Оно.

5.

— Хай-йо, Сильвер, ВПЕРЕ-Е-ЕД!

Слова он произносил более грубым, чем обычно, голосом — голосом мужчины, которым ему предстояло стать. Сильвер медленно набирал скорость, одиночные звуки шелеста игральных карт о спицы колес сливались в пулеметный треск в полном соответствии с нарастанием скорости. Билл стоял на педалях, крепко вцепившись в рукоятки руля, с обращенными вверх запястьями. Выглядел он, как человек, пытающийся поднять невероятно тяжелую штангу. Жилы выступили на шее. Вены вздулись на висках. Уголки рта опустились, губы подрагивали от напряжения, он вел отчаянную, уже знакомую борьбу с массой и инерцией, напрягая все силы, чтобы заставить Сильвера двинуться.

Как и всегда, результат стоил затраченных усилий.

Сильвер покатил более резво. Дома уже не чинно проплывали, пролетали мимо него. По левую руку Билла, там, где Канзас-стрит пересекалась с Джексон, ранее свободный от бетонных оков Кендускиг становился Каналом. За перекрестком Канзас-стрит плавно уходила вниз, к Центральной и Главной улицам, деловому району Дерри.

Уличных перекрестков прибавлялось, но везде знаки «Уступи дорогу» благоволили к Биллу, и в голову даже не приходила мысль о том, что какой-нибудь водитель мог не обратить внимания на этот знак и раскатать его в кровавую лепешку. Но даже если бы такая мысль и пришла, маловероятно, чтобы он внес коррективы в свое поведение. Он мог бы это сделать в более ранний или поздний периоды своей жизни, однако та весна и начало лета выдались для него очень уж мрачным временем. Бен удивился бы, если кто-то спросил, одинок ли он; Билл удивился бы, если кто-то спросил, не ищет ли он смерти. «Ра-а-а-азумеется, н-нет!» — ответил бы сразу (и с негодованием), но это не меняло одного простого факта: по мере того как погода становилась теплее, его поездки по Канзас-стрит все больше напоминали безрассудную психическую атаку.

Эту часть Канзас-стрит прозвали Подъем-в-милю. Билл мчался вниз на полной скорости, согнувшись над рулем, чтобы уменьшить лобовое сопротивление, держась одной рукой за резиновую грушу клаксона, дабы при необходимости предупредить не подозревающих об опасности прохожих, его рыжеватые волосы отбросило назад, и они пошли волнами. Шелест игральных карт перешел в устойчивый рев. Натужная ухмылка уступила место широченной улыбке футбольного болельщика, довольного результатом игры. Жилые дома по правую руку уступили место промышленным зданиям (по большей части складам и мясоперерабатывающим заводам), которые при такой дикой скорости начали размываться, что пугало, но при этом и радовало. Слева краем глаза он улавливал сверкавший под лучами солнца Канал.

— ХАЙ-ЙО, СИЛЬВЕР, ВПЕРЕ-Е-ЕД! — торжествующе прокричал Билл.

Сильвер перелетел через первый бордюр, и в этом месте, как и всегда, ноги Билла потеряли контакт с педалями, он держался только за руль, пребывая на коленях того бога, которому поручено оберегать маленьких мальчиков. Он свернул на улицу, миль на пятнадцать превышая разрешенную скорость — двадцать пять миль в час.

В такие моменты ему удавалось отбросить все: заикание, пустые, полные боли глаза отца, бесцельно бродящего по мастерской в гараже, ужасающий вид пыли на чехле закрытого пианино на втором этаже — запыленного, потому что мама больше не играла на пианино. Последний раз это случилось в день похорон Джорджа — три методистских псалма. Джордж, выходящий из дома в дождь, в желтом дождевике, с бумажным корабликом, покрытым пленкой парафина, в руках; мистер Гарденер, идущий по улице двадцать минут спустя, с его телом, завернутым в окровавленное лоскутное одеяло; пронзительный крик боли матери. Все это он отринул. Превратился в Одинокого рейнджера, стал Джоном Уэйном, стал Бо Диддли,[101] стал всеми, кем хотел быть, он больше не плакал, не боялся, не стремился укрыться за юбкой ма-а-амочки.

