Княгиня Ольга.
На рис. — фибула (застежка) скандинавского типа из Гнёздова. X век.
Историк, занимающийся седой древностью, и в частности историей становления государственности у разных народов, находится в крайне невыгодном положении. Он поставлен в такие условия, что, как правило, вынужден судить о событиях типических исключительно по их нетипическим проявлениям. То, что происходило обычным образом, редко привлекало внимание хронистов; в памяти потомков и исторических летописях оставалось, напротив, именно то, что явно выпадало из обычного течения событий.
Княжение Ольги и принадлежало к числу таких из рада вон выходящих явлений — прежде всего потому, что Ольга была женщиной. Исключителен был сам факт ее правления; исключительны были обстоятельства, при которых она оказалась у власти; исключительна, наконец, была жестокость ее расправы над древлянами. Но именно в силу этой исключительности события ее княжения и служат историку тем материалом, на основании которого приходится делать выводы о путях развития русской государственности в древнейший период и ее отличиях от государственности западноевропейской. Отличия эти довольно существенные. Так, одной из особенностей средневековой Руси, явно отличающей ее от остальной Европы, является исключительное положение княжеского рода, надолго монополизировавшего власть над всеми русскими землями. Все князья, правившие Русью в течение семи столетий (до конца XVI века), принадлежали к роду Рюриковичей (или, точнее, Игоревичей). Более того, все без исключения князья-Рюриковичи были потомками единственной ветви династии, которая вела свое начало от внука Игоря и Ольги — князя Владимира Святославича, Крестителя Руси, причем лишь от двух из двенадцати его сыновей — Изяслава Полоцкого (полоцкая ветвь династии) и Ярослава Мудрого (все остальные князья). Само право на владение любой из многочисленных русских земель в течение почти всего Русского Средневековья всецело определялось принадлежностью к этому роду. Исключения появятся лишь со второй половины XIII века, то есть уже после монгольского завоевания Руси, — таким исключением будет, например, княжение в Пскове выходца из Литвы Довмонта-Тимофея, впоследствии почитаемого русского святого. В XIV столетии подобных случаев станет больше, но к тому времени княжеское достоинство не обязательно будет совпадать с владельческими правами, а позднее окончательно сложится институт «служилых» князей — уже не обязательно Рюриковичей, — находившихся на службе у великих князей.
Если сравнивать со средневековой Европой в целом или с любой европейской страной в отдельности, с их многочисленными княжескими и владельческими династиями, — отличие разительное!
Летописный рассказ о древлянской войне Ольги — одно из немногих письменных свидетельств того, как именно происходил процесс утверждения киевских Рюриковичей (Игоревичей) в восточнославянских землях. Процесс этот, по всей вероятности, сопровождался жестоким кровопролитием — собственно, как и во всех остальных странах.
В отличие от своих предшественников, Ольга сумела полностью уничтожить самостоятельность Древлянской земли, напрямую подчинив ее Киеву. Не приходится сомневаться в том, что древлянские «князья» — в числе главных виновников убийства Игоря — приняли от нее жестокую смерть[104]. Подобная расправа была в обычае того времени. Летопись всего дважды упоминает о судьбе местных князей, и характер обоих упоминаний не оставляет сомнений в том, что расправа Ольги выделялась из ряда других разве что своими масштабами. Так, захватив Киев, Олег Вещий убил правивших здесь Аскольда и Дира, причем в вину им было поставлено именно то, что они — в отличие от него, Олега, — не принадлежат к княжескому роду. «Вы не князья, ни рода княжа, но аз есмь роду княжа… и се (Игорь. — А.К.) есть сын Рюриков!» — такие слова летописец вкладывает в уста Олегу{120}, и слова эти, совершенно неуместные для времени, к которому относятся, исполнены вполне определенного смысла для времени самого летописца, когда власть киевской династии уже утвердилась во всей Русской земле. Точно так же спустя сто лет после летописной даты убийства Аскольда и Дира внук Игоря и Ольги Владимир, захватив Полоцк, убьет полоцкого князя Рогволода и обоих его сыновей, упразднив тем самым самостоятельность Полоцкой земли{121}.
Однако устранение местных племенных князей было недостаточно для того, чтобы включить покоренную область в состав Киевской державы. Требовалось по-новому организовать управление ею. Как известно, княжеская власть не вмешивалась во внутреннюю, повседневную жизнь местных общин. Но внешнее выражение их покорности князю — выплата дани — было делом именно княжеским, по-нынешнему говоря, государственным.
Соответственно, Ольга не ограничилась одними только репрессивными действиями в отношении древлян. Летопись так рассказывает об «уставлении» ею Древлянской земли:
«И иде Ольга по Деревской земле с сыном своим и с дружиною, уставляющи уставы и уроки, и суть становища ее и ловища».
