бека. Здесь шутки плохи. Вставай, подавай угощение, ты, вислозадый зангар!

— Вместо угощения, друзья, я спою вам превосходную песню. Кто разумен — уйдет тихо, без шума, а кто не больно-то умен, пусть сидит! — ответил Гёроглы, взял в руки саз и запел, обращаясь к каландарам.

Прослушали каландары песню, и один обратился к остальным:

— Уразумели вы, что он спел?

— Да, уразумели.

— Что же он говорит?

— Он говорит: вставайте, откочевывайте!

— Эх, друзья! Его слова "вставайте, откочевывайте" — это счастье божье! Счастлив будешь, если откочуешь благополучно. А его слова — "бей, Гёроглы, бей" — означают, что он хочет убить нас. Какая уж перекочевка.

Из другого угла выскочил один каландар. Этот был горяч, он крикнул:

— Ишь ты, песни его слушай, еще чего! Вставай и подавай угощение!

— Друзья, а что вы скажете, если еще до рассвета каждый из вас отведает горячего супа из маша? — спросил Гёроглы.

Суп из маша для курильщика опия все равно что наказанье божье, и каландары бросились избивать Гёроглы, крича:

— Погоди! Дай мне ударить!

— Бей его, покуда он не скажет "Хазрет кабла", — приговаривал старейший каландар.

— Джигиты, пните меня в голову разочков пять-шестъ, чтоб согрелась. А то голова совсем холодная, — кричал Гёроглы.

— А что? Думаешь, если мы пнем тебя в голову, так мир перевернется? Получай! — И каландары стали пинать его в голову, да так, что он ртом зарылся в землю.

— Ну, теперь хватит! — проговорил Гёроглы и вскочил на ноги.

Осмотрелся он по сторонам и увидел у двери шестопер каландаров — он был подвешен за темляк. Гёроглы схватил шестопер, накинул на руку темляк и одним прыжком оказался за порогом.

— Ах, проклятый! Ишь каков! Угощенья не поднес, да еще шестопером пугает.

С возгласом "алла" на Гёроглы бросились двое. Гёроглы огрел каждого по спине, да так, что они растянулись. Кидались на него и другие, но тотчас же в страхе отступали назад. Гёроглы бил по головам, разбивал их, как орехи. Каландары подумали: "Даже если вырваться из его лап, все равно придушит, проклятый!" Гёроглы стоял в дверях, широко расставив ноги, и каландары стали проскакивать у него между ног.

— А, вот ты где! — приговаривал Гёроглы и, перекинув шестопер, бил им через плечо. Кому в лоб попадет, тот катится прочь.

Гёроглы играл шестопером, поддразнивая каландаров:

— Ну, что же вы, угощайтесь, подходите!

Глядят каландары — ни вверху, ни внизу нет спасенья. А на пороге Гёроглы, возбужденный видом крови, стоит с горящими глазами. И тысячи золотых не пожалел бы теперь любой каландар хоть за мышиную норку.

"Пожалуй, довольно", — подумал Гёроглы, и отошел от дверей. Вырвались каландары на улицу и помчались из крепости в степь.

Гёроглы, прикинувшись, что не может догнать их, бежал и покрикивал вдогонку:

— Ну, что же вы — жрите свое угощение!

— Не нужны нам угощения…

— Эх, проклятые! Для того ли из такой дали я добирался сюда, чтобы кормить-угощать сорок каландаров?! — с укором сказал Гёроглы и повернул назад.

Каландары отправились по домам. Несколько каландаров отдали богу душу с перепугу, у других от страха рот и нос обметало, три месяца оправиться не могли.

Гёроглы вернулся в мейхане. Выпил чаю и, покуривая, размышлял:

"Трудно прожить год, живя пять дней в одном месте, пять дней в другом. Надо бы найти легковерного, недалекого человека, чтобы взял меня к себе приемным сыном. Так пройдет год, наступит срок, и великий господь возвратит мне коня".

Позвал он в мейхане одного торговца, да и продал ему все зерно. Выручку положил в карман и отправился на базар.

Шел Гёроглы по базару, заметил седобородого торговца и сразу понял, что это именно тот, кто ему нужен. Приблизился, опустился на колени и почтительно поздоровался. А старик вместо ответа ударил его в грудь тыльной стороной ладони.

— Почему ты бьешь меня, отец?

— Я ударил тебя потому, что падишах объявил через глашатаев: "Если с кем заговорит чужеземец на туркменском языке и тот примет его к себе в дом или если он станет разговаривать с чужеземцем, он будет казнен, а имущество его отдадут на разграбление, да еще будет взыскано десять золотых". Вот потому я и ударил тебя.

— Отец! Я не туркмен. Я долго жил среди туркмен, я знаю их язык, привык к туркменам.

— Коли ты не туркмен, то откуда же ты родом?

— Я родом из Беджана.

Оказалось, что мать этого старика тоже была из Беджана. Получилось, что старик чуть ли не родич ему…

— Земляк, а что ты тут делаешь?

— Некуда мне идти, отец, негде голову приклонить. Хотел бы я заменить сына тому, у кого нет сына, заменить дочь тому, у кого ее нет.

— Ох, у меня нет сына. Будь мне сыном!

— Отец! Неужели ты не видишь? Конечно, я твой сын, — с жаром ответил Гёроглы. А когда кончился базарный день, взвалил на себя хурджин старика и пошел следом за ним, как сын.

Старик расспрашивал Гёроглы о стране своей матери, о разных краях, проверял, знает ли он то-то и то-то. Ну а Гёроглы — где только он не побывал! Он все правильно называл — где мечети, где какой мост, где кладбище, заросшее гребенщиком, где каменные колодцы…

Придя в дом старика, он отдал ему всю выручку от продажи зерна.

— Да у тебя, сын мой, заработок неплох.

— Э, отец, если надо будет, я могу заработать и больше.

Чем же теперь стал заниматься Гёроглы?

На другой день отправился он один на нишапурский рынок как каландар. Он шел, думая, что идет по прямой улице, но то и дело попадал кому-нибудь во двор, то в тупик. Заблудившись, глядел он в небо, стоял в растерянности. "Нет, это никуда не годится. Надо хорошенько знать улицы, иначе ничего не получится", — размышлял Гёроглы. Повстречал он четырех каландаров, которых не знал раньше. Пошли они вместе.

Выклянчив немного денег и кой-какую одежонку, шли они после окончания базарного дня. Гёроглы не знал дороги. Он громко разговаривал, а от его топота содрогалась земля. Один каландар сказал:

— Послушай, друг, ступай потише, да и говори вполголоса!

— А почему? — удивился Гёроглы.

— Да будет тебе известно, что идем мы как раз мимо конюшни Гыр-ата, коня суннита Гёроглы из Четырехгорного Чандыбиля. Если, проходя мимо, будешь шуметь, плохо тебе придется от падишаха.

О Гыр-ате Гёроглы как раз и хотелось услышать.

— Сколько человек его охраняют?

— Четыре конюха.

— А где ворота?

— Вон там, видишь?

Едва они поравнялись с воротами, Гёроглы сказал:

— О друзья! Я болен тяжелой болезнью. Вот-вот приступ начнется. В другие дни это случалось чуть позже.

— Слушай, друг, а что ты делаешь, когда у тебя бывает приступ?

— Обычно во время приступа я убиваю одного-двух человек. Если не пролью чьей-либо крови, болезнь не проходит. Как будет нынче, не знаю…

— Э, приятель, связались мы с тобой, видно, на свою беду. Пока не начался приступ, раздели по чести нашу добычу.

— Что ж, давайте разделим, — согласился Гёроглы и, скрестив ноги, уселся на краю супы: деньги он клал себе в карман, а одежонку каландарам бросал.

— Слушай, друг, так негоже! Дай и нам денег!

— А одежонки с вас не хватит?

— Мы же с утра ходим вместе и кричим все одинаково. Надо и деньги поделить, — возразил один каландар.

Гёроглы выкатил глаза, вытянул вперед руки и сжал кулаки.

— Смотрите, начинается моя болезнь! Началась уже…

Каландары перепугались и закричали:

— Мы согласны, мы согласны!

Гёроглы простился с ними…

Между тем зашло солнце, оводы перестали летать. Гёроглы подошел к воротам, толкнул их — они были заперты изнутри на замок. На другой стороне конюшни в стене было отверстие, через которое выкидывали навоз. Гёроглы сунул руку, да и сам кое-как протиснулся. Попал в конюшню и увидел Гыр-ата. Подбежал к нему, стал гладить, целовать его в лоб.

— О ты, мой бесценный, ненаглядный, мой верный товарищ в плохие дни, мой Гыр-ат, — восклицал Гёроглы. Приглядевшись, Увидел, что конюхи не разнуздали коня и оставили стреноженным, видимо, боялись подойти. И вода и ячмень — все было в каменном стойле. Да не дотянуться до них коню.

Гёроглы снял узду, путы, подвел Гыр-ата к воде, к корму, снял седло и увидел, что оно врезалось в хребет, ребра коня пересчитать можно, в каждом глазу накопилось с кулак грязи.

Почистил коня Гёроглы, погладил, надел попону и направился в комнату для конюхов.

