Жанна д'Арк.

Глава IX.

Следующее заседание открылось в четверг, 1 марта. Присутствовало пятьдесят восемь судей, – остальные отдыхали.

Как обычно, от Жанны потребовали принять присягу, и опять же – без всяких оговорок. На этот раз она не проявила ни малейшего раздражения. Она считала свою позицию надежно подкрепленной условием не выходить за рамки обвинительного акта, – компромисс, от которого Кошон всячески хотел отвертеться; на этот раз она решительно и твердо отказалась от присяги.

– Что касается пунктов, включенных в обвинительный акт, – добавила она со всей искренностью и прямотой, – я готова говорить правду, говорить откровенно и исчерпывающе, как бы я говорила перед самим папой.

Наконец-то им представился случай! В то время у нас было несколько пап – два или три – и, конечно, только один из них мог быть настоящим. Рассуждать на эту тему было очень опасно, и благоразумные люди помалкивали. Теперь представилась возможность столкнуть неопытную девушку в пропасть, и недостойный судья незамедлительно воспользовался этим, С притворным равнодушием он, как бы мимоходом, спросил:

– Которого из, пап ты считаешь настоящим? Весь зал замер в ожидании ответа, предвидя, что тут-то Жанна неминуемо попадет в ловушку. Но последовавший ответ поверг судью в замешательство, а в публике многие рассмеялись, ибо Жанна спросила с такой беспредельной наивностью, что почти обманула меня, – ребенок, сущий ребенок!

– А разве их два?

Один из членов суда, сочетавший в себе ученость и крайнюю невоздержанность в божбе, заметил так громко, что услышала половина зала:

– Клянусь богом, – это мастерский удар!

Оправившись от этого мастерского удара, судья снова перешел в наступление, но был уже более осторожен и пропустил вопрос Жанны мимо ушей.

– Правда ли, – продолжал он, – что ты получила письмо от графа д'Арманьяка {45} с просьбой дать указание, которому из трех пап он должен подчиняться?

– Да, получила и ответила на пего.

Были зачтены копии писем. Жанна сказала, что ее письмо скопировано не совсем точно. Она утверждала, что получила письмо графа как раз в то время, когда садилась на коня, и добавила:

– Я успела продиктовать лишь несколько слов в ответ – я сказала, что постараюсь написать ему из Парижа или из другого места при первой возможности.

Ее снова спросили, которого из пап она считает настоящим.

– Я не имею права вмешиваться в дела церкви и не давала графу д'Арманьяку никаких указаний о папах. – Потом без всякого страха, что было так необычно в этом вертепе казуистов и приспособленцев, она сказала: – Что касается меня, я считаю, мы обязаны подчиняться его святейшеству папе, пребывающему в Риме.

С этим вопросом пришлось покончить. Затем была зачитана копия первого официального документа Жанны – ее обращение к англичанам, призывающее снять осаду Орлеана и покинуть Францию, – творение великое и поистине прекрасное для неопытной девушки в семнадцать лет.

– Ты признаешь подлинность документа, оглашенного судом?

– Да, за исключением тех ошибок, которые в нем имеются, – а именно: тех слов, которые преувеличивают мое значение. – Я понял, о чем пойдет речь, и сгорал от стыда. – Например, я не говорила: «сдайте Деве» (rendez a la Pucelle) – я говорила: «сдайте королю» (rendez au Roi); кроме того, я не называла себя «главнокомандующим» (chef de guerre). Все эти слова были, наверное, вставлены моим секретарем; возможно, он не расслышал меня или забыл, о чем я говорила.

Отвечая суду, Жанна не смотрела на меня; она чувствовала, в каком я затруднении. Я вовсе не ослышался и ничего тогда не забыл. Я умышленно изменил отдельные выражения, так как она действительно была главнокомандующим и имела право так называться, – это было правильно и уместно; и. кто бы сдал крепость ничтожному королю, который в то время был не более как пешкой? Капитуляция была возможна лишь перед благородной Девой из Вокулера, уже знаменитой и могущественной, хотя она еще и не нанесла по врагу ни одного удара.

Ах, какой трагический случай произошел бы тогда со мной, если бы эти безжалостные судьи узнали, что писец, которому было продиктовано это воззвание, личный секретарь Жанны д'Арк, присутствует здесь, и не только присутствует, но и помогает составлять протокол; более того, – ему суждено через много-много лет дать показания, изобличающие искажения и ложь, занесенные в судебный протокол по воле Кошона, и предать их действия вечному позору!