«Уставы» — это определенные правила, установления, в данном случае — точное определение размеров дани и других повинностей и выплат в пользу князя, которые объединялись общим названием — «уроки». Оба этих термина — «уставы» и «уроки» — хорошо известны из источников, прежде всего из летописи, княжеских уставов и «Русской Правды» — свода законов и установлений, принятого в своей первоначальной основе князем Ярославом Мудрым в первой четверти XI века.
Известно, что размер древлянской дани — «по черне куне» — был определен еще Олегом, а затем увеличен Игорем. Однако печальный итог последнего Игорева «полюдья» свидетельствовал о том, что киевский князь легко мог нарушить определенный им же «урок», «примыслить» большую дань. «Уставление» Ольгой Древлянской земли призвано было изменить сам порядок взимания дани, обеспечить более точное соблюдение «уроков». Этой цели служили «становища» Ольги — дословно: места остановки, стоянки ее дружины, превращавшиеся в опорные пункты ее власти. Именно сюда должна была свозиться собранная с древлян дань. Наряду со «становищами» упомянуты «ловища» — строго определенные места княжеской охоты, нечто вроде нынешних заказников или заповедников.
О том, что «уставление» Ольгой Древлянской земли было лишь первым шагом на пути к «уставлению» всей подвластной ей державы, свидетельствует дальнейший рассказ летописи.
Вернувшись вместе с сыном в Киев и пробыв там «лето едино», Ольга — по летописи, в 947 году — уже без сына отправилась на север, к Новгороду и Пскову. Между прочим, тот факт, что Святослав остался дома, примечателен. Напомню, что он — пускай и номинально — считался новгородским князем. Однако Ольга предпочла действовать в Новгородской земле от своего собственного имени.
Вот как пишет об этом летописец:
«Иде Ольга [к] Новгороду, и устави по Мете погосты (в Лаврентьевском списке летописи: «повосты». — А.К.) и дани, и по Лузе (Луге. — А.К.) оброки и дани (в Ипатьевском списке: «погосты, и дань, и оброки». — А.К.); и ловища ее суть по всей земли, знаменья, и места, и погосты (повосты. — А.К.); и сани ее стоят в Плескове (Пскове. — А.К.) до сего дня, и по Днепру перевесища, и по Десне, и есть село ее Ольжичи и доселе. И, изрядивши, възратися к сыну своему Киеву, и пребы-ваше с ним в любви»{122}.[105].
Обе реки, названные летописцем в связи с походом Ольги на север, охватывали окраины Новгородской земли: восточную — река Мета, вытекающая из озера Мстино и впадающая в Ильмень; и западную — Луга, впадающая в Финский залив Балтийского моря (речь в летописи идет лишь о ее верхнем и среднем течении). Ко времени Ольги земли по Мете и Луге, как полагают, еще не подчинялись Новгороду. Между тем они были достаточно густо (хотя и неравномерно) заселены и относительно развиты в экономическом отношении. Целью Ольги, очевидно, и было включение этих областей в состав ее государства и распространение на них «даней и оброков».
Современные археологи выделяют по крайней мере два крупных центра на Мете и Луге, история которых может быть напрямую связана с походом Ольги. Первый — в среднем течении Меты, при впадении в нее реки Белой (близ нынешнего поселка Любытино Новгородской области), где на относительно небольшой территории в несколько десятков квадратных километров (так называемый Вельский археологический комплекс) выявлено три крупных поселения, в том числе два укрепленных городища, окруженных многочисленными сопками и курганами — могильниками. Этот район археологи называют «уникальным в своем роде не только для Помостья, но и для всей территории Новгородской земли»; как считают, к середине X века здесь возник значительный центр, претендовавший не больше, не меньше, как на роль потенциального соперника Новгорода в борьбе за преобладание в Северо-Западной Руси{123}. Исследованное на территории этого комплекса Малышевское городище предположительно было основано дружинниками княгини Ольги, о чем свидетельствуют особенности его укреплений, а также найденные здесь предметы дружинного быта. В таком случае именно оно стало опорным пунктом княжеской власти на востоке Новгородской земли{124}.
