Тайны ушедшего века. Лжесвидетельства. Фальсификации. Компромат.

Глава 5. ВТОРОЙ РАСКОЛ В РЯДАХ ПРЕЕМНИКОВ.

«Взвалить на мертвого…».

Заноза в памяти Сергея Хрущева: мемориальный номер журнала «Советский Союз». Он был переполнен фотографиями Сталина с подписями на разных языках.

Сигнальный экземпляр с очередной почтой из ЦК пришел отцу на квартиру в незапечатанном конверте и поэтому попал Сергею в руки первому. Содержание журнала соответствовало его настроению в те дни, и он сразу понес показать его отцу. Никита Сергеевич перелистывал фотографии, снова вернулся к обложке с красочным портретом Сталина, как бы взвесил журнал в руке и молча отложил. Сын ждал реакции. Отец молчал. Не выдержав, Сергей произнес какие-то слова восхищения в адрес публикации. Отец на его слова, казалось, не обратил внимания, и сын умолк.

Наконец он прервал паузу и, обращаясь, скорее, к себе, произнес, что выпускать журнал в таком виде не следует.

Удивлению сына не было границ, и он, конечно, полюбопытствовал:

— Почему?!

Никита Сергеевич еще немного подумал, видимо, подбирал нужные слова, но ничего вразумительного так и не сказал, ограничился общим замечанием, что многое предстоит еще осмыслить, а такой журнал, разошедшийся по всему свету, не сыграет положительной роли. Как позже признавался Сергей, он ничего не понял, удивился, но вопросов больше не задавал.

Еще одно удивление из этой же серии. Ю. Аксютин, кандидат исторических наук, установил, что 10 марта 1953 года, на следующий после похорон вождя день, Маленков пригласил на внеочередное заседание Президиума идеологических секретарей ЦК М. А. Суслова и П. Н. Поспелова, а также главного редактора «Правды» Д. Т. Шепилова. Положив перед ними последний номер «Правды», он стал спрашивать, почему его речь на траурном митинге напечатана крупным шрифтом и заняла почти всю полосу, а выступления Молотова и Берии набраны обычным шрифтом и им отведено лишь по половине полосы. Строгое замечание: «Надо бы печатать одинаково». Затем он обратил их внимание на фотографию, помещенную на третьей полосе, с изображением Маленкова, сидящего между Сталиным и Мао-Цзэдуном: «Такого снимка вообще не было! Это произвольный монтаж из общего снимка, сделанного при подписании договора о союзе с Китайской Народной Республикой. И выглядит этот монтаж как провокация». Затем последовал перечень других нарушений: не полностью поименованы те, кто стоял в первом почетном карауле; из находившихся в последнем почетном карауле (а их список был утвержден в ЦК) не упомянуты члены Президиума ЦК товарищи Первухин и Сабуров; при описании почетного караула одни названы верными учениками и соратниками покойного, а другие — нет.

Общий вывод был таким: «В прошлом у нас были крупные ненормальности, многое шло по линии культа личности. И сейчас надо сразу поправить тенденцию, идущую в этом направлении. И в дальнейшем не следует цитировать только одного из выступавших на траурном митинге. Это было бы, во-первых, незаслуженно, а во-вторых, неправильно, ибо попахивает культом личности. Считаем обязательным прекратить политику культа личности!».

И по сей день не известно, сам ли Маленков был инициатором столь смелого почина или он действовал по совету Берии. Но несомненно, что давал он эти указания от имени всего Президиума, на котором они, судя по всему, и обсуждались, и что само коллективное руководство мыслило себя абсолютно несовместимым с культом личности. С 20 марта Сталин перестал упоминаться в заголовках газетных статей, его почти не цитировали. Мало того, в апреле членов и кандидатов в члены ЦК начали знакомить с документами, свидетельствовавшими о роли Сталина в недавних репрессиях, о его требованиях к следователям ужесточить допросы. Но примерно через неделю чтение этих бумаг было прекращено. Успевшие с ними познакомиться высказывали тогда мнение, впоследствии подтвердившееся, что идея такого чтения принадлежала Берии.

Что предшествовало этим непонятным действиям, которые сразу же привлекли к себе внимание опытных аналитиков как внутри страны, так и за рубежом? Тональность публикаций «Правды» была своеобразным барометром, по которому судили о шкале менявшихся настроений кремлевской верхушки. Разумеется, эти тончайшие политические нюансы большинством населения огромной страны не были замечены.

Нарушим хронологию событий и дадим слово Н. С. Хрущеву. Фрагмент из его «надиктовок» о знаменитом «секретном» докладе на ХХ съезде КПСС, то место, где Никита Сергеевич поднимает занавес над тем, как он отважился выступить с разоблачением Сталина:

— Начался съезд. Я сделал доклад… Но я не был удовлетворен. Меня мучила мысль: вот съезд кончится. Будет принята резолюция. Все это формально. А что дальше? На нашей совести останутся сотни тысяч расстрелянных людей, две трети состава Центрального Комитета, избранного на ХVII партийном съезде. Редко, редко кто удержался, а так весь партийный актив был расстрелян или репрессирован. Редко кому повезло, и он остался живым. Что же дальше?

Записка комиссии Поспелова, по словам Хрущева, сверлила ему мозг. Наконец он собрался с силами и во время одного из перерывов, когда в комнате президиума съезда были только члены Президиума ЦК, поставил вопрос:

— Товарищи, а как же быть с запиской товарища Поспелова? Как быть с расстрелами, арестами? Кончится съезд, и мы разъедемся, не сказав своего слова. Ведь мы уже знаем, что люди, подвергшиеся репрессиям, были невиновны, они не были никакими врагами народа. Это честные люди, преданные партии, преданные революции, преданные ленинскому делу строительства социализма и коммунизма в Советском Союзе. Люди будут возвращаться из ссылки, мы же держать их теперь не будем. Надо подумать, как их возвращать?

К тому времени еще не было принято решение о пересмотре дел и возврате заключенных домой.

Как только Хрущев закончил говорить, на него сразу все набросились. Особенно Ворошилов.

— Что ты? Как это можно? Разве можно все рассказать съезду? Как это отразится на авторитете нашей партии, на авторитете нашей страны? Это же в секрете не удержишь! И нам тогда предъявят претензии. Что мы можем сказать о нашей роли?

Очень горячо стал возражать и Каганович, с таких же позиций. По мнению Хрущева, это была не позиция глубоко партийного и философского анализа, а шкурная, личная. Это было желание уйти от ответственности. Если сделано преступление, то было желание замять его, прикрыть.

Хрущев сказал:

— Это невозможно, даже если рассуждать с ваших позиций. Скрыть ничего невозможно. Люди будут выходить из тюрем, приезжать в города к родным. Они расскажут своим родственникам, знакомым, друзьям, товарищам все как было. Достоянием всей страны, всей партии станет то, что те, кто остался в живых, были невинно репрессированы. Люди отсидели 10–15 лет, а кто и больше, совершенно ни за что. Все обвинения были выдумкой. Это невозможно.

Потом, сказал Хрущев, прошу подумать — мы проводим первый съезд после смерти Сталина. На этом съезде надо чистосердечно рассказать делегатам всю правду о жизни и деятельности партии, Центрального Комитета за отчетный период. Предстоит отчет за период после смерти Сталина, но мы, как члены Центрального Комитета, должны рассказать и о сталинском периоде. Мы же были в руководстве вместе со Сталиным, и как же мы можем ничего не сказать делегатам съезда? Съезд закончится. Делегаты разъедутся. Вернутся бывшие заключенные и начнут их информировать по-своему. Тогда делегаты съезда, вся партия скажут: позвольте, как же так? Был ХХ съезд — и там ничего не сказали. Вы что, не знали о том, что рассказывают люди, вернувшиеся из ссылок, тюрем? Вы должны были знать!

А что они могут ответить? Сказать, что ничего не знали, — это было бы ложью, ведь имелась записка П. Поспелова, и о ней знали многие. Знали, что репрессии были ничем не обоснованны, что это был произвол Сталина.

Ответом была опять очень бурная реакция. Ворошилов и Каганович повторяли в один голос:

— Нас притянут к ответу. Партия за это имеет право притянуть нас к ответу. Мы были в составе руководства, и если мы не знали, так это наша беда, но мы ответственны за все.

Хрущев сказал:

— Если рассматривать нашу партию как партию, основанную на демократическом централизме, то мы, как руководители, не имели права не знать. Я, да и другие находились в таком положении, что не знали многого, потому что был установлен такой режим, когда ты должен был знать только то, что тебе поручено, а остального тебе не говорят, и сам не суй носа. Мы и не совали носа. Но не все были в таком положении. Некоторые знали, а некоторые даже принимали участие в решении этих вопросов. Поэтому здесь ответственность разная.

Короче, Хрущев был готов, как член Центрального Комитета с ХVII съезда и член Политбюро с ХVIII съезда, нести свою долю ответственности перед партией, если партия найдет нужным привлечь к ответственности тех, кто был в руководстве во времена Сталина, когда допускался этот произвол.

С ним опять не соглашались, возражали:

— Ты понимаешь, что будет?

Особенно крикливо реагировали Ворошилов и Молотов. Ворошилов доказывал, что нельзя, не надо этого делать.

— Кто нас спрашивает? Кто нас спрашивает? — повторял он.

Хрущев сказал:

— Преступление-то было. Надо нам самим сказать, что оно было. Когда тебя будут спрашивать, то тебя уже судить будут. Я не хочу этого, не хочу брать на себя такую ответственность.

Но согласия не было. Хрущев увидел, что добиться решения от членов Президиума Центрального Комитета не удается. В президиуме съезда он эти вопросы не ставил, потому что не было договоренности внутри Президиума Центрального Комитета.

И тогда Хрущев выдвинул такое предложение:

— Идет съезд партии, во время съезда внутренняя дисциплина, требующая единства руководства среди членов Центрального Комитета и членов Президиума ЦК, уже не действует. Отчетный доклад сделан, каждый член Президиума и член ЦК имеет право выступить на съезде и изложить свою точку зрения, даже если она не совпадает с точкой зрения отчетного доклада.

Хрущев, по его словам, не сказал, что выступит с таким докладом, но те, которые возражали, поняли, что он может выступить и изложить свое мнение по арестам и расстрелам.

Хрущев не запомнил точно, кто его поддержал персонально. Но думает, что это были Булганин, Первухин и Сабуров. Он не уверен, но думает, что, возможно, и Маленков поддержал его. Ведь он был секретарем ЦК по кадрам и его роль в этих вопросах была довольно активной. Он, собственно, помогал Сталину выдвигать кадры, а потом уничтожать их. Не говоря уже о том, что проявлял инициативу в репрессиях. В тех краях и областях, куда Сталин посылал Маленкова для наведения порядка, десятки и сотни людей были репрессированы и многие из них казнены. Вот до какого положения мы докатились, возмущался Хрущев.

Прямо противоположную точку зрения относительно ХХ съезда и секретного доклада на нем высказывает В. Ф. Аллилуев. Тогда он был курсантом, и в один прекрасный день офицеров и курсантов этого военного училища познакомили с секретным докладом Н. С. Хрущева.

— Помню, что уже тогда он не произвел на меня впечатления, многое мне уже было известно, я был уверен, что люди, которые сами усиленно создавали этот культ и были повинны во многих недостатках и преступлениях того времени, не способны ни бороться с культом личности как с явлением политическим, социальным и идеологическим, ни грамотно ликвидировать его последствия, ни вывести страну на качественно новые рубежи, преодолев ставшие узкими рамки государственного социализма. А что касается всякой чуши и чепухи вроде того, что Сталин планировал военные операции по глобусу, что он был трусом и невеждой и тому подобное, то с этим примитивным поливом и спорить-то противно, поскольку клевета слишком явная, откровенная. Однако парадокс был в том, что ХХ съезд подтвердил правильность курса, по которому шла страна. Шла вопреки?… «Десталинизация» стала прологом будущего демонтажа социализма.

На взгляд В. Ф. Аллилуева, ХХ съезд партии был вторым шагом по тому самому пути, который привел великую державу к катастрофе наших дней.

Такого же мнения придерживается и известный писатель Владимир Крупин. В 1999 году он говорил:

— Доклад Хрущева на ХХ партийном съезде был вовсе не для того, чтобы разоблачить культ личности Сталина, а для того, чтобы свалить всю вину только на Сталина. Ворье закричало: «Держи вора!» Рыло у всех было в пуху, а уж у Никиты особенно.

Большие потери понесло мировое коммунистическое движение, в нем произошел раскол, от которого оно уже не смогло оправиться.

Н. А. Мухитдинов отмечает, что развенчание культа личности Сталина хотя и началось официально в феврале 1956 г. с доклада Н. С. Хрущева на ХХ съезде КПСС, но это был, так сказать, пик тех процессов, которые вызревали в кремлевской верхушке. Симптомы изменения отношения к Сталину, переоценки его деятельности периферийные вожди почувствовали, находясь на Пленуме ЦК, состоявшемся через четыре дня после похорон Сталина, 14 марта 1953 года.

Вот несколько фактов. Иван Федорович Тевосян, крупный металлург, машиностроитель, бывший тогда заместителем Председателя Совета Министров, министром СССР, кандидатом в члены Президиума ЦК КПСС, выступая на этом Пленуме и услышав в речи Маленкова слова о необходимости серьезного изменения и совершенствования работы всех звеньев партии и государства, созданных при Сталине, поднявшись на трибуну и стуча себя в грудь кулаком, с армянской эмоциональностью заявил:

— Никто не может вырвать из нашего сердца и памяти нашего дорогого учителя и великого вождя Иосифа Виссарионовича Сталина!

Скоро он оказался в Токио, став советским послом в Японии.

Старейший большевик А. А. Андреев, услышав, что Маленков, будучи Председателем Совета Министров, одновременно возглавит Президиум (Политбюро) ЦК, приветствовал это, заявив, что Маленков — достойный преемник товарища Сталина. Тот немедленно подал реплику:

— Преемником является Президиум, теперь у нас коллективное руководство.

А Хрущев выразительно посмотрел на Андреева и следил за ним, пока тот не сел. Прошло немного времени, и А. А. Андреев, являвшийся тогда членом Президиума Верховного Совета, был освобожден от этой должности и стал советником Верховного Совета.

Второй виток невидимой для страны антисталинской кампании начался в 1955 году, когда в основном завершился первый этап расстановки и перестановки кадров в высшем звене. Никита Сергеевич задумал созвать ХХ съезд КПСС раньше уставного срока, чтобы закрепить там свое положение лидера партии, получить одобрение проведенной работы за последние два-три года и основных аспектов внутренней и внешней политики, а также значительно обновить состав ЦК и его Президиума.

Всесторонне обменявшись мнениями на Президиуме ЦК, решили созвать съезд в феврале 1956 г. Определили примерную повестку дня, после жарких споров предварительно договорились об оценке деятельности Сталина, о сборе и изучении документов о репрессиях 30-40-х годов с тем, чтобы, ознакомившись с ними, определить, кому, как и в каком объеме сказать о них на съезде.

Н. А. Мухитдинов отмечает, что идея созыва съезда с такой повесткой пришла в голову Никите Сергеевичу (как он рассказывал впоследствии в минуты откровенности в узком кругу) чуть ли не 8 сентября 1953 г., то есть буквально на следующий день после его избрания Первым секретарем ЦК. Так, без огласки, начал он готовить съезд.

Первоначально предполагалось, что секретарь ЦК КПСС П. Поспелов проинформирует ХХ съезд по этому вопросу. Затем стали говорить, что «рядового» секретаря ЦК маловато, что по этому вопросу должен выступить кто-то из членов Президиума ЦК. Говорили, в частности, что доклад должен сделать Суслов. Но в конце концов Никита Сергеевич сам выступил на съезде…

Все высокопоставленные деятели партии, которых я расспрашивал о подробностях, отмечали, как туго проходила подготовка и предварительное обсуждение материалов о культе личности Сталина в Президиуме ЦК. Представители «сталинской гвардии» возражали против представленного проекта доклада, считали, что он может вызвать нежелательную реакцию внутри партии и за рубежом. Докладчиком, как они предлагали, должен выступить кто-либо из секретарей ЦК, но не Первый. Никита Сергеевич настаивал на сохранении полного текста и на том, чтобы самому сделать доклад. Оппоненты продолжали упорно возражать, Хрущев проявил характер и заявил:

— В таком случае я беру на себя всю ответственность, сделаю этот доклад и оглашу документы о репрессиях, затрагивающие некоторых присутствующих здесь.

Понимая, естественно, о каких материалах и о ком идет речь, Маленков ответил:

— Мы тоже можем огласить документы, касающиеся тебя.

После небольшого перерыва состоялось новое обсуждение. В конце концов договорились о следующем. Никита Сергеевич, идя на уступки ради получения принципиального согласия, предложил:

— Давайте будем демонстрировать на съезде коллегиальность у нас в Президиуме и единство в руководстве. С этой целью переизберем всех присутствующих здесь членов Президиума ЦК, избранных на совместном совещании 4–6 марта 1953 года. Доклад по культу личности сделаем закрытым, без иностранных гостей и приглашенных.

Согласились. Затем договорились, что обсуждения доклада о культе личности не будет. Можно, мол, принять короткое решение, а потом, попозже, развернуть его в постановление ЦК КПСС.

Членам ЦК, которые должны были работать с иностранными делегациями, приглашенными на съезд, поручили сразу же после заседания встретиться с ними и перечислить основные положения доклада о культе личности Сталина и о намечаемых в связи с этим шагах. Так относительно благополучно завершилась последняя часть подготовки съезда.

Все вопросы повестки дня съезда, включая выборы, прошли, как всегда, гладко, без каких-либо осложнений.

Наступил день 25 февраля, день закрытого заседания. Председательствовавший Булганин дал слово Хрущеву, объявив вопрос: «О культе личности и его последствиях». И сразу же в зале воцарилась тишина.

— Никита Сергеевич подошел к трибуне, уверенно начал говорить, — вспоминает Н. А. Мухитдинов. — В первом ряду, слева от Булганина, сидели Ворошилов и Молотов, а сразу за ними, во втором ряду — Жуков и я. Георгий Константинович нагнулся к впереди сидящим, и они шепотом фиксировали каждое отклонение от уже обсуждавшегося текста. Я сосредоточенно следил за реакцией зала, а также, естественно, внимательно и взволнованно слушал доклад.

По словам Мухитдинова, сначала делегаты слушали Хрущева в напряженной тишине. Но вот постепенно то в одном, то в другом месте зала начала проявляться реакция на услышанное — возгласы в виде поддержки, одобрения или возмущения, иногда вспыхивали аплодисменты. Никита Сергеевич много раз отклонялся от текста и говорил от себя. Именно эти моменты своей откровенностью и искренностью вызывали наибольшие эмоции. Наконец он закончил, и зал, находившийся в начале доклада в шоковом состоянии, теперь аплодировал ему. Договорившись о том, что сейчас нецелесообразно проводить обсуждение, приняли документ: постановление ХХ съезда КПСС по докладу Н. С. Хрущева «О культе личности и его последствиях».

В конце восьмидесятых годов в Центральном партийном архиве (ныне РЦХИДНИ — Российский Центр хранения и изучения документов новейшей истории) я читал рукописный вариант доклада «О культе личности и его последствиях», подготовленный П. Н. Поспеловым. И тут объявился человек, заявивший, что он был причастен к обоим докладам Хрущева на ХХ съезде — отчету ЦК съезду и к докладу о культе личности. Имя этого человека — Шепилов. Кто же из них готовил доклад — Поспелов или Шепилов?

— До съезда капитального обсуждения доклада не было, — рассказывал мне Шепилов во время одной из наших вечерних встреч на Старой площади. — Это точно. Говорили об этом — да, но возможность выйти на съезд с докладом многих просто пугала. Я действительно принимал участие в написании части этого доклада. Это было так. Я выступил в прениях по отчету ЦК на второй день работы съезда, значит, 15 февраля, так? После выступления я сел в президиуме, у колонны справа. Подошел Хрущев: «Я с этими (Молотовым, Кагановичем…) ничего не могу сделать, а выступить все-таки хочу с развенчанием культа. Поможете?» Я кивнул. «Тогда поедем!» Дело в том, что еще до съезда в личных беседах мы много обговаривали этот вопрос по всем параметрам. Я его полностью поддерживал. Хрущев высказывался о сталинских репрессиях откровенно, с ненавистью, говорил о необходимости реабилитировать миллионы людей. Когда мы приехали на Старую площадь, Никита Сергеевич оставил меня в моем кабинете, где я два с половиной дня сидел и писал. При этом, когда я спросил, что он считает нужным написать, коротко бросил: «Мы все с вами обговорили. Действуйте!» Он дал мне полный карт-бланш.

По словам Шепилова, он написал текст на листах бумаги. При этом никаких особых материалов у него под рукой не было, только текст Поспелова. Рукопись отдал Хрущеву, а сам поехал на съезд. Когда он потом читал доклад, Шепилов находил в нем целые абзацы. Но текст кто-то перелопатил. Кто делал окончательный вариант? Сам Хрущев?… Тогда это были диктовки, ибо Никита Сергеевич сам никогда не писал: у него были трудности с орфографией, и он это знал. Шепилов вспомнил забавный эпизод: он видел всего одну его надпись на документе в таком варианте: «Азнакомица». Может быть, компоновали доклад помощники Хрущева — Лебедев, Шуйский? Неизвестно.

И хотя Шепилов скромно просил меня не делать его соавтором Хрущева, в архиве не удалось обнаружить ни рукописи Шепилова, ни даже машинописного текста.

Ушедшему в 1990 году в отставку с поста первого заместителя председателя КГБ СССР Ф. Д. Бобкову тоже часто вспоминалось то время. Вглядываясь в пятидесятые годы с высоты девяностых, осмысливая причинно-следственные связи бурных событий, свидетелем или участником которых он был, Филипп Денисович искал ответы на мучавшие его вопросы. Почему распался Советский Союз? В чем причина краха Коммунистической партии?

Бобков прекрасно понимал, какую внутреннюю борьбу пришлось выдержать Хрущеву, прежде чем он решился на низвержение божества, чего ему стоило выйти на трибуну ХХ съезда! Филипп Денисович в числе немногих сотрудников госбезопасности оказался в Колонном зале, когда там устанавливали гроб с телом Сталина. По прошествии времени забылось, были ли там все члены комиссии по организации похорон, но молодому лубянскому офицеру очень хорошо запомнился плачущий Хрущев. Плакали все, но Никита Сергеевич рыдал особенно безутешно.