– Признаешь ли ты, что сама диктовала это воззвание?

– Признаю.

– Раскаиваешься ли ты? Отрекаешься ли от него? Она воскликнула с негодованием:

– Нет! Даже эти цепи, – она потрясла цепями, – даже эти цепи не смогут охладить надежд, выраженных мною в воззвании. Более того!..

Она встала и гордо выпрямилась; лицо ее сияло дивным светом, и слова потоком полились из ее уст:

– Предупреждаю вас, не пройдет и семи лет, как на англичан обрушится бедствие, – да, бедствие во много раз ужаснее, чем падение Орлеана! и...

– Молчать! Садись!

– ... И наступит время, когда они лишатся, всех своих завоеваний во Франции!

Учтите следующее. Французской армии уже не существовало. Дело освобождения Франции заглохло, король бездействовал, не было даже намека на то, что со временем коннетабль Ришмон выступит в поход, чтобы продолжить и довести до конца великое дело Жанны д'Арк. И несмотря на это, Жанна предсказывала с полной уверенностью, и ее предсказание сбылось!

Через пять лет, в 1436 году, Париж пал, и наш король вступил в него под развевающимися знаменами победы. Итак, первая половина пророчества сбылась; в сущности, сбылась и вторая половина, ибо, когда Париж оказался в наших руках, все остальное было уже обеспечено.

Двадцать лет спустя вся Франция стала нашей, за исключением одного лишь города – Кале.

Вспоминается более раннее предсказание Жанны. Собираясь взять Париж – и она легко могла это сделать, если бы король согласился, – она сказала, что теперь самая золотая пора; что, захватив Париж, мы овладеем всей Францией в шесть месяцев. Но если эта золотая пора будет упущена, понадобится двадцать лет, чтобы освободить Францию.

И она была права. После того как в 1436 году пал Париж, дело подвигалось медленно; приходилось брать город за городом, крепость за крепостью, и на все это ушло ровно двадцать лет.

Да, именно в первый день марта 1431 года здесь, на суде, публично, она произнесла свои знаменитые пророческие слова. Иногда бывает, что предсказания сбываются, но если всмотреться и разобраться поглубже, всегда возникает подозрение – а не записаны ли они задним числом. Здесь же совсем другое. Предсказание Жанны было занесено в официальный протокол в тот же час и в ту же минуту, то есть за много лет до его исполнения, и вы можете прочесть его там и сегодня. Спустя двадцать пять лет после смерти Жанны протокол этот был оглашен на Великом процессе по реабилитации и клятвенно удостоверен Маншоном и мною; оставшиеся в живых члены суда также подтвердили подлинность данного документа.

Поразительное пророчество Жанны в этот столь знаменательный день 1 марта вызвало большое волнение, и прошло немало времени, пока все успокоились. Волнение вполне естественное, ибо всякое пророчество вызывает суеверный страх, независимо от того, считают ли его исходящим из преисподней или от духа святого. Во всяком случае, эти люди были твердо убеждены в том, что вдохновение невозможно без вмешательства могущественных, таинственных сил, и готовы были пойти на все, чтобы узнать, из какого источника оно берет свое начало.

Допрос возобновился.

– Откуда ты знаешь, что все это так и будет?

– Мне было откровение. Я знаю это так же точно, как и то, что вы сидите здесь передо мной.

Такого рода ответ не смягчил накала страстей. Поэтому, задав еще несколько незначительных вопросов, судья оставил эту скользкую тему и перешел к другой, которая была ему более по вкусу.

– На каком языке говорят твои «голоса»?

– На французском.

– И святая Маргарита тоже?

– Конечно, а почему бы нет? Она стоит за нас, а не за англичан.

Итак, святые и ангелы – и те не желают говорить по-английски! Какое оскорбление! Их нельзя было привлечь к суду и покарать за неуважение к властям, но трибунал мог молчаливо принять во внимание замечание Жанны и, запомнив его, использовать против обвиняемой, что он впоследствии и сделал. Судьи не брезговали ничем.

– Скажи, носят ли твои святые ангелы драгоценности – диадемы, перстни, серьги?