Заглянув в дверь, увидел четырех конюхов: сидят, степенно ведут беседу, ждут, когда сварится мясо, месяц-то был рамазан. И Гёроглы стал ждать-поджидать.

Конюхи достали мясо яхна из котла и разложили на скатерти.

— Пусть яхна немного остынет, да и дойдет, а тем временем и наступит селалик. Подремлем часочек, а потом и за еду примемся, — решили конюхи. Улеглись и тотчас уснули.

Гёроглы вошел в комнату, покурил, выпил чаю.

На крюке висел хурджин. Гёроглы снял его, завернул в скатерть мясо яхна и уложил в хурджин. Сверху положил чайник, пиалы, чай, табак, сахар, набат — все взял, битком хурджин набил. Словом, так подчистил комнату конюхов, как удар молнии не подчистил бы.

"Коли убью их, поймут, кто убил. Не буду уж связываться", — подумал он и запер дверь снаружи. Затем Гёроглы направился в конюшню, перевязал хурджин поясом и через дыру в стене выбросил его на улицу. Ухватившись за пояс, выбрался и сам, карабкаясь, как обезьяна.

Гыр-ат, увидев, что Гёроглы исчез, заволновался, зафыркал, жалобно заржал. Гёроглы вернулся, подошел к отверстию в стене и сказал:

— О мой Гыр-ат! Успокойся, скоро уж отниму я тебя у недругов. Да поможет мне в этом мой покровитель — Лев божий.

Перед рассветом Гёроглы воротился к дому деда и постучал в дверь.

— Кто там?

— Это я, отец.

— А, сын мой, ты вернулся?

— Да, отец, я вернулся.

— Где же ты разгуливал до сей поры, сын мой?

— Отец, хоть мы стали с тобой как сын с отцом, никогда не спрашивай меня, где я брожу.

— Ну, сын мой, ты, видать, не больно-то строгих правил.

— Э, отец, не подумай, что я вор или гуляка.

— А где же ты тогда гулял чуть ли не всю ночь?

— Ладно, я скажу, где был: в эту ночь ходил как каландар да заплутал, не мог найти наш дом. И вдруг я оказался у крепостных ворот. Там светилось одно окно. Я решил посмотреть, что за свет, и пошел туда. Зашел в комнату и увидел ханских поваров. Ну, а уж раз я попал туда, решил спеть одну-две песни "талхын". Я думал так: дадут что-нибудь за песнь — мое счастье, не дадут — бог с ними. Спел я им одну-две песни из Мешреба, приложив руку к уху. Это пришлось им по душе, и они дали мне немного мяса от яхна, которое готовили для хана.

И Гёроглы достал яхна и положил перед стариком.

— А еще повара сказали: "И это придется кстати такому, как ты, каландару", — и дали мне чай и табак, сахар и набат.

— Сын мой! У тебя хорошие заработки. Отдам-ка я тебе в жены свою дочь — одна она у меня.

— Не торопись, дед! О заработках я позабочусь, и у тебя ни в чем не будет недостатка.

Дед пошел в другую комнату:

— Вставай, старуха, вставай! Твой сын принес еду для селалика.

И они со старухой наелись досыта — до отвала, хороший устроили селалик.

О ком теперь пойдет рассказ? О Гёроглы.

Разве нет у него в крепости другой заботы? Проснувшись, заклинаниями он изменил свою внешность и стал прохаживаться возле конюшни, чтобы разузнать новости.

Взошло солнце. Начали подметать улицу. Гёроглы смотрел, следил за всем, желая все знать.

Уже высоко поднялось солнце, когда послышался звон колокольчиков, словно шел караван. Это ехала старуха, — раз в десять дней она сама давала воду и корм коню, смотрела, все ли в порядке. Ради нее-то и подметали-поливали улицу. А звон шел от колокольчиков, которыми были увешаны два скорохода, они шли справа от старухи, сопровождая ее.

Гёроглы глазел, прикинувшись деревенским простачком, — так вот она, эта самая старуха! Сидит на великолепном иноходце, на мягкой подушке, за пояс заткнут нож с костяной рукояткой, такой большой, что рукоятка торчит на полтора геза выше ее головы.

— Эй, джигиты, кто это едет? Может, это мать вашего хана?

— Да ты совсем ума лишился, каландар! Разве ханская мать станет разъезжать по улицам?

— А кто же это?

— Это старуха, что сумела похитить и привести коня суннита Гёроглы из Четырехгорного Чандыбиля.

— Вот молодец! Да продлит аллах годы жизни ее! — сказал Гёроглы.

У ворот старухе помогли сойти с коня, открыли ворота.

Увидев Гыр-ата, она словно остолбенела. Позвала конюхов и стала допытываться:

— Кто кормил коня, кто поил, кто ухаживал за ним?

— Это мы.

— Отвечайте правду!

Трижды сурово она спрашивала конюхов, но те уперлись на своем. Ведь если бы они сознались, что заснули ночью и коня кормил, поил и чистил кто-то чужой, старуха пожаловалась бы падишаху и их живьем бы закопали в землю.

— Ну, ладно! Выходит, вы сами можете кормить коня, сами можете ухаживать за ним…

Так сказала старуха, а про себя подумала: "В крепости появился или сам Гёроглы, или Сапар-Косе, или Бед-Рустем, или Дэли-Мятер. Надо сейчас же вернуться домой и никуда не выходить из своего дворца, испросив на то позволения шаха".

Выйдя за ворота, она вдруг застонала, заохала, притворившись больной. Гёроглы сразу разгадал ее хитрость. Бросился он к старшему скороходу хана, которого раньше знал.

— Вижу, состарился ты, трудно тебе служить, а мне хочется стать скороходом. Продай мне свое скороходское снаряжение.

— Ну, что же, бери, сын мой, бери. У меня до сих пор не было покупателя.

— Называй цену, дед!

— Сын мой, у такого молодца, как ты, денег небось хватает…

Дай, сколько можешь, уважь старого человека.

Бубенчики скорохода стоили не больше одного золотого, — Гёроглы протянул деду десять золотых.

— Да принесет тебе скороходское снаряжение удачу!

— Да пригодятся тебе деньги для пира-застолья!

Гёроглы зашел в заброшенный дом и принялся навешивать на себя бубенчики. К лодыжкам он прикрепил по пять, к коленям по три, к локтям по восемь бубенчиков. Самый большой повесил на шею и успел прийти в крепость раньше старухи.

А старуха между тем предстала перед шахом.

— Ну, милая бабушка, говори!

— О чем говорить, тагсыр? Дряхлая стала я, к тому же замучила меня старая болезнь. Конюхи уже привыкли к коню, они хорошо смотрят за ним. Дозволь мне оставаться в моем дворце. Что скажешь, тагсыр?

— Ну, что же, милая бабушка! Раз конюхи сами хорошо ходят за конем, ты уже не гордость наших очей — ступай, отдыхай в своем дворце на здоровье, я разрешаю.

Старуха низко поклонилась и направилась домой.

О ком теперь рассказ? О Гёроглы… На узкой, извилистой улочке выскочил он навстречу старухе, звеня бубенчиками. Дурачась, подпрыгивая, скакал то перед старухой, то сзади нее. А то, прыгнув высоко, перескакивал через круп ее лошади на другую сторону. Старуху поразила его ловкость.

— Что это за скороход? — спросила она своих скороходов.

— Это один из новых скороходов хана, милая бабушка.

Старуха сперва забеспокоилась: "Не иначе как один из тех окаянных проник в крепость". Но вскоре страх ушел от нее. "Вот появилась я на улицах, — размышляла она, — отправилась приветствовать хана, и ко мне бегут скороходы… А то, глядишь, и придворные хана, сокольничие — все переметнулись бы ко мне, тогда бы я всей страной могла овладеть!".

Приехала она в свой дворец, сама закрыла ворота, а ключи положила в карман.

"Раз кто-то из тех окаянных появился в крепости, надо быть осторожной!" — подумала старуха.

— Чтоб никто, кроме пяти скороходов, не входил во дворец, даже сам Эзраил!

Одним из пяти скороходов был Гёроглы.

Старуха выдавала своим старым скороходам сорок агри рису, двенадцать агри масла, много моркови, луку, мяса, а потом еще фунт чаю, десять агри табаку. "Пожалуй, новый скороход будет побойчее", — подумала она и выдала ему шестьдесят агри рису, двадцать пять агри масла, два фунта чая, сорок агри табаку, потом дала еще жирного ягненка, промолвив:

— Надо сегодня тебя уважить как гостя!

— Да ты удачливый парень, гость-скороход. Твой приход пришелся нам очень кстати. Старуха дала нам сегодня много еды, — заметили скороходы.

— Где бы я ни появился, джигиты, мой приход всегда бывает кстати. Да это еще что! Вот увидите, что будет позже!

Новый человек всегда услужить рад, вот скороходы и обратились к Гёроглы:

— Эй, гость-скороход! Мы бегали целый день и устали. Ты устал меньше. Зарежь-ка нам этого ягненка. Приготовь, если искусно готовить умеешь, кабла, шохле, яхна, а потом разбуди нас, а мы пока вздремнем часок. Вот увидишь, мы устроим так, что старуха даст тебе работу получше нашей.