Бобков верил в искренность тех слез так же, как верил и в его желание открыть народу всю правду о злодеяниях Сталина, снять с партии тяжелый груз прошлого и начать новую жизнь.

Не все тогда шло гладко. Идеи ХХ съезда с трудом пробивали дорогу. В одних кругах они находили широкую поддержку, в других встречали сопротивление, чаще всего скрытое, подспудное. Немало было руководителей во всех областях хозяйственной и политической жизни, не исключая ЦК партии и КГБ, которые не могли принять и не принимали критику Сталина. Это объяснимо. Сталин являлся символом величия государства для подавляющего большинства населения страны и далеко за ее пределами.

Понимая шаг Хрущева и одобряя его, Бобков вместе с тем полагает, что последующие действия необходимо было тщательно продумать, чтобы не вносить сумятицу в умы людей и не раскалывать общественное мнение.

Прежде всего из доклада не следовало делать тайну для советских людей. Он ведь так и не был обнародован в Советском Союзе, хотя неоднократно публиковался на Западе. Причины порождения культа, по сути, не подвергались серьезному анализу, развенчивание его ограничивалось констатацией самого явления, что, безусловно, не способствовало извлечению уроков и выработке мер, которые препятствовали бы созданию новых культов.

Еще до ХХ съезда началась реорганизация спецслужб, созданных при Сталине. В марте 1954 года был образован Комитет госбезопасности при Совете Министров СССР. Его председателем назначили И. А. Серова, до того работавшего заместителем министра внутренних дел. Держался Серов очень уверенно, раскованно, по-хозяйски. И это не случайно: когда Хрущев был первым секретарем ЦК партии Украины, Серов возглавлял наркомат внутренних дел, там и началась их дружба.

Кстати, ни Хрущев, ни Серов в те годы не только не препятствовали репрессиям на Украине, а способствовали их усилению. С прибытием Хрущева в Киев сместили с должности наркома внутренних дел старого чекиста, делегата ХVII съезда ВКП(б) Балицкого, сдерживавшего репрессии. Возглавив НКВД, Серов взялся круто «поправлять» медлительность Балицкого. Репрессии на Украине приобрели массовый характер.

О том, как Хрущев задумал свой знаменитый доклад, он сам лучше кого бы то ни было рассказывает в своих воспоминаниях. Разумеется, он ни у кого ничего не подсмотрел, не позаимствовал — ни у Берии, ни у Маленкова. Впрочем, нет смысла повторять его версию. Она и так общеизвестна. Остановлюсь лишь на некоторых деталях, которые приводит его сын Сергей. Он подчеркивает, что эти проблемы родились не спонтанно, отец задумался над ними сразу же после смерти Сталина.

Едва новый Генеральный прокурор СССР Руденко занял свой пост, как Хрущев озадачил его непростым по тем дням вопросом: можно ли верить результатам открытых процессов 30-х годов. Главное, что не укладывалось у него в голове: действительно ли виновен Бухарин, к которому Хрущев испытывал особенно теплые чувства. Руденко ответил отрицательно. Тогда Хрущев замахнулся шире. Он поручил специальной комиссии во главе с секретарем ЦК П. Н. Поспеловым порыться в архивах, выяснить, откуда в 30-е годы вдруг выискалось такое количество «врагов народа». К началу 1956 года Хрущев получил записку с описанием сталинских преступлений. Это сейчас для прочитавших «Архипелаг Гулаг» первые разоблачения звучат лепетом. Тогда же, казалось, обрушились стены, заколебались основы. Хрущев разослал документ членам Президиума ЦК. У одних он вызвал страх разоблачения, у других ужас перед масштабом беззаконий. И те, и другие были едины: хранить эту информацию под семью замками.

Хрущев колебался. Рассказать обо всем? Замахнуться на Сталина? Такой поступок требовал недюжинной смелости. Промолчать? Попытаться выбраться из трясины беззакония и лжи, опираясь на новую ложь? Отец, по словам Сергея Хрущева, понимал — подобный шаг обречен на неудачу, сокрытие правды о чудовищности сталинского режима смерти подобно. Политической, безусловно. Во имя того, чтобы удержаться у власти, придется или творить такие же беззакония, запутываясь во все новых преступлениях, или ждать, когда во всем разберутся другие. Возможность первого варианта отец не мог себе даже представить. Второй не отвечал его деятельной натуре, он привык, не ожидая ударов судьбы, упреждать их. И тем не менее отец никак не мог решиться. Дни шли за днями. Записка Поспелова лежала в его папке, но раздел о репрессиях в готовящемся отчетном докладе ЦК съезду пока отсутствовал.

Итак, Н. С. Хрущев полностью отвергает чью-либо инициативу в подготовке антисталинского доклада ХХ съезду и всецело приписывает развенчание культа Сталина своим заслугам. По утверждению Хрущева, его коллеги по Президиуму ЦК, как могли, сопротивлялись, а он призывал их покаяться перед съездом в том, что они знали о сталинских преступлениях и были причастны к ним.

На самом деле с инициативой создания комиссии, которой поручили изучить материалы массовых репрессий в период с 1937 по 1940 год, выступил… Анастас Иванович Микоян.

Однако в своих мемуарах Хрущев предпочел «забыть» об этой инициативе Микояна и представил дело так, будто бы предложение о создании комиссии исходило лично от него. «Насколько я припоминаю, — говорится в хрущевских мемуарах, — Микоян не поддержал меня активно, но и не делал ничего, чтобы сорвать мое предложение».

Между тем из «надиктовок» А. И. Микояна, найденных среди «особой важности особых папок» в сейфе заведующего общим отделом ЦК КПСС, следует несколько иная интерпретация, нежели в исполнении Н. С. Хрущева и его сына.

Микоян рассказывал, что после смерти Сталина к нему стали поступать просьбы членов семей репрессированных о пересмотре их дел. Он отправлял эти просьбы Руденко. После проверки они полностью реабилитировались. Его удивляло: ни разу не было случая, чтобы из посланных им дел была отклонена реабилитация. Еще бы — дела направлял член Президиума ЦК КПСС!

Анастас Иванович пошел к Никите Сергеевичу и один на один стал ему рассказывать… Надо когда-нибудь, если не всей партии, то хотя бы делегатам первого съезда после смерти Сталина, доложить о том, что было. Если они этого не сделают сами на съезде, а когда-нибудь и кто-нибудь это сделает, не дожидаясь другого съезда, — все будут иметь законное основание считать сталинских преемников полностью ответственными за прошлые преступления… Никита Сергеевич слушал внимательно…

Вот, оказывается, кто был подлинным инициатором расправы с мертвым Сталиным! Но и это свидетельство не окончательное. По имеющимся в моем распоряжении данным, атаку на недавнее божество повел и Берия — по своей чекистской линии. Об этом неоднократно заводил разговор В. Наумов, доктор исторических наук, профессор, нынешний начальник отдела по вопросам реабилитации жертв политических репрессий администрации Президента РФ.

Первые открытые сообщения о зверствах, которые творились в органах безопасности, появились еще весной 1953 года, уверял он меня во время нашей совместной работы на Старой площади. Инициатором публикаций был… Лаврентий Берия. После его ареста появилась информация о том, что и он несет прямую ответственность за политические репрессии 30-40-х годов. Более ранние дела стали рассматривать в середине 1955 года, и первые результаты этих рассмотрений были получены осенью 1955 года. С того времени резко изменилась позиция Никиты Сергеевича Хрущева.

Почему же Хрущев к осени 1955 года обрел решительность?

Это важный вопрос, и он еще требует исследования. Одна из главных причин: к тому времени у Хрущева появилась уверенность в том, что о его личной причастности к преступлениям сталинской эпохи не будет сказано ни слова. Как свидетельствовал Дмитрий Волкогонов, к тому времени по распоряжению Хрущева были уничтожены многие бумаги Берии, документы Сталина, других руководителей партии. Всего было уничтожено одиннадцать бумажных мешков. По личному распоряжению Хрущева тогдашний председатель КГБ генерал Иван Серов произвел большую чистку архивов. Хрущев был убежден, что лично себя он обезопасил от прямой ответственности за репрессии.

Официальная версия времен Хрущева по поводу того, почему недавние соратники подняли руку на Сталина, такова. Уже осенью 1955 года Хрущев предлагал сказать о преступлениях Сталина делегатам предстоявшего съезда партии. Против его предложения активно выступили Молотов, Маленков, Каганович. (Получается, что «антипартийная группа» сложилась уже в 1955 году?) Спешно подготовленный доклад о культе личности был поставлен на заключительное заседание. Хрущев предложил выступить на съезде тому, кто этот доклад готовил — Петру Поспелову, однако члены Президиума единодушно настояли на том, чтобы доклад сделал Хрущев.

В своих воспоминаниях Хрущев стремился представить себя единственным членом Президиума ЦК, который добивался постановки доклада о культе личности на съезде, призывал своих коллег покаяться перед съездом. Президиум ЦК он разделил на группы — в зависимости от вины каждого. Сам Хрущев, Булганин, Первухин и Сабуров не знали о фактах террора второй половины 30-х годов, отношения к ним не имели. Другая группа — Молотов, Ворошилов — знала все. Микоян и Каганович в целом знали, но детали им были неизвестны. Маленков не был инициатором массовых репрессий, но выступал послушным исполнителем.

Это сомнительная классификация, считает специалист по политическим репрессиям профессор В. Наумов. Документы показывают, что все было значительнее сложнее. Стараясь снять с себя персональную ответственность, Хрущев причислил себя к тем членам Президиума ЦК, которые вошли в состав высшего руководства партии и страны только после Отечественной войны. На самом деле он в этом составе находился со второй половины 30-х годов, именно он «наводил порядок» в те годы и в Москве, и на Украине.

5 Ноября 1955 года состоялось заседание Президиума ЦК, на котором члены Президиума обсуждали вопрос о праздновании очередного юбилея Октябрьской революции. Был поднят вопрос о предстоявшем в конце декабря дне рождения Сталина. В предшествовавшие годы этот день отмечался торжественным заседанием. В пятьдесят пятом было решено заседания не проводить. Против торжеств в честь Сталина решительно выступил Л. Каганович. Ему возразил К. Ворошилов, утверждая, что «народом это решение будет воспринято нехорошо». Н. Булганин также высказался против торжеств. Уклончивую позицию занял А. Микоян, он был против заседания, но объяснял это не принципиальными соображениями, а тем, что два заседания близко друг от друга — 6 ноября и 21 декабря.

31 Декабря 1955 года на заседании Президиума вновь состоялась острая дискуссия о репрессиях 30-х годов, в частности, был поднят вопрос об обстоятельствах убийства Кирова. Высказывались предположения о том, что к этому убийству приложили руку чекисты. Было решено посмотреть следственные дела бывших руководителей НКВД Ягоды, Ежова и Медведя — бывшего начальника Ленинградского областного управления НКВД. На этом же заседании обсуждалась судьба членов Центрального Комитета, избранного ХVII съездом, и его делегатов. В этой связи была создана комиссия во главе с П. Поспеловым. В ее состав вошли А. Аристов — секретарь ЦК, Н. Шверник — председатель ВЦСПС и П. Комаров — заместитель председателя Комитета партийного контроля при ЦК КПСС.

1 Февраля 1956 года на Президиуме снова обсуждался вопрос о репрессиях. Решили доставить в ЦК бывшего следователя по особо важным делам МГБ СССР Бориса Родоса, который за совершенные преступления находился в заключении. Его ответы поразили членов Президиума. Обсуждение продолжалось. Микоян, Поспелов и Серов приводили конкретные факты, как Сталин непосредственно руководил массовым террором, в города, области и республики давалась «разнарядка» на аресты, которая утверждалась лично Сталиным. В. Молотов тем не менее считал, что в докладе на съезде надо обязательно признать, что Сталин — великий продолжатель дела Ленина. Микоян против. Затем выступил М. Сабуров: «Если верны факты, разве это коммунизм? За это простить нельзя». Г. Маленков признал, что вопрос о Сталине ставится правильно, об этом надо сказать партии. С этим согласились М. Первухин и Н. Булганин. В поддержку Молотова безоговорочно выступил только Ворошилов, с оговорками — Каганович. «Сталин, — сказал Хрущев в заключение, — был предан делу социализма, но все делал варварскими способами. Он партию уничтожил. Не марксист он. Все святое стер, что есть в человеке. Все своим капризам подчинил».

К началу февраля комиссия Поспелова закончила свою работу и представила в Президиум обширный доклад почти в 70 страниц машинописного текста. Его открывал раздел «Приказы НКВД СССР по проведению массовых репрессий». Комиссия привела наиболее важные документы, на основании которых во второй половине 30-х годов развернулись массовые репрессии. Комиссия сделала вывод: антисоветские организации, блоки и центры, якобы раскрытые НКВД, возникали на основании дел, сфабрикованных следователями с применением истязаний и пыток заключенных.

Комиссия отмечала, что фальсификации, пытки и истязания, зверское уничтожение партийного актива санкционировались Сталиным. «Сталину и некоторым членам Политбюро систематически направлялись протоколы допроса арестованных, по показаниям которых проходили работавшие еще члены и кандидаты в члены ЦК КПСС, секретари нацкомпартий, крайкомов и обкомов. Проводя массу необоснованных арестов, Ежов на совещаниях открыто заявлял, что он действует по указаниям сверху».

9 Февраля Президиум ЦК заслушал сообщение комиссии.

О том, что такое обсуждение действительно проводилось, говорится и в «надиктовках» А. И. Микояна.

Докладчиком был Поспелов. Он тогда был и оставался просталински настроенным. Факты были настолько ужасающими, что в местах очень тяжелых у него на глазах появлялись слезы и дрожь в голосе. Все были поражены, хотя многое они знали, но всего того, что доложила комиссия, конечно, не подозревали. А теперь это все было проверено и подтверждено документами.

Но продолжу рассказ профессора В. Наумова.

После доклада Хрущев изложил свою позицию: «Несостоятельность Сталина как вождя раскрывается. Что за вождь, если всех уничтожил. Надо проявить мужество сказать правду». Он поставил вопрос, где сказать, и твердо ответил: на закрытом заседании съезда.

Молотов вновь попытался убедить членов Президиума в том, что в докладе должна быть формулировка «Сталин — продолжатель дела Ленина», и аргументировал это тем, что «тридцать лет партия жила и работала под руководством Сталина, осуществила индустриализацию страны, одержала победу в войне и вышла после ее окончания великой державой». Ему возражал Каганович: «Историю обманывать нельзя. Факты не выкинешь. Правильное предложение товарища Хрущева доклад заслушать… Мы несем ответственность, но обстановка была такой, что мы не могли возражать». И далее Каганович рассказал о трагической судьбе своего брата Михаила. Вместе с тем в выступлении Кагановича прозвучала осторожная нота: он предложил информировать делегатов так, «чтобы нам не развязать стихию».

Георгий Маленков: «Никакой борьбой с врагами не объясним, что перебили кадры. «Вождь» действительно был «дорогой».

Аверкий Аристов: «Сказать: мы этого не знали — недостойно членов Политбюро…».

Дмитрий Шепилов: «Надо сказать партии, иначе нам не простят…».

В ходе дискуссии определенно выявились две противостоящие позиции. В конце концов Молотов, Ворошилов, Каганович выступили против постановки на съезде отдельного доклада о культе личности. Им противостояли остальные члены и кандидаты в члены Президиума ЦК, которые поддерживали позицию Хрущева.

Хрущев постарался сгладить остроту дискуссии и даже сказал, что «не видит расхождений», все, мол, считают, что «съезду надо сказать правду…». И добавил: «Не смаковать».

За день до открытия съезда, за несколько часов до заседания Пленума ЦК, на Президиуме ЦК развернулась дискуссия о том, кто выступит с докладом о культе личности.

И здесь также легко увидеть, что Хрущев впоследствии лукавил. Микоян пишет, что он «предложил сделать доклад не Хрущеву, а Поспелову от комиссии». Хрущев не согласился: «Подумают, что секретарь ЦК уходит от ответственности, вместо того чтобы самому доложить о таком важном вопросе, докладчиком выступает другой».

На следующем заседании Президиума ЦК 13 февраля 1956 года было принято решение: «Внести на Пленум предложение о том, что Президиум ЦК считает необходимым на закрытом заседании съезда сделать доклад о культе личности. Утвердить докладчиком товарища Хрущева».

Существенно, что, хотя Президиум ЦК одобрил выводы комиссии Поспелова, не все они были упомянуты в докладе. Вывод комиссии о том, что все так называемые антисоветские «центры» и «блоки» были созданы следователями НКВД, недвусмысленно ставил вопрос о необходимости пересмотреть приговоры открытых процессов над лидерами бывшей оппозиции. Это мнение комиссии было проигнорировано, более того — и в отчетном докладе, и в докладе о культе личности в особую заслугу Сталину была поставлена борьба с оппозицией. Троцкисты и бухаринцы были вновь поименованы «врагами народа». Однако основная позиция доклада Поспелова о том, что культ личности Сталина явился следствием личных отрицательных качеств вождя, была усилена и развита в докладе.

Хотя Хрущев пишет в своих воспоминаниях, что решение заслушать доклад о культе личности было принято в последние дни съезда, на самом деле вопрос этот обсуждался до съезда. Членов Президиума ЦК беспокоило, что правда о преступлениях сталинского режима повлияет на голосование делегатов. Наиболее горячо и возбужденно по этому поводу выступал Ворошилов, он прямо предупреждал членов Президиума: после такого доклада при выборах в руководящие органы партии делегаты вряд ли проголосуют за членов Президиума ЦК. Тогда и было решено поставить доклад Хрущева 25 февраля 1956 года, после того, как пройдут выборы руководящих органов партии, а прения по докладу не открывать.

В своих воспоминаниях Хрущев представляет дело так, что вопрос о докладе на закрытом заседании был решен экспромтом накануне закрытия съезда и что этого доклада вообще не было бы, если бы не его, Хрущева, настойчивость.

И здесь дело обстояло совсем не так. Вот хроника тех событий, основанная на сведениях, почерпнутых из архивных документов, рассекреченных в постсоветское время.

9 Февраля Президиум ЦК дает поручение Поспелову подготовить текст доклада.

13 Февраля, за день до открытия съезда и за несколько часов до заседания Пленума ЦК КПСС, принимается решение: информировать собравшихся на Пленум членов ЦК о том, что на съезде будет сделан доклад о культе личности и этот доклад сделает Хрущев. На заседании 9 февраля Хрущев на эту роль не осмелился: «Может быть, Поспелову составить доклад и рассказать», — читаем в записях заведующего общим отделом ЦК Малина о заседании. 13 февраля кандидатура докладчика голосовалась, и была принята большинством голосов.

Тогда же, 13 февраля, было решено подключить к работе над докладом, кроме Поспелова, и других секретарей ЦК.

18 Февраля Хрущеву представляется первый вариант доклада.

19 Февраля Хрущев диктует доклад стенографисткам, взяв за основу представленный ему проект.

«Надиктованный» доклад был разослан членам и кандидатам в члены Президиума ЦК, которые сделали свои замечания, но в целом одобрили текст.

23 Февраля доклад был полностью готов.

Словом, никакого личного экспромта. Полнейшая коллегиальность. Следовательно, в мемуарах Хрущева очень мало истины.

С текстом секретного доклада Хрущева на ХХ съезде вообще какая-то мистика. Я неоднократно беседовал с доктором философских наук профессором Николаем Николаевичем Михайловым, с которым вместе работал в ЦК КПСС, только я в идеологическом отделе, он в общем.

Ему пришлось быть одним из тех, кто в 1989 году готовил к печати в журнале «Известия ЦК КПСС» доклад Н. С. Хрущева на закрытом заседании ХХ съезда. Тогда Николай Николаевич отвечал за подготовку архивных документов и исторических публикаций в этом журнале. Мы понимали, что публикация доклада станет сенсацией, и надо ли рассказывать, с каким волнением и журналистским азартом готовили к печати этот документ? Документ, спрятанный на долгие 33 года в архиве VI сектора общего отдела ЦК КПСС — так был зашифрован архив Политбюро.

Те, кому приходилось работать с подобного рода докладами, знают, что существуют три варианта их оригинальных текстов: 1. Доклад, который произнес выступающий. 2. Правленая стенограмма этого доклада. 3. Опубликованный текст.

Понятно, что они, как правило, неидентичны, и, строго говоря, подлинно оригинальный текст — это произнесенный текст. Ведь, выступая с трибуны, именитый докладчик (а у Хрущева, как впоследствии у Горбачева, это происходило сплошь и рядом) отвлекается от написанного текста, реагирует на настроение и реплики аудитории, дает волю сиюминутным эмоциям, иногда его, что называется, «заносит», словом, выступает живой человек, и этим все сказано. Другое дело — отпечатанная по горячим следам стенограмма, которую принято давать на правку самому выступающему. В ней возможны авторские правки речевых огрехов, изъятие откровенных неуклюжестей и сказанных в запальчивости «глупостей», приглушение эмоций и т. п. Что же касается текста для печати, то он может отличаться от произнесенного весьма и весьма существенно: вступают в силу соображения политической конъюнктуры, сохранения партийной и государственной тайны, ожидаемого пропагандистского эффекта и т. п.

Так вот, публикация секретного доклада Хрущева готовилась по «третьему варианту». То есть в распоряжении Михайлова была отпечатанная типографским способом брошюра с грифом «не для печати». Такая брошюра рассылалась в 1956 году в партийные организации и зачитывалась на партийных и комсомольских собраниях. Эта брошюра печаталась по правленому тексту, который Хрущев разослал членам Президиума ЦК только 1 марта.

Возникает вопрос: насколько идентичен этот текст тому, что говорил Хрущев? Стенограммы в архиве не было — она на съезде не велась. Но машинописный-то текст произнесенного 25 февраля доклада должен был сохраниться в архиве? Должен, но… не сохранился. Потерян!

С тех пор прошло много лет, архив Политбюро давно стал президентским архивом, но, как признался бывший руководитель Росархива профессор Р. Пихоя, окончательный вариант доклада (тот текст, который зачитывал сам Хрущев на съезде) до сих пор так и не найден.