Схожую картину археологи наблюдают и на Луге, где с действиями Ольги связывают так называемый Передольский погост («Городок на Луге»), в излучине реки (в нынешнем Батецком районе Новгородской области). В непосредственной близости к этому погосту расположен один из самых больших известных ныне курганов не только северо-западной России, но и всей средневековой Европы, — так называемая Шум-гора, или Большая сопка, которую местные жители считают могилой чуть ли не самого Рюрика. Наличие столь большого кургана свидетельствует о весьма знатном положении погребенного в нем лица — возможно, правителя целой области, князя (может быть, Рюриковича?), или дружинного вождя. Предположительно, в начале X века здесь также сложился крупный административный, торговый и ремесленный центр, состоявший из небольшой крепости («городка»), возвышавшейся на крутом холме и огороженной валом и рвом, и примыкавшего к нему поселения. Как показывают данные археологических раскопок, это поселение просуществовало недолго и погибло в огне пожарища вскоре после своего основания, в середине X века. Если эта датировка верна, то оно могло быть сожжено дружинниками княгини Ольги во время ее памятного похода{125}. Возникший же здесь погост впоследствии стал важнейшим центром всего Полужья. Он неоднократно упоминается в Новгородских писцовых книгах XV—XVI веков.
Дань с покоренных по Мете и Луге земель в значительной своей части должна была поступать в Новгород. Неудивительно, что действия Ольги нашли поддержку со стороны формирующегося новгородского боярства. Податная территория Новгорода в результате похода увеличивалась как минимум вдвое, а то и втрое. Как отмечает выдающийся знаток средневекового Новгорода Валентин Лаврентьевич Янин, именно с этого времени начинается бурное экономическое развитие Новгорода, формируется его социальная структура в том виде, в каком мы застаем ее в позднейшее время. Более того, возникновение собственно городской жизни на территории нынешнего Новгорода (древнейшие мостовые которого датируются началом 950-х годов) хронологически совпадает с походом Ольги 947 года{126}. Как уже говорилось выше, с Новгородом более раннего времени отождествляется так называемое Городище в нескольких километрах от современного Новгорода вверх по реке Волхов. Княжеские посадники, представители киевской администрации и позднее избирали Городище своей резиденцией. Но центр экономической и политической жизни Новгородской земли все больше смещался собственно в Новгород. Ольга сумела найти приемлемую для всех форму взаимодействия с главнейшими местными боярскими кланами, просуществовавшую в почти неизменном виде до начала XII века. А потому ее поход на север можно рассматривать еще и как важный шаг на пути укрепления единства Древнерусского государства, сближения двух его частей, изначально самостоятельных, — Северной (Новгородской) и Южной (собственно Киевской) Руси.
Однако Ольга не только включала новые земли в состав своей державы. Еще более важное значение имело изменение самого характера взимания дани, то, что получило у историков название реформы княгини Ольги. Конечно, это было делом не одного года, но значительно более долгого времени, потребовав упорства, выдержки и терпения. Как показало время, всех этих качеств у киевской княгини было, что называется, не занимать.
Конкретное содержание проведенной Ольгой реформы определяется историками по-разному, но ее общий смысл, кажется, ясен.
Суть преобразований Ольги — именно в упорядочении дани, в «уставлении» и «изряжении» подвластной ей земли. (О каких-либо «рядах», то есть договорах, между Киевом и подчиненными Киеву племенными союзами летописец не сообщает, но глагол «изрядить» недвусмысленно свидетельствует об этом.) Центрами сбора дани становились «становища» (упомянуты в Древлянской земле) и «погосты» (в Новгородской), куда свозилась, где хранилась и откуда затем перераспределялась собранная дань. Разница между «становищами» и «погостами» (последнее от слова: «гость», «гостить», «гощение») определялась прежде всего степенью их удаленности от Киева. Как отмечал крупнейший исследователь Киевской Руси академик Борис Александрович Рыбаков, «становища» были приспособлены к условиям княжеского «полюдья» и предназначались для ежегодного приема самого князя и огромной массы сопровождавших его воинов и слуг. Здесь должны были находиться отапливаемые помещения и запасы продовольствия и фуража; укрепления же могли быть не очень значительными, «так как само полюдье представляло собой грозную военную силу». «Погосты» же возникают прежде всего на территориях, не охваченных традиционным княжеским «полюдьем». Не случайно в летописи и княжеских грамотах они упоминаются в основном на севере и северо-востоке Русского государства — в Новгородской, Ростовской (позднее Владимиро-Суздальской), Смоленской, Рязанской и некоторых других землях, и почти не известны на юге. Удаленные от Киева на месяц-другой пути, они были в большей степени оторваны от княжеского центра. Представители княжеской администрации, находившиеся в «погосте», — разного рода подъездные, данщики, емцы, вирники и т. п., — разумеется, тоже были вооруженными людьми, но, как пишет исследователь, «далеко не столь многочисленными, как участники полюдья. В силу этого погост должен был быть некоей крепостицей, острожком со своим постоянным гарнизоном. Люди, жившие в погосте, должны были быть не только слугами, но и воинами. Оторванность их от домениальных баз диктовала необходимость заниматься сельским хозяйством, охотиться, ловить рыбу, разводить скот. Что касается скота и коней, то здесь могли и должны были быть княжеские кони для транспортировки дани и скот для прокорма приезжающих данников (“колико черево возметь”). На погосте следует предполагать больше, чем на становище, различных помещений для хранения: дани (воск, мед, пушнина), продуктов питания гарнизона и данников (мясо, рыба, зерно и т. д.), фуража (овес, сено)». И далее: «…Первоначальные погосты представляли собой вынесенные вдаль, в полуосвоенные края, элементы княжеского домена. Погост в то же время был и элементом феодальной государственности, так как оба эти начала — домениальное и государственное — тесно переплетались и в практике, и в юридическом сознании средневековых людей. Погосты были как бы узлами огромной сети, накинутой князьями X—XI веков на славянские и финно-угорские земли Севера… представляли собою те узлы прочности, при помощи которых вся сеть держалась и охватывала просторы Севера, подчиняя их князю»{127}. Именно такие «погосты» позднее мы увидим в Новгородской земле: помимо уже названных, можно вспомнить Сабельский и Косицкий на Луге, Боровичский и Великопорожский на Мете и многие другие, расположенные на Волхове, Шелони, Ловати, Поле и других реках.