— Джигиты! Мне хорошо будет и тогда, если вы будете считать меня равным себе. Укладывайтесь и спите спокойно, — сказал Гёроглы и подумал: "Даст бог, я разделаюсь с вами".

Усталые скороходы тут же уснули.

Гёроглы зарезал ягненка, разрубил мясо на четыре части и положил в котел. Положил туда луковицу, разделив ее пополам, бросил горсть соли и стал раздувать огонь. Дрова были сухие. Когда мясо прокипело пять-шесть раз, Гёроглы достал один кусок и съел, промолвив! "Сварилось ли мясо?" После этого достал и другой кусок, говоря: "Хватит ли соли?" Съел и еще один кусок, сказав: "До чего вкусно!" Потом насыпал рису в бульон и размешал поварешкой. Получилась жиденькая каша.

Гёроглы начал будить скороходов, но они храпели, не просыпаясь.

— Когда они проснутся, затеют со мной драку, будут допытываться, куда подевал я мясо ягненка. Съем-ка я и кашу, а потом помолюсь за спасение их душ.

Съев кашу, он воскликнул:

— Но ведь они живые, кто же молится за спасение душ живых? Уж если я хочу с ними обойтись по-родственному, придется убить их, а потом уж и молиться.

Взял он большой шестопер и перебил спящих. Всех четверых убил, а трупы сбросил в каменный колодец, что был у старухи во дворе. "Вот и колодец кстати пришелся!" — подумал про себя.

Вошел Гёроглы в покои старухи. Всюду висят светильники, в чайнике горячий зеленый чай, горой лежит сахар, набат. Над огнем на вертелах жарится шашлык.

На постели у старухи девять перин, в изголовье — девять подушек, в изножии пять подушек; укрытая тонким покрывалом, лежит она, утопая в перинах. У изголовья сидят две служанки и шелковыми платками поочередно обмахивают старуху.

Гёроглы смотрел на них из-за двери, как кот на мышь, а когда к полуночи они задремали, Гёроглы вбежал в комнату и придушил их, как кур. Затем отнес и бросил трупы в колодец.

— Скороходов было четверо, так что выходит одна на двоих. Ну, да как-нибудь обойдетесь, друзья… — прошептал он.

Теперь Гёроглы спокойно вернулся в покои старухи, покурил, выпил чаю, поел шашлыку. Вертел он снова сунул в огонь, подумав: "Может, еще пригодится".

Подойдя к изголовью старухи, осторожно приподнял покрывало.

— Кто это осмеливается открывать мое лицо в такое время?

— Ну, а если и открыть тебе лицо, ты что, выкинешь, что ли?

При звуках его голоса, столь страшного для нее, старуха резко поднялась с постели. Видит — у ее изголовья сидит Гёроглы…

— О сын мой, салам-алейкум! Будь гостем, давай поздороваемся, как заведено исстари.

Они крепко пожали друг другу руки… Что ж, сами знаете, каково бывает захваченному врасплох человеку.

— Из такой дали ты пришел, сын мой, столько тягот перенес. Стоило ли так утруждать себя? Я ходила за Гыр-атом, кормила его, холила. Как раз завтра я собиралась оседлать его и привести к тебе. А еще я хотела привести двух верблюдов и девушек-невольниц.

И старуха начала болтать без умолку все, что приходило ей на ум.

— Милая бабушка! Я пришел сам, чтобы не затруднять старого человека.

— О сын мой! Ты говоришь "чтобы не затруднять", а взгляд у тебя грозный, губы дрожат, ты бледен. Спой мне песню, из нее я узнаю, добро или зло ты замыслил.

— Эх, милая бабушка! Неужто я пешком пришел из Чандыбиля, чтобы петь тебе песни?! — возразил Гёроглы, но, подумав, запел:

Когда он допел, старуха, закрыв уши, сказала:

— Сын мой, твоя песня мне неприятна…

— А ты покрепче заткни себе уши, милая бабушка, — сказал Гёроглы и ножом отрезал ей уши. — Милая бабушка! На очаге у тебя жарился кебаб. В этой крепости у меня нет другого дома, нет родни, поэтому я его съел. Прости мне мое прегрешение, милая бабушка. — Он протянул ей уши и продолжал: — Но чтобы и ты не осталась без кебаба — на, это самый мягкий кебаб, поешь!

Словно бродячая собака скаля зубы, старуха металась в разные стороны.

— Не вертись, бабушка, или я убью тебя!

И начала старуха жевать уши беззубым ртом — челюсть то и дело упиралась в нос.

— Милая бабушка, да тебе, вижу, нос мешает. Я помогу — уберу и его! — сказал Гёроглы и отрезал нос вместе с верхней губой. — Милая бабушка, смотри-ка, и нижняя губа у тебя отвисла, надо и ее убрать.

Он отрезал губу, и лицо старухи стало совсем гладким, как ось маслобойки. Схватив старуху за плечи, поволок к очагу, толкнул ее в грудь так, что она упала. Бедная старуха рыдала, исходя кровью, а увидев, как он подошел к ней, с ужасом подумала: "Чего он еще хочет?" Гёроглы схватил раскаленный вертел и вогнал его ей в живот. Вертел с шипеньем вышел из спины — душа старухи вылетала вслед.

Гёроглы выдернул вертел и перевел дух. Но сердце, распаленное гневом, ничто не могло успокоить…

В стене он увидел дверь. Толкнул ее — она была заперта. Ударил ногой — дверь раскрылась. Тут увидел Гёроглы сокровища старухи — золото, серебро, деньги, увидел золотую эгретку Юнус, прижал ее к груди и окропил слезами. Взял он эгретку, собрал все сокровища, вернулся назад, покурил, а затем опрокинул кальян, пододвинул труп старухи головой к огню, чтобы подумали, что она умерла, одурев от курения.

Приставив к стене лестницу с сорока перекладинами, перебрался на другую сторону и перед рассветом воротился в дом деда.

— Сын мой, нет на тебя погибели! Ну и сына мне бог послал! Чем таким сокровищем обладать, лучше уж по уши быть в долгах.

— Почему это, дед?

— То в полночь ты возвращаешься, то на рассвете. Видать, ты вор, промышляешь воровством. Когда-нибудь проведают об этом, и шах казнит меня.

— Э, не бойся, дед! Какое там воровство! Получай вот деньги, золото, расходуй без опаски, сколько надо.

И он отдал деду все сокровища старухи.

— Коли ты не грабитель, то откуда у тебя такое богатство?

— Я добыл все это, промышляя как каландар.

На другой день дед подумал: "Отдам-ка я ему в жены свою дочь".

— Бери в жены мою дочь, — сказал.

— Пусть твоя дочь пока побудет в невестах, дед!

— Ой, сын мой, страх меня берет, что ты уйдешь, покинешь меня. Я хочу навек породниться с тобой.

— Да что ты, где это видано, чтобы приемный сын покинул приемного отца?.. — заверил его Гёроглы.

… Ну, ладно… О ком теперь пойдет рассказ?

Спустя десять — двенадцать дней в крепости стало известно о смерти старухи. Доложили об этом падишаху.

— Мой падишах! Старуха твоя, тагсыр, угорев от кальяна, упала в огонь и умерла. Служили у нее пять скороходов и две служанки. Они выломали двери, похитили все сокровища и убежали…

Падишах приехал во дворец старухи и своими глазами увидел, что возле трупа валяется кальян. Голова старухи вся обуглилась, лишь плечи уцелели.

— Да, видно, она действительно упала в огонь, угорев от кальяна, — решил падишах.

… О ком теперь пойдет рассказ?

Никто не мог подойти к Гыр-ату. Падишах через глашатаев объявил: "Кто будет ходить за Гыр-атом, холить и кормить его, того я награжу так же, как старуху".

Гёроглы услыхал эту весть. Притворившись, будто ничего не знает, спросил старика:

— Дед! О чем это глашатаи вашего хана кричат? Хан собирается в набег или на охоту?

— Сын мой, да ты ничего не понял.

— Не понял, дед…

— Тогда слушай: одна старуха увела у суннита Гёроглы коня Гыр-ата и отдала падишаху. И вот старуха то ли вчера, то ли позавчера скончалась — упала в огонь, угорев от кальяна. У нее было пять скороходов и две служанки. Они разграбили ее сокровища и убежали.

Гёроглы про себя подумал: "А чье же добро ты проживаешь?".

— И вот никто теперь не может подойти к этому коню. "Кто сможет ходить за конем, холить, кормить его, того я награжу так же, как старуху", — сулит падишах.

— Слушай, дед! Я как-то семь лет служил у Гёроглы конюхом. Я смогу ходить за конем, холить и кормить его.

— Ну, раз ты можешь быть конюхом, я отправлюсь к падишаху и скажу ему.

— Иди и скажи так: "Есть у меня младший брат. Он оказался в плену у Гёроглы и жил там семь лет. Семь лет служил конюхом. Потом бежал и недавно воротился". Больше не говори ничего. Остальное я скажу сам.

Отправился дед к падишаху и передал эти слова. Падишах приказал: "Ступай, приведи своего брата!".

Дед вместе с Гёроглы вернулся во дворец. Вошли они и встали, почтительно склонившись, сложив руки на груди.