Странная потеря. ЦК КПСС не то учреждение, где можно было потерять «исторический доклад» партийного вождя. Отсутствует и магнитофонная запись (а она наверняка велась). Изъять их из архива Политбюро мог только сам «хозяин» или его «наследники», но это тоже маловероятно. К изъятию (по существу, воровству) пришлось бы подключать работников архива, в тайне это не сохранишь. Другое дело, что оригинал доклада можно было не отдать в архив. Но почему?

«Так ли это важно?» — спросит современный читатель. Главное, что доклад опубликован, а нюансы интересны сегодня только историкам. В общем-то, это верно. И все же очень любопытно, какие изменения претерпел доклад за время от 25 февраля, когда он был произнесен, до 5 марта, когда его разослали в виде брошюры? Что вставил и что вычеркнул из своей исторической речи Хрущев, отдавая ее для распространения? Узнаем ли мы это когда-нибудь? Трудно сказать.

О реакции местных партийных органов на закрытое письмо ЦК КПСС с текстом секретного доклада Хрущева известно мало. Если верить официальной партийной информации, поступавшей из ЦК компартий союзных республик на Старую площадь в Москву, то в парторганизациях встретили зубодробительную критику в адрес Сталина с воодушевлением, чтение доклада сопровождалось чуть ли не овациями. Но вот прошло время, и события полувековой давности предстали в другом, более близком к правде свете.

Как-то М. С. Горбачев вспомнил хрущевские времена. Он тогда работал в комсомоле. В Ставропольский крайком КПСС тоже поступила брошюра с текстом доклада Хрущева на закрытом заседании ХХ съезда.

Встал вопрос: как реагировать комсомолу? Пришли к общему мнению: наиболее подготовленные работники должны включиться в разъяснительную работу итогов ХХ съезда среди молодежи. План комсомольских действий согласовали в крайкоме партии. Горбачева направили в Ново-Александровский район. Ситуацию он застал там, можно сказать, типичную. Секретарь райкома партии по идеологии Н. И. Веретенников, к которому Горбачев зашел по приезде, узнав о его миссии, выразил искреннее сочувствие. Он, как понял Горбачев, считал, что его просто «подставили». Во всяком случае, сам находился в полнейшем смятении и абсолютно не знал, что делать. «Откровенно скажу тебе, — заметил он, — народ осуждения «культа личности» не принимает».

Что скрывается за ссылками на народ, Горбачев, по его словам, уже знал — чаще всего это настроения аппарата. И решил, что необходимо самому почувствовать настроения людей. Две недели он провел в районе, ежедневно встречался с комсомольцами, беседовал с коммунистами. Впечатления были сложные. У части собеседников, особенно в молодежной, интеллигентской среде, а также тех, кого в той или иной мере коснулись сталинские репрессии, тема «культа» находила живой отклик. Другие просто отказывались верить приведенным в докладе фактам, категорически не принимали оценки деятельности и роли Сталина. Третьи — и таких было немало, — не сомневаясь в достоверности фактов, задавали один и тот же вопрос: «Зачем?» Зачем публично выносить «сор из избы», зачем открыто говорить об этом и будоражить народ?

Горбачев признавался, что его поразила и та версия объяснения репрессий, которая сформировалась в сознании многих простых людей. Мол, наказаны в 30-х годах Сталиным были те, кто притеснял народ. Вот им и отлились наши слезы. И это говорилось в крае, который прошел через кровавую мясорубку страшных тридцатых годов!

В «верхах», кто интуитивно, кто вполне осознанно, сразу поняли, что критика Сталина — это критика самой системы, угроза ее существованию, а стало быть, благополучию власть имущих. Это стало особенно очевидным, когда на первых же собраниях, посвященных ХХ съезду, руководство всех уровней услышало в свой адрес: «А где же вы тогда все были?».

Андропов, являвшийся в то время послом СССР в Венгрии, позже рассказывал Горбачеву, что сразу же после ХХ съезда его неожиданно пригласил на охоту тогдашний венгерский лидер Матиас Ракоши. Когда остались одни, Ракоши по-русски сказал (явно рассчитывая на то, что разговор будет передан в Москву): «Так делать нельзя. Не надо было торопиться. То, что вы натворили на своем съезде, это беда. И я еще не знаю, во что она выльется и у вас, и у нас».

Уже в первые дни пребывания в районе Горбачев понял, что нужны не публичные речи, а откровенные дружеские беседы. Свои наблюдения и предложения после этой командировки он передал в крайком партии, и они вызвали интерес. Казалось, все прошло сносно. Но удовлетворения он не почувствовал. Вопросов только прибавилось, многие из них оставались без ответа. И он понял, что одной из главных причин этого являлся сам доклад Хрущева. Он носил не аналитический, не «рассуждающий», а, как выразился Горбачев, сугубо личностный, «эмоционально-обличающий» характер. Не доказывал, а бил по нервам. Сводил причины многих сложнейших политических, социально-экономических, социально-психологических процессов к дурным чертам личности самого «вождя». Надо было идти по пути более глубокого анализа. Но, увы…

Сумятица и неудовлетворенность еще более возросли, когда вскоре после ХХ съезда стали появляться признаки «обратного хода». Стало известно, что ЦК отозвал свое «информационное письмо» по докладу Хрущева. «Правда» перепечатала из китайской газеты «Жэньминь жибао» статью «Об историческом опыте диктатуры пролетариата», в которой говорилось, что Сталин «выражал волю народа и был выдающимся борцом за марксизм-ленинизм».

Наконец, 30 июня ЦК принял постановление «О преодолении культа личности и его последствий», указывавшее на заслуги и «преданность Сталина марксизму-ленинизму», а также на то, что никакой «культ» не мог изменить «природы нашего общественного строя».

Так или иначе, толчок обществу ХХ съезд дал мощный, он положил начало переоценке внутренней и внешней политики, анализу исторических фактов. Но процесс этот шел противоречиво. Старые силы не собирались уступать.

М. С. Горбачев запомнил, как в Ставрополе, когда глубокой ночью начали с помощью тракторов снимать огромную скульптуру Сталина, стоявшую в самом центре, собралась толпа, настроенная явно неодобрительно. Но все обошлось, «работу» довели до конца. Скульптуру сняли, а проспект Сталина переименовали в проспект Маркса.

Если сносом памятника Сталину и критикой его политики возмущались в традиционно спокойном Ставрополе, то можно представить, как восприняли эту весть на родине Сталина — в Грузии. Официальная хрущевская пропаганда замалчивала эти факты, и только после распада Советского Союза исследователи получили доступ к документам, в которых содержалось описание происходивших в Тбилиси событий.

Еще до рассекречивания архивных материалов и моего знакомства с ними бывший первый заместитель председателя КГБ СССР Филипп Денисович Бобков рассказывал, что население Грузии чрезвычайно болезненно отреагировало на доклад Хрущева на ХХ съезде. Отношение к Сталину в республике сложилось особое: для большинства грузин он являлся национальным героем, и дата смерти ежегодно отмечалась возложением венков к монументам, массовыми шествиями и митингами, во время которых исполнялись его любимые песни, произносились пламенные речи.

Так продолжалось до 1956 года. Неизвестный для населения доклад Хрущева, искаженные слухи о его содержании вызвали самые разные интерпретации и всевозможные кривотолки. Многие передавали суть доклада, используя факты из обвинительного заключения по делу Берии, которое незадолго до событий читалось повсеместно в различных коллективах. Все это подлило масла в огонь.

Набережная Куры, где стоял огромный монумент кумира, не могла вместить пришедших почтить его память и выразить протест решениям ХХ съезда.

Несколько дней в Тбилиси, Гори, Сухуми, Батуми, Кутаиси и других городах шли непрерывные митинги.

9 Марта несколько десятков тысяч митинговавших у монумента Сталину хлынули от набережной Куры по Александровскому спуску к Дому связи на проспекте Руставели. Призвал их к захвату дома некий Кипиани, выступивший перед толпой с провокационной речью. Кто-то из толпы сделал несколько выстрелов, что еще больше накалило собравшихся.

Дом связи охраняла небольшая группа солдат, их без труда смяли и оттеснили вглубь здания. Солдаты подверглись избиению. Одному из них приставили к горлу вилку. Кто-то из солдат, защищаясь, открыл стрельбу вверх, в потолок, и пули рикошетом отскочили от бетона. В создавшейся неразберихе некоторые солдаты стреляли и в толпу. В те дни в Тбилиси погиб двадцать один человек.

Поведение тех, кто оказался в операционном зале Дома связи, свидетельствовало, что массовые выступления возникли стихийно, не было никакой организации заговора, как хотелось изобразить дело кое-кому в Москве.

Ворвавшиеся в Дом связи метались по залу, не зная, что им делать. Одни искали радиостудию, чтобы объявить миру о происходящем в Тбилиси. Другие сочиняли телеграмму в Москву с требованием не трогать Сталина. Нашлись и такие, кто поздравлял Молотова с днем рождения. События у Дома связи привели к тому, что в город ввели войска и объявили чрезвычайное положение, которое, правда, продолжалось всего одну ночь.

Так в общих чертах выглядела рассказанная по памяти генералом армии Ф. Д. Бобковым картина происшедших в Тбилиси событий в начале марта 1956 года. Но вот открылись прежде засекреченные архивы, и в моих руках оказался ценный источник — закрытое письмо С. Статникова, корреспондента газеты «Труд» по Грузинской ССР, адресованное в служебном порядке главному редактору Б. Буркову. Должен отметить, что практика привлечения корреспондентов центральных газет на местах к информированию центра о тех или иных событиях и проблемах широко применялась в советские времена. Явления изучались всесторонне, сведения сопоставлялись по различным источникам, порой самым неожиданным.

Из докладной записки С. Статникова: «5 марта около 10 часов утра я был у здания Дворца труда (шел к себе в корпункт). Вдруг до моего слуха донеслись резкие, продолжительные гудки автомашин (автоинспекцией они запрещены), вскоре из-за угла показалась группа людей. Шли студенты (человек 120–150) без головных уборов. Процессия двигалась по середине улицы. Передний нес портрет Сталина и несколько венков. Организаторы шествия поминутно обращались к останавливавшейся на тротуарах публике с призывом снимать головные уборы и почтить тем самым память Сталина. Поминутно кто-либо выскакивал из колонны и, подбежав к останавливающимся автомашинам, требовал от шоферов давать продолжительные гудки. В этот день прошло несколько таких процессий. Все они направлялись на площадь к монументу Сталина и возлагали венки.

На другой день повторилось то же самое, но более организованно. Выросло их число, в особенности к середине дня, когда заканчивались занятия в институтах. К портретам Сталина прибавились портреты Ленина, появились красные флаги с траурными лентами.

В этот же день в ЦК партии в 4 часа дня состоялось совещание, на котором присутствовал и я. Сюда пригласили руководящих работников министерств, газет и журналов — 70–80 человек. Открывший совещание первый секретарь ЦК КП Грузии тов. Мжаванадзе в своей краткой речи призвал присутствующих развернуть практическую работу по осуществлению решений ХХ съезда партии. Он сообщил, что нас ознакомят с письмом ЦК КПСС «О культе личности». Извинившись, он ушел, оставив вместо себя секретаря ЦК тов. Мчедлишвили.

После читки этого документа нам сообщили, что с его содержанием ознакомят всех коммунистов и комсомольцев. Вопросов никто не задавал и совещание на этом закончилось.

7 Марта студенты Государственного университета имени Сталина, сорвав лекции, с утра вышли на улицы города. Их поддержали студенты сельскохозяйственного института, политехнического и некоторых других (в Тбилиси 19 вузов). К студентам присоединились учащиеся грузинских школ. Надо здесь заметить, что группы студентов насильно выводили учеников, срывали занятия, угрожали директорам, что побьют стекла, поколотят их. Вся эта масса, никем не задерживаемая, шла по главной магистрали города — проспекту Руставели — к площади имени Ленина. Примерно в 11 часов утра у Дома правительства под продолжительные гудки автомашин и автобусов хором выкрикивали: «Дидеба дид Сталинс», «Дидеба беладс Сталинс» («Слава великому Сталину», «Слава вождю Сталину»). Затем они двинулись к площади имени Ленина. Здесь опять остановились у здания горсовета. Несколько человек продекламировали стихи о Сталине, хор исполнил песни, славящие Сталина.

8 Марта количество шествий росло. Появились грузовые машины, заполненные людьми. С флагами и портретами Ленина и Сталина они разъезжали по городу и кричали «Ленин — Сталин», «Слава Сталину» и т. д. Конечно, автомашин им никто не выделял, а это делалось очень просто: едущую пустую машину толпа останавливала, люди влезали в кузов и под угрозой избиения (если водитель не грузин), или действуя на грузинские патриотические чувства, они заставляли возить себя по городу. Был и такой случай, когда один из водителей отказался ехать, это произошло на мосту имени Сталина, то хулиганы вытащили его из кабинки и сбросили с моста в Куру. Было несколько случаев избиения непослушных шоферов.

В этот день атмосфера уже накалилась. Примерно в 3 часа дня я был в гуще этой толпы на площади имени Ленина. Некоторые организаторы и провокаторы, взобравшись на трибуну, обратились к собравшимся уже с предложениями. Например, когда один крикнул: почему в городе нет траурных флагов? Почему на фасаде горсовета не вывешено имеющееся у него панно с изображением Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина? И затем спросили, кто за то, чтобы вывесить, поднимите руки! В толпе поднялся гул одобрения и крики: мы требуем немедленно вывесить портреты. Группа в несколько десятков человек устремилась в Тбилгорсовет. Они разыскали коменданта, нашли это панно и с крыши, под восторженный гул толпы, спустили его над зданием. Как же реагировали работники милиции? Никак. Все, что делалось в эти дни, связывалось с именем сына грузинского народа — Сталина — Джугашвили. Эта фамилия часто упоминалась, чтобы подчеркнуть свои чувства.

Затем с трибуны крикнули, показывая на здание штаба Закавказского военного округа: «Грузины! Если хотите, чтобы был вывешен портрет Ленина — Сталина, то идите и требуйте!» Этого было достаточно, и толпа хлынула к штабу. Охрана вовремя успела закрыть железные ворота. Тогда они стали ломиться, стучать и кричать. Несколько человек под одобрительный гвалт зевак взобрались по трубе на балкон и вывесили два траурных флага. Толпа около часа горланила перед штабом, затем, видимо, дано было указание, солдаты опустили над зданием большое полотно с изображением Ленина и Сталина.

А в это время с трибуны неслись все новые и новые требования: город одеть в траур, установить микрофоны и репродукторы, предложить поэтам и писателям выступить перед грузинским народом. Более того, предложили привести гостившего в этот день маршала Чжу Дэ (причем, немедленно снаряжена была делегация). Как потом сообщили с трибуны, они, мол, говорили с ним, но по болезни он приехать не смог.

К вечеру на площади имени Ленина и у монумента микрофоны были установлены. Тысячная толпа стала ясно слышать выступления.

Один из выступающих (на площади имени Ленина) свою длинную речь построил на перечислении заслуг Сталина и, резюмируя, заявил, что со смертью Сталина все то, что было достигнуто, уже погибает, страна, и в первую очередь Грузия, погибнет. Затем, выхватив из кармана партбилет, призвал бороться за дело Сталина, а если надо, отдать и свою жизнь. Потрясая в воздухе партбилетом, крикнул: «Кто клянется, поднимите». В воздухе мелькнуло несколько партбилетов и десятки комсомольских. Люди закричали: «Клянемся, клянемся!».

9 Марта творилось что-то невообразимое. Фанатизм предельно накалился. На улицах бесновалась не только молодежь, но и взрослые. Газеты вышли с передовыми «Третья годовщина со дня смерти И. В. Сталина», помещено было фото «Ленин и Сталин в Горках (1922 г.)». На первой странице сообщалось: «Сегодня, 9 марта, на предприятиях, в учреждениях и учебных заведениях республики в 1 час дня состоятся митинги, посвященные третьей годовщине со дня смерти И. В. Сталина».

В 23.45 большая толпа людей бросилась к Дому связи с криками: «забрать радиостанцию», «забрать телеграф». Оказывается, до этого была послана группа в 10 человек для посылки какой-то телеграммы. Их впустили в здание и задержали (для выяснения личности), об этом стало известно толпе у монумента. По призыву провокаторов, эта толпа и была послана спасать задержанных. Путь к зданию, естественно, преградила охрана. Кто-то из задних рядов стал стрелять в автоматчиков, одному солдату всадили нож. Толпа наседала, пришлось отбиваться прикладами. Хулиганы все пустили в ход: кулаки, ножи, камни, пояса. В воздух дали предупредительные залпы. Выстрелы в упор повторились из толпы, дезорганизаторы продолжали наседать. У бойцов выхода не было, жизнь их была под угрозой. Пришлось принять оборонительные меры. И только после этого толпа была рассеяна.

После этого с помощью танков рассеяно было скопление на площади имени Ленина. Проспект Руставели и площадь были очищены. Многие разошлись. Местом сборища остался монумент. Здесь также вынужденные меры применить нельзя было.

Подошедшие воинские части, окружив парк, предложили разойтись. В ответ посыпались насмешки и оскорбления. На неоднократные предупреждения показывались кулаки и ножи. И когда около трех часов ночи их стали оттеснять, то хулиганы и провокаторы оказали сопротивление — стали нападать на солдат, вырывать автоматы, среди военных появились раненые. Снова пришлось применить оружие».

Тему болезненной реакции на секретный доклад Хрущева не могли обойти в своих мемуарах и сторонники Никиты Сергеевича. Правда, они до сих пор говорят об этом очень коротко и глухо, не вдаваясь в подробности. И в основном о том, как была воспринята разоблачительная кампания Хрущева в странах социалистического содружества.

Бросается в глаза, что информация эта весьма и весьма дозирована. Ни один из сторонников Хрущева в своих мемуарных записках не дает общей картины. Как будто каждому кто-то отводил определенную страну — в основном Венгрию, реже Германию, еще реже Польшу. Я попытался собрать разрозненные сведения воедино. И что выяснилось? Почти все братские партии расценили сумасшедший доклад Хрущева как угрозу самому существованию мировой социалистической системы.

Секретный доклад недолго оставался доступным одним лишь членам партии, Никита Сергеевич явно стремился довести его до сведения всех, имеющих уши. Вскоре его стали читать на комсомольских, а затем и просто собраниях. Увезли его домой и гости съезда, представители братских партий.

Едва наступила весна, как, по свидетельству хрущевского сына Сергея, доклад начал гулять по миру. Сначала на Запад ушло его переложенное журналистами на свой лад содержание. Об этом доложили Хрущеву, но мер он принимать не стал, да и не к кому. «Разве поймаешь вылетевшее на свободу слово?» — высоким слогом изъясняется в послесоветское время сын советского коммуниста номер один пятидесятых — шестидесятых годов и сам тоже бывший коммунист.

Вскоре, по словам Сергея Хрущева, в руках американцев оказался уже полный текст. Пришлось учинить следствие. Следы привели в Польшу.

Ответ оказался до смешного прост. В Варшаве доклад продавали на рынке, и весьма недорого. Никита Сергеевич якобы сильно возмущался, когда ему доложили результаты расследования. Но, как признает сын, в действительности отца расстроило не то, что информация попала в чужие руки, а способ ее распространения.

Государственный департамент США выпустил текст доклада отдельной брошюрой. На этом, казалось, история поставила точку: практически все население нашей страны ознакомилось с закрытым письмом ЦК, за пределами границ Советского Союза доклад прочитали все желающие. Но не тут-то было, гриф секретности на докладе сохранился на десятилетия. До 1964 года за этим следили, по выражению Сергея Никитича, открытые сталинисты в ЦК, после 1964-го — скрытые. Казалось, таким образом они как могут оберегают весьма подпорченный образ вождя. Все эти годы о докладе говорили вполголоса, как о чем-то не очень приличном. И в эпоху перестройки он долго оставался под замком. В Москве периодически возникали слухи: доклад вот-вот разрешат опубликовать, остались последние формальности. Хрущевскому отпрыску якобы даже показывали типографскую обложку брошюры с указанием цены на последней странице. Явное свидетельство несекретности издания. Обложка обложкой, слухи слухами, доклад же… оставался секретным.

Сложившаяся ситуация выглядела смешной, ведь за первые годы гласности о Сталине опубликовали такие факты, о которых Хрущев и не подозревал, разворошили то, к чему он не решался даже прикоснуться. И все же не смешно, скорее грустно.

Резонанс в Восточной Европе.

Итак, приступаем к обещанному выше рассказу о том, как восприняли секретный доклад Хрущева братские коммунистические и рабочие партии Восточной Европы. Доклад был неожиданным и для них: в Кремле не соизволили даже предупредить их заранее о своем намерении, не говоря уже о том, чтобы выслушать и учесть мнение по поводу намечавшегося крутого поворота в политике.

Свидетельствует Н. С. Хрущев:

— Мы узнали через своего посла, что в Польше развернулись бурные события, поляки очень поносят Советский Союз и чуть ли не готовят переворот, в результате которого к власти придут люди, настроенные антисоветски.

Он позвонил в Варшаву и разговаривал с Охабом. Хрущев спросил, верна ли информация, полученная Москвой через посольство.

— Да, сейчас идет бурное заседание ЦК, обсуждаются эти вопросы.

В информации, которую советское руководство получило через посольство, говорилось, что в Польше стал бурно проявляться антисоветизм, и приход Гомулки к власти происходит в опоре на антисоветские силы.

Хрущев высказал Охабу (а они по этому вопросу уже обменялись мнениями, тут как раз собрался полный состав Президиума ЦК КПСС), что Кремль очень беспокоит происходящее…

Хрущев сказал:

— Мы хотели бы приехать поговорить с вами.

Охаб ответил:

— Мы хотим посоветоваться, дайте нам подумать.

Вскоре Охаб позвонил и говорит:

— Мы бы просили вас не приезжать, пока не закончится у нас заседание Центрального Комитета.

Казалось бы, ответ правильный, если относиться к собеседнику с доверием. Но у Хрущева в то время доверия к Охабу не было. Конечно, если относиться друг к дургу с доверием, то лучше всего было бы там не появляться, с тем, чтобы не оказывать давления.

— Но сейчас мы за этим и хотели ехать, чтобы оказать соответствующее давление, — вспоминал Н. С. Хрущев. — Так как у нас возникло недоверие к Охабу, то его отказ в нашей просьбе нас еще больше возбудил, еще больше усилил подозрения, что там идет нарастание антисоветских настроений, которые могут вылиться в какие-то действия, и тогда поправить положение будет уже трудно.