Жанна считала подобные вопросы глупыми, вздорными, недостойными внимания; она отвечала на них с полным безразличием. Но в данном случае это ей нечто напомнило, и она обратилась к Кошону:

– У меня было два перстня. Их отняли у меня при взятии в плен. Один из них я вижу у вас. Это подарок моего брата. Возвратите его мне. А если не мне, то прошу вас пожертвовать его церкви.

У судей возникло подозрение, что эти перстни предназначались для волшебства и чародейства, и они сразу же ухватились за эту мысль.

– Где второе кольцо?

– Его отобрали бургундцы.

– Откуда ты его получила?

– Мне подарили его родители.

– Расскажи, какое оно.

– Оно простое и гладкое, на нем вырезана надпись: «Иисус и Мария».

Каждому было ясно, что это совсем неподходящее орудие для свершения дьявольских дел. След оказался ложным. Однако, чтобы еще раз убедиться в этом, кто-то из судей спросил Жанну, не лечила ли она больных прикосновением перстня. Она ответила: «Нет».

– Теперь расскажи нам о феях, обитавших возле Домреми, существование которых подтверждается многочисленными слухами. Говорят, однажды в летнюю ночь твоя крестная мать застала этих духов пляшущими под деревом, именуемым «Волшебным Бурлемонским буком». Скажи, быть может, твои мнимые святые и ангелы и есть те самые феи?

– А это включено в обвинительный акт? – спросила Жанна и умолкла.

– Ты не беседовала со святой Маргаритой и святой Екатериной именно под этим деревом?

– Не помню.

– Или у родника около дерева?

– Да, временами.

– Какие обещания они тебе давали?

– Только те, которые исходили от бога.

– Какие же именно?

– Этого нет в акте, но я вам отвечу: они сообщили мне, что король обретет власть в своем королевстве вопреки всем врагам своим.

– А еще что?

Никакого ответа. Потом она смиренно сказала:

– Они обещали ввести меня в рай.

Если лица действительно выражают то, что у людей на душе, то на лицах многих в эту минуту мелькнуло подобие раскаяния и страха: а не занимаются ли они здесь преступной травлей избранницы и вестницы божьей? Интерес еще более усилился. Движение и шепот прекратились; напряженная тишина почти угнетала.

Вы, вероятно, заметили, что почти с самого начала характер вопросов, задаваемых Жанне, показывал, что в значительной степени спрашивающий заранее знал то, о чем спрашивал. Вы также, должно быть, заметили, что они обычно знали, как и где именно выискивать ее секреты, что она в сущности так или иначе знали ее главные тайны – чего она никак не подозревала – и лишь стремились разными коварными методами заставить ее публично выдать их.

Вы помните Луазелера, этого лицемера, священника-предателя, пешку в руках Кошона? Помните, что на исповеди Жанна свободно и доверчиво призналась ему во всем, кроме лишь тех немногих божественных откровений, о которых «голоса» запретили ей сообщать кому бы то ни было, и что бесчестный судья Кошон, спрятавшись, все время подслушивал ее исповедь?

Вам понятно теперь, что эти инквизиторы могли придумывать бесчисленное множество мелочных, каверзных вопросов, – вопросов, тонкость, точность и изощренность которых были бы просто необъяснимы, если бы не был известен их источник – подлая проделка Луазелера.

Ах, епископ города Бовэ, как ты проклинаешь теперь свою жестокость и вероломство, пробыв столько лет в аду! Кто поможет тебе? Кто заступится за тебя? Лишь одна душа, среди душ, искупивших грехи свои, может пожалеть тебя и, протянув руку милосердия, извлечь тебя из геенны огненной – это душа благородной Жанны д'Арк! Быть может, она уже спасла тебя.

Но вернемся к процессу.

– Они давали тебе еще какие-нибудь обещания?

– Да, но этот вопрос не предусмотрен актом. Теперь я не могу этого сказать, но не пройдет и трех месяцев, как все станет известно.

Судья, по-видимому, знал то, о чем спрашивал; его выдал следующий вопрос:

– Сообщили ли тебе твои «голоса», что через три месяца ты будешь освобождена?