Надо сказать, что с течением времени значение слова «погост» в русском языке изменилось. Помимо прочего, оно стало обозначать еще и административный округ, совокупность деревень, принадлежащих к одной волости. И можно думать, что роль «погостов» как административных центров округи, мест, где вершился княжеский суд, также была определена реформами первой русской княгини.
Любопытна ошибка, присутствующая в Лаврентьевском списке «Повести временных лет», где «погосты» названы «повостами» — вероятно, по аналогии с «повозом» — еще одной, наряду с «полюдьем», формой взимания дани в древней Руси, заключавшейся в том, что дань эту свозили к князю, а не сам князь вынужден был ехать за нею. Такой способ сбора дани считался менее почетным, даже обидным, — хотя, судя по всему, для тех, кто выплачивал дань, он был значительно менее разорительным и экономически более выгодным, чем «полюдье». Собственно, суть «погостов» и состояла в том, что это были пункты своза дани. Однако было бы неверно считать реформу Ольги простой заменой «полюдья» «повозом». Нет, обе дани еще долго сосуществовали друг с другом. Так, княжеское «полюдье» упоминается в летописях вплоть до второй половины XII века. Однако оно, по всей вероятности, все больше сводилось к чисто ритуальному, традиционному действу и охватывало — опять же в силу традиции — лишь отдельные области государства. Громоздкая же система «большого полюдья», описанного Константином Багрянородным в середине X века, в которое был вовлечен едва ли не весь правящий слой Киевского государства во главе с князем и которое длилось до полугода (с ноября по апрель), уходила в прошлое. Поездка Ольги к Новгороду и Пскову, по Мете и Луге, а затем на Днепр и Десну, по форме еще напоминала классическое «полюдье» — хотя и захватывала территории, которые в систему «большого полюдья» как раз не входили. Но эта поездка имела своей целью не расширение области «большого полюдья», а напротив, создание таких условий, при которых личное присутствие князя для взимания дани уже не требовалось.
В этом смысле реформа княгини Ольги — действительно поворотное событие в истории древней Руси. Она освобождала княжескую власть от колоссальной нагрузки ежегодного объезда громадных территорий. А это, в свою очередь, позволяло приступить к решению других задач, связанных с хозяйственным и государственным освоением подвластных Киеву славянских и неславянских земель. Собственно, освобождение князя от личного участия в каждом действии государственного характера — ключевой эпизод в становлении государственности как таковой. Создание сети «погостов» на новых землях, не охваченных «полюдьем», было по существу первым шагом в деле реального «огосударствливания» всей территории древней Руси, превращения своеобразной федерации племен под властью Киева, созданной Олегом, в действительное подобие настоящего государства, первым шагом на том долгом пути, который завершится лишь в годы княжения Ярослава Мудрого, если не позднее.
При этом дани, которые устанавливала Ольга, были менее обременительными для подвластных Киеву племен, нежели прежние. Летописец употребляет выражение «дани тяжкие» только применительно к древлянам, но не в других случаях. Автор же Проложного жития святой особо отметил, что княгиня, «обходящи всю Русскую землю, дани и уроки легкие уставляющи»{128}. Но ведь это тоже — проявление государственной мудрости, столь свойственной Ольге. Из последующей истории России и других стран мы хорошо знаем, что облегчение налогового бремени, уменьшение взимаемых государством платежей и податей при их правильной организации ведут не к снижению, а напротив, к увеличению поступлений в государственную казну.
Особое место летопись отводит «ловищам» и «перевесищам» Ольги — строго определенным местам