Хрущев сказал Охабу, что он все-таки хочет приехать, и открыто заявил, что Польша для Кремля имеет большое стратегическое значение. В то время с Германией не был заключен мирный договор, и поэтому в Польше располагались советские войска на основании положений, вытекающих из Потсдамского соглашения. Они охраняли коммуникации, проходящие через польскую территорию. Все это было высказано Охабу, которого предупредиди о приезде советского руководства в Варшаву.

Обменялись на Президиуме ЦК мнениями и составили делегацию. В нее вошли Хрущев, Микоян, Булганин. Они полетели в Польшу. Когда приземлились, на аэродроме их встретили Охаб, Гомулка, Циранкевич и другие польские руководители. Встреча была очень холодной. Московские гости прилетели очень возбужденные, и Хрущев, едва поздоровавшись, сразу на аэродроме высказал недовольство происходящим:

— Почему все это происходит под антисоветским знаменем?… Чем это вызвано? Мы всегда стояли на позициях освобождения Гомулки, и лично я, и другие товарищи. Когда я беседовал с Охабом, то имел в виду, что Гомулка приедет в Крым, мы с ним поговорим. Он подлечится, а мы тем временем разъясним нашу позицию в деле его освобождения.

Охаб вскипел:

— Что вы ко мне предъявляете претензии? Я теперь уже не секретарь Центрального Комитета. Спрашивайте их.

Он показал на Гомулку. В его словах сквозило неприкрытое недовольство.

Хрущев подумал, что его слова при встрече по дороге из Китая насторожили Охаба, он мог подумать, что в Москве хотят его свергнуть и посадить на его место Гомулку. Хрущев в душе не был противником Охаба, но к тому времени он показал себя слабым руководителем, и Гомулка был лучшей заменой. Хрущев ценил Гомулку.

Как потом вспоминал Сергей Хрущев, дома неожиданный отъезд отца в Польшу вызвал настоящий шок. Во-первых, в те годы любая поездка за границу, даже в дружественную социалистическую страну, считалась нерядовым событием. Ее обычно приурочивали к важной дате, объявляли загодя и сопровождали обстоятельной подготовкой.

Тут же из ЦК раздался звонок: «Собирайте вещи, я лечу в Варшаву». И никаких объяснений. Вещи приготовили быстро, за многие годы до автоматизма отработался процесс сборов отца в командировку — специальный чемоданчик стоял в специально отведенном месте. В него полагалось уложить белые рубашки для ежедневной смены, белье, электрическую бритву, тапочки. Вот практически и все. Запасной костюм везли в купленном для этой цели в Женеве футляре, чтоб не мялся.

К тому же Хрущев ехал не один, вместе с ним летели Молотов и Булганин или он с ними. Что и говорить, такое сочетание свидетельствовало об одном: случилась беда, и немалая.

Хрущев заехал домой на минутку. На вопросы отвечать не стал, только буркнул: «Есть там дела», — и ушел к себе на второй этаж переодеваться.

К приготовленному стакану чая с лимоном не притронулся. Спустившись, сразу прошел в прихожую, надел темно-серое демисезонное пальто, нахлобучил такую же, в тон, шляпу, как-то отчужденно обвел всех взглядом, кивнул на прощание и вышел. Всеми своими мыслями он уже был там, в Варшаве.

В доме наступила тревожная тишина. Через несколько часов звонок из приемной ЦК от помощников: «Долетели благополучно, приступили к работе». И никаких подробностей. Что там такое стряслось? Чем вызван столь поспешный отъезд?

Домашние терялись в догадках.

И сборы, и полет — все происходило в спешке, на нервах. Никита Сергеевич потом рассказывал о своих переживаниях: ведь они так и не получили согласия Охаба на прилет в Варшаву, не было разрешения и на перелет польской границы. Отправились по своему разумению, на свой страх и риск. А у страха глаза велики, по сообщениям советского посольства, не развеянным неприятным разговором с Охабом, не исключался контрреволюционный государственный переворот. Не встретят ли в этом случае незваных гостей, самовольно пересекших границу, самолеты-перехватчики? По свидетельству Хрущева-младшего, его отец такое развитие событий считал маловероятным, но, исходя из панической информации, полностью исключить не мог.

Что же произошло после встречи на аэродроме?

Н. С. Хрущев:

— С аэродрома мы приехали в Центральный Комитет… Беседа проходила очень бурно… Разговор был грубым, без дипломатии. Мы требовали объяснений действий, которые, как мы считали, были направлены против Советского Союза. Войском Польским тогда командовал маршал Рокоссовский… Когда мы приехали, то во время обеда получили информацию от Рокоссовского, что войска, подчиненные Министерству внутренних дел, приведены в боевую готовность и стянуты к Варшаве… Эти обстоятельства еще больше возбудили наше недоверие, и даже возникли подозрения, что действия поляков умышленно направлены против Советского Союза. Уже звучали открытые требования выслать Рокоссовского в Советский Союз, так как ему нельзя доверять, он не поляк и проводит антипольскую политику.

С. Н. Хрущев:

— Как красная тряпка быка, раздражал поляков маршал Рокоссовский, «рекомендованный» на пост главы военного ведомства еще Сталиным. Они справедливо полагали, что в решительный момент он выполнит приказы Хрущева, а не Гомулки, послужит России, а не Польше. «За мной установлена слежка, и я шагу не могу сделать, чтобы это не было известно министру внутренних дел», — жаловался Рокоссовский отцу.

Н. С. Хрущев:

— Антисоветская волна у нас создала соответствующее настроение. Хотя мы считали, что это накипь, которая накопилась в результате неправильной политики Сталина. Сложнее была проблема пребывания наших войск в Польше. Правда, это право вытекало из Потсдамского соглашения и, следовательно, освящено авторитетом международного права. Необходимость присутствия наших войск в Польше определялась железнодорожными и шоссейными коммуникациями с нашими войсками в Германии. Мы решили защищать это право. Я поговорил с Рокоссовским: «Скажите, Рокоссовский, как поведут себя войска?».

С. Н. Хрущев:

— Это был момент, за которым могло последовать непоправимое. Поэтому особенно ценно проследить, как мы тогда, в 1956 году, продвигались к грани и как остановились на самом краю. На вопрос отца Маршал Советского Союза и Маршал Войска Польского бывший сталинский узник и герой войны Константин Константинович Рокоссовский ответил: «Польские войска сейчас не все послушают моего приказа, но… есть части, которые выполнят мой приказ. Я — гражданин Советского Союза и считаю, что надо принять меры против тех антисоветских сил, которые пробиваются к руководству. Жизненно важно сохранить коммуникации с Германией через Польшу». Так что у поляков были все основания сомневаться.

Н. С. Хрущев:

— Наши силы в Польше были невелики. С нами в Варшаву приехал Конев, он в то время командовал войсками Варшавского пакта и был нам необходим. Через маршала Конева мы приказали, чтобы советские войска в Польше были приведены в боевую готовность. Через некоторое время мы приказали, чтобы одна танковая дивизия подтянулась к Варшаве. Конев отдал приказ и доложил, что войска снялись и танковая дивизия движется в направлении Варшавы.

Аналогичные распоряжения отдал еще верным ему войскам маршал Рокоссовский.

Конечно, это не осталось незамеченным поляками. Варшава начала лихорадочные приготовления к обороне, а на Гомулку выпала миссия попытаться отвести танковые экипажи.

Заседание было бурное, нервное. Хрущев отчаянно спорил с поляками. И тут к нему направляется Гомулка и очень нервно заявляет:

— Товарищ Хрущев, на Варшаву движется ваша танковая дивизия. Я вас прошу дать приказ остановить движение и не вводить ее в город. Вообще лучше, чтобы она не подходила к Варшаве. Я боюсь, будет совершено непоправимое.

Очень нервно Гомулка и просил, и требовал. Гомулка — экспансивный человек, у него пена на губах появилась. Выражения он употреблял очень резкие.

Завадский информировал Хрущева, что идет антисоветская агитация среди рабочих Варшавы. Заводы вооружаются. Ситуация сложилась очень тяжелая. Приехавшие из Москвы, собственно говоря, оказались пленниками.

Опять слово взял Гомулка, и своим выступлением Хрущева очень подкупил. Говорил он горячо:

— Товарищ Хрущев, я вас прошу, остановите движение войск. Произойдет непоправимое! Вы думаете, что только вы нуждаетесь в дружбе с польским народом? Я, как поляк и коммунист, заявляю, что Польша больше нуждается в дружбе с русскими… Разве мы не понимаем, что без вас не можем существовать как независимое государство? Все будет в порядке. Не допустите, чтобы ваши войска вошли в Варшаву. Тогда будет трудно контролировать события.

Был объявлен перерыв. Приехавшие из Москвы собрались своей делегацией и обсудили вопрос вместе с Рокоссовским. Хрущев проникся доверием к словам Гомулки. Он ему и раньше верил. Несмотря на его вспыльчивость и резкость, в его словах была искренность…

Хрущев говорит:

— Товарищи, я Гомулке верю, верю как коммунисту. Ему трудно. Сразу он этого не сделает. Но постепенно, если мы выразим ему свое доверие, отведем наши войска, дадим время, то Гомулка сможет справиться с теми силами, которые сейчас стоят на неверных позициях.

Все согласились, и Хрущев отдал Коневу приказ остановить продвижение советских войск к Варшаве. Потом Хрущев объяснял, что эти войска и не двигались к Варшаве, а проводили свой военный маневр и, выполнив его, остановились в том пункте, который был им назначен. Конечно, никто не поверил хрущевским объяснениям, но все были довольны, что войска остановились. Обстановка разрядилась. Поляки поняли, что с московской делегацией можно договориться. Ввод советских войск в Варшаву действительно мог быть непоправимым. Это породило бы такие трудности, что невозможно себе представить, куда бы можно зайти.

Хрущев считал, что положение спас Гомулка. Остальное было второстепенным. Выдвижение на пост первого секретаря Гомулки у Хрущева не вызывало возражений.

Дальнейшее пребывание советских высших руководителей в Польше перестало быть необходимым. Они распрощались и улетели домой.

13 Ноября министр национальной обороны Польши маршал Войска Польского Константин Рокоссовский подал в отставку со всех постов. Польское правительство на прощание наградило военачальника орденом и, не мешкая, отправило в Советский Союз. На его место назначили лишь недавно вышедшего из тюрьмы Марианна Спыхальского.

Почти одновременно вспыхнули волнения в Венгрии.

16 Октября 1956 года будапештские центральные газеты опубликовали письмо Имре Надя и постановление Политбюро ЦК Венгерской партии трудящихся о восстановлении в партии И. Надя «в связи с тем, что хотя он совершил политические ошибки, но они не делали обоснованным его исключение из партии». Постановление об исключении Имре Надя из партии от ноября 1955 года отменялось. Тогда Ракоши взял верх, теперь времена поменялись.

Хрущев, по словам его сына Сергея, лично ничего не имел против Имре Надя. Их знакомство началось давно. Еще со сталинских времен ему запомнились яростные стычки между Ракоши и Надем по крестьянскому вопросу. Имре Надь и тогда числился в «ревизионистах», выступал против поголовной насильственной коллективизации, за предоставление ограниченной свободы крестьянину, склонялся к нэпу. Дело доходило до оскорблений, Ракоши обвинял Имре Надя в измене, но Сталин только посмеивался. Видимо, у него имелись свои расчеты: свара внутри венгерского руководства его устраивала, а в «перерожденчество» Имре Надя он не верил.

Наверняка, у Сталина имелись основания не причислять Имре Надя к людям, вызывающим опасения, не хотел он отдавать его на расправу вместе с другими, не потрафившими ему венгерскими лидерами. Такими, как Ласло Райк и многими, многими другими. Правда, Сталин и не встал открыто на его защиту, когда Имре Надя за правый уклон в 1949 году исключили из Политбюро. Промолчал. Но тронуть не дал.

В 1949 году Имре Надя переместили с поста министра сельского хозяйства на место председателя парламента и попутно назначили ректором сельскохозяйственного института. Там он пробыл недолго, его карьера, в отличие от других «уклонистов», стала выправляться. А в 1952 году Надь занял прежнее министерское кресло в расширившем функции ведомстве — министерстве сельского хозяйства и снабжения.

По случаю смерти Сталина Имре Надь произнес прочувствованную речь о великом вожде, продолжал его верноподданнически цитировать, а после своего исключения из партии, уже в 1955 году, обвинил обидчиков в проведении антисталинской политики.

В те годы Хрущев провозгласил «невмешательство» в происходившие в дружеских странах дела. Конечно, это «невмешательство» носило своеобразный характер, являлось слепком со своего времени. Большим шагом вперед считалась отмена утверждения в Москве любого назначения на мало-мальски серьезный пост. Этим достижением Хрущев чрезвычайно гордился. Старался он не влезать и во внутренние свары. Хотя это далеко не всегда удавалось. Терпящая поражение сторона бежала в Москву за помощью, а победители стремились там же закрепить свои успехи.

Созвучие политики, проводимой Хрущевым, и идей, выдвигавшихся Имре Надем, становилось все более синхронным. Очевидно одно — в середине октября, как и раньше, Хрущев еще не видел в Имре Наде врага.

Начавшаяся 23 октября студенческая демонстрация в Будапеште, проходившая под лозунгами, требовавшими отставки тогдашнего венгерского руководства и прихода к власти Имре Надя, оказалась для Хрущева неожиданной. Хрущев-младший не знал, о чем докладывал советский посол Андропов. Сейчас многие отдают дань его проницательности, проявленной в тот период, но не приводят конкретных документов. Хрущев-младший знает одно: гром грянул, конечно, не с ясного неба, тучи давно заволокли горизонт, но в Москве не ждали бури. Ситуация оценивалась как напряженная, но не более чем в предыдущие дни.

Если для Хрущева-старшего происшедшее требовало принятия чрезвычайных мер, то Хрущева-младшего сам факт демонстрации против социализма, против народной власти просто потряс. До сих пор слово «демонстрация» ассоциировалось у него лишь с парадным верноподданническим шествием в дни праздников. А тут еще в газетах появились зловещие сообщения об «антинародной авантюре в Будапеште», сопровождаемой грабежом магазинов и битьем стекол. О перестрелке у здания венгерского радио не упоминали.

Н. С. Хрущев:

— К руководству пришел Надь Имре. У нас теплилась надежда, что если в руководстве Надь Имре, то он сохранит коммунистическое руководство в венгерском народе.

С. Н. Хрущев:

— Демонстранты мирно обтекали выползшие на узкие будапештские улицы советские танки с плотно задраенными люками. Машины казались безжизненными, они никак не противодействовали проходу людей. Казалось, их вообще не интересует происходящее в городе. Отец сказал, что войска получили строжайшее указание не вмешиваться, только демонстрировать свое присутствие. Приказ строго выполнялся. Даже когда с крыш домов по танкам стали беспорядочно стрелять, как говорят, засевшие там работники госбезопасности, они не отреагировали. Пули только щелкали по броне, не в состоянии даже сколупнуть грязно-зеленую краску.

Однако надежды Хрущева-старшего не сбылись. Имре Надь не проявил решительности, не смог овладеть положением. Или не хотел? По мнению мемуариста, Хрущева-младшего, именно не смог. По своей природе человек мягкий и интеллигентный, он старался примирить непримиримое, отвергал саму возможность применения силы. Нельзя не отметить, что и у него не было запаса времени. В отличие от Гомулки, он пришел к власти не в преддверии событий, а на их гребне. Во многом ему приходилось всего лишь констатировать происшедшее.

Хрущев-младший много раз задавался вопросом, почему отец по первому зову кинулся в Варшаву, а в Венгрию не поехал? Без сомнения, при той непростой расстановке сил в Президиуме ЦК, сложившейся после ХХ съезда, отец старался поровнее распределить ответственность за принимаемые решения. С одной стороны, чтобы его не обвинили в выпячивании своей фигуры, с другой — он не желал все грехи взваливать на свои плечи. Старался соблюсти некий баланс. Но главное, по мнению сына, отец недооценил опасности нарастания событий. Доклады из Будапешта в отличие от панического призыва посла в Польше не предвещали столь страшных потрясений. На первых порах казалось, что правительство Имре Надя, наладив тесный контакт с советскими эмиссарами, сможет овладеть положением.

В ночь на 25 октября Советская Армия наконец вмешалась в события, но действовала она не в одиночестве, а вместе с венграми. Еще сохранялась возможность переломить развитие событий, направить поток в безопасное русло. Именно в безопасное. О нейтральной Венгрии, стоящей вне пактов, а тем более о Венгрии, уходящей на Запад, в НАТО, в тот период острого противостояния двух лагерей, двух сил, мыслящих терминами побед и поражений, могли говорить только политические авантюристы. Это время еще не пришло.

А как происшедшие события подавались советским людям? Сын руководителя страны с иронией приводит цитату из газеты «Правда»: «По приказу Совета Министров Венгерской Народной Республики венгерская армия, внутренние войска и вооруженные рабочие отряды с помощью советских войск в ночь на 25 октября ликвидировали контрреволюционный путч».

Однако остановить сползание к кровопролитию, стабилизировать ситуацию не удалось. События накатывались лавиной, выходили из-под контроля, в том числе из-под контроля Имре Надя. «Сегодня трудно сказать, — пишет Хрущев-младший, — что оказало большее влияние: накаленная обстановка и деструкционное стремление масс, отвергающих старые порядки, стремящихся отомстить за преступления и обиды, или попытки измазанных в крови работников госбезопасности спровоцировать столкновение с советскими войсками, устроить кровавую бойню и под ее прикрытием уйти от ответа».

По крайней мере закончившееся трагически 25 октября «братание» на будапештских улицах венгров с советскими солдатами свидетельствует о последнем. Так считает сын советского вождя Сергей Хрущев.

Весьма патриотично, не правда ли? Даже если бы было так, как он утверждает, странно читать подобные пассажи. Речь-то идет о его Родине. Впрочем, Сергей Никитич сейчас проживает в Америке, которую собирался догнать и перегнать его неистовый папаша.

Неужели американец российского происхождения Сергей Никитич Хрущев не слышал от отца и сам не знал, кто готовил восстание в Венгрии? Кто-кто, а высшее кремлевское руководство наверняка было информировано Комитетом госбезопасности, что британская военная разведка МИ-6 обучала будущих венгерских повстанцев обращению со взрывчатыми веществами и огнестрельным оружием перед путчем в Будапеште. За два года до этого восстания диссидентов тайно вывозили через венгерскую границу в британскую зону Австрии для обучения на специальных курсах. Их встречали в пограничном городке Грац и переправляли в горы.

Об этом в 1996 году писали, ничего не скрывая, сами сотрудники британских спецслужб. Один из них вспоминал в газете «Дейли телеграф»: «У меня был старый разбитый «фольксваген», и я подбирал агентов на венгерской границе. Мы отвозили их в горы и проводили трех-четырехдневный курс подготовки. Мне приказывали подобрать кого-то на углу улицы в определенное время, ночью, под проливным дождем».

Этот агент, чье имя сохраняется в секрете, добавил: «После того, как мы завершали их подготовку, обучали обращению со взрывчатыми веществами и оружием, я отвозил их обратно. Это было в 1954 году, за два года до восстания. Но мы знали, что это случится. Мы готовили агентов для этого восстания».

Наконец, о роли МИ-6 в подготовке восстания рассказывается в книге Майкла Смита «Новый плащ, старый кинжал». В ней говорится, что катализатором восстания стало известие о секретной речи Хрущева в 1956 году и развенчании им Сталина. Это породило требование реформ, усилившееся в связи с вынужденной отставкой в 1955 году Имре Надя, либерального премьер-министра Венгрии.

23 Октября 1956 года, утверждается в книге М. Смита, 250 тысяч человек приняли участие в студенческой демонстрации в Будапеште, где звучали требования о выводе советских войск и возвращении Надя. Имели место столкновения с силами безопасности, и в толпе появилось большое количество оружия. Значительная часть его поступила с американских складов в Австрии, а другая была английского происхождения.

Сын же советского руководителя утверждает, что венгерская безопасность сама спровоцировала кровавую бойню.

У парламента раздавались выстрелы, падали убитые и раненые. Кто стрелял, осталось неизвестным. Говорили, что стрельба велась из окон домов. Хрущеву доложили: вооруженную акцию совершили контрреволюционеры. Среди венгров распространился слух: это — дело рук русских, которые решили схитрить, усыпить бдительность восставшего народа, а затем показали свое истинное лицо.

На следующий день весь Будапешт вышел на улицы. Симпатии сместились — венгерские военные начали примыкать к демонстрантам, стали образовываться новые органы власти. В городах — революционные комитеты, на заводах, по примеру югославов, — рабочие советы. От недавних объятий с советскими солдатами не осталось и следа. По словам Хрущева-младшего, народ потребовал вывода оккупационных войск из города.

Именно так и не иначе: «Народ потребовал вывода оккупационных войск из города». Не вооруженные и обученные английскими спецслужбами боевики, а «народ».

«Оптимистические сообщения в советской печати, — пишет далее Хрущев-младший, — о том, что 25 октября в Будапеште обстановка нормализовалась и спокойствие нарушается лишь отдельными вылазками отдельных вооруженных лиц, а 27 вновь организованное под руководством Имре Надя правительство Венгрии объявило амнистию, в результате которой повстанцы в массовом порядке сдаются властям, не вязались с озабоченным видом отца». Впечатление такое, будто печать могла не подчиняться Никите Сергеевичу. Какие сообщения пеклись в хрущевском ЦК, такие пресса и публиковала. Насмешливая тональность Сергея Никитича обидна — речь-то идет о своей стране.

«С работы он приходил не поздно, — рассказывает далее Хрущев-младший, — как обычно, но гулял молча, на вопросы отвечал неохотно. Только значительно позже он расскажет о своих колебаниях в те дни. Он думал не только о происходивших тогда событиях, бился и не мог найти ответ: почему так случилось. Сначала Польша, за ней Венгрия. Вернее, ответ напрашивался сам собой. Он, казалось, лежал на поверхности: во всем виноват Сталин, нарушение ленинских непререкаемых норм. Надо вернуться к ним, и все уляжется. Глубже отец старался не заглядывать».