Жанна часто обнаруживала некоторое удивление при удачных догадках судей; она не скрыла своего удивления и на этот раз. Меня же приводило в ужас, что мой разум (который я не мог контролировать) критически относится к этим «голосам» и внушает мне: «Они тут как тут и советуют ей говорить смело, то есть делать то, что она сделала бы и без посторонней помощи, но когда следовало бы предостеречь ее, например, объяснить ей, как эти заговорщики умудряются так ловко проникать в ее дела, – их нет, они отсутствуют, оставляя ее одну». Я от природы богобоязнен, и когда такие мысли приходили мне в голову, я трепетал от страха, а когда случалась в ту пору гроза с громом и молнией, я чувствовал себя таким больным и разбитым, что с трудом мог принудить себя оставаться на месте и продолжать свою работу.

Жанна отвечала:

– Этого нет в обвинительном акте. Я не знаю, когда буду освобождена, но кое-кто из тех, кто желает, чтобы я покинула этот мир, сами уйдут из него раньше меня.

Это заставило некоторых судей вздрогнуть.

– Сказали тебе твои «голоса», что ты будешь освобождена из тюрьмы?

О, наверное они говорили, и судья хорошо это знал.

– Спросите меня об этом еще раз через три месяца, и тогда я отвечу вам точно.

Она умолкла, и лицо ее просветлело, озаренное счастьем – лицо измученной узницы! А я? А Ноэль Ренгессон, притаившийся там в углу? Да мы были просто захлестнуты волною радости, окатившей нас с ног до головы! Не знаю, как мы смогли усидеть и удержаться от роковой ошибки – неосторожным движением выразить свои чувства и выдать себя.

Через три месяца она выйдет на свободу. Таков был смысл ее слов; так мы ее и поняли. Так сказали ей «голоса», и сказали правду, даже сообщили день – 30 мая. Но теперь мы знаем, что они милосердно скрыли от нее, как именно она будет освобождена; и она пребывала в неведении. Вернется домой! – вот как мы с Ноэлем тогда поняли ее слова, об этом мы только и мечтали, и теперь мы готовы были считать дни, часы, минуты. Они пролетят быстро; не успеешь оглянуться – и все кончится. Мы на руках принесем домой наше божество, и там, вдали от суетного шумного света, заживем прежней счастливой жизнью, как некогда в детстве, – на свежем воздухе, согретые солнцем, в дружбе с кроткими овцами и добродушными людьми, в своем кругу, среди прелестных лугов, лесов и рек, в блаженном спокойствии. Да, об этом мы мечтали все эти три месяца, вплоть до страшной развязки, самая мысль о которой, мне кажется, убила бы нас, если б мы знали о ней раньше и если б нам пришлось хранить эту горькую тайну в своих сердцах хотя бы даже в течение половины тех тяжелых дней.

Мы толковали ее предсказание так. В душе короля все же заговорит совесть, и он вместе со старыми боевыми друзьями Жанны, ее соратниками – герцогом Алансонским, бастардом Дюнуа и Ла Гиром, решит спасти Жанну, и что ее освободят в конце этого трехмесячного срока. Итак, наши мысли были подготовлены, и мы надеялись принять в этом деятельное участие.

На нынешнем и на последующих заседаниях от Жанны требовали, чтобы она в точности назвала день своего освобождения, но этого она не могла сделать. Этого не разрешали ей «голоса». Более того, «голоса» не называли ей точной даты. Но после того как исполнилось пророчество, я всегда был убежден, что Жанна видела свое избавление в смерти. Но не в такой смерти! Исполненная божественного наития, неустрашимая в бою, она все же оставалась человеком. Она была не только святой, не только ангелом; она была также девушкой из плоти и крови, – такой же точно земной девушкой, как и всякая другая, полной нежности, чувствительности и любви. И вдруг – такая смерть! Нет, мне кажется, она не могла бы прожить те три месяца, предвидя такой исход. Вы помните, что когда она впервые была ранена, она испугалась и заплакала, – точно так же, как сделала бы всякая другая семнадцатилетняя девушка, хотя она и знала за восемнадцать дней вперед, что будет ранена в тот самый день. Нет, она не боялась обычной смерти, и, как мне думается, обычная смерть была в ее представлении лишь таинственной гранью перед просторами жизни вечной, ибо на лице ее было выражение радости, а не ужаса, когда она произносила свое пророчество.

