Мизери.
37.
Проснулся он около одиннадцати, и Энни, едва заслышав, что он ворочается в кровати, вошла к нему со стаканом апельсинового сока, капсулами новрила и миской горячего куриного бульона:
— Пол, у нас сегодня торжественный день, правда?
— Да.
Он попытался взять ложку правой рукой и не смог. Кисть покраснела и распухла. Он попробовал сжать ее в кулак и почувствовал, что в пальцы будто вставлены металлические стержни. В последние дни, подумалось ему, он как будто только и делал, что раздавал автографы, и очередь за ними не убывала.
— Ох, бедная твоя ручка! — воскликнула Энни. — Я принесу тебе еще капсулу! Сейчас иду!
— Нет. Мне нужна ясная голова для последнего рывка.
— Ты же не можешь писать такой рукой!
— Не могу, — согласился Пол. — Рука болит безумно. Я собираюсь закончить так же, как и начал, — на «Ройале». Остается напечатать восемь — десять страниц. Надеюсь, я справлюсь со всеми этими «н», «т», «е».
— Я должна была приобрести для тебя другую машинку, — сказала Энни. Она выглядела в самом деле виноватой; у нее в глазах стояли слезы. Пол подумал, что редкие моменты, подобные этому, наиболее отвратительны, потому что в такие моменты он видел женщину, какой она могла бы стать, если бы получила правильное воспитание или железы ее вырабатывали бы не такие ядовитые вещества. Или то и другое вместе. — Я вела себя как дура. Мне тяжело в этом признаться, но это так. Это произошло потому, что я не хотела признать, что эта проклятая Дартмонгер подсунула мне негодную вещь. Прости меня, Пол. Бедная твоя ручка.
Она взяла его руку и поцеловала ее — осторожно, как Ниоба[42] умирающего сына.
— Все в порядке. Мы справимся. Мы с Дакки Дэддлсом. Я ненавижу его, но у меня такое чувство, что он тоже ненавидит меня, так что мы квиты.
— О ком ты говоришь?
— О машинке. Я дал ей прозвище в честь персонажа мультфильма.
— О-о… — Она погасла. Выключилась. Он терпеливо дожидался ее возвращения, не спеша хлебая куриный бульон. Ложку он неуклюже сжимал между указательным и средним пальцами левой руки.
Наконец она вернулась и взглянула на него, улыбаясь, словно только что проснулась и увидела, что утро на дворе замечательное.
— Доел суп? Кажется, у меня есть для тебя кое-что особенное!
— Посмотри, Энни, какой я Послушный Парень! — без тени улыбки сказал он.
— Ты самый лучший Послушный Парень в мире, Пол, и ты заслужил целый ряд золотых звезд! Впрочем… погоди. Посмотрим, как тебе это понравится.
Она вышла: Пол посмотрел на календарь, затем на Триумфальную арку. Потом на потолок, на три сплетенные в пьяном танце буквы «В». И наконец взглянул на пишущую машинку и толстую неаккуратную стопку исписанных листов. Прощайте, подумал он, и тут же Энни вошла в комнату с другим подносом.
На нем было четыре блюда: ломтики лимона на одном, тертое вареное яйцо на втором, жареный хлеб на третьем. На четвертом, самом большом блюде лежала.
(Дрожала).
Красная икра.
— Не знаю, — смущенно заговорила она, — нравится тебе это или нет. Не знаю даже, нравится ли это мне. Я никогда этого не пробовала.
И Пол засмеялся. У него болел живот, болели ноги, даже правая рука болела; и скоро, может быть, ему станет еще больнее, так как паранойя Энни заставит ее подумать, что, если человек смеется, значит, он смеется над ней. Но он не мог остановиться. Он смеялся, задыхаясь и кашляя; он раскраснелся, в уголках глаз показались слезы. Эта женщина отрубила топором его ногу, отрезала ему электроножом палец, а теперь принесла ему икру в количестве, достаточном, чтобы заставить поперхнуться африканского кабана. И — чудо из чудес! — на ее лице не было и намека на расселину. Она даже начала смеяться вместе с ним.