Остается и мне воспользоваться приемом насмешливого мемуариста: конечно же, во всем виноват Сталин. При чем здесь Никита Сергеевич? Налицо неуклюжая попытка увести отца от исторической ответственности за события, о вине которого прямо говорят английские спецслужбы.

Так это английские! А для своих соотечественников пусть будет другая правда.

Между тем обстоятельства складывались неблагоприятно. Венгерское правительство так и не совладало с обстановкой, события бурно нарастали, а декреты за подписью Имре Надя только фиксировали стихийно происшедшие изменения. В день своего формирования новое руководство заявило, что по просьбе правительства в борьбе принимают участие советские воинские части, расположенные в Будапеште. На следующий день Имре Надь объявил о прекращении огня, пообещал распустить органы госбезопасности и потребовал вывода советских войск из города.

30 Октября, на следующий день после ухода советских танков, подвергся разгрому Будапештский горком партии. На улицах города стали охотиться за ненавистными сотрудниками госбезопасности, еще недавно сеявшими страх по всей стране (снова терминология Хрущева-младшего). В сообщениях в Москву их именовали активистами и невинными жертвами.

Хочется спросить мемуариста: а кем же они были? В конце концов, речь ведь шла о дружественной нам стране. Никак не могу отделаться от ощущения: так писать может только человек со стороны.

Разоренные здания с выломанными дверями и выбитыми стеклами, следы пожаров, лежащие на улицах трупы — все это фотографировали. Новые снимки немедленно отправили в Москву. Донесения, шифровки, звонки из Будапешта звучали все тревожнее. Из них следовало, что, хотя «ни рабочие, ни крестьяне не участвуют в столкновениях, держат нейтралитет», без вмешательства наших войск перелома не добиться.

Прервем на короткое время воспоминания сына и предоставим слово отцу. Никита Сергеевич рассказывал о начавшейся охоте за партийным активом, и главным образом охоте за чекистами. Громили партийные комитеты, громили чекистские органы. Вешали, убивали. Вешали за ноги, совершали прочие издевательства.

Вызвали Конева. Он тогда командовал войсками Варшавского пакта. Спросили его: сколько потребуется времени, если ему будет поручено разгромить контрреволюционные силы и навести порядок в Венгрии.

Он подумал и сказал:

— Трое суток, не больше.

Хрущев ему сказал:

— Готовьтесь. Когда начинать, мы вам скажем дополнительно.

И снова свидетельства С. Н. Хрущева, призванные, судя по всему, служить главным первоисточником для потомков.

1 Ноября пришло известие о решении венгерского правительства выйти из Организации Варшавского Договора и направленном в ООН призыве о защите. Эта информация только придала советскому руководству уверенности. Запрошенные маршалом Коневым на подготовку операции три дня истекли 4 ноября. Никита Сергеевич считал необходимым до начала акции заручиться поддержкой остальных союзных СССР социалистических стран.

Времени на консультации практически не оставалось. В запасе он имел полтора, максимум два дня. Решил провести встречи по частям. Он встретился с руководством Польши, Румынии, Югославии.

За эти полтора дня, которые отец провел вне Москвы, в Будапеште произошли немаловажные события. Правительство снова реорганизовалось, в него вошли люди, открыто противостоявшие союзу с Москвой. Оформилось непреклонное требование вывода советских войск с территории Венгрии. Тем временем Конев доложил, что войска направляются на исходные рубежи, он приступил к окружению аэродромов, транспортных узлов и других стратегически важных пунктов.

По сообщениям газет, в Венгрии началось настоящее побоище. С пойманными расправлялись прямо на улице. Из Австрии в Будапешт самолет за самолетом возвращались бежавшие после войны фашисты, хортисты и Бог знает кто еще.

По венгерскому радио объявили: всем бывшим сотрудникам распущенной службы государственной безопасности без промедления сдаться властям, и чуть ниже — информация о насилиях над коммунистами, снова сопровождаемая фотодокументами. Сообщалось о прекращении работы предприятий и реорганизации правительства. В него взамен изгнанных коммунистов включили вернувшихся с Запада правых буржуазных деятелей.

Наконец в дело вступили военные, и события покатились по иным рельсам. Пролилась кровь, много крови. Конев штурмовал Будапешт. Вернее, штурмовал, громко сказано, захватил его. Он и постоянно находившийся рядом с ним председатель КГБ Серов за эту операцию получили ордена. Кажется, Суворова. И не одни они. Всех участников операции, выполнявших «интернациональный долг» (эти слова сын советского вождя осуждающе заключает в кавычки), приравняли к тем, кто воевал с гитлеровскими фашистами.

А почему бы и нет? Что здесь предосудительного? Люди-то действительно участвовали в боевых действиях, гибли, получали ранения и увечья. Всякое сравнение, безусловно, хромает, но ведь американский президент в 1991 году не жалел орденов и медалей для участников операции «Буря в пустыне», хотя, разумеется, цели армии США в Персидском заливе и советских войск в Венгрии были абсолютно разными. Советский Союз оказал военное вмешательство в дела страны, связанной с ним Варшавским пактом. К тому же позволительно задать поборнику общечеловеческих ценностей С. Н. Хрущеву и такой вопрос: а кто, собственно, награждал советских бойцов и командиров, приравняв их к воинам, сражавшимся против фашистких войск? Указы Президиума Верховного Совета СССР о награждениях обсуждались и утверждались на заседаниях Президиума ЦК КПСС, на которых председательствовал Никита Сергеевич Хрущев.

Между тем, рассказывает далее Хрущев-младший, Серов прислал Никите Сергеевичу очередной альбом с фотографиями пустынных улиц Будапешта: стены домов выщерблены снарядами и пулями, витрины и окна зияли провалами или были забиты досками.

Посольство доносило: в своей массе народ поддерживает проведенную акцию. В восстании, судя по шифровкам Андропова, активно участвовала лишь горстка антикоммунистически настроенной интеллигенции. Ей удалось привлечь на свою сторону учащуюся молодежь. Рабочий класс, особенно за пределами Будапешта, не поддерживал контрреволюционных призывов. В одних местах он держал нейтралитет, в других — изготовлялся к отпору.

По мнению посольства, не удалось вовлечь в вооруженную борьбу и крестьянство, на призывы выхода из колхозов они не отреагировали. Продолжали спокойно работать.

Следовал вывод: восстание не имело поддержки в народе, его разгром получит положительный отклик среди значительной части населения Венгрии.

Как ни странно, но сын советского вождя видит положительную роль кризиса в Польше, и особенно венгерской трагедии в том, что они оказали огромное влияние на демократические процессы не только в этих странах, но и в Советском Союзе. Хрущев-младший считает: он не погрешит против истины, если скажет, что при принятии решений вплоть до 1964 года, дальше он просто не знает, в головах членов Президиума ЦК КПСС постоянно отдавались громыхающие залпы орудий в Будапеште.

К такому неожиданному выводу приходит человек, получивший американское гражданство, постоянно проживающий в США и преподающий там политологию. Вот уж поистине — найти оправдание можно любому поступку. И даже придать ему положительную роль. Мудра, тонка наука увода от главного! Непродуманная, волюнтаристская политика недалекого вождя привела к серьезным осложнениям в международном плане, идеологические основы мировой социалистической системы оказались подорванными, а нам, малопонятливым, вдалбливают: это пошло на пользу стране и всему коммунистическому движению. Жуткий провал выдают за великий подвиг.

Имре Надь между тем бежал в Румынию, где укрылся в югославском посольстве. Этот шаг до крайности натянул отношения Хрущева с Тито. Хрущев считал, что Тито вел двойную игру. «Ведь он поддержал вмешательство, и не просто поддержал, а подталкивал нас», — возмущался Никита Сергеевич.

Новый глава венгерского правительства Янош Кадар обратился с просьбой к Хрущеву посодействовать выдаче Имре Надя. Хрущев после некоторых колебаний согласился, и вскоре Имре Надь оказался в венгерской тюрьме.

Имре Надя судили. Суд вынес жестокий приговор — смертную казнь. После смерти Сталина, если не считать расстрела Берии, это был первый подобный приговор в политическом процессе.

17 Апреля 1958 года Имре Надя расстреляли.

С. Н. Хрущеву настолько дороги идеалы демократии и свободы, а также общечеловеческие ценности, что он восклицает: этот акт по справедливости навлек позор не только на голову Яноша Кадара, но и на голову отца.

Такое случается не часто — во имя любви к Западу не остановиться перед обвинением в позорном поступке родного отца. Впрочем, чего не сделаешь ради благосклонного к себе отношения цивилизованного мира. А может, Сергей Никитич всю свою жизнь руководствовался исключительно высокими побуждениями и никогда не шел на сделку с нравственными нормами? Действительно, если душа чиста и ей чужды несправедливые поступки, то такой человек не хочет делать исключений ни для кого, включая и близких родственников. Но к этой теме я еще вернусь, есть у меня кое-какие сведения, навеянные архивными источниками и рассказами долгожителя Лубянки Бобкова Филиппа Денисовича.

Закончить же этот подраздел хочется словами близкого Н. С. Хрущеву по говорливости и страсти к преобразованиям М. С. Горбачева. По его мнению, история никогда не забудет разоблачения Хрущевым культа личности Сталина. Плохо только то, что в его закрытом докладе на ХХ съезде было слишком мало анализа и слишком много субъективных моментов. Сводить проблему тоталитаризма к внешним причинам и дурному характеру диктатора — дело нехитрое и к тому же эффектное, но не вскрывает его глубоких корней. Достаточно прозрачными были и личные политические расчеты Хрущева: выступив первым с разоблачением «культа», он сразу же блокировал своих ближайших конкурентов и противников — Молотова, Маленкова, Кагановича, Ворошилова, которые вместе с ним как раз и составляли ближайшее окружение Сталина.

Все это верно, но для истории и большой политики огромное значение имеют реальные последствия его политических действий. Критика Сталина, олицетворявшего собою режим, не только выявила тяжелейшее состояние общества в целом, извращенный характер политической борьбы, происходившей в нем, но и полное отсутствие элементарной законности. Она морально дискредитировала тоталитаризм, породила надежды на реформирование системы, дала импульс развитию новых процессов как в сфере политики и экономики, так и в духовной жизни. И это, считает Горбачев, должно быть поставлено в заслугу Хрущеву, тем, кто поддержал его.

Он уже не говорит о том, что позиция Хрущева в данном вопросе привела к массовым реабилитациям, сохранившим доброе имя сотням тысяч безвинно погибших в сталинских застенках и лагерях.

В разоблачении Сталина наиболее ярко проявилась противоречивость исторической роли Хрущева. С одной стороны, смелость и мужество, решительность, готовность пойти против течения, а с другой — ограниченность политического мышления рамками определенных стереотипов, неспособность и нежелание вскрыть глубинные основы явлений, с которыми он вел борьбу.

Видеть причину трагических событий в истории советского общества только лишь в личных качествах «злодея» Сталина, значит, оказаться в плену «культа личности» наоборот. Если дело в этом, то достаточно сменить плохого руководителя на хорошего, и общество гарантировано от повторения ошибок. Хрущев как бы обращался ко всем: вот я честно говорю о прошлом, ничего не скрывая, верьте мне, идите за мной и все будет хорошо. Иными словами, приглашал сменить один культ другим, не посягая на устои системы.

Углубиться в анализ причин тоталитаризма Хрущев не хотел, да, вероятно, и не смог бы, потому что это требовало преодоления стереотипов, ставших для него символом веры. Поэтому критика культа личности, резкая по словам, была половинчатой по существу, ей был поставлен определенный предел, а процесс реальной демократизации остановлен в самом начале.

Ну что тут сказать? Горбачев не остановился на полпути, как Хрущев, а пошел дальше, посягнув на устои. Что из этого вышло, видно каждому.

Вынос из Мавзолея.

Нынешняя молодежь, наверное, и не подозревает, что когда-то в Мавзолее В. И. Ленина, вокруг которого время от времени вспыхивают дебаты, выносить или не выносить, с большой помпой был установлен и саркофаг с телом И. В. Сталина. Через восемь лет забальзамированное божество перезахоронили в обыкновенной могиле, правда, на Красной площади. Сопутствовавшее этому событию решение хорошо отложилось в памяти одного из немногих оставшихся в живых кремлевских «могикан» Н. А. Мухитдинова.

Октябрь 1961 года. ХХII съезд КПСС. Однажды вечером, после очередного заседания, Нуриддину Акрамовичу передали, чтобы он зашел к Хрущеву. Заходит и видит: у него сидят Подгорный, Микоян, Суслов, Шелепин и еще кто-то. Никита Сергеевич говорит:

— Давайте уберем Сталина из Мавзолея и похороним его на Новодевичьем кладбище, где лежат его жена, родные.

Общее молчание. Тут рассказчик осмелился и, по его словам, заговорил первым:

— Никита Сергеевич, его поместили в Мавзолей по решению ЦК, Президиума Верховного Совета и Совета Министров.

Козлов перебил:

— Всем это известно, зачем повторять?

Но Мухитдинов продолжал:

— Вряд ли народ хорошо воспримет, если мы так отнесемся к останкам покойного. У нас на Востоке, у мусульман, это большой грех — тревожить тело умершего.

Микоян оборвал:

— Не навязывай нам на съезде свои мусульманские обычаи.

Нуриддин Акрамович все же досказал свою мысль:

— Трудно будет объяснить, почему нужно хоронить на Новодевичьем кладбище. За Мавзолеем лежат его соратники — Дзержинский, Свердлов, Фрунзе, Калинин и многие другие, работавшие вместе с ним. Быть может, и ему найдется здесь место?

После некоторого молчания слово взял А. Н. Шелепин:

— Переносить останки Сталина на Новодевичье кладбище опасно, рискованно. Не исключено, что кто-то может их украсть. Вряд ли возможно предотвратить это. Получится скандал, и это в то время, когда так хорошо проходит съезд.

Хрущев подумал и говорит:

— Ну, давайте предложим съезду убрать его из Мавзолея. Ему не место рядом с Лениным. Быть может, действительно, похоронить его за Мавзолеем, в ряду известных деятелей?

Все согласились. Никита Сергеевич продолжил, обращаясь к Подгорному:

— Ты, Николай Викторович, сделаешь доклад, внесешь проект постановления. Анастас займется перезахоронением. Товарищ Суслов подготовит проект решения, а товарищ Козлов продумает, кто будет выступать. Желательно, чтобы руководители крупных республик и регионов высказались в поддержку этого решения.

На этом все разошлись.

30 Октября перед утренним заседанием съезда произошел небольшой казус. Вместо первого секретаря ЦК Компартии Грузии В. П. Мжаванадзе пришлось срочно готовить к выступлению Председателя Совета Министров республики Г. Д. Джавахишвили. Оказалось, что Мжаванадзе после разговора с ним Козлова пришел утром на заседание съезда с завязанным горлом и шепотом сказал, что у него начался воспалительный процесс, что он охрип и говорить не может. Остановились на Джавахишвили, который, правда, сопротивлялся, но ему навязали это выступление, даже припугнув. Выступив в чисто грузинской манере, он заявил:

— Да, мы вынуждены согласиться с предложением о переносе праха Сталина в другое место.

От республик Средней Азии и Казахстана никто не выступал. Таким образом, в поддержку предложения первого секретаря Ленинградского обкома И. В. Спиридонова выступили первый секретарь Московского горкома партии П. Н. Демичев, Г. Д. Джавахишвили, от Ленинградской парторганизации член КПСС с 1902 г. Д. А. Лазуркина. В заключение выступил Н. В. Подгорный, который от имени ленинградской и московской делегаций, делегаций компартий Украины и Грузии внес на рассмотрение проект постановления ХХII съезда КПСС о нецелесообразности дальнейшего сохранения в Мавзолее саркофага с телом И. В. Сталина.

Делегаты утвердили проект без замечаний.

Перезахороняли ночью, тайно, по-воровски. Накануне москвичи каким-то образом узнали о затеянном. На Красной площади собирались группы людей. Бывший командир отдельного Кремлевского полка Ф. Конев рассказывал мне: для того, чтобы выяснить настроения людей, он переоделся в гражданскую одежду, смешался с толпами. Велись возбужденные разговоры. Содержание их можно было свести к следующему: «Почему этот вопрос решили, не посоветовавшись с народом?».

К 18 часам того же дня наряды милиции очистили Красную площадь и закрыли все входы на нее под тем предлогом, что будет проводиться репетиция техники войск Московского гарнизона к параду.

Ф. Конев подтвердил слова Н. Мухитдинова о первоначальном замысле перезахоронить Сталина на Новодевичьем кладбище.

— Меня вызвал в здание правительства заместитель начальника управления охраны Кремля полковник В. Чекалов и приказал подготовить одну роту. Он так и сказал: для перезахоронения Сталина на Новодевичьем кладбище. Спустя некоторое время он позвонил мне по телефону и сказал, что захоронение будет за Мавзолеем Ленина у Кремлевской стены.

Ф. Конев рассказал мне, что, когда стемнело, место, где решено было отрыть могилу, обнесли фанерой и осветили электрическим прожектором. Примерно к 21 часу солдаты выкопали могилу и к ней поднесли 10 железобетонных плит размером 100 х 75 сантиметров. Силами сотрудников комендатуры Мавзолея и научных работников тело Сталина изъяли из саркофага и переложили в дощатый гроб, обитый красной материей. На мундире золотые пуговицы заменили на латунные. Тело покрыли вуалью темного цвета, оставив открытым лицо и половину груди. Гроб установили в комнате рядом с траурным залом в Мавзолее.

В 22. 00 прибыла комиссия по перезахоронению, которую возглавлял Н. Шверник. Из родственников никого не было. Чувствовалось, что у всех крайне подавленное состояние, особенно у Н. Шверника.

Когда закрыли гроб крышкой, не оказалось гвоздей, чтобы прибить ее. Этот промах быстро устранил начальник хозотдела полковник Б. Тарасов. Затем пригласили восемь офицеров Кремлевского полка, которые подняли гроб на руки и вынесли из Мавзолея через боковой выход.

В это время на Красной площади проходили стройными рядами автомобили, тренируясь к параду.

К 22 часам 15 минутам гроб поднесли к могиле и установили на подставки. На дне могилы из восьми железобетонных плит был сделан своеобразный саркофаг. После минутного молчания гроб осторожно опустили в могилу. Предполагалось гроб сверху прикрыть еще двумя железобетонными плитами. Но полковник Б. Тарасов предложил плитами не закрывать, а просто засыпать землей.

По русскому обычаю, кое-кто из офицеров, в том числе и Ф. Конев, украдкой бросили по горсти земли, и солдаты закопали могилу, уложив на ней плиту с годами рождения и смерти Сталина, которая много лет пролежала в таком виде до установления бюста.

Подоплека предательства.

И Никита Сергеевич, и его сын Сергей, и зять Алексей Аджубей, предвосхищая неизбежные вопросы будущих историков и политиков, сами спрашивали, были ли какие-то сугубо личные причины, амбиции, толкнувшие Хрущева на решительный шаг во время ХХ съезда — на второй доклад?

Обойти молчанием этот вопрос было нельзя. Уйти от него значило бы дать повод для многозначительных умозаключений. И все трое последовали классическому правилу: лучший способ защиты — это наступление.

По версии А. Аджубея, в дни дежурства у постели умиравшего Сталина домой Никита Сергеевич (он делил это дежурство с Булганиным) приезжал всего на несколько часов, осунувшийся, почерневший, мало говорил, вновь уезжал на Ближнюю дачу. В траурной толпе потерялись и пропадали чуть ли не сутки его сын и младшая дочь — потрясенные случившимся и рвавшиеся в Колонный зал, чтобы проститься с вождем. В один из дней Никита Сергеевич взял с собой Раду, и она, оставив грудного ребенка, до ночи пробыла у гроба, не имея сил уйти. В последние траурные минуты Хрущев плакал, как и многие другие, и не стеснялся своих слез.

Вместе с партией, которую вел Сталин, рядом со Сталиным прошла вся его жизнь. Приехав в 1929 году с Украины в Москву, в Промышленную академию, где учились наиболее энергичные, талантливые партийцы с мест, Хрущев стал не только прилежным студентом горного факультета. Вскоре его избрали секретарем парткома академии. В академии училась и жена Сталина, Аллилуева, она тоже была членом парткома.

Хрущев активно участвовал в острейшей борьбе с троцкистской оппозицией. По-видимому, Каганович, бывший в ту пору секретарем МГК партии и знавший Хрущева еще по Украине, мог рассказать о нем Сталину.

Никита Сергеевич не часто вспоминал о том, как он попал в верхние партийные круги. Иногда, уже в пенсионные годы, он мог отложить книгу, задуматься и, как бы для себя, вернуться в прошлое.

Что могло заставить Хрущева выйти на трибуну с докладом о Сталине? Чем объяснялась его решимость? Нелепо было бы утверждать, что Хрущев вовсе не знал о массовых репрессиях или не чувствовал себя виновным. Он сам говорил, что те, кто работал рядом со Сталиным, не могут снять с себя ответственности, но она должна быть соразмерной. Нина Петровна обронила как-то фразу о том, что только после ХХ съезда Никита Сергеевич отдал начальнику своей охраны пистолет, который хранился в его спальне. Сам Хрущев редко делился подробностями о ночных сталинских обедах-заседаниях, но одной, как бы дежурной реплике Сталина придавал особое значение. Сталин мог вдруг, прервав застолье, спросить кого-либо из присутствовавших: «Что-то у вас сегодня глазки бегают?».

«Бегающие глазки» были плохим признаком. Вопрос этот и долгая пауза вслед обескураживали. В последние месяцы жизни Сталина на таком ближайшем «прицеле» вождя были Молотов, Микоян, Ворошилов. Что это значило, каков следующий шаг, им было прекрасно известно. Знал, конечно, это и Хрущев.

Поэтому, наверное, и носил с собой пистолет? Звучит красиво. А польза от этого пистолета какая? Отстреливаться от охраны, которой Сталин даст приказ его арестовать, заподозрив, что и у него «глазки забегали»? Ну разве что застрелиться самому! Но способен ли на такой поступок жизнелюбивый плясун и весельчак Никита Сергеевич?

