Тайны ушедшего века. Лжесвидетельства. Фальсификации. Компромат.

По существу II группы обвинений.

Из чего могло быть составлено мнение о клевете на правительство? Очевидно, из следующих высказываний:

А) Первый день похорон организован был плохо. Об этом звонили на квартиру совершенно незнакомые люди. Сам я был в таком состоянии, что к телефону не подходил, а все время принимал уколы (врач Мартынушкина), т. к. было плохо с сердцем. Мое возмущение заключалось в ответах адъютанту Полянскому и Екат. Тимошенко, которые надоедали своими рассказами о звонках и безобразиях, происходящих якобы при прощании с телом отца. Да, я возмущался вслух. Что это было? Оскорбления в адрес правительства? Нет (если отбросить Берия). Это была обида на тех, кто, не учтя всего, допустил не столько ужасов, сколько поводов для разговоров о них. Возмущался в адрес милиции и Берия, обеспечивавший порядок. Обидно было за Н. С. Хрущева (т. к. он был председателем комиссии).

Тут я должен оговориться о Берия. Отвращение к Берия внушено было мне матерью. Она ненавидела его и прямо говорила: «Он много зла и несчастья принес отцу». До сих пор смерть матери я, в какой-то мере, связываю с влиянием Берия на отца. Позже я утверждался в плохом мнении об этом человеке. Часто замечал, как он разыгрывал перед отцом «прямодушного человека». И отец, к несчастью, попадался на это, верил, что Берия не боится говорить «правду». Невозможно было в этом переубедить отца. Впервые я прямо заговорил с отцом о Берия, рассказав случай в вагоне поезда по прибытии из Германии в Москву. (Отец спал, хотя уже прибыли на место и пора было выходить. Разбудил отца Вячеслав Михайлович, рядом находился и Берия. Отец спросонья, не разобрав, где он и что происходит, страшно рассердился и уехал один. Я случайно попал в машину Берия, в которой ехал и Меркулов. О разговоре Берия с Меркуловым об этом случае я рассказал отцу, как о нечистоплотности Берия в отношении к Вячеславу Михайловичу.) Последний разговор с Берия был в Боржоми. На этот раз отец, увидав кое-какие грузинские «порядки» своими глазами, не сердился, а задумался и даже вспомнил: «Надя его терпеть не могла». Я вынужден воспроизвести все эти разговоры с отцом, чтобы стало ясно, почему так резко о Берия я высказывался после смерти отца. Это не случайность, а последовательное, все более и более утверждающееся мнение, что он подлец. Счастье мое, что он не вызвал меня после ареста. Отец однажды при нем заставил меня повторить мое мнение о нем. Берия перевел все в шутку. Но не такой он был человек, чтобы забыть, хотя внешне разыгрывал, особенно перед отцом, моего покровителя.

Б) Читая газету с постановлением Совета Министров и указом Верховного Совета, бросил реплику: «Не могли подождать до окончания похорон». Реплика, просто глупая, высказанная под впечатлением утраты, и вряд ли стоило строить на ней криминал.

В) На площади 9 марта.

При словах Берия: «Пусть не надеются наши враги на раскол», я сказал: «На воре шапка горит!» Слышали это адъютант, Екат. Тимошенко и врач Мартынушкина.

Заметил вслух, что Вячеслав Михайлович снял шапку, когда выступал, а Берия нет.

Возмущался на поведение Берия при вносе тела в Мавзолей и просто обрадовался, когда Лазарь Моисеевич обрезал его «чего ты орешь».

Г) Попав домой, высказал свое мнение, что лучше бы выступил Н. А. Булганин, а не Берия, т. к. отец был министром обороны, но от министерства обороны никто не выступил.

Д) Прочитав «В Министерстве Внутренних дел» об освобожденных врачах в газете «Правда», я высказал свое мнение, что этого делать не следовало (печатать такое заявление), т. к., кроме пищи для провокаторов и сволочи, оно ничего не давало.

Е) Прочитав указ об амнистии, сказал, «не слышал, чтобы в дни траура, дни смерти вождя бывали амнистии. Амнистии бывали при коронованиях и сменах династий или в дни больших праздников. Поэтому лучше было бы приурочить амнистию к 9 мая — дню Победы». По существу амнистии я высказался только положительно. Подбор же срока объявления в печати считал неудачным.

Все вышеперечисленное было сказано в присутствии Екатерины Тимошенко, адъютанта Полянского и врача Мартынушкиной.

Не знаю, может быть, я и не прав, но во мне было столько переживаний, что они должны были находить какой-то выход наружу. Если этот выход был резок и не сдержан в подборе выражений, то его нельзя отнести к разряду клеветы на правительство, этого не было и не могло быть. Она (резкость) относится к крайне раздраженному состоянию, которое вполне объяснимо обстановкой, и странно изображать ее как клевету на правительство.