Сильвер летел, и Билл Денбро летел вместе с ним. Они вместе мчались вниз по Подъему-в-милю; шелест карт давно уже превратился в рев. Ноги Билла вновь нашли педали и он начал крутить их, чтобы разогнаться еще сильнее, чтобы достичь некой гипотетической скорости (не звука, а памяти), которая позволит пробить барьер боли.

Он мчался, склонившись над рулем; он мчался, чтобы обогнать дьявола.

Перекресток, на котором сходились Канзас-стрит, Центральная и Главная улицы, быстро приближался. Чистый хаос для одностороннего движения, со знаками, противоречащими друг другу, и сигналами светофора, регулирующими движение, которым полагалось работать синхронно, чего в действительности не было и в помине. В результате годом раньше в одной из передовиц «Дерри ньюс» написали, что такую схему движения могли придумать только в аду.

Как всегда, Билл стрельнул взглядом направо, налево, оценивая транспортный поток, выискивая зазоры, в которые мог бы нырнуть. Если бы он ошибся в расчетах (если бы, можно сказать, запнулся, как на слове), дело закончилось бы серьезными травмами, а то и смертью.

Он стрелой воткнулся в медленно движущиеся, забившие перекресток автомобили, проскочил на красный свет и взял влево, чтобы избежать столкновения с громыхающим «бьюиком». Стрельнул взглядом назад, обернувшись через плечо, чтобы убедиться, что средняя полоса движения пуста. Вновь посмотрел вперед и увидел, что через пять секунд врежется в задний борт пикапа, который остановился аккурат посреди перекрестка, пока водитель, похожий на дядюшку Айка,[102] переводил взгляд с одного указателя на другой, чтобы не ошибиться с поворотом и не уехать в Майами.

Правую от Билла полосу занимал автобус, который курсировал между Дерри и Бангором. Мальчика это не смутило, и он взял курс на зазор между пикапом и автобусом, по-прежнему продвигаясь со скоростью сорок миль в час. В последний момент резко дернул головой в сторону, как солдат, слишком уж рьяно выполняющий приказ «равнение направо», чтобы зеркало с пассажирской стороны кабины пикапа не проредило ему зубы. Горячие выхлопные газы дизельного двигателя автобуса стянули горло, как крепкое спиртное. Он услышал, как резиновая ручка руля черканула по алюминиевого борту автобуса, на мгновение в поле его зрения попало белое как мел лицо водителя в фуражке «Гудзон бас компании». Водитель грозил Биллу кулаком и что-то кричал. Билл сомневался, что его поздравляли с днем рождения.

Трио старушек пересекало Главную улицу. Они уже сошли с той стороны, где располагался «Нью-Ингланд бэнк», и продвигались к противоположной, где был «Корабль обуви». Челюсти у них отвисли, когда мальчишка на велосипеде проскочил в каком-то полуфуте, будто мираж.

Тут самая опасная (и самая лучшая) часть пути для него и закончилась. Он опять сталкивался с реальной возможностью смерти, но и на этот раз им удавалось разминуться. Автобус его не раздавил; он не погиб сам и не убил ни одну из старушек, которые несли пакеты с логотипом магазина «Фрисис» и чеками, полученными от службы социального страхования; он не врезался в задний борт старого «доджа-пикапа» дядюшки Айка. Теперь он поднимался на холм, поэтому скорость падала. И что-то (ох, назовем это вожделением, почему нет?) уходило вместе со скоростью. Все мысли и воспоминания настигали его (ой, Билл, мы на какое-то время почти потеряли тебя, но ничего, мы уже здесь), чтобы соединиться с ним, подняться по рубашке, прыгнуть в ухо и ворваться в мозг, как детишки, спускающиеся по желобу горки. Билл чувствовал, как они устраиваются на привычных местах, как их разгоряченные тела толкают друг друга. «Ох! Уф! Наконец-то мы вновь в голове Билла! Давайте подумаем о Джордже! Отлично! Кто хочет начать?».

«Ты слишком много думаешь, Билл».

Нет… это как раз не проблема. Проблема — в его слишком богатом воображении.

Билл свернул в переулок Ричарда и через несколько мгновений выехал на Центральную улицу, педали он крутил медленно, чувствуя пот на шее и в волосах. Слез с велосипеда у «Аптечного магазина на Центральной», вошел в зал.