Теперь объясню, почему я так думаю. За пять недель до ее пленения в сражении под Компьеном «голоса» уже предсказали ей то, что должно было случиться. Они не назвали ей ни числа, ни места, но сказали, что ее возьмут в плен и что это свершится накануне праздника святого Иоанна. Она просила: если смерть неизбежна – пусть она будет мгновенной, если плен неизбежен – пусть он будет недолгим, ибо душа ее возлюбила свободу и не приспособлена к ограничениям. «Голоса» не дали ей никаких обещаний, а лишь велели ей мужаться и твердо переносить все невзгоды и испытания. Но так как они не отказали ей в скоропостижной смерти, то такое полное надежд юное существо, как Жанна, естественно, удовлетворилось и этим, лелея свою мечту о жизни будущей. И теперь, когда ей внушили, что она будет «освобождена» через три месяца, мне кажется, она поверила, что умрет внезапно на своей постели в тюрьме; вот почему она была так счастлива и довольна – перед ней открывались врата рая, она навсегда избавится от бренных забот; и срок был так краток, и награда так близка... И это придавало ей силы, она выдержала и довела бой до конца, как и подобает солдату – спасай себя, защищайся, борись до последней возможности, а если ее нет, умри храбро, лицом к врагу.

Уже потом, когда она обвиняла Кошона в попытке отравить ее рыбой, убеждение (если только у нее было такое убеждение, а я уверен, что оно у нее было), убеждение, что ее «освободит» смерть в тюрьме, должно было значительно укрепиться, и это понятно.

Но я увлекся и отошел от главной темы. Жанну попросили точно назвать время, когда она будет освобождена из заключения.

– Я много раз повторяла, что мне не разрешено обо всем говорить вам. Меня освободят, но я должна испросить у моих голосов позволения сообщить вам, в какой именно день это будет. Вот почему я хотела бы, чтобы с этим не торопились.

– Так что ж, – твои «голоса» запрещают тебе говорить правду?

– Быть может, вам желательно узнать что-либо о короле Франции? Я повторяю еще раз, он вернет свое королевство. Я это знаю так же твердо, как и то, что нахожусь в вашем присутствии. – Она вздохнула и, после краткой паузы, добавила: – Меня бы уже не было в живых, если бы не это откровение, которое всегда утешает меня.

Ей задали еще несколько незначительных вопросов об одеждах снятого Михаила и его внешнем виде. Она отвечала на них с достоинством, но было заметно, что это ей причиняет обиду. Помедлив немного, она сказала:

– Я счастлива при его появлении; когда я вижу его, я чувствую, что пребываю вне смертного греха... Иногда святая Маргарита и святая Екатерина позволяют мне исповедоваться им, – добавила она совсем наивно.

Судьям опять представилась возможность расставить сети перед этой детской наивностью.

– Скажи, когда ты исповедовалась, думала ли ты, что находишься под бременем смертного греха?

Но ответ ей нисколько не повредил. Тогда судьи еще раз обратились к откровениям, ниспосланным королю, – к тем тайнам, которые они столь упорно пытались выведать у Жанны, но всегда безуспешно.

– Итак, королю явилось знамение...

– Я уже говорила, что ничего не скажу вам об этом.

– Знаешь ли ты, какое это было знамение?

– Не спрашивайте. Ответа не будет.

Речь идет о секретной встрече Жанны с королем; переговоры велись с глазу на глаз в присутствии лишь двух-трех посторонних. Стало известно – с помощью Луазелера, конечно, – что знамением этим явилась корона, удостоверившая истинность призвания Жанны.

Все это остается тайной и по сей день – я имею в виду происхождение данной короны – и тайна эта непостижима. Мы никогда не узнаем, настоящая ли корона спускалась на голову короля или только ее символ, чудесный образ, созданный воображением.

– Скажи, ты видела корону на голове короля, когда ему было откровение?

– Не могу вам сказать этого, я дала клятву.

– Не эта ли самая корона была предложена королю в Реймсе?

– Я полагаю, король возложил себе на голову ту корону, которая была в соборе; другая, более драгоценная, была ему доставлена позже.

– А ты ее видела?

– Я поклялась молчать об этом. Но, видела я ее или нет, я слышала, что она была драгоценна и великолепна.

Они терзали ее расспросами об этой таинственной короне до изнеможения, но так ничего и не выпытали. Заседание закончилось. Тяжелый это был день для всех нас.