— Послушай, каландар! Ты и впрямь можешь ходить за Гыр-атом, конем Гёроглы?

— Я ходил за ним раньше, тагсыр. Вот только, узнает ли он меня, тагсыр, может, глаза у него хуже видят.

— Глаза у него не стали хуже. Поступай ко мне на службу, будешь ходить за этим конем.

— Ходить-то я смогу, тагсыр. Но ты, тагсыр, скажи, как мне ухаживать за ним — как ухаживал Гёроглы или как у тебя ухаживают?

— Коль умеешь, то ухаживай, как Гёроглы.

— Умею. Я буду говорить, а ты слушай, тагсыр!

— Что ж, говори! — повелел падишах.

— На каждый день надобно: корыто верблюжьего молока, десять мисок ячменя, попона, на которую еще не падал луч солнца, в каменном стойле должна быть всегда свежая вода. А еще дай четыре-пять прислужников. А меня кормить просто — пусть дают кабла, кашу, творог, яхна, чай, табак, сахар, набат, терьяк, нас. А иногда еще можно и пельмени, сделанные искусно.

Знал Гёроглы, что все ему будет предоставлено за счет казны. Разве всего этого нет у падишаха… Все приготовили ему.

Пришел Гёроглы в конюшню, у ее входа соорудил высокую супа. Постелил бурку, а под локти положил пуховые подушки.

— Эй, вы! Подайте коню корма, воды, ячменя! Прикройте его попоной. А мне подайте чаю, плова да сварите пельмени!

За счет казны Гёроглы кормился сам и коня кормил. Сорок дней откармливал он Гыр-ата, конь отъелся, разжирел, как сом…

Как-то Гёроглы в задней стенке конюшни прорубил дверь на улицу, приговаривая:

— Надо, чтобы у Гыр-ата всегда было прохладно.

А про себя он подумал: "Не удастся ли этой улицей воспользоваться, чтобы разжиться, добыть пять-шесть теньга на дорогу". Отправился он к падишаху и, сложив руки на груди, приветствовал его.

— Ну, каландар, говори!

— Тагсыр! Прежние конюхи прорубили в конюшне дверь на улицу. А по улице ездят на кобылах. Гыр-ат беспокоится, ржет, бьет копытами. Совсем перестал есть и пить. Надо запретить проезд по улице, а не то пропадает Гыр-ат, тагсыр!

— Каландар! Разве сам ты не можешь запретить!

— Тагсыр! Ведь я не падишах, чтоб запрещать.

— Послушай, каландар, считай, что конюшня — твое царство, ты властен делать там все, что нужно. Я разрешаю. С пешехода, что пройдет по этой улице, взимай пять золотых, кто поедет на осле — семь с половиной золотых, с всадника на коне — десять золотых, на кобыле — пятнадцать золотых.

— О такой работе, тагсыр, я всю жизнь мечтал. Деньги эти почитай у меня уже в кармане.

Вернулся Гёроглы и уселся на супа. А откуда кому знать, какое ему падишах дал разрешение. Появится бедняга пешеход, хочет пройти сторонкой — Гёроглы схватит его, ударит о землю, да еще в живот ногой пять-шесть раз ткнет:

— Вынимай пять золотых!

Пока он дерется с пешеходом, бедняга на лошади проскочить хочет. Гёроглы бросается к нему, стаскивает с лошади, швыряет на пешего.

Так он хватал всех — кто ехал на осле и кто на кобыле. Приходили их родственники, платили выкуп.

По всей крепости пронеслась весть: "О люди! Хан отдал эту улицу во власть бесноватого каландара". И чтобы ни одна живая душа там не показывалась, решили жители загородить улицу с обоих концов.

А Гёроглы только этого и надо было: он хотел прогуливать Гыр-ата так, чтобы его никто не видел.

Начиная с этого счастливого дня, Гёроглы седлал Гыр-ата и выводил прогуливать его — ночь за ночью, день за днем, сорок дней и ночей, по утренней и вечерней прохладе.

Гыр-ат вошел в тело, повеселел, каждая жилка в нем заиграла. Не наглядеться на Гыр-ата!

"Эй, мой Гыр-ат, мой Гыр-ат! Теперь ты стал такой, как прежде. Теперь, пожалуй, довезешь до Чандыбиля. Но лучше все же получить позволение падишаха", — подумал Гёроглы, набросил на Гыр-ата несколько попон, привязал к его шее веревку в пять кулачей, перекинул через плечо палку в полтора кулача, взял в руку конец веревки и отправился к падишаху, покрикивая на Гыр-ата и выставив палку вперед. Подошел он к воротам дворца и закричал:

— О мой падишах! Хотите взглянуть на коня, выходите сюда тагсыр!

Шах Балы-бек вышел вместе с сорока приближенными к воротам крепости и сел, прислонившись спиной к крепостной стене.

— Эй, каландар!

— Слушаю вас, тагсыр!

— Слыхал я, что этот Гыр-ат обучен всяким штукам. Слыхал я, что приходит он к ханским дверям, останавливается и вежливо кивает. Кто может заставить его сделать это?

— Это может сделать тот, кто знает песни Гёроглы.

— А ты их знаешь?

— Я немного знал, тагсыр, но, пораженный вашим великолепием, все позабыл. Если бы нашелся кто другой, кто знает, пусть он попробовал бы спеть.

Падишах велел объявить через глашатаев: "Кто знает песни Гёроглы?".

Тут появился старый кызылбаш и закричал:

— Я знаю, о тагсыр!

Старика звали Шахали. Когда-то он был в плену в Чандыбиле, воротился оттуда и знал несколько песен Гёроглы.

— Ну, зангар, пой песню!

— Будет исполнено! — ответил курд и, сев на Гыр-ата, пропел песню:

Но после песни Гыр-ат не стал танцевать.

— Слезай, Шахали! Гыр-ат не станет танцевать. Ну-ка, пусть сядет каландар и заставит его танцевать.

— Да нет же, тагсыр. Глядите-ка… — возразил курд и ударил коня. Гыр-ат встал на дыбы и подбросил старика вверх на высоту пики. Старик взлетел и снова упал на спину коня, крепко уцепясь за него.

— Эй, Шахали! Это зрелище никуда не годится. Сказано тебе слезай, значит, слезай!

— Не торопитесь, тагсыр! Я знаю еще одну песню Гёроглы.

— Что ж, коли знаешь, спой!

— Я спою, тагсыр! Эту песню суннит Гёроглы сложил в ненастный день, с дождем и бурей, когда, возвращаясь с набега, переваливал через гору Ходжа, — ответил курд и запел.

Но Гыр-ат не стал танцевать после этой песни. Ведь когда курд пропел — "В день битвы не садись на мерина", он, сам того не понимая, оскорбил Гыр-ата.

Падишах начал сердиться.

— Шахали, почему не слезаешь с коня, когда тебе говорят — слезай? Пускай сядет сам каландар и заставит коня танцевать.

— Но я, тагсыр, знаю еще одну песню Гёроглы.

Кто садился на Гыр-ата, тому никак не хотелось слезать с него. Вот Шахали и думал: "Если спою я, что умер Гёроглы из Чандыбиля, не заиграет ли Гыр-ат, милый мой?".

И курд, сидя верхом на Гыр-ате, спел песню:

Но и после этой песни Гыр-ат не стал танцевать. Падишах совсем рассердился.

— Почему не слезешь, когда тебе велят? Почему не повинуешься? Каландар, наверное, уже вспомнил песни, пускай он сядет, пусть он заставит коня танцевать. А иначе Гыр-ат танцевать не станет.

Шахали не вынес укоров великого шаха и дважды ударил коня плетью по животу. Гыр-ат взвился ввысь. На этот раз он подскочил вверх на высоту трех пик.

Гёроглы выпустил веревку, и Гыр-ат бросился в сторону.

Старый кызылбаш полетел вниз головой, словно стрела из лука. Падал и бормотал: "Хоть бы вода или саман, дерево или куст!" Но откуда быть воде или саману! Рядом — ворота крепости, арка, и всюду сплошь одни камни. Ударился он головой о камни — мозги брызнули, словно вороний помет. Вот и завладел он райским богатством…

Падишах приказал:

— Каландар! Лови, лови коня!

Кинулся Гёроглы к коню, схватил веревку и, покрикивая: "Стой, стой!" — торжественно подвел его к падишаху.

— Вот вам, тагсыр, ваш конь!

— Держи его подальше, окаянный! — сказал падишах со страхом.

Гёроглы закричал на Гыр-ата: "Стой!" — и придержал его: — Послушай, каландар! Сядь на Гыр-ата и спой такую песню, какую подобает. А Шахали туда и дорога. Подох, так подох. Ему давно пора отправиться к праотцам.

— Тагсыр! Чем губить меня, заставляя сесть на коня, лучше уж прикончите меня своими руками!…

— Садись, а то и впрямь убью!

— Тагсыр! Ты все говоришь "садись, садись". Ты что, проверить меня хочешь или говоришь всерьез?

— Всерьез, конечно!

— Ну, коли всерьез, тагсыр, то я хочу сказать тебе несколько слов, прости уж мне мое прегрешение.

— Что же, говори, прощаю.