По мнению хрущевского зятя, мотивы выступления с докладом о культе личности Сталина на ХХ съезде — следующие. К 1956 году десятки известнейших партийных работников, военных деятелей, дипломатов, писателей, ученых были реабилитированы. С мертвых снимались ложные обвинения, их имена очищались от наветов и диких оговоров. Живым нужно было не просто участие, извинения, восстановление чести и достоинства. Им вернули паспорта, выдали денежную компенсацию, помогли устроиться с жильем, подыскали работу. Но требовалось и открыто сказать о тех трагических процессах, которые приобрели массовый характер. Уже до ХХ съезда и, конечно, в ходе заседаний у Хрущева крепло убеждение, что сказать откровенно об этом прежде всего должна партия. Соответствующий материал, который готовила специальная комиссия ЦК, куда входили большевики-ленинцы, вернувшиеся из лагерей и ссылок, в один из последних дней работы съезда лег на его стол.

Многие подробности о «врагах народа» начали доходить тогда до Хрущева, открывая истоки и размах массовых репрессий. Наверное, стыд и ужас соседствовали в его душе. Конечно, он был причастен к репрессиям и гибели многих товарищей, ставил свою подпись на приговорах «особых» совещаний и троек.

Разные варианты восстановления истины и справедливости занимали ум Хрущева, но бесспорно одно: он не испугался личной ответственности, душа его не зачерствела.

Никита Сергеевич много раз вспоминал ночь перед последним днем работы съезда. Тогда он еще раз перечитал страницы доклада, и ему померещилось, что он слышит голоса погибших товарищей. Что творилось в его душе? Его, конечно, угнетала вина перед ними.

У каждого свое право судить Хрущева за такой поворот ХХ съезда, за ту роль, которую он сыграл в истории нашей страны и партии. Бесспорно, по-видимому, одно: этот съезд никого не оставил равнодушным. Стало ясно, что за зло, за преступления против народа рано или поздно придется нести ответ, что из молчания не возникнет прощения.

Когда он объявил о своем решении, его стали пугать непредсказуемыми последствиями. Чем сильнее противились Молотов, Маленков и Ворошилов, тем тверже становилось убеждение Хрущева: надо открыть все. Принять половинчатое решение, осуждающее культ личности Сталина, и не вдаваться в подробности массовых репрессий, с его точки зрения, означало обман партии. Он предложил Молотову выступить с докладом. Тот отказался. Никита Сергеевич предупредил, что не изменит решения и выступит с докладом в качестве делегата съезда. Не остановило его и то, что он ставил под удар и себя: ведь он тоже был рядом со Сталиным. Он сказал, что лгать и изворачиваться не будет. «Придут молодые, спросят: почему смолчали? Что ответим им мы? Как они отнесутся к нам? Спасали свои шкуры, не хотели ответственности? Не жгла боль за гибель товарищей?!».

Так вспоминал Хрущев тот день своей жизни.

Его решение требовало немалого мужества. Поймут ли его? Поддержат? Встанет ведь и вопрос: а где же ты был раньше, дорогой товарищ, разве не знал, что арестовывают твоих друзей по партии, тех, с кем ты работал много лет бок о бок, неужели верил, что все это враги?

Члены хрущевской команды развивают эту концепцию вширь и вглубь. У Никиты Сергеевича трудилось немало способных и даже по-своему талантливых аналитиков и публицистов. Одним из них был Ф. М. Бурлацкий, написавший о той эпохе немало ностальгически-проникновенных страниц. Бесспорный мастер тонкой детали, впечатляющего штриха. В одной из своих книг он приводит такой запоминающийся эпизод.

На одной из встреч с руководителями коммунистических и рабочих партий Хрущев, стоя с рюмкой коньяка в руке, рассказывал:

— Вот меня часто спрашивают, как это я вдруг вышел и сделал тот доклад на ХХ съезде. Столько лет мы верили этому человеку. Поднимали его. Создавали ему культ. И риск тоже был огромен. Как еще к этому отнесутся руководители партии, и зарубежные деятели, и вся наша страна? Так вот, я хочу рассказать вам историю, которая мне запомнилась с детства, еще когда обучался грамоте. Была такая книга «Чтец-декламатор». Там печаталось очень много интересных вещей. И прочел я в этой книге рассказ, автора не помню. Сидели как-то в тюрьме в царское время политзаключенные. Там были и эсеры, и меньшевики, и большевики. А среди них оказался старый сапожник Пиня, который попал в тюрьму случайно. Ну, стали выбирать старосту по камере. Каждая партия предлагает своего кандидата. Вышел большой спор. Как быть? И вот кто-то предложил сапожника Пиню, человека безобидного, не входящего ни в одну из партий. Посмеялись все, а потом согласились. И стал Пиня старостой. Потом получилось так, что все они решили из тюрьмы бежать. Стали рыть подкоп. Долго ли рыли, неизвестно, только вырыли. Ну, и тут возник вопрос, кому идти первым в этот подкоп. Ведь, может, тюремное начальство уже дозналось о подкопе и ждет там с ружьями. Кто первым будет выходить, того первым и смерть настигнет. На эсеров-боевиков указывают, а те — на большевиков. Но в этот момент из угла поднимается старый сапожник Пиня и говорит: «Если вы меня избрали старостой, то мне-таки и надо идти первым». Вот так и я на ХХ съезде. Уж поскольку меня избрали первым, я должен, я обязан был, как тот сапожник Пиня, сказать правду о прошлом, чего бы это мне ни стоило и как бы я ни рисковал.

Идейные мотивы — это прекрасно. Но те, кто хорошо знал Хрущева, уверяют, что побудительными мотивами поступков Никиты Сергеевича не всегда было обостренное чувство справедливости. Мол, в его сердце находилось место и обидам, и высокомерию, и зависти, и мести.

О том, что у главы Советского государства Никиты Хрущева был сын от первого брака, мало кто знал. До последнего времени об этом вообще не писали, его существование замалчивал даже отец. Во всяком случае в его «надиктовках», даже в полном тексте расшифровок, эта тема не присутствует. И, как недавно открылось, скорее всего, неспроста…

Естественно, полностью ее игнорировать клан Хрущевых не мог, хотя бы во избежание нежелательных подозрений. Сергей Хрущев осветил эту щекотливую тему так.

Его брат Леонид начал войну в бомбардировочной авиации, в сорок первом году его ранило, и лечиться ему довелось в Куйбышеве. Когда нога срослась, Леонид стал рваться обратно на фронт, но теперь уже в истребители. Использовав все доступные ему средства, брат добился желаемого. Однако повоевать ему пришлось недолго. На Воронежском фронте в начале 1943 года его сбили — типичная судьба плохо облетанных молодых пилотов, не освоивших как следует хитрую механику воздушного боя.

Произошло все над территорией, занятой немцами, внизу простирались болота. Соседи по строю в пылу боя и не заметили его исчезновения, только что был Леонид — и нет его. Командующий фронтом прислал отцу соболезнования, предлагал послать в предполагаемый район падения самолета поисковую группу, но отец, поблагодарив за участие, попросил зря не рисковать другими жизнями. Делу не поможешь и сына не вернешь.

Так Леонид Хрущев попал в списки пропавших без вести, а вскоре в Куйбышеве арестовали его жену, Любовь Илларионовну. Обвинение против нее выдвинули стандартное — работа на иностранную разведку, благо, дипломатический корпус тоже эвакуировался за Волгу. Чьей она числилась шпионкой, Сергей Никитич не помнит, то ли английской, то ли шведской. Вышла она на свободу только в пятидесятых годах, хлебнув полной мерой лиха в карагандинских лагерях.

На руках у матери Сергея Нины Петровны осталась их годовалая Юля, она воспитывалась вместе с детьми Никиты Сергеевича и очень не любила свой отличный от остальных статус внучки. Нина Петровна первой заметила нарождающуюся проблему, и Юля перешла в дочки.

На первый взгляд ничего особенного. Стандартный набор — пропал без вести, жену арестовали по обвинению в связях с иностранной разведкой. Ироничное замечание «то ли английской, то ли шведской» должно оттенить абсурдность обвинения. Ничего необычного, таких примеров несть числа.

Но — пропал сын члена Политбюро ЦК. Но — арестовали невестку члена Политбюро ЦК. И он почему-то отклоняет предложение командующего фронтом о поиске в районе предполагаемого падения самолета. И ничего не делает, чтобы помочь высланной в карагандинский лагерь на пятнадцать лет жене пропавшего сына, разлученной с годовалой дочерью.

Объяснить эту ситуацию можно лишь предположением, что Леонид попал в плен. Тогда становится ясно, почему арестовали и сослали его жену — так требовали суровые законы, принятые во время войны. Чтобы прекратить массовые дезертирства и сдачу в плен, Государственный комитет обороны СССР пошел на беспрецедентные меры. Впрочем, для сведения обличителей сталинских репрессий: аналогичные законы были приняты в годы Второй мировой войны во всех вовлеченных в кровавую бойню странах.

Еще в 1990 году в четвертом номере «Военно-исторического журнала» была опубликована статья Б. Е. Пестова «Погиб? Пропал без вести? Жив?», в которой приведено письмо майора в отставке Андреева. Ссылаясь на заместителя начальника управления кадров Министерства обороны СССР в 1945–1969 годах И. А. Кузовлева, он утверждает, что в 1943 году летчик Л. Хрущев попал в плен к немцам. По настоятельной просьбе Н. С. Хрущева Сталин дал согласие на обмен сына Хрущева на немецкого военнопленного. Обмен состоялся, но сотрудники НКВД установили, что Леонид, будучи в плену, сотрудничал с немцами. По решению военного трибунала Леонид Хрущев был приговорен к расстрелу. После вынесения такого сурового приговора Никита Сергеевич обратился к Сталину с просьбой помиловать сына, но Сталин отказал ему, мотивируя свой отказ тем, что у него нет ни юридических, ни моральных прав не согласиться с решением военного трибунала.

По мнению И. А. Кузовлева, Н. С. Хрущев запомнил это Сталину и затеял впоследствии кампанию по разоблачению культа личности в отместку за сына. Автор статьи говорит, что многое в судьбе сына Н. С. Хрущева неясно, тем более, что из личного дела Леонида при неизвестных обстоятельствах исчезла часть документов. Это, конечно, наводит на размышления многих людей. В их числе и Евгений Яковлевич Джугашвили — внук И. В. Сталина, сын его сына Якова, погибшего в немецком плену в конце войны.

Евгений Яковлевич дослужился в Советской Армии до полковничьего чина, находился на военно-преподавательской работе. Он тоже заинтересовался судьбой исчезнувшего сына Хрущева. И вот что установил.

Одним из развлечений Леонида Хрущева была стрельба по бутылке, стоящей на голове человека. Кстати, этим тогда увлекались многие офицеры. Этакие «гусары», подопытным материалом у которых были военнопленные. В одном из таких упражнений Леонид вместо бутылки попал в голову своему товарищу и убил его.

Об этом стало известно Сталину. Хрущев, как член Военного совета одного из фронтов, первый секретарь ЦК КП(б) Украины, начал спасать сына от наказания. На встрече с Хрущевым Сталин спросил его:

— Вы ходатайствуете о своем сыне как член Политбюро или как отец?

— Как отец, — ответил Хрущев.

Тогда Сталин задал ему вопрос:

— А вы думали о том отце, сына которого убил ваш сын? Что он скажет?

Война диктовала законы военного времени, и они были законом для всех. Леонид из офицеров был разжалован в рядовые и направлен в штрафной батальон. Вскоре попал в плен. Немцы, узнав, что среди пленных — сын члена Политбюро, стали использовать его для агитации в прифронтовой полосе: выступая по радио, он агитировал советских солдат и офицеров сдаваться в плен.

Дело приняло политический характер. Сталин дал указание начальнику Центрального штаба партизанского движения П. К. Пономаренко выкрасть сына Хрущева у немцев. Когда Сталину доложили, что Леонид доставлен в расположение одного из партизанских отрядов, и попросили самолет для доставки его в Москву, то Сталин ответил:

— Не надо рисковать еще одним офицером, судите Леонида Хрущева на месте.

Сын Хрущева был расстрелян как изменник Родины.

Хрущев после смерти Сталина тщательно скрывал этот факт, и даже был пущен слух, что летчик Леонид Хрущев погиб смертью храбрых в бою с несколькими немецкими истребителями. У нас умеют распускать слухи.

Сам Хрущев, будучи членом Военного совета Юго-Западного направления, то есть армий, сражавшихся под Харьковом, в критический момент, когда немцы окружили наши войска, бросил фронт и бежал в Москву. Ему грозило попасть под суд военного трибунала. От наказания его спас Молотов.

Ну, и в одном из послевоенных выступлений Сталин назвал Хрущева придурком. Может быть, все это и вылилось потом, после смерти Сталина, в открытую ненависть к Сталину, и Хрущев стал насаждать ее в народе.

Хрущев был мстительный человек. Мстя Сталину, он мстил его детям.

В. М. Молотов, судя по записям его бесед с писателем Ф. Чуевым, считал, что Хрущев в душе был противником Сталина.

— Сталин — все и вся, а в душе другое. Личное озлобление его на любые шаги толкает. Озлобление на Сталина за то, что его сын попал в такое положение, что его расстреляли. После такого озлобления он на все идет, только бы запачкать имя Сталина.

И дальше:

— У него сын был вроде изменника. Это тоже о нем говорит. Хорош политический деятель, у которого даже сын и тот…

Не договорил фразу до конца. Подытожил:

— Сталин сына его не хотел помиловать. Хрущев лично ненавидел Сталина.

Многое знают и бывшие кремлевские охранники. Майор «девятки» С. П. Красиков тоже немало наслышан об охраняемых лицах.

— Никита Сергеевич Хрущев был женат дважды. Первая жена оставила ему детей Леонида и Юлю. А от второй жены, Нины Петровны Кухарчук, родились Рада, Сергей и Елена.

У охранников свой круг общения — шоферы из кремлевского гаража, работники пищеблоков, садовники, коменданты правительственных дач. От их наблюдательного взгляда ничего не ускользало, недаром они тоже принадлежали к лубянскому ведомству и имели воинские звания, как правило, невысокие — сержантов, старшин, младших офицеров. Супружеские неверности, проблемы с детьми, семейные конфликты — все проходило на их глазах.

Не было исключением и хрущевское семейство. С. Красиков и другие люди из охраны знали, что Леониду было всего два года, когда умерла его мать. Позже он окончил ФЗУ. Работал слесарем на рентгензаводе. Поступил в училище гражданского воздушного флота. В феврале 1939 года был призван в ряды Красной Армии. Женился на Розе Трейвас. Однако отец брачное свидетельство молодоженов аннулировал и, получив назначение в Киев, приказал чекистам представить «блудного сына» пред строгие очи родителей.

Через десяток лет эстрадная певица Роза Трейвас была задействована в концерте Кремлевского Дворца съездов, устроенном после банкета советским правительством в честь китайского лидера Чжоу Эньлая. К ней с бокалом шампанского подошел бывший свекор.

— Ты Роза Трейвас? — спросил.

— Я Роза Хрущева, — уточнила певица. — Племянница Бориса Трейваса, которого вы с Ежовым расстреляли…

Борис Трейвас вместе с Хрущевым в свое время работал заведующим орготделом в Бауманском райкоме партии Москвы. Трейваса выдвинули на должность первого секретаря Калужского райкома Московской области. Но перейти на новую должность он не успел. Было срочно состряпано антисоветское дело, и затем последовал расстрел.

За двадцатипятилетнюю жизнь у Леонида Хрущева, помимо указанного греха, значился и выговор в 1940 году за неуплату вовремя комсомольских взносов. Леонид все свое унес с собой.

Леониду судьба дала и крылья, и волю, и возможность «окунуться в распрекрасную гибельную пустоту». Свободной волей, однако, он достойно распорядиться не смог и, будучи сыном первого секретаря ЦК КП(б)У, стал общаться с компанией грабителей, которые не только обирали своих жертв, но и при дальнейшем сопротивлении отправляли на тот свет. Сам Леонид в убийствах замешан не был, но, посмотрев, как они совершаются, видимо, поимел к убийствам вкус. О делах этой компании Н. С. Хрущеву было известно от наркома внутренних дел Украины Ивана Александровича Серова. Реакция первого секретаря ЦК КП(б)У оказалась поразительной.

— Закрой это дело! — приказал он.

Серов дело закрывать отказался, следствие довел до конца, и большинство участников преступной группы приговорили к высшей мере наказания — расстрелу.

Узнав об этом, сердобольный отец поспешил припасть к ногам отца всех народов. Что говорил при этом, как увещевал он Сталина, неведомо, известно лишь, что генсек Фемиду укротил, и та, сменив гнев на милость, отпустила Леониду Никитичу десять лет лишения свободы. В первые дни войны Леонид попросился на фронт, но, по просьбе папы, его послали доучиваться в авиационное училище, после окончания которого отпрыск мужественно сражался в 134-м скоростном авиационном бомбардировочном полку, совершил тридцать три боевых вылета, был тяжело ранен, выздоровел и получил орден Красного Знамени. Однако с бомбардировщиков его потянуло на истребители. При переподготовке он совершил новое преступление: по пьянке из пистолета убил майора Красной Армии. По приговору военного трибунала его приговорили к высшей мере, но Леонид снова попросился на фронт.

Этот эпизод нашел полное подтверждение, с добавлением некоторых экзотических подробностей, в рассказе сына А. И. Микояна генерала Степана Анастасовича Микояна.

В поликлинике в Куйбышеве он познакомился с двумя старшими лейтенантами, тоже проходившими амбулаторное лечение после ранения: Рубеном Ибаррури, сыном знаменитой Долорес, и Леонидом Хрущевым. Оба уже имели по ордену Красного Знамени.

В конце июля 1941 года самолет Леонида был подбит немецким истребителем. Леонид едва дотянул до линии фронта и сел с убранным шасси на нейтральной полосе. Один из членов экипажа был убит еще в воздухе, а Леонид при посадке сломал ногу. В полевом госпитале у Леонида хотели ее отрезать, но он не дал, угрожая пистолетом. Нога очень плохо заживала — он лечился более года.

— Леонид Хрущев был хороший, добрый товарищ, — говорит о нем Степан Анастасович. — Мы с ним провели, встречаясь почти ежедневно, более двух месяцев.

К сожалению, по словам С. А. Микояна, Леонид любил выпивать. В Куйбышеве в гостинице жил в это время командированный на какое-то предприятие его товарищ, имевший блат на ликеро-водочном заводе. Они покупали там напитки в расчете на неделю и распивали почти каждый вечер в гостиничном номере. Степан, хотя почти не пил, часто бывал там. Приходили и другие гости, в том числе и девушки. Микоян с Леонидом познакомились и подружились тогда с двумя молодыми танцовщицами из Большого театра, который был там в эвакуации. Леонид, даже изрядно выпив, оставался добродушным и скоро засыпал.

Когда Степан уехал в Москву, произошла трагедия, о которой он узнал позже от одного приятеля Леонида. Однажды в компании оказался какой-то моряк с фронта. Когда все были сильно «под градусом», в разговоре кто-то сказал, что Леонид очень меткий стрелок. На спор моряк предложил Леониду сбить выстрелом из пистолета бутылку с его головы. Леонид, как рассказывал этот приятель, долго отказывался, но потом все-таки выстрелил и отбил у бутылки горлышко. Моряк счел это недостаточным, сказал, что надо попасть в саму бутылку. Леонид снова выстрелил и попал моряку в лоб. Его судили и дали восемь лет с отбытием на фронте. Когда Леонид был проездом в Москве, Степан с ним встретился, но этой истории еще не знал, а тот сам ничего не сказал.

Продолжу версию С. П. Красикова. В начале марта 1943 года Н. С. Хрущев позвонил Сталину и срочно попросился на прием. Сталин приказал ему остаться на фронте. Дела там ухудшались. Но… Хрущев на свой страх и риск вылетел в Москву.

Однако беда не ходит одна. Когда Хрущев позвонил Сталину уже из Москвы, Сталин стал просто невменяем. Он разрешил Хрущеву приехать на прием и накинулся на убитого бедою соратника. Склонил к полу его голову и стал выколачивать об нее курительную трубку. Бесновался. Кричал. Но, увидев, что Хрущев ни на что не реагирует, остыл и осмотрелся. Тут-то и увидел, усмотрел, что соратник осунулся, поблек, побледнел и выглядит значительно старше своих лет. Генсек стал оттаивать и проникся судьбой печальника: вождю было понятно, что он, переживая, не спал несколько ночей и дней. И Сталин снизошел. Поднял Хрущева с колен. Усадил в мягкое кресло и стал осторожно расспрашивать о подробностях боев на Юго-Западном фронте. Несмотря на потрясение, Хрущев отвечал кратко, со знанием дела, а сам выискивал возможность заговорить о насущном, о том, ради чего прилетел к Верховному, заговорить о судьбе своего сына.

Официантка поставила чай, и Никита Сергеевич отважился:

— Дорогой Иосиф Виссарионович! Товарищ Сталин! Вы знаете меня долгие годы. Все это время свои силы и здоровье я отдавал делу партии и социализма. Я весьма благодарен вам за оценку моего труда, считаю вас самым близким человеком моей семьи, учителем, который многое сделал в моем идейном и партийном совершенствовании…

Сталин слушал молча.

— Вся наша семья безмерно благодарна вам, дорогой Иосиф Виссарионович, за то, что вы однажды оказали нам огромную помощь и душевное облегчение по спасению сына Леонида. Сейчас у него снова страшное горе. Леонид вновь совершил преступление и должен предстать перед трибуналом. Ему грозит смертный приговор. Если это случится, я не знаю, переживу ли эту трагическую весть. Своим родным я об этом ничего не сказал и не думаю говорить. Для них это тоже будет большим ударом…

Сталин видел, как мучается сподвижник, но успокоить его не мог. А Хрущев уже впал в транс.

— Дорогой Иосиф Виссарионович, — заплакал он. — Вся наша надежда на вас. Прошу вас, помогите. Мой сын виноват. Пусть его сурово накажут, но только не расстреливают.

Сталин набил табаком трубку и стал ее раскуривать. Ему нужно было оттянуть время, дабы Хрущев пришел в себя, успел собраться с мыслями, и Верховный смог сказать ему горькую истину о предстоящей судьбе его сына.

Хрущев встал.

Сталин медленно начал говорить:

— Я знал о случившемся с вашим сыном. Не сомневался, что у нас состоится встреча с разговором о нем. Только исходя из большого уважения к вам я прощаю вам, товарищ Хрущев, самовольный приезд с фронта в Москву. Мне очень бы хотелось помочь вам, но я… я бессилен сделать это. Однажды я поступился своей партийной и гражданской совестью, пошел вам навстречу и упросил суд помиловать вашего сына. Но он не только не исправился, а совершил второе, более тяжкое преступление. Вторично нарушать законы мне не позволяет моя совесть и горе родственников, советских граждан, ставших жертвами преступных действий вашего сына. В сложившемся положении я ничем помочь вам не могу, ваш сын будет судим в соответствии с советскими законами.

