Мизери.

13.

С восьмого по четырнадцатое апреля стояла прекрасная погода. Небо было безоблачным, ярко светило солнце, и температура иногда поднималась до шестидесяти пяти.[23] В поле за аккуратно выкрашенным сараем Энни появились коричневые пятна. Пол с головой уходил в работу и старался не думать о машине, которая уже давным-давно должна была быть обнаружена. Работа его не страдала, зато страдало расположение духа; он все сильнее ощущал, что находится в герметичной камере и дышит сильно наэлектризованным воздухом. Каждый раз, когда мысль о «камаро» забредала к нему в голову, он тут же вызывал Умственную Полицию, которая заковывала нежелательную мысль в наручники и ножные кандалы и уводила. Однако быстро выяснилось, что эта тварь знала способ бежать из тюрьмы и время от времени возвращалась.

Однажды ему приснилось, что вернулся мистер Городская Шишка. Он вылез из своего ухоженного «шевроле», держа в одной руке обломок бампера «камаро», а в другой — рулевое колесо.

— Это все ваше? — спросил он Энни.

При пробуждении настроение у него было ниже среднего.

Зато Энни, напротив, никогда прежде не бывала в таком добром расположении духа, как в эту солнечную неделю. Она убирала дом; готовила праздничные обеды (правда, пища, приготовленная ею, неизменно отдавала чем-то казенным, словно многолетняя привычка к больничным кафетериям погубила все кулинарные таланты, которые, возможно, когда-то у нее имелись); каждый день после обеда она сажала Пола в кресло, укутывала его большим синим пледом, надевала ему на голову охотничье кепи и вывозила на крыльцо.

В этих случаях он брал с собой Моэма, но читал мало — слишком огромным было впечатление от того, что он вновь находился под открытым небом. По большей части он просто сидел, вдыхал сладкий прохладный воздух, так отличавшийся от спертого, пропитанного нездоровыми запахами воздуха спальни, прислушивался к звону капели и наблюдал, как медленно движутся по все еще заснеженному полю тени облаков. Эти ощущения были, пожалуй, лучшими.

Энни часто напевала неплохо поставленным и все-таки каким-то немузыкальным голосом. Она хихикала, как ребенок, над шутками из телевизионных шоу, особенно когда шутки были слегка рискованными (у WKRP таких шуток большинство). Она неустанно вписывала в рукопись буквы «н», пока Пол трудился над девятой и десятой главами.

Утро пятнадцатого выдалось ветреным и пасмурным, и Энни переменилась. Возможно, потому, подумал Пол, что барометр начал падать. Это объяснение годилось не хуже любого другого.

Она явилась к нему с лекарством только в девять часов, и к тому времени он уже настолько нуждался в новриле, что начал подумывать о том, чтобы прибегнуть к неприкосновенному запасу. Завтрака не было. Одни капсулы. Когда она пришла, на ней все еще был розовый ночной халат. Дурные предчувствия усилились, когда он заметил на ее лице и руках красные пятна, похожие на рубцы. Халат Энни был забрызган какой-то едой, и она удосужилась надеть шлепанец лишь на одну ногу. Шух-шлеп — так звучали ее шаги. Шух-шлеп, шух-шлеп, шух-шлеп. Нечесаные локоны свисали вдоль щек. Глаза — тусклые.

— Вот.

Она швырнула ему капсулы. Ладони ее также были перемазаны какой-то липкой гадостью.

Красная гадость, коричневая, липкая белая гадость. Пол представления не имел, что это может быть. Капсулы стукнулись о его грудь и скатились к бедру. Она повернулась к двери. Шух-шлеп, шух-шлеп, шух-шлеп.

— Энни!

Она остановилась, не оборачиваясь. Со спины она казалась еще крупнее из-за покатых плеч под халатом и кипы волос, образующих подобие шлема. Она была похожа на пильтдаунского человека[24] вылезшего из пещеры.

— Энни, с вами все в порядке?

— Нет, — сказала она бесцветным голосом и повернулась к нему. Все с тем же тупым выражением на лице она сжала нижнюю губу большим и указательным пальцами правой руки, оттянула ее и вдруг закрутила, одновременно вонзив в нее ноготь. Пространство между губой и деснами начало заполняться кровью, которая затем потекла вниз по подбородку. После этого она повернулась и вышла из комнаты, не добавив ни слова. Пол, ошарашенный, не мог заставить себя поверить в то, что действительно это видел. Она закрыла за собой дверь… и заперла ее. Он слышал, как она шух-шлепает в гостиную. Слышал, как заскрипело под ней ее любимое кресло. И все. Никакого телевизора. Никаких песен. Никакого звяканья посуды или столового серебра. Она просто сидела. Сидела, и с ней не все было в порядке.

Потом он все-таки услышал звук. Звук не повторялся, и тем не менее у Пола не оставалось сомнений, что это за звук. Пощечина. Чертовски крепкая. А поскольку он лежал в спальне по одну сторону запертой двери, а Энни находилась по другую сторону, не только Шерлок Холмс сообразил бы, что она влепила пощечину себе самой. Судя по звуку, хорошую, крепкую пощечину. А Пол видел, как она оттягивает губу и короткие ногти врезаются в чувствительную розовую плоть.

Внезапно ему вспомнилась запись, сделанная в Лондоне при посещении Бедлама[25] (из-за безумной ревности одна негодяйка отправила туда Мизери). При маниакально-депрессивном психозе, записал он тогда, один из возможных симптомов приближения периода депрессии таков: человек принимается наказывать самого себя — бьет, колет, наносит ожоги горящей сигаретой и т. д.

Теперь он испугался по-настоящему.