— Вот что я хочу сказать: слыхал я, что один падишах может быть умнее сорока человек, но ты по уму уступаешь цыпленку!

— Как это так?

— А вот так, тагсыр! Ты мне приказываешь, чтобы я заставил его танцевать. Но с чего это он будет танцевать? Попона съехала на бок, словно у лошади нищего. Гыр-ат скотина, но понимает все, тагсыр! Если не нарядить его так, как наряжал его Гёроглы, Гыр-ат ни за что танцевать не станет. Он ведь только и делает, что людей убивает. Вы видели своими глазами, как он убил Шахали… Сяду я, он и меня убьет. А потом, пожалуй, и вас погубит…

— Слушай, каландар, я ведь владыка города с сорока четырьмя воротами, мне подвластны земли, которые и за полгода не объедешь. Я сижу на троне — падишахом себя считаю. В этой крепости ты найдешь все, что угодно. Почему ты не скажешь, что тебе нужно?

— Уж коли на то пошло, тагсыр, то Гёроглы подковывал Гыр-ата золотыми подковами, украшал его отменно. Клал на него бархатный потник, подседельник гранатового цвета, седло с золотой лукой, чепрак с золотой бахромой, пуховую подушку; надевал на Гыр-ата драгоценную, украшенную изумрудами сбрую. К луке седла подвешивал пару подков и легкий молоток. Да и сам одевался великолепно: сапоги из сагры, подбитые золотыми гвоздями, по-царски пышная одежда. За поясом носил золотой кинжал, на нем была кольчуга с золотым воротом, нарукавники, шлем, золотые налокотники, на голове — соболья шапка, а сверху надевал он чекмень из франкского сукна. Да вот еще: коль Гёроглы собирался куда-нибудь ехать, он приторачивал к седлу запасы на сорок-пятьдесят дней — два хурджина молочных лепешек, два фунта ароматного чая, десять сири каршинского табаку, десять порций терьяка. Ну, и все прочее… В руках он держал алмазную пику.

— Ступайте и принесите все, что нужно! — повелел падишах своим стражникам. Те бегом бросились исполнять приказ. Они хватали всюду то, что потребовал Гёроглы, не спрашивая разрешения владельцев. Кузнецов они заставили не ковать подковы и гвозди, а отливать их. И часа не прошло, как все было готово.

Гёроглы подрезал копыта коня, прибил золотые подковы, надел на Гыр-ата отличную сбрую, крепко приторочил провиант, запасные подковы вместе с молотком подвесил к луке седла, сам нарядился в дорогие одежды, надел доспехи, взял оружие — и сел на коня как воин.

Ну, вот Гёроглы и на коне… О ком теперь рассказ?

В свите падишаха был тот старый везирь, который подал падишаху мысль отнять у Гёроглы его коня.

— Тагсыр, вели ему сойти с коня, вели ему сейчас же сойти! — воскликнул он.

— В чем дело?

— Да это же сам Гёроглы!

— Пустое ты болтаешь! — прервал его падишах. — Коль сядешь на Гыр-ата да наденешь такие доспехи, и ты будешь похож на Гёроглы. Молчи уж лучше, не болтай!

Хоть и узнал везирь Гёроглы — ничего больше не сказал после этих слов падишаха.

— Эй, каландар, не нужно ли еще чего-нибудь тебе или коню? — спросил падишах.

— Благодарствую, тагсыр! Теперь уже все как надо. Теперь, если аллах позволит, мы могли бы добраться и до другой страны, тагсыр!

— Ты не обижайся на болтовню старого везиря. Стар он — ему уж начал изменять рассудок. Теперь ты пропой, как надлежит, песню, заставь Гыр-ата танцевать, как надо!

— Тагсыр! Я сел на коня, вооружился, приторочил к седлу провиант. И теперь ты жаждешь песни, тебе нужно, чтобы Гыр-ат танцевал? Эй, Гыр-ат мой, Гыр-ат, все нам досталось по дешевке, все нынче для нас дешево стало… Ну, что ж, слушай, и смотри… — промолвил Гёроглы и, глядя на Гыр-ата, запел:

Падишах воскликнул:

— Вот это песнь, так песнь! Каландар, ты превосходно спел. Заставь теперь Гыр-ата танцевать, нам угодно посмотреть на его танец.

— Ну, что ж, хорошо, тагсыр! — ответил Гёроглы и пришпорил Гыр-ата.

… О ком теперь пойдет рассказ? Вокруг падишаха собралась целая толпа — бакалейщиков, продавцов воды; они услышали, что шах покажет, как танцует конь Гёроглы, и сбежались поглазеть.

Гыр-ат оскалил зубы, прижал уши и пошел крушить все вокруг, многих он раздавил, искусал тех, кто оказался поближе, бил копытами всех подряд.

— Ты не слушал меня, тагсыр, когда я предупреждал тебя. Вели закрыть пролом в крепостной стене. Иначе этот конь рано или поздно убежит.

Крепостная стена была в девять пагса, в одном месте три-четыре пагса были разрушены. Шах повелел:

— Ступайте и заделайте пролом!

К пролому подвезли две арбы жердей и воткнули их торчком, закрыв пролом. Гёроглы проехал в другой конец крепости, вернулся обратно, остановился перед падишахом, изъявляя готовность развлекать его.

Бедняки, пострадавшие от Гыр-ата, решили промеж себя: "Эх, на беду нам это зрелище! Многих из нас он погубил, многих покалечил. Ну, пускай он еще раз сунется сюда, мы его встретим, как надо!" И они, отрезав верхние половины жердей, которыми был загорожен пролом в крепостной стене, вооружились палками.

— Послушай, каландар! Не достоин Гёроглы своего коня, — промолвил падишах.

— Это почему же, тагсыр?

— Мне кажется, Гёроглы не ценит Гыр-ата. Ему предложат продать Гыр-ата, он продаст — запросит тысячу золотых да пару пленников. А коню этому цены нет.

— Тагсыр, не говори, чего не знаешь! Ну что ты говоришь! Неужто никто, кроме тебя, не знает цены этому коню? Уж коли хочешь знать, как Гёроглы ценил его, послушай, что я тебе скажу. Однажды Гёроглы отправился в набег на Османскую страну. В походе том я был у него стремянным. Падишах Османский Джафар призвал к себе Гёроглы и обратился к нему: "Эй, суннит Гёроглы, назови цену коню!".

Гёроглы назвал цену, обратившись к падишаху Джафару с песней. Послушай эту песню, тагсыр, и ты узнаешь, ценит ли Гёроглы своего коня.

И Гёроглы, глядя на падишаха, запел и в песне цену коню назвал.

Падишах сказал:

— Да, выходит, он дорожит конем. "Стоит он сотни шахов — таких, как ты…", это значит, что коню цены нет. Да, он знает достоинства Гыр-ата. Ну, что ж, пусть Гыр-ат еще раз покажет свое искусство!

— Повинуюсь, тагсыр! — ответил Гёроглы.

На этот раз он направил Гыр-ата в другую сторону, где его не ждали, и опять Гыр-ат растоптал толпу. В толпе кричали:

— Люди с палками уцелели. Он, видать, не идет туда, где его ждут с палками.

Все бросились к стене растаскивать оставшиеся жерди, чтобы вооружиться. Пролом в стене вновь был открыт.

Старый везирь забеспокоился:

— Тагсыр! Падишах мой! Мой разум никогда не был тебе во вред. Вели ему тотчас же сойти с коня. Разве ты не видишь, что это тот самый разбойник, тагсыр! Вели его убить или изгнать!

— Послушай, везирь! Недавно ты твердил одно, а теперь говоришь другое. Сказано тебе: сядь на коня Гёроглы, надень эти доспехи, и ты станешь похож на Гёроглы. Замолчи, не болтай!

— Ты властен меня прогнать, но скоро ты не сможешь найти щели, куда спрятаться; твоя крепость покажется тебе ловушкой, — сказал везирь и, оскорбленный, ушел, отряхивая полы халата.

Гёроглы подъехал к падишаху.

— Эй, каландар! Сдается мне, что ты слишком далеко зашел.

— А что я сделал плохого, тагсыр, чтоб ты так говорил?

— Ты загубил в этой толпе много несчастных, да и в той погубил немало. Негоже устраивать такую забаву! Спой-ка лучше хорошую песню да покажи настоящую игру. А то и тебе достанется!

— Тагсыр, ты, кажется, начинаешь горячиться. Разве ты не понимаешь, почему я еще не устроил настоящей игры, почему нет еще настоящего зрелища?

— Нет, не понимаю.

— Так знай же. Я дожидался, чтобы день склонился к вечеру: ждал, пока везирь уйдет отсюда; ждал, чтобы снова был открыт пролом в стене. Все так и сталось… Мы с тобой сейчас поговорим напрямую. Я спою сейчас песню специально для тебя. А потом любуйся зрелищем, смотри во все глаза!

И Гёроглы обратился к падишаху с песней.

Окончив песню, Гёроглы произнес:

— Я сам себе господин!

— Спой еще одну песню… — сказал падишах, лихорадочно думая, куда бы убежать…

Гёроглы, разгневанный, поднялся в стременах, схватил саблю за рукоять и со словами: "Что ты заладил "спой песню, спой песню"! Кто я тебе — наемный бахши, что ли?" — бросился на падишаха.

Тот стрелой вбежал в ворота и с шумом захлопнул их. А Гёроглы выхватил саблю из ножен и поскакал по улице. Спаслись лишь те, кто свернул в сторону, на другую улицу. А всех, кто был на пути, рубил Гёроглы. Головы летели, как тыквы, кровь лилась рекой.

Подскакал Гёроглы к крепостной стене, помянул своего покровителя Льва божьего и дважды хлестнул коня плетью. Взвился Гыр-ат в небо, перелетел стену крепости. А за ней был ров шириной в пятнадцать гезов. Перелетел он и над рвом и опустился в пяти гезах за ним, разметав копытами камни. И вот уже Гёроглы далеко — летит на Гыр-ате, помахивая плетью…

… О ком теперь пойдет рассказ? О падишахе.

У падишаха была лестница с сорока перекладинами. Приставил он ее к стене крепости, поднялся на крышу дворца и закричал:

— Суннит Гёроглы увел своего коня. Стражники, нукеры, догоняйте, хватайте, ловите его!

Собрал он всех всадников в крепости, разослал приказания во все концы страны: "Пусть явятся сюда все военачальники со всеми своими пушками и арсеналами!".

Шесть курдов раньше других помчались вдогонку за Гёроглы, говоря про себя: "А вдруг нам повезет — убьем Гёроглы и удостоимся почестей!".

Стали они нагонять Гёроглы. Увидел он их и придержал коня. Они приблизились на расстояние, откуда был голос слышен, и остановились.

— Ну, джигиты! Что же вы медлите? Коли сражаться приехали — давайте сразимся! Ну, если вы не двигаетесь, я сам поеду к вам! — вскричал Гёроглы и тронул коня. Но всадники повернули коней и умчались к крепости. А Гёроглы, промолвив: — Не преследуй бегущего, — продолжил путь.

Возвратись в крепость, курды кричали:

— Тагсыр, падишах! Он гонится за нами, он вот-вот появится здесь!

Шах поспешно собрал всех всадников и бросился в погоню за Гёроглы.

Миновал день, прошла ночь…

Утром Гёроглы заметил вдали за своей спиной клубы пыли и остановил коня на вершине горы.

Падишах ехал впереди, но подъехать ближе остерегся, остановился на таком расстоянии, чтобы слышать голос.

— Эй, суннит Гёроглы, — закричал он. — Ты смелый джигит! Пожалей свою душу! Будь у тебя их хоть тысяча, ни одна душа твоя не спасется! Привяжи коня к дереву, оставь захваченные вещи, а сам убирайся подобру-поздорову. Мы не тронем тебя!

— Ты, видно, растерял свои мозги, падишах! Еще не родился человек, который захотел бы привязать коня и отдать добычу! — ответил Гёроглы, бросил поводья на луку седла, взял в руки саз и запел, обращаясь к падишаху:

Допел Гёроглы песню, ускакал за гору, и с тыла ударил по войску — бил, рубил, колол…

Падишах обратился в бегство. Вот уже Гёроглы дотянулся пикой до его спины, да вспомнил наставления своего покровителя: "Не преследуй бегущего!".

Гёроглы остановил коня, начал осматривать себя. Большое было войско. Нельзя было одолеть его, не получив ни одной царапины. Сам Гёроглы получил восемнадцать легких ран, а Гыр-ат захромал.

"О, аллах, что это с ним?" — подумал Гёроглы. Спешился, осмотрел коня: оказалось, что Гыр-ат в ярости так сильно ударил копытом о камень, что сбил переднюю часть копыта.

— Мой друг, мой помощник, мой спутник в самые черные дни мои, Гыр-ат! Я сниму подкову с твоего копыта и заменю ее новой. А потом три дня буду вести тебя в поводу, пока твое копыто не заживет. Пешком мне идти в привычку — ведь пешком сюда я пришел!

Гёроглы снял подкову, заменил ее новой и повел Гыр-ата в поводу. Так они шли три дня. На четвертый день он расседлал Гыр-ата, огладил его, почистил, вновь оседлал, накинул на него чепрак, привязал попону к седлу, завязал хвост узлом и поехал аллюром сепджин. При этом приговаривал:

— В пустыне у меня от лепешек кишки склеиваются. Повстречать бы пастухов, поесть яхна.

Поднялся Гёроглы на холм, огляделся по сторонам и увидел овец, белых и черных, аж в глазах зарябило. "Хоть бы это был не сон… " — подумал он и подъехал к стаду. А это были овцы падишаха. Пастухи узнали Гыр-ата.

— Эй ты, вор проклятый! Это конь нашего падишаха. Куда ты его угоняешь? Слезай с коня! — закричали они и окружили Гёроглы.

— Джигиты! Я и сам хотел сойти. Но если вы будете кричать, я не сойду!

— Ну, получай же тогда! — закричали они и дважды ударили его палкой по спине.

— Остерегитесь! Я страдаю опасной привычкой, как бы вам не пожалеть о содеянном!

— Что это за привычка?

— Я иногда теряю разум.

— Ну, от этого у нас есть лекарство… — ответили они, продолжая дубасить его корявой палкой.

"Пожалуй, они далеко зашли… " — подумал Гёроглы и пустил в ход саблю. И полетели во все стороны головы с развевающимися бородами, в страхе дрожали губы, кричали рты…

… О ком теперь пойдет рассказ?

Один из пастухов ходил за саксаулом. Увидев, какая участь постигла его дружков, он спрятался за осла и дрожал, боясь, как бы Гёроглы не заметил его.

Гёроглы подъехал к нему.

— Эй ты, подойди сюда!

Пастух приблизился, почтительно сложив руки.

— Ступай, приготовь мне яхна, чтобы я наелся досыта. За это я дарую тебе жизнь.

— Не убьешь меня, господин, так я всех овец для тебя заколю. Пастух зарезал жирного ягненка, приготовил яхна и поднес Гёроглы. Тот был голоден как волк, яхна из упитанного ягненка — объедение, и Гёроглы отправлял в рот куски с полбатмана, а то и с целый батман…

Насытившись, Гёроглы сел на коня.

— Прощай, пастух! Спасибо за хлеб-соль. Не поминай меня лихом, прошу!

— Господин! Я не буду поминать тебя злым словом. Но, мне кажется, ты случайно живешь в человеческом обличье. Будь ты в зверином облике, ты был бы волком!

Грустно стало Гёроглы от этих слов, вспомнилась родина, жена, и он пропел пастуху такую песню:

Окончив песню, он простился с пастухом и продолжал свой путь. Так ехал он несколько дней.

Была на родине Гёроглы гора, светлая, высокая гора, называли ее Уч-Юзлик. На рассвете он увидел эту гору и обрадовался ей, словно повстречал земляка, и запел песню.

Вновь тронулся Гёроглы в путь. Ехал, ехал и подъехал к реке Араз. Стегнул Гыр-ата плетью, и конь перелетел через нее, опустившись в пятнадцати гезах от берега, раздробив копытами камни.

"О всевышний, покровитель мой, как же я тогда добрался до Нишапура? Недаром говорят, что на долю отважного джигита выпадают такие испытания, что надо быть нером, чтобы их снести", — думал Гёроглы.

Впереди показались его стада.

Оставлю-ка я Гыр-ата пастись тут, изменю свою внешность заговорами и подойду к пастухам. Так я узнаю, кто предан мне, кто нет, что говорят в моей стране, все разузнаю", — решил Гёроглы.

Так и сделал — пустил Гыр-ата пастись на лугу, изменил свой облик и пошел к пастухам.

"Что это за странник?" — удивились пастухи и побежали ему навстречу. Гёроглы они не узнали.

— Слушай, старик, что ты тут делаешь? Уж не вор ли ты?

— Нет, пастухи, я не вор, я торговец. Скоро здесь пройдет наш караван. А я опередил его. Я купил бы у вас овец, если продадите.

— Без хозяина мы овец не продаем.

— А чьи это овцы?

— Бека Гёроглы.

— Вот оно что! Ну, если это и впрямь овцы Гёроглы, я получил бы у него трех-четырех в подарок, — ведь мы с ним большие друзья.

— Что ж, может, ты и получил бы, но сейчас его нет в крепости.

— А где же он?

— Одна старуха из Нишапура увела его коня. Вот он и отправился за ней следом, одевшись каландаром. Кажется, уже год прошел, а его все нет.

— Мы слышали об этом. Выходит, это правда.

— А что ты, старик, слыхал?

— Будто его коня украла старуха, а сам он в одежде каландара отправился за ней следом; но когда он пришел в Нишапур, там его узнали, убили, а тело бросили в ров.

— Ах, вот как! Ну, что ж, умер, так умер, — сказали пастухи, ничуть не опечалившись, подбрасывая вверх свои палки.

Был среди пастухов один пастух по имени Али-Риза. Едва заслышал он, что погиб его господин, как стал бить себя в грудь и заплакал навзрыд, причитая:

— О, горе мне, он был мне как отец, горе мне, он был мне как старший брат, он был мне как дорогой младший брат.

Другие пастухи не обращали на него никакого внимания.