Хрущев снова упал на колени. Пополз за Сталиным, пытаясь обхватить его ноги.

— Дорогой Иосиф Виссарионович! — просил он. — Вы сами отец. Кому, как не отцу, понять отцовское горе…

Не подумал Никита Сергеевич, что может натворить он последними словами. Да, Сталин был отцом двух сыновей и дочери. Отцом сына Якова, томившегося в немецком плену. Беспокоясь о его судьбе, вождь не спал ночами. Мучился от тоски по сыну. Но в отличие от хрущевской беды сталинская беда была святой: Яков с достоинством нес тяжкий крест полонника. И реши Сталин обменять его на фельдмаршала Паулюса, он смог бы сына спасти. Но какой ценой…

На сделку с совестью во имя своего сына вождь не пошел, а соратник вторично просил его совершить сделку с совестью во имя его сына-преступника.

— Встань, Никита! — резко оборвал Сталин. — Я, как и ты, отец, это ты правильно заметил. И как отец отцу советую: не унижайся и не позорься. Мой сын честно несет свой крест. Пусть и твой честно понесет заслуженное наказание.

Хрущев начал биться на ковре в судорогах. Сталин вызвал Поскребышева, охрану и приказал вынести посетителя в одну из соседних комнат, пригласить врачей, привести его в порядок, а затем сопроводить до места расквартирования. Когда сотрудники и врачи склонились над Хрущевым, они слышали бесконечно повторяемое: «Пощадите сына. Не расстреливайте. Неужели нельзя его помиловать? Пощадите. Пощадите сына».

Таковы различные версии о последних днях жизни Леонида Никитича Хрущева. Мог ли Сталин в последний момент передумать и не переводить сына Хрущева в штрафную авиационную часть? По мнению С. Красикова, такой вариант не исключался.

Но жена Леонида Люба тогда же, в 1943-м, была арестована за связи с иностранцами и без суда отправлена в ссылку на пятнадцать лет. Их дочь Юля все это время воспитывалась в семье дедушки Никиты Сергеевича.

Возможно, под трибунал Леонид Никитич не попал, хотя за убийство на почве опьянения в военное время майора Советской Армии такого наказания заслуживал.

По воспоминаниям других очевидцев, он вроде бы вновь попросился на фронт в штрафной батальон. Но в пехоту не попал якобы из-за покалеченной ноги. Однако травмированные летчики обычно переводились на самолеты, летавшие потише и пониже, а Леонид, с помощью батьки, получил перевод из бомбардировочной авиации в истребительную, в какой скорости и престиж намного выше. Он будто бы быстро прошел переучивание на ЯК-7Б и был направлен в 18-й гвардейский истребительный авиаполк, который входил тогда в 303-ю авиадивизию под командованием Героя Советского Союза генерал-майора авиации Г. Н. Захарова.

По воспоминаниям Захарова, Леонид прибыл в дивизию в бекеше и папахе и был определен в 18-й авиаполк истребителем. Однако привыкнуть к новому виду самолетов и переучиться, как следует, не успел.

Ибо если на ТУ-4 экипаж собирается по тревоге за несколько часов и состоит из трех человек, то здесь на сборы отпускалось не более пяти минут и отвечал один за всех, а все за одного.

Леонид вроде бы успел сделать лишь шесть боевых вылетов на «ястребке», а 11 апреля 1943 года Н. С. Хрущев получил похоронку.

Из письма командующего 1-й воздушной армией генерал-лейтенанта С. Худякова:

«Члену Военного совета Воронежского фронта генерал-лейтенанту Хрущеву.

Дорогой Никита Сергеевич!

…11 Марта 1943 года в 12.13 группа 9 ЯК-7Б, в составе которой находился Ваш сын, под командой гвардии капитана Мазурова вылетела на выполнение боевого задания в район Кожаковка, Ашково, Нижнее, Ясенко, Дынное, Жеребовка (все пункты 7–9 км севернее р. Жиздра).

Группе была поставлена задача: уничтожить бомбардировщики противника, не допуская бомбометания по наступающим войскам 16 А. Боевой порядок девятки был эшелонирован на высоте. Пять самолетов под командованием Мазурова летели на высоте 2000 метров, четыре под командованием гвардии младшего лейтенанта Ляпунова — на высоте 2500 метров.

При подходе к линии фронта летчики справлялись о воздушной обстановке. Радиостанции наведения сообщили: «Самолетов противника пока нет, но будьте осторожны». После 3-5-минутного патрулирования в воздухе появилось до 8 -10 «фокке-вульф-190», которые, используя дымку, начали производить групповые атаки.

При завязке воздушного боя наши истребители разделились на три группы.

Гвардии старшие лейтенанты Заморин и Л. Н. Хрущев вступили в поединок против двух «фокке-вульф-190», постепенно оттесняя их на территорию противника.

Гвардии старший лейтенант Заморин атаковал и огнем с дистанции 50–70 метров сбил одного ФВ-190. Гвардии старший лейтенант Хрущев летел в это время справа, охраняя хвост ведущего, и, в свою очередь, был атакован вторым ФВ-190. Гвардии старший лейтенант Заморин немедленно бросился к своему ученику на выручку и огнем отогнал противника, продолжая его преследовать, он видел, что самолет Вашего сына с переворота под углом 65–70 градусов пошел к земле.

Закончив воздушный бой, Заморин вернулся в район, где оставил старшего лейтенанта Хрущева, но не обнаружил его. Увидев в стороне свои самолеты и полагая, что гвардии старший лейтенант находится среди них, он присоединился к общему строю и прилетел на свой аэродром.

Во время этого боя было сбито 4 самолета противника «фокке-вульф-190». Из состава наших истребителей не вернулся Ваш сын — гвардии старший лейтенант Л. Н. Хрущев.

Организованные мною самые тщательные поиски с воздуха и через партизан пока результатов не дали.

В течение месяца мы не теряли надежды на возвращение Вашего сына, но обстоятельства, при которых он не возвратился, и прошедший с того времени срок заставляют нас сделать скорбный вывод, что Ваш сын гвардии старший лейтенант Хрущев Леонид Никитич пал смертью храбрых в воздушном бою против немецких захватчиков.

Сообщая Вам эту тяжелую весть, прошу принять мое искреннее соболезнование».

А что думает по этому поводу наш эксперт по загадочным происшествиям в авиации, бывший военный летчик С. В. Грибанов? Он тоже втянулся в расследование этой темной истории.

О судьбе Леонида Хрущева, его последних месяцах боевой работы ему рассказал бывший командир 303-й авиадивизии Герой Советского Союза генерал-майор авиации Г. Н. Захаров.

К Георгию Нефедовичу летчик Хрущев попал сразу после трибунала. Как уж там получилось, кто знает, но до генерала Захарова тоже дошли слухи, что этот старший лейтенант кого-то застрелил в ресторане. Никита Сергеевич, говорят, просил Сталина за сына, на что тот ответил: «Что заработал — то и получай…».

И вот в готовности искупить свою вину — кто за что — в дивизии Захарова собрались штрафники В. Брык, Л. Хрущев, П. Шевцов. Каждый день военная прокуратура запрашивала комдива, как ведут себя «проштрафившиеся». Тот отвечал: «Хорошо». Но, не удовлетворяясь устным ответом, прокурор требовал: «Нет, вы напишите, напишите…».

— Помню, прибыл к нам Леня в бекеше, папахе. Определили мы его в восемнадцатый полк. И началась боевая работа. Хрущева поставили ведомым к лучшему летчику полка Ивану Заморину, который насбивал уже тогда восемнадцать самолетов противника. Леня из бомберов, ему не так-то просто было на истребитель перейти, и командир полка майор Голубев под разными предлогами старался удержать его от воздушных боев…

Снова продолжу версию С. П. Красикова.

С письмом к Н. С. Хрущеву командировали старшего лейтенанта Ивана Заморина, ведущего и свидетеля последнего боя сына Хрущева.

— Война требует жертв, — сказал на это член Военного совета Н. С. Хрущев…

Таково сообщение официальное. Сбитого же самолета Леонида Хрущева на земле так и не нашли. Мог ли он быть расстрелян, а остальное, так сказать, досужие выдумки для заметания следов? Красиков считает, что такое отнюдь не исключено.

Для утешения отца 3 апреля 1943 года Леонид Хрущев был представлен командиром полка к награждению орденом Отечественной войны I степени. Представление утвердили, и орден за № 56428 был передан Никите Сергеевичу.

Но ни в представлении, ни в приказе о награждении не сказано, что Леонид Хрущев награжден посмертно. К тому же генерал-лейтенант Худяков в письме к Н. С. Хрущеву опустил одну деталь, которую он знал из описания боя, составленного командиром полка майором Голубевым: «В момент, когда истребитель противника отвалил от Хрущева, Хрущев с переворота под углом 65–70 градусов пошел к земле, и когда Заморин возвратился, то Хрущева не нашел, и считаю, что сбитым он не может быть, так как снаряды рвались далеко в хвосте, а перетянул ручку и сорвался в штопор».

Происшедший инцидент на встрече Хрущева со Сталиным в Кремле до сих пор всплывает в разговорах старослужащих сотрудников безопасности, в особенности тогда, когда заходит речь о взаимоотношениях Сталина с Хрущевым и Хрущева со Сталиным. Полагают, что причиной всех нападок Хрущева на усопшего Сталина было неосторожное заявление Н. С. Хрущева в присутствии приближенных: «Ленин в свое время отомстил царской семье за брата, а я покажу мертвому Сталину за сына, где живет кузькина мать».

Поэт Ф. Чуев в беседах с В. Молотовым несколько раз возвращался к этой теме под разными предлогами, но Вячеслав Михайлович не менял однажды высказанного мнения. Вариации, конечно, были разные, но содержание одно. Вот и снова:

«Хрущев в душе был противником Сталина за то, что его сын попал в такое положение, что его расстреляли. Сталин сына его не хотел помиловать… После такого озлобления он на все идет, только бы запачкать имя Сталина».

Журналистка Л. Тархова, занимавшаяся расследованием загадочного исчезновения сына Хрущева, обращает внимание на то, что Хрущев почему-то не предпринял попыток для поисков его самолета. Что бы это могло означать? Некоторые исследователи считают: Хрущев-отец знал, что искать некого — сын не разбился.

Только через семнадцать лет, в 1960 году, командование ВВС провело поисковую операцию в районе Жиздры, где проходили боевые действия. Интересно, что мешало Никите Сергеевичу провести поиски раньше? Со второй половины 1953 года он стремительно набирал вес в Кремле, а вскоре стал полновластным диктатором. Может, слухи о сыне усилились как раз к шестидесятому году, и отсутствие интереса к судьбе Леонида выглядело уж вовсе подозрительным? В частности, наводило на мысль: если не ищет, значит, знает, что там ничего нет.

В ходе поисковой операции в 1960 году истребителя Хрущева-младшего не обнаружили.

Вполне закономерно, что отсутствие достоверных данных о гибели Леонида привело к выстраиванию различных версий, опирающихся на чьи-то свидетельства, домыслы, слухи, иногда совершенно фантастические.

О публикации в «Военно-историческом журнале» со ссылкой на бывшего заместителя начальника Главного управления кадров Министерства обороны СССР генерал-полковника И. А. Кузовлева я уже упоминал. Как помнят читатели, Сталин дал указание похитить попавшего в плен к немцам Леонида Хрущева. Задание было выполнено, но чекисты установили, что он сотрудничал с немцами. Военный трибунал приговорил его к расстрелу.

По другой версии, записанной Л. Тарховой, Хрущев обратился с просьбой отыскать пленного сына к своему другу Ивану Серову, тогда заместителю наркома внутренних дел СССР.

Серов будто бы на просьбу откликнулся и сумел переправить за линию фронта разведчиков, которым удалось отыскать лагерь, где содержался Леонид. Но Сталин — здесь детектив приобретает черты супербоевика — Серова опередил. Группа захвата, посланная вождем, выкрала Леонида Хрущева. Он был расстрелян на родине за то, что согласился сотрудничать с врагом.

Что здесь — правда, что — вымысел? Л. Тархова права: это можно было бы установить с помощью архивов, и исследователи делают такие попытки. Не находя материалов, напрямую относящихся к последнему периоду жизни и исчезновению Леонида Хрущева, они ищут хотя бы отголоски этих событий в других «делах» того же временного отрезка и места действия. Так добрались до захваченных во время наступления документов немецкой стороны.

Однако и там каких-либо данных о пленении сына Хрущева обнаружить не удалось. На этом, вероятно, можно было бы поставить точку, если бы…

Если бы не обнаружилось, что многие протоколы допросов советских пленных самым беспощадным образом подчищены. В «делах» встречаются записи на русском языке: «изъято…180 листов», «изъято 36 листов». Чистки проводились, как удалось установить, в несколько приемов — в 1949, 1953 и в 1954 годах. Напомню, в 1953 году Никита Сергеевич пришел к власти…

Кто проводил изъятие бесценных для истории документов? Кого старался этим обелить? Леонида Хрущева? Кого-нибудь из «кремлевских детей»? Отцов? Ясно ведь, что десятки компрометирующих листов изымались не ради простого смертного. За это действие исполнителю ведь мог грозить и трибунал! Так ради кого же? Это пока остается загадкой. Возможно, разрешение этой тайны помогло бы прояснить и судьбу Леонида Хрущева.

Говорят, будто бы Никита Хрущев не удовлетворился награждением сына одним орденом Красного Знамени. В 1957 году, когда он уже чувствовал себя вполне уверенно в кресле Первого секретаря ЦК КПСС, он сделал попытку провести представление Леонида к званию Героя Советского Союза.

На это требовалось «добро» министра обороны маршала Жукова. Хрущев, утверждают, сказал ему:

— Есть мнение, Георгий Константинович, что тебе нужно подписать это.

Прочитав документ, маршал, багровея от прилившей к лицу крови, выдавил из себя:

— Я предателей героями не делаю.

В том же 1957 году Жуков подвергся опале. Возможно, за этот дерзкий отказ.

Отозвалась ли криминальная история Леонида на судьбе его жены Любы, или ее арест в 1943 году никак не связан с трагическим выстрелом на вечеринке? Этого не знает и сама Любовь Илларионовна. Пришли, забрали, обвинили в шпионаже в пользу иностранных государств.

Люба была арестована в Куйбышеве, где пережидала войну вся московская элита. Леонид проходил лечение в госпитале. Молодые супруги ходили по гостям. Где, когда Любу могла завербовать иностранная разведка в городе, куда иностранцев не пускали и на расстояние пушечного выстрела? Вопрос Л. Тарховой был бы справедлив, если бы не одно обстоятельство — в Куйбышев из Москвы был эвакуирован весь дипломатический корпус. Впрочем, мы не знаем точно, за что была выслана жена Леонида Хрущева в карагандинский женский лагерь сроком на пятнадцать лет. Связь с иностранной разведкой — это версия, запущенная Сергеем Хрущевым. Но и он не знает, с какой именно. Помните? Она была агентом «то ли английской, то ли шведской» разведки.

Дочь Любы и Леонида Хрущевых Юлю забрали Хрущевы-старшие. Девочке очень долго ничего не рассказывали о родителях. Она знала, что Никита Сергеевич — ее дед, но называла его отцом. Как-то молчаливо было условлено, что ее папа и мама погибли, об этом лучше не вспоминать.

Любовь Илларионовну освободили из лагеря в 1954 году. Она остановилась у сестры Хрущева Ирины Сергеевны. В первый приезд Любе дочь не показали. То ли Хрущевы опасались, что у них отнимут Юлу — так ее звали в семье в отличие от другой Юли, дочери Никиты Сергеевича и рано умершей первой жены его Фроси, то ли не хотели травмировать девочку правдой о матери-лагернице. А может, просто Никита Сергеевич боялся, что его многочисленные враги раздуют историю Любы, потом за ниточку потянут и историю его непутевого сына? А за его посмертную репутацию Хрущев намеревался еще побороться…

По сведениям Л. Тарховой, Никита Сергеевич виделся с невесткой после ее отсидки всего один раз. И было это в 1969 году, когда Хрущев уже пять лет находился в опале. На каком-то семейном празднике они встретились.

— Здравствуй, Люба! — сказал он и больше не проронил ни слова в ее адрес.

За что же жена Леонида была так жестоко наказана? Был ли в том коварный умысел свекра, или шальная случайность всему причиной? Она этого не знает. Как и не ведает, где и когда сложил голову ее молодой, отчаянный и непутевый муж.

Летчик Заморин, гвардии старший лейтенант, тот самый, что был ведущим у Леонида, дал три версии, касающиеся рокового боя, и все разные! В первом рапорте он указал: самолет Хрущева сорвался в штопор. Во втором — в горячке боя вообще не заметил, что стряслось с его ведомым.

Третья версия вдруг обнаружилась после смерти министра обороны Д. Ф. Устинова. В его архиве нашли письмо все того же Заморина: «Я в рапорте умолчал о том, что, когда немецкий «ФВ-190» рванулся на мою машину в атаку, зайдя мне снизу под правое крыло, Леня Хрущев, чтобы спасти меня от смерти, бросил свой самолет наперерез огневому залпу «фоккера». После бронебойного удара самолет Хрущева буквально рассыпался на моих глазах!.. Вот почему на земле невозможно было найти какие-либо следы этой катастрофы. Тем более что искать начальство приказало не сразу — наш бой происходил над территорией, оккупированной немцами».

Письмо написано с одной целью — спасти репутацию Леонида. О том, что самолет «буквально рассыпался», он сообщал впервые. Почему? Почему министр обороны не ознакомил с новой версией Никиту Сергеевича? Не верил в ее правдоподобие? Знал нечто большее?

Заморинские рапорты напомнили мне показания Костина, шофера машины, который вез на допрос к Сталину телохранителя Кирова пятидесятилетнего Борисова, не уберегшего шефа от выстрела в Смольном. Автомобиль с охранником тогда врезался в угол здания, в результате чего Борисов погиб. В разное время создавались три комиссии Политбюро по выяснению обстоятельств этого трагического происшествия, и все три раза шофер Костин давал разные показания — в зависимости от политической конъюнктуры.

Дочь Хрущева Рада Никитична, по мужу Аджубей, долгие годы работала в журнале «Наука и жизнь» заместителем главного редактора. Как и все в их семье, она напрочь отрицает публикации о Леониде, называя их фантастическими, а рассказанное в них — глупостью, выдумками. Кроме того, что действительно был убит человек.

— Мне рассказал об этом Степан Микоян. До того я ничего не знала. Леонид сражался на фронте и погиб. Он был очень хороший, мягкий, мы с ним подружились, когда какое-то время Леня жил с нами…

По словам Рады Никитичны, сейчас те, кто был недоволен когда-то Хрущевым, мстят ему, затрагивая имя сына. Но она к этому привыкла.

Но вот свидетельство отставного лубянского генерала В. Н. Удилова, высказанное им зимой 1998 года:

— В первом же бою, истребитель, пилотируемый Леонидом Хрущевым, резко отвернул от ведущего, ушел в сторону немцев и бесследно пропал…

Эту невероятную историю Удилов слышал от сотрудников отдела административных органов ЦК КПСС и КГБ СССР. Сын Хрущева то ли по собственной инициативе, то ли из-за вынужденной посадки оказался в плену у немцев. Это был второй случай с сыновьями членов Политбюро ЦК ВКП(б), и противник решил воспользоваться им в пропагандистских мероприятиях, объединенных операцией «Цеппелин». Как известно, сын Сталина Яков Джугашвили категорически отказался в какой бы то ни было форме сотрудничать с врагом. А вот сын Хрущева, то ли посчитав себя обиженным советской властью, то ли по какой другой причине, по словам отставного контрразведчика, пошел на сговор с немцами. Это был уже козырь в руках фашистов. Последовала команда Сталина — выкрасть сына Хрущева с оккупированной территории и доставить в Москву. Кто это мог сделать? Конечно, подобную операцию могла провести военная контрразведка «СМЕРШ», руководимая тогда генерал-полковником Виктором Абакумовым, но только если сын Хрущева действительно был у немцев на оккупированной советской территории.

Ну а если немцы переправили его в Германию или Польшу, подобную операцию могли провести те, кто участвовал в уничтожении за границей Троцкого, белогвардейских генералов Кутепова, Миллера и других. Во время войны ими руководил генерал-лейтенант Павел Судоплатов. Незадолго до своей кончины Павел Анатольевич сказал Удилову, что его подчиненные, возможно, участвовали в похищении Леонида Хрущева, но не стал вдаваться в подробности. Он считал, что ущерб, причиненный Хрущевым государству, куда масштабнее, чем история с сыном и сведение счетов с членами Политбюро.

Итак, по Удилову, сын Хрущева был выкраден у немцев и с партизанского аэродрома доставлен в Москву. «СМЕРШ», специальный орган военной контрразведки, действовавший в тылу врага и полосе военных действий, собрал документальные факты о прегрешениях Леонида Хрущева. Военный трибунал Московского военного округа приговорил его к высшей мере наказания — расстрелу.

Можно представить, в каком положении оказался Никита Сергеевич. В недавнем прошлом он дважды просил Берию, Серова, лично Сталина о снисхождении к сыну. Узнав о приговоре военного трибунала, он обратился в Политбюро ЦК ВКП(б) и просил отменить суровую кару. Как ни странно, но и тут Сталин пошел навстречу Никите Сергеевичу. Вопрос о судьбе Леонида Хрущева был вынесен на рассмотрение Политбюро.

И вот заседание Политбюро. Начальник контрразведки «СМЕРШ» генерал-полковник Абакумов изложил материалы дела, приговор военного трибунала и удалился. Первым на заседании выступил секретарь Московского обкома и горкома, он же начальник ГлавПУРа Красной Армии и кандидат в члены Политбюро Александр Щербаков.

От первого выступления зависело многое, и прежде всего, в каком направлении пойдет обсуждение. Щербаков основной упор сделал на необходимости равенства всех перед законом. Нельзя, заявил он, прощать сынков именитых отцов, если они совершили преступление, и в то же время сурово наказывать других. Что тогда будут говорить в народе? Щербаков высказался за то, чтобы оставить приговор в силе.

