Мизери.

23.

На следующий вечер она принесла ему пишущую машинку «Ройал». Кабинетная модель из той эпохи, когда электрические пишущие машинки, цветные телевизоры, кнопочные телефоны существовали только на страницах научно-фантастических романов. Машинка была черная и элегантная, как пара ботинок на пуговицах. За стеклянным кожухом были видны рычаги, пружины, колесики и стержни. Слева торчала, как поднятый вверх палец голосующего на шоссе человека, потускневшая от долгого бездействия рукоятка возврата каретки. Каретка запылилась, на жесткой резине было множество царапин и вмятин. На передней части машинки полукругом расположились буквы: ROYAL. Энни секунду подержала машинку в руках, осматривая ее, затем со вздохом опустила на кровать между ног Пола.

Он не сводил с нее глаз.

Она ухмыляется?

Господи Иисусе, похоже на то.

Как бы то ни было, эта машинка не сулит ему ничего хорошего. У нее двухцветная лента — сверху красная полоса, под ней черная. А он-то уже забыл, что такие ленты существуют. Но приятного чувства ностальгии эта лента у него не вызывала.

— Ну как? — Она радостно улыбалась. — Что скажете?

— Отличная! — быстро ответил он. — Настоящий антиквариат.

Ее улыбка померкла.

— Я покупала не антиквариат. Я покупала подержанную вещь. Подержанную вещь в хорошем состоянии.

Он отреагировал мгновенно:

— Ну-ну! Пишущие машинки вообще нельзя называть антикварными в полном смысле слова. Хорошая машинка служит практически вечно. Эти старые кабинетные машинки — танки!

Он погладил бы машинку, если бы мог до нее дотянуться. Если бы мог, он бы поцеловал ее.

Ее улыбка вернулась. Его сердце стало биться чуть ровнее.

— Я ее купила в «Старых новостях». Правда, идиотское название для магазина? Конечно, Нэнси Дартмонгер, хозяйка, — дура. — Энни слегка помрачнела, но он сразу увидел, что сердится она не на него; пусть инстинкт самосохранения — это всего лишь инстинкт, но, как в последнее время стал понимать Пол, он помогает делать поразительные открытия. Пол начинал привыкать к смене фаз ее настроения, улавливая его изменения, словно прислушиваясь к тиканью ненадежных часов.

— И она не только дура, она дрянь. Дартмонгер! Ей надо бы носить фамилию Дартмонстр. Дважды разводилась, а теперь живет с буфетчиком. Поэтому когда вы сказали «антиквариат»…

— На вид она хорошая, — перебил он. Энни помолчала и затем, как бы извиняясь, сказала:

— Тут нет буквы «н».

— Правда?

— Вот. Видите?

Она повернула машинку так, чтобы он увидел полукруг клавиатуры. На месте буквы «н» оказалась дырка — как дыра от выпавшего зуба, — но все остальные клавиши были в порядке.

— Вижу.

Она опустила машинку. Он ощутил толчок и подумал, что машинка должна весить фунтов пятьдесят. Она пришла из того времени, когда не было сплавов и пластмассы… как и шестизначных сумм авансов за книги, книг по мотивам фильмов, «Ю-Эс-Эй тудэй», «Энтертейнмент тунайт», когда знаменитости не рекламировали кредитные карты или водку.

«Ройал» ухмылялся ему, суля неприятности.

— Она запросила сорок пять долларов, но потом сбавила до сорока. Из-за буквы «н». — Энни хитро улыбнулась. Я-то не дура, казалось, говорила эта улыбка.

Он улыбнулся в ответ. Прилив пришел. Поэтому улыбаться и лгать было легко.

— Сбавила? Так вы не по мелочи торговались!

Энни просияла.

— Я сказала ей, что «н» — важная буква, — сообщила она.

— Здорово это вы! Чертовски здорово!

Еще одно открытие: льстить легко, стоит только начать.

Она лукаво улыбнулась, словно обещая посвятить его в сладостную тайну.

— Я сказала ей, что буква «н» есть в фамилии моего любимого писателя.

— Она встречается дважды в имени моей любимой сиделки.

Ее улыбка теперь сверкала во всю мощь. Невероятно, но даже на каменных щеках вспыхнул румянец. Вот что будет, если в пасти каменного идола из повестей Райдера Хаггарда развести огонь, подумал Пол. Разумеется, ночью.

— Вы надо мной смеетесь! — жеманно произнесла она.

— Нет, — возразил он. — Вовсе нет.

— Отлично!

На мгновение она отвернулась, но выглядела не выключенной, а польщенной, немного взволнованной, и ей надо было собраться с мыслями. Наверное, Пол мог бы порадоваться этой перемене, если бы не машинка, тяжелая и твердая, как сама Энни, и такая же ущербная; она ухмылялась, обнажая дырку, и обещала ему неприятности.

— Кресло на колесах было куда дороже, — заговорила Энни. — У меня же нет доступа к бесплатным товарам для инвалидов, с тех пор как… — Она осеклась, нахмурилась и кашлянула. — Но вам пора начинать садиться, так что я ни капельки не жалею, что потратилась. А вы же не можете писать лежа?

— Нет…

— Я припасла доску… Отпилила подходящий кусок… И бумага… Погодите…

Она, как девочка, выбежала из комнаты, оставив Пола наедине с машинкой. Как только она повернулась к Полу спиной, его улыбка исчезла. Выражение «Ройала» не изменилось. Позднее Пол подумал, что он с самого начала знал, чем все это обернется. Так же как знал заранее, каким будет звук пишущей машинки, когда она будет клацать и ухмыляться.

Энни вернулась с пачкой бумаги «Коррасабль Бонд» в целлофановой упаковке и доской примерно три фута на четыре.

— Глядите!

Она водрузила доску на ручки кресла, которое стояло возле кровати, как некий чопорный костлявый посетитель, пришедший навестить больного друга. Пол уже видел собственный призрак, запертый в этом кресле доской.

Она поставила пишущую машинку на доску лицом к призраку и положила рядом с ней пачку бумаги (Пол больше всего на свете ненавидел «Коррасабль Бонд», так как краска смазывалась на отпечатанных страницах, когда их сдвигали в стопке). Энни создала нечто вроде рабочего кабинета калеки.

— Ну как?

В ответ он с легкостью произнес самую большую ложь в своей жизни:

— Выглядит очень симпатично. — А затем он задал вопрос, ответ на который уже знал:

— Как вы думаете, что я здесь напишу?

— Да что вы, Пол! — воскликнула она, поворачиваясь к нему; ее глаза как будто пустились в пляс от возбуждения, а щеки раскраснелись. — Я не думаю, я знаю! На этой машинке вы напишете новый роман! Ваш лучший роман! «Возвращение Мизери»!