Гёроглы подошел к Али-Ризе и сказал:

— О сынок, не убивайся так. Слезами-причитаниями твоего господина не вернуть. Продай-ка мне лучше пару овец.

— Старик, а это правда, что ты был другом моего господина?

— Мы были с ним самые близкие, закадычные друзья.

— Тогда не нужны мне твои деньги. В память моего господина я и даром отдам тебе овец.

И Али-Риза дал ему одного ягненка.

— О сынок, уж ты накорми меня, а мои попутчики пусть хоть отраву едят!

Они быстро зарезали ягненка, сварили мясо и уселись за еду.

Гёроглы был голоден, мясо яхна — от жирного барашка: Гёроглы брал его руками и проглатывал, едва успевая подносить куски ко рту.

Пастухи начали шушукаться; "Глядите, как он ест, — ну, прямо как Гёроглы… ".

Один пастух подошел ближе и спросил:

— Слушай, почтенный, а ты, случаем, не Гёроглы?

— Ступай прочь! Откуда взяться Гёроглы, если он давно мертв. Постелите-ка мне бурку в тени шатра. Вздремну-ка я у вас часок. А если мимо пойдет караван, вы меня разбудите, чтобы я не отстал…

Пастухи постелили ему бурку. Усталый Гёроглы мгновенно уснул. А Али-Риза задумался; "А может, это мой господин?".

Гёроглы мог менять свой облик заговорами, но на спине у него был след пятерни, и след этот никогда не исчезал. Али-Риза тихонько подошел, приподнял рубашку Гёроглы и увидел след пятерни. От радости он стал прыгать и бить в ладоши, крича; "Эгей, это мой господин! Это он, мой брат!.. " Гёроглы проснулся от его крика. Пастухи начали обнимать Гёроглы за шею, стали ластиться к нему: "О господин! Я дал обет принести в жертву двенадцать овец в честь твоих двенадцати костей…", "я дал обет пожертвовать двадцать…", "Я тридцать…", "Я сорок…".

— Слушайте, пастухи! Пусть ваши овцы останутся при вас. Вон за той горой пасется Гыр-ат. Ступайте, приведите его!

Пастухи привели Гыр-ата и наперебой кричали: "Я повезу в крепость радостную весть", "Нет, я", "Я, я повезу!..", — Делайте свое дело, пасите овец!

Сообщить о своем возвращении Гёроглы поручил пастуху Али-Ризе:

— Поезжай-ка ты, сынок!

Али-Риза тотчас сел на своего осла, вытащил из-за пояса нож и, покалывая осла, торопил его. До крепости было пять с половиной переходов. Но Али-Риза уже отсюда стал кричать: "Союнджи! Союнджи!".

На пути его были пески, усталый осел не мог идти дальше и остановился. Али-Риза бросил осла и побежал. Вот впереди виднеется крепость. А на клевере пасется лошадь — ее только что выпрягли из арбы. Али-Риза вскочил на лошадь и погнал напрямик через поля, засеянные пшеницей, джугарой, через бахчи с дынями. На пути не заметил глубокую яму с белой глиной и упал в нее вместе с лошадью. Кое-как вылез, кое-как вытянул лошадь и снова поскакал, похожий на шута, с гиканьем и криком.

… О ком теперь пойдет рассказ? Об оставшихся в крепости сорока джигитах, об Овезе и Агаюнус.

Овез что ни день заходил к Агаюнус — и три и четыре раза — и беседовал с ней. Однажды он возвращался в мейхане от Агаюнус. Там стоял такой шум, будто делили сыромятную кожу. Овез не вошел, а остался на улице и слушал.

— Ты слышал? — спросил один джигит.

— Мы все уже давно слышали… — ответил другой.

Словом, все сорок джигитов говорили в один голос; "Гёроглы умер, больше не вернется… " Не по душе пришлись Овезу эти речи, он повернул назад и вновь пришел к Агаюнус.

— О милый Овез, что это ты возвратился так скоро?

— Агаюнус-апа! Сорок джигитов говорят дурное. Мне это не по душе, вот я и пришел…

— Милый Овез! Сорок джигитов могут и говорить плохо и натворить черных дел, если господин твой еще долго не вернется. Не ходи больше к ним. Запрем ворота внутренней крепости, и ты оставайся у меня.

Так и сделал Овез, а джигиты сами пришли к воротам, увидели их запертыми и закричали:

— Эй, Овез, открывай ворота! Слышишь!

Овез выглянул сверху.

— О Мехрем-ага! Мой господин сказал мне потихоньку: "Пройдет год, и, коли через год я не вернусь, закрой ворота внутренней крепости и останься у Агаюнус-апа". Я вам не открою!

— Говорят тебе; открой! Слышишь ты — открывай!

— Косе, без толку вы кричите, повторяйте хоть тысячу раз — не открою!

— Ну, что ж, не открывай, — говорили джигиты и все сорок натаскали с поля целую кучу камней и стали бросать их в ворота. Из досок вылетали гвозди, которые держались послабее. Ворота вот-вот могли упасть.

Пери Агаюнус знала — ворота не выдержат, видела она и лица джигитов… На рассвете поднялась она на крышу дворца и воскликнула:

— О Гёроглы! Если не появишься ты сам или не подашь о себе весть к восходу солнца, худо будет. Скверные мысли у джигитов. Не знаю, что натворят они, когда ворвутся сюда…

… О ком теперь рассказ? Об Али-Ризе.

Пять с половиной переходов ехал пастух и все кричал, даже голос надорвал. И вот с рассветом в крепости услышали его крик: "Вернулся мой господин! Союнджи!" Услыхала его и Агаюнус. Но она боялась, что это хитрость, что это джигиты подговорили пастухов кричать: "Вернулся мой господин! Союнджи!" — чтобы им поверили и открыли ворота.

Али-Риза хотел первым поздравить Агаюнус — не заходя к сорока джигитам, он подбежал к воротам внутренней крепости. Глядит, а ворота заперты.

— Эй, Агаюнус-апа! Союнджи! Вернулся мой господин! Союнджи! Открой ворота, открой!

Агаюнус выглянула и ответила:

— Эх ты, несчастный пастух! Хочешь служить этим сорока джигитам, а мне служить не хочешь?

— Почему Агаюнус-апа?

— Зачем обманываешь меня, зачем понапрасну кричишь "Союнджи!"?

— Да, ей-богу, мой господин вернулся!

— Не лги, окаянный!

— Да накажет меня имам Риза, мой господин приехал!

Клятва именем имама Ризы — для курда самая священная клятва. Агаюнус подумала: "Господи, никак, и вправду он вернулся!" Но все же она решила проверить его слова.

— Али-Риза, когда появился твой господин?

— В такой-то день он приехал в наш стан утром, и я сразу же отправился сюда.

Агаюнус подумала: "О, аллах, если он приехал в их стан утром, позавтракал, поспал час-другой и отправился в путь сразу после захода солнца, когда пропали оводы, то сейчас, когда восходит солнце, он поднимается, наверное, на гору Ходжа".

Она побежала на крышу дворца, чтобы поглядеть в подзорную трубу.

Гёроглы был ее муж, она заботилась о нем постоянно и все о нем знала — знала, когда он отдыхает, когда пускается в путь. II сейчас не ошиблась. Взошло солнце. И увидела Агаюнус в подзорную трубу — Гёроглы торопит коня, — вот он поднялся на гору Ходжа. Вот засверкала драгоценная сбруя, вот заблестела чудесная пика — Гёроглы спускается с горы, словно белый джейран.

Агаюнус так обрадовалась, что тут же сбежала вниз и открыла ворота. Чуть успокоясь, она обратилась к Али-Ризе с песней.

Послушай, что она спела:

Едва она допела, Али-Риза сказал:

— О Агаюнус-апа! Ты говоришь — "отдам половину овец, половину верблюдов". Но мне не нужны твои богатства, я не хочу быть падишахом в твоей стране!

— Чего же ты хочешь?

У Али-Ризы была нареченная, чистая девушка, которая вместе с ним попала в плен. Агаюнус держала ее при себе служанкой.

— Скот-богатства твои мне не нужны, отдай мне мою нареченную, я буду навек доволен!

— Эй, Али-Риза! Я хотела щедро наградить тебя, но не вышло. И все же — не торопись. Вернется твой господин, он и устроит твою свадьбу, соединит тебя с невестой. Ступай, я дарю ее тебе!

Пастух засмеялся так весело, что слышно было всей улице. Он ликовал.

… О ком теперь пойдет рассказ? О сорока джигитах.

Стали они держать совет:

— Как быть! Если будем сидеть, потягивая кальян, ничего не придумаем…

— Что вы решили делать, джигиты? — спросил Косе.

— Спрашиваешь, что мы решили делать, Косе? Разбежимся в разные края. Пройдет время, у Гёроглы остынет гнев, забудется обида — и мы вернемся к нему. А если не выйдет так, каждый будет жить, как сумеет.

— Джигиты! Это не выход. А что, как Гёроглы разгневается да прикончит нас по одному?

— Что же делать, Косе?

— Хотите следовать моему совету, немедля седлайте коней! Поедем и первые, раньше других, встретим легковерного зангара.