Затем слово взял Берия. Он был в курсе киевских и куйбышевских проступков сына Хрущева, напомнил о них и подчеркнул, что Леонида Хрущева уже дважды прощали.

Затем высказали свои мнения Маленков, Каганович, Молотов. Они были едины: оставить приговор в силе.

Последним выступил Сталин. По всей вероятности, ему тяжелее других было принимать решение. Его старший сын Яков, напомним, также находился в плену у немцев. Своим решением Сталин как бы заранее подписывал приговор и ему. «Никите Сергеевичу надо крепиться и согласиться с мнением товарищей. Если то же самое произойдет с моим сыном, я с глубокой отцовской горечью приму этот справедливый приговор!» — так, рассказывали Удилову, высказался Сталин, закрывая заседание.

После смерти Сталина и прихода к власти Хрущева в жизни участников этих событий произошли роковые перемены.

В Москве был ликвидирован Щербаковский район, закрыт Щербаковский универмаг. Камень, заложенный в основание памятника Щербакову, был уничтожен, а место заасфальтировано. И больше фамилия Щербакова за все годы правления Хрущева не произносилась и не упоминалась.

Берию арестовали. Непонятно, каким судом он был осужден и приговорен к расстрелу как палач и агент международного империализма. Ни следственного, ни судебного дела никто не видел.

Генерал-полковник Абакумов к моменту прихода Хрущева к власти находился в тюрьме под следствием как сообщник «врачей-вредителей». Дело оказалось липовым, и все подлежали освобождению. Но Абакумова, по просьбе Никиты Сергеевича, оставили в тюрьме и через некоторое время приговорили по другому, тоже липовому, так называемому «ленинградскому делу» к высшей мере и расстреляли.

Специалист по В. Абакумову писатель К. Столяров видит еще один веский довод в доказательство того, что Хрущев стремился как можно быстрее разделаться с Абакумовым — его расстреляли через час с четвертью после оглашения приговора, в то время как, к примеру, Рюмин (следователь МГБ, написавший жалобу Сталину на своего министра. — Н. З.) при прочих равных условиях прожил еще две недели и успел подать ходатайство о помиловании, которое было отклонено по заключению Прокуратуры Союза. Сразу же по окончании процесса над Абакумовым Генеральный прокурор СССР Руденко позвонил из Ленинграда в Москву, рубленой фразой доложил Хрущеву о выполнении задания и спросил, можно ли закругляться. Получив утвердительный ответ, Руденко не стал мешкать. Едва ли Абакумов унизился бы до ходатайства о помиловании, но то, что его лишили этой возможности, — установленный факт.

Во время этого телефонного разговора рядом с Руденко стоял Н. М. Поляков, тогда секретарь Военной коллегии Верховного суда СССР, у которого Столяров и узнал подробности. Н. М. Поляков объяснил звонок Руденко желанием покрасоваться близостью к Никите Сергеевичу, а Столярову данный факт подсказал нечто иное — приговор по делу Абакумова был предопределен задолго до оглашения. Писатель не берется утверждать, принималось ли по Абакумову специальное решение Президиума ЦК КПСС, как в случае с Вознесенским, Кузнецовым и другими, но четкое указание Хрущева было, в этом нет ни малейших сомнений.

Почему Хрущев так энергично спровадил Абакумова на тот свет? Чего он опасался?

Определенно ответить на эти вопросы крайне сложно. Находясь у власти, Хрущев позаботился о том, чтобы изобличавшие его документы были уничтожены. Но живы еще старожилы Лубянки, работавшие под руководством С. Ф. Реденса в Московском управлении НКВД. Они рассказали, что в 1937 году Хрущев ежедневно звонил и спрашивал, как идут аресты. «Москва — столица, — по-отечески напоминал Никита Сергеевич, — ей негоже отставать от Калуги или от Рязани…» Живы и те, кому поручалось уничтожение порочивших его документов. Захотят они рассказать правду или нет — это другой вопрос.

Известно, что незадолго до смерти Маленков обращался к Андропову в КГБ СССР и приводил доказательства преступных действий Хрущева в годы сталинизма.

Словом, противозаконные действия Хрущева — тропа не торная, она ждет своего исследователя.

В. Удилов между тем продолжает список лиц, подвергнутых репрессиям при Хрущеве, которые могли знать жгучую тайну Никиты Сергеевича.

Генерал-лейтенант Судоплатов был арестован, непонятно за что осужден на 15 лет и отбыл весь срок наказания во Владимирской тюрьме. Впоследствии реабилитирован.

Маленков, Каганович, Молотов как представители «антипартийной группы» отправлены в ссылку под строжайший оперативный и милицейский надзор.

Сталин на ХХ съезде КПСС был представлен Хрущевым как тиран и поработитель народов.

Фрагмент из книги генерал-майора КГБ в отставке Вадима Удилова «За что Хрущев отомстил Сталину», опубликованный «Независимой газетой» 17 февраля 1998 года, вызвал неоднозначные суждения. Одним из первых откликнулся Владимир Алпатов, заместитель директора Института востоковедения РАН, доктор филологических наук.

Он отметил, что публикация Удилова «За что Хрущев отомстил Сталину» очень интересна прежде всего потому, что ее автор стремится выйти за пределы нынешних стереотипов, рассматривает личность Хрущева иначе, чем было принято. По Алпатову, стереотипных оценок Хрущева две.

Одна из них проста: все большевики — злодеи, а различия между ними несущественны. Спорить с ней просто неинтересно. Вторая совершенно иная: да, все большевики плохи, но Хрущев из них — лучший (не считая, может быть, Горбачева), а его доклад на ХХ съезде — это Поступок. При этом очень многое забывается. Например, получается, что после смерти Сталина до февраля 1956 года, ничего, кроме разве что ареста и расстрела Берии, не происходило, а потом, после доклада, немедленно началась «оттепель» (хотя одноименная повесть Эренбурга вышла еще в 1954 г.).

Так почему же Хрущев выступил против Сталина? Удилов чуть ли не все сводит к одной причине: мести Хрущева мертвому Сталину и живым его соратникам за расстрелянного сына. Отметим, что приводимая Удиловым недокументированная история, если она верна, была очень глубоко законспирирована. Всегда считалось, что Леонид Хрущев погиб на фронте. Если действительно старший сын Хрущева был расстрелян по приказу Сталину, то этот факт, конечно, многое объясняет. Однако не все. Вопрос серьезнее.

В несомненной личной неприязни Хрущева к Сталину, очень явной в его воспоминаниях, можно выделить как бы поверхностный и глубинный слои. На поверхности — чисто человеческое раздражение и обида. Даже если история с расстрелом Леонида Хрущева и легенда, все равно Никита Хрущев не мог не помнить о том, как по-хамски обращался с ним Сталин. Безусловно, из всех членов Политбюро конца 30-х — начала 50-х годов. Сталин особо третировал Хрущева, отводил ему роль шута, издевался над недостаточной культурой и явной неотесанностью. Конечно, Хрущев не мог не вспоминать, как не раз он сам был на волоске от гибели — и в 1937 году, когда погибли почти все партийные руководители его ранга и сходной биографии, и в 1941 году, после сдачи Киева. В поведении Хрущева 1953 года по отношению к Сталину много от мести холопа покойному барину.

В этом Хрущев отличался от других партийно-государственных руководителей тех лет. Все они могли иметь счеты к Сталину, все (и это важно подчеркнуть) понимали, что после смерти вождя нельзя оставлять его политику без изменений, но уважение к личности покойного оставалось. Вот лишь один пример. В подготовке доклада Хрущева важную роль играл секретарь ЦК КПСС Петр Николаевич Поспелов. Под конец жизни, изгнанный из ЦК в Академию наук, он любил вспоминать прошлое. И главным для него были воспоминания о том, как он работал с великим человеком — Сталиным. Он, например, рассказывал, как Сталин в минуты хорошего настроения, припоминая семинарский багаж, произносил какие-нибудь латинские изречения, подшучивая: «Вот только мы с вами, Петр Николаевич, здесь знаем латынь». Поспелов был одним из немногих руководителей тех лет, окончивших гимназию. Даже нагоняи от Хозяина в годы редактирования «Правды» старый академик вспоминал с умилением, подчеркивая правоту того в каждом случае. Но как великолепный аппаратчик, Поспелов перед ХХ съездом выполнил приказ нового Хозяина разоблачить прежнего, которого он искренне любил. И все же ни Поспелов, ни другие участники подготовки доклада не могли исполнить задание так, как хотелось Хрущеву, — недаром он вложил в итоговый текст много своего.

Но, думается, у Хрущева были и глубинные, более серьезные причины нелюбви к Сталину, пусть, может быть, им и не до конца осознанные.

Далее Владимир Алпатов вскрывает «гносеологические» корни предпринятого Хрущевым шага в сторону от линии Сталина. Размышления ученого, безусловно, интересны и, наверное, правильны, но я не буду приводить их, поскольку это усложнит мое расследование. Для меня главное в том, что ученый не исключает версию генерала Удилова, но не сводит только к ней причину мести Хрущева Сталину. Подчеркнув, что гипотеза лубянского генерала недокументирована, он попутно обнаружил в ней много фактических ошибок и упрощенных оценок. Так, сейчас уже известно, что белый генерал Миллер был не «уничтожен за границей», а тайно вывезен в СССР, судим и расстрелян. Щербаковский район в Москве действительно был переименован по указанию Хрущева, но не на его «второй день правления», как пишет Удилов, а лишь в 1957 году. Щербаковский универмаг был не «закрыт», а также переименован, а здание его снесено позже. Маршал Мерецков был арестован уже тогда, когда НКВД возглавлял Берия: летом 1941 года, и в том же году освобожден. Писатель Владимир Карпов был освобожден из лагеря и отправлен на фронт не в начале войны, а лишь в 1943 году.

Но это, как говорится, детали. Главное в том, что концепция, выдвинутая Удиловым, ученым не отвергается.

Ее с возмущением отрицает Нина Хрущева, приславшая из американского города Принстона гневную отповедь в редакцию «Независимой газеты». Нина Львовна Хрущева, 1963 года рождения, заканчивала в 1998 году аспирантуру Принстонского университета. Она приходится внучкой Леониду Хрущеву, поскольку родилась в семье его дочери Юлии Леонидовны, длительное время работавшей заведующей литературной частью московского театра имени Вахтангова, а в 1998 году — в Московском доме кино.

Редакция письмо принстонской внучки опубликовала. Представительница молодого поколения Хрущевых обвинила генерала Удилова в недокументированности его версии.

«Иногда кажется, — возмущается она, — зачем писать, возражать, сотрясать воздух — бессмысленно, «на каждый роток не накинешь платок», с другой же стороны, когда версии становятся уж совсем пасквильными и безосновательными, молчать просто невозможно. Говорить все равно будут, на то она и свобода слова, но говорящие хотя будут знать, что их высказывания должны быть хотя бы приблизительно основаны на фактах, а не просто излагать «свою версию» несуществующих событий.

Отрывок из книги Вадима Удилова «За что Хрущев отомстил Сталину», напечатанный в уважаемой мной «Независимой газете» 17 февраля 1998 года, наводит на мысль, что при демократии печати хорошо было бы еще иметь и отдел по проверке фактов (в США, например, каждое серьезное издание имеет такой отдел, причем чем серьезнее оно к себе относится, чем больше заботится о своей репутации, тем дотошнее проверяет и перепроверяет факты. Журнал «Нью-Йоркер» даже маленькую цитату не напечатает, если вы точно не укажете источник, страницу и дату публикации). В начале статьи Удилова корреспондент «НГ», правда, сделал слабую попытку поинтересоваться наличием фактического материала, доказывающего правдивость генеральского повествования о Хрущеве, но как-то удивительно быстро удовлетворился ответом, что никаких документов и фотографий найти нельзя, так как «Хрущев, придя к власти, сразу же позаботился, чтобы никаких следов этой истории не осталось». Удобно, не правда ли — документов нет, следов не осталось. Говори, что хочу, кто проверит?

Главная жертва мстительного Хрущева генерал Судоплатов только упоминается, причем осторожно говорится, что «незадолго до своей кончины Павел Анатольевич сказал мне (Вадиму Удилову. — Н. З.), что его подчиненные, возможно, участвовали в похищении Леонида Хрущева, но не стал вдаваться в подробности». «Возможно», «не стал вдаваться в подробности», хоть никто и не проверит, но все-таки надо быть осмотрительным, мало ли что. Ведь сам Судоплатов в своих мемуарах почему-то ни словом не обмолвился об этом инциденте, хотя Хрущева сам отнюдь не жалует. Причиной же своего ареста считает близкие рабочие отношения с Берией, а отнюдь не участие в каком-то секретном заседании Политбюро, обсуждавшем судьбу «предателя» Леонида Хрущева.

Дело в том, что описываемых бывшим чекистом Удиловым событий просто-напросто не было, поэтому и фактического подтверждения им нет и быть не может».

Откликнулся и сын другого уважаемого человека, А. С. Щербакова. Он и сам уважаемый человек — генерал, Герой Советского Союза, участник Великой Отечественной войны. С Удиловым не согласен.

«Удилов пишет, что утверждение расстрельного приговора обсуждалось на заседании Политбюро и на этом заседании первым выступил мой отец Александр Сергеевич Щербаков, предложивший утвердить приговор. Уверен, что такого заседания Политбюро не было. Во всяком случае там не было Щербакова, и он там не выступал. Почему я это утверждаю? Примерно в это же время меня переводили из ПВО Москвы на 1-й Белорусский фронт. Если в ПВО Москвы попадание в плен исключалось, то на Белорусском фронте вынужденная посадка или прыжок с парашютом за линией фронта были вполне возможны, и отец непременно рассказал бы мне о Хрущеве, лишний раз предупредив о том, что попадать в плен мне нельзя. Но ничего подобного он не говорил. Далее Удилов пишет, что ОКР «СМЕРШ» собрал информацию и документальные факты о прегрешениях Леонида Хрущева. В чем могли заключаться прегрешения старшего лейтенанта? Немцы могли его использовать только в целях пропаганды. Будучи начальником Главного политического управления Красной Армии, отец знал бы о таких пропагандистских действиях немцев и опять-таки мне об этом сказал бы перед моей отправкой на фронт. Но ничего об этом он не говорил».

О куйбышевской истории — стрельбе по бутылке, стоявшей на голове товарища, — А. А. Щербаков передает со слов Льва Булганина: «Вокруг Леонида собралась компания. Там был летчик местного отряда гражданской авиации, инженер авиапромышленности, лечившийся после ранения сын Долорес Ибаррури Рубен, военные летчики, получавшие в Куйбышеве самолеты. Кто-то из компании предложил «развлечение» — стрелять из пистолета в бутылку, стоящую на голове товарища. Стреляли с близкого расстояния, и поэтому риск был невелик. Ставил себе на голову бутылку и Леонид. В компанию случайно попал моряк, офицер. Он тоже захотел, чтобы ему стреляли в бутылку на голове. Стрелял Леонид. Бутылка осталась целой, а пуля попала моряку в голову. Были следствие и суд. Но Леонид не провел ни одного дня в заключении. Преступление не классифицировалось как тяжелое. Во всяком случае это не было преднамеренное убийство».

Рассказывая о последнем полете Леонида Хрущева, Александр Щербаков ссылается на летчика Ивана Митрофановича Жука, который тоже участвовал в бою, когда был сбит Леонид. Жук видел, как в самолет Леонида стрелял, зайдя в хвост, «фокке-вульф-190», после чего «Як-7» пошел к земле с большим углом пикирования. Так обычно происходило, если летчик был убит или ранен. Парашюта никто из участников боя не видел. Так как местность, над которой шел бой, была лесистой и болотистой, найти упавший самолет в те дни не удалось. Это произошло 11 марта 1943 г., а 27 апреля 1943 г. приказом № 0369 старший лейтенант Хрущев был исключен из списков полка как без вести пропавший. Но его гибель в бою долгие годы ни у кого сомнений не вызывала. Версия о том, что он попал в плен, о его предательстве, похищении из плена и расстреле появилась только в конце 60-х годов.

Но нашлись читатели, которые, в свою очередь, были не согласны как с потомками Хрущева, так и Щербакова. Внучка, сын — это уже другие времена, другие поколения, другая психология и, да простят меня упомянутые родственники знаменитостей, другие профессии.

Об этом хорошо сказал Ю. Борисов, скромно подписавшийся «читатель»: «Глубоко возмутила меня статья генерала Щербакова («НГ» от 27.03.98 г.) Он пишет, что сын Хрущева Леонид развлекаясь в кругу приятелей и стреляя в бутылку на голове одного из них, убивает этого человека, офицера Советской Армии. По словам генерала, это квалифицировали как несчастный случай и отправили Леонида Хрущева на фронт. Автор подчеркивает, что преступление было «не из тяжких». Странное утверждение. Неужели боевого генерала, Героя Советского Союза, не возмущает тот факт, что, во-первых, убит человек, офицер, который мог бы уничтожить еще не одного врага. Во-вторых, убийство совершено ради потехи, ради развлечения; в то время, когда тысячи молодых людей гибли на фронте, сражались с врагом, здесь, в глубоком тылу, сынки высокопоставленных родителей использовали боевое оружие совсем для иных целей. Генерал Щербаков абсолютно не убедителен в своем стремлении реабилитировать Л. Хрущева и представить убийцу этаким невинным шалунишкой.

Генерал Щербаков в своей статье, правда, очень кратко, касается причин того, почему Н. Хрущев выступил с разоблачением Сталина.

С моей точки зрения, главный вопрос не в этих самых причинах, а в том, чтобы разоблачив творца так называемой тоталитарной системы, саму эту систему Хрущев не только пальцем не тронул, но и приложил все силы к тому, чтобы и дальше ее укрепить: всячески раздувался культ Хрущева (это называлось укреплением его авторитета), при нем приходила в запустение российская деревня (т. е. добивались остатки крестьянства), велась беспощадная борьба с церковью и т. д. и т. п.

Разоблачая культ личности, Хрущев неизбежно бросал тень на систему, созданную Сталиным. А она, эта система, сыграла свою выдающуюся роль в экстремальных условиях ускоренной индустриализации страны, кровопролитной войны, восстановления народного хозяйства… Наверняка, иного пути, чтобы выстоять, у нас просто не было!

Однако все имеет свои разумные пределы, и то, что являлось благом в экстремальных условиях, перестало срабатывать в послевоенный период. Мирное время требовало экономических стимулов высокопроизводительного труда, задействования мотивов личной заинтересованности в хорошей работе, представления возможности зарабатывать столько, сколько трудящийся человек считает нужным заработать, и т. д. Но Хрущев, критикуя Сталина, упирал именно на то, что культ личности не давал развиваться дальше именно этой мобилизационной, тоталитарной (не в словах дело!) экономике, которую Хрущев (и не только он) называл плановой, социалистической, и поэтому не допускал даже мысли о внедрении в нее элементов рыночных отношений. Его борьба с личным подсобным хозяйством, когда в пригородах Москвы, например, совсем почти не осталось коров в частном пользовании; его сопротивление строительству автозавода для продажи автомашин населению и многое другое говорит о том, что частная собственность была для него что «нож острый».

Такая недальновидная политика привела к отмиранию у людей инициативности, хозяйственной хватки, а у кого она сохранялась — шли в теневую экономику».

С. П. Красиков:

— Ходит молва, что именно Н. С. Хрущев умертвил И. В. Сталина. Смерть вождя нужна была ему для очистки совести перед прахом сына. Прямых улик о физическом уничтожении Хрущевым Сталина нет. Но, став активным зачинщиком развенчивания его деяний, Хрущев поставил себя в один ряд с теми, кто пожелал бы уничтожить вождя задолго до его физической смерти.

В. Ф. Аллилуеву кажется, что причину надо искать в другом. Она названа, в частности, в интервью В. П. Пронина, председателя Моссовета с апреля 1939 по 1945 год, опубликованном в том же «Военно-историческом журнале» в десятом его номере за 1991 год.

«Вопрос. А Хрущев? Какие воспоминания остались о нем?

Ответ. Взаимоотношения с Никитой Сергеевичем у меня были нормальными. Он очень поддерживал нас, молодых. Хрущев много сделал для благоустройства Москвы. Он способный практический работник, быстро схватывал предложения специалистов, старался их осуществить, но сам предложений, как правило, не вносил.

Многие руководители районов относились к Хрущеву отрицательно. И вот почему. Хрущев малограмотный человек был, в этом его беда.

Он активно способствовал репрессиям. Дело в том, что над ним висел дамоклов меч. В 1920 году Хрущев голосовал за троцкистскую платформу. И поэтому, очевидно, боясь расправы, сам особенно усердно «боролся» с беспечностью, утерей политической бдительности, политической слепотой и т. д. Хрущев санкционировал репрессии большого количества партийных и советских работников. При нем из 23 секретарей райкомов города почти все были арестованы. И почти все секретари райкомов области. Были репрессированы все секретари МК и МГК партии: Кацеленбоген, Марголин, Коган, Корытный… Все заведующие отделами, включая помощника самого Хрущева. Хрущев, будучи уже на Украине, на Политбюро в 1938 году настаивал на репрессиях и второго состава руководителей Московского городского комитета партии.

Мы, тогда молодые работники, удивлялись: как же нас Хрущев воспитывает насчет бдительности, если все его окружение оказалось врагами народа? Он же один только остался в МК целым.

Вопрос. Вы полагаете, что масштаб репрессий в Москве личная «заслуга» Хрущева?

Ответ. В значительной мере. Ведь после осени 1938 года, после прихода к руководству горкомом Щербакова, никто из работников Моссовета, МК и МГК, райкомов не пострадал. Я знаю, что когда на Политбюро в июле 1940 года возник вопрос о снятии Щербакова с работы за плохую работу авиазаводов, то обвиняли его и в том, что он очень неохотно и очень редко давал согласие на репрессии. Мало того. В моем присутствии на секретариате горкома по представлению Щербакова начальник следственного отдела НКВД был исключен из партии за необоснованные аресты».

Вот где зарыта собака!

Сталин, на которого ныне вешают все репрессии, развязанные в стране, оставался у руля, палач Берия по-прежнему возглавлял НКВД, а репрессии в Москве прекратились с уходом Н. С. Хрущева. Но зато новая их волна прокатилась по Украине. И не только в отношении гражданских лиц.