— Ты хочешь, чтобы он перебил нас в поле…

— Я обещаю — вы останетесь живы.

— Лишь бы в живых остаться, а уж его палку и брань мы перетерпим! — ответили джигиты и отправились навстречу Гёроглы.

— Джигиты! Вы должны ехать медленно, опустив головы, с бледными лицами. И пусть никто, кроме меня, не говорит ни слова! — наставлял их Косе.

Тем временем Гёроглы приближался к крепости. И вдруг он увидел своих джигитов. На душе у него стало тревожно. "Что-то невесело едут зангары. Не приключилось ли чего в крепости, в стране?".

Он ожидал, что его встретят джигитовкой, стрельбой, играми. А вышло иначе — они подъехали к Гёроглы на расстояние, чтоб можно было говорить с ним, сошли с коней, сложили руки на груди и приветствовали его. Затем снова сели на коней и поехали вместе с ним. Гёроглы оглядел их — сорок джигитов здесь, а Овеза среди них нет.

— Эй, Косе, а где же Овез?

— Овез жив-здоров, Гёроглы.

— А как Агаюнус, Гюль-Ширин — живы ли они?

— Живы-здоровы.

— Ну, раз они живы и вы живы-здоровы, то пусть огонь поглотит все богатства мира — это будет благодарственной жертвой. Но что же все-таки приключилось у вас, Косе?

— Ничего, Гёроглы. Лучше поедем молча.

— Э, Косе, ты что-то от меня скрываешь?

— Ты понял, что я что-то скрываю?

— Ну конечно, понял.

— А понял — зачем рассказывать? Вот приедешь и сам узнаешь…

— Что я узнаю, когда приеду? Ну-ка, говори, зангар!

— Гёроглы, если ты простишь нам грех и не выпустишь из нас кровь, тогда мы расскажем, а иначе не скажем ни за что!

— Все я вам прощаю, прощаю и грех и вину, если вы в чем виноваты.

— Тогда я — повинуюсь. Поехали! Приедем — все сам узнаешь…

— Что я узнаю, когда приедем? — спросил Гёроглы и, натянув поводья, остановил коня.

— Поезжай, поезжай, я все расскажу! — сказал Косе. Его напугало, что Гёроглы остановился.

Гёроглы тронул коня. Косе поехал рядом.

— Ты знаешь, Гёроглы, сколько мудрых пословиц оставили нам люди древности. Знаешь, говорят: "В своем доме не держи людей подозрительных". Ты держишь у себя Овеза как мальчика на побегушках. А мы узнали, что он на женской половине развлекается с Агаюнус…

— Ты не врешь, Косе?

— А разве я когда-нибудь обманывал тебя раньше, разве я лгал тебе?

Гёроглы трижды ударил себя по бедру: "Ох, зачем я только вернулся из Нишапура!.. ".

Он всю дорогу твердил про себя: "Мой Овез, моя Агаюнус, моя Гюль-Ширин… " А теперь, после слов Косе, он страдал всем телом, страдал душой и сердцем. Но если уж он приехал, не ехать же было обратно. И Гёроглы продолжал путь, направляясь в крепость.

А Косе ехал рядом, размышляя про себя: "Не легкое это дело. Ну, да там видно будет… ".

… О ком теперь пойдет рассказ?

Агаюнус, Овез и Гюль-Ширин вышли к наружным воротам и смотрели на дорогу. Они ждали, что Гёроглы свернет к ним, поздоровается, обнимет их. Но где там! Гёроглы не только не свернул, не поздоровался, но даже и отвернулся от них, даже ни разу не взглянул в их сторону, а направился вместе с джигитами в мейхане.

— О, что это случилось с моим господином? — удивилась Гюль-Ширин.

— Милая Гюль-Ширин! Я поняла, что с ним происходит. Этот пройдоха Косе небось оклеветал меня и Овеза, — ответила Агаюнус. Едва она сказала это, как Овез залился слезами.

— Овез, дорогой мой! Не грусти. Пускай он идет с ними, пускай он выпьет чаю, покурит кальян. Пусть остынет его гнев, пройдет обида. Вот потом мы и скажем свое слово. Мы все объясним ему.

Как спешился Гёроглы и вошел в мейхане, так обуял его гнев. Не вскипел еще чайник, а он уже приказал налить чаю. Не успел еще погаснуть огонь в кальяне, а он уже вновь велел приготовить себе кальян.

… О ком теперь пойдет рассказ? Об Агаюнус.

Она вернулась на женскую половину, сняла нарядные одежды, надела старое платье, распустила волосы, взяла за руку Овеза и Гюль-Ширин и повела их к мейхане. Но она не вошла, а с гордым видом остановилась у порога.

Гёроглы косо взглянул на них и увидел, что трое плачут — слезы ручьем льются. Агаюнус, держа Гюль-Ширин и Овеза за руки, обратилась к Гёроглы с песней.

… Пропела она, и все трое ушли. Гёроглы подумал, глядя им вслед; "Этот пройдоха Косе, никак, заставил воду в гору течь". Подошел к очагу, покурил, но джигитам кальяна не дал, сам выбил огонь, отряхнул полы халата и вышел из мейхане.

Когда Гёроглы ушел, джигиты заговорили:

— Ну, вот, Косе! Посмеешься теперь над самим собой.

— А в чем дело?

— Ты что — не понимаешь, что теперь будет? Ведь Гёроглы придет к ним, Агаюнус и Овез будут сидеть и плакать, а его сестра Гюль-Ширин расскажет ему все, как было. Он вернется сюда и всех нас изрубит своей саблей!

— Мы тогда хотели бежать, а ты нас отговорил…

— Не тревожьтесь, джигиты! — успокаивает их Косе.

— Не тревожьтесь? Ты надеешься остаться в живых?

Тут и на Косе напал страх. Он задумался.

— Джигиты, не запугивайте меня. Бегством нам не спастись. Агаюнус ведь женщина умная. Она не станет гневаться по пустякам. Она и Гёроглы успокоит. Вот увидите — если Гёроглы вернется сюда вместе с Овезом, то нам не грозит ни смерть, ни мучения. Если он появится один, тогда нам не спастись…

А Гёроглы пришел в свой дом. Овез сидел и плакал, плакала и Агаюнус. Гюль-Ширин все рассказала о проделках Косе и джигитов. Гёроглы пришел в ярость, рассвирепел, весь напрягся, и усы топорщились, как пики.

— Так-то отплатили мне мои джигиты за мою доброту, за все, что я делал для них! Всем им дам попробовать моей сабли!

— Сядь, успокойся! Ты задумал убить своих сорок джигитов, а потом будешь искать новых сорок?

— Разве трудно найти сорок нахлебников?

— Сядь! Откуда ты знаешь, что новые будут лучше этих?

Гёроглы опустился на землю.

— Ох, Гёроглы! Мало ли что бывает на свете, мало ли кто что скажет. Не стоит гневаться из-за этого. Джигиты твои, к которым ты привык, лучше других. Ступай к себе в мейхане. И не буйствуй во время чаепития и курения, — сказала Агаюнус.

И отправила с ним Овеза.

Джигиты сидели в страхе и ждали решения своей участи. И вот появился Гёроглы, с ним был и Овез. И поэтому джигиты немного успокоились.

Гёроглы вошел и сел, рядом с ним сел Овез. Все молчали — никто не промолвил ни слова. Гёроглы понял, джигиты боятся — вдруг он накинется на них. "Не буду пугать их, пусть успокоятся!" — подумал он. С грустью вспомнил Гёроглы все, что случилось, одиночество свое вспомнил, взял в руки саз и обратился к джигитам с песней.

Когда он допел песню, Косе понял, что они избежали не только смерти, но и страданий.

— О Гёроглы, ты так говоришь с нами, это оскорбляет нас.

— А что, разве мне нельзя оскорблять вас, Косе?

— А что ж приключилось, что ты хочешь оскорбить нас?

— Ты что же — хотел сделать что-нибудь похуже? Мало ты издевался над ними, бросая в ворота камни?

— О Гёроглы, да ведь ты ничего не знаешь. И они тоже ничего не знают. Они ведь были в крепости и ни о чем не ведали. Один человек в поле сообщил нам о тебе скорбную весть. Вот мы и решили пойти к твоим любимым, посоветоваться с ними, обсудить все вместе. Если ты погиб, то попытаться получить твое тело: а если жив, то разузнать, где же ты находишься. Только за этим мы и пришли к воротам. А они не захотели открыть, и зло нас взяло — мы и начали бросать в ворота камни.

— Негоже ломать хорошие ворота, Косе!

— Гёроглы, ну что ты все твердишь об этих воротах. Да за пять золотых сделают ворота получше, чем те.

— Сделают! Конечно, сделают… Да не в этом дело. Вся беда в том, что вы ничего не умеете ценить! — ответил Гёроглы и обратился к ним с песней.

Едва он допел песню, как Овез молвил:

— О мой господин! Не упрекай их больше. Ступай к Агаюнус-апа, она ждет тебя.

И просветлел лицом Гёроглы — простил джигитов. Радостный и веселый, отправился он к своей пери. Обнял ее… Что дальше, сам знаешь.

… Не всякому дано совершить такие подвиги и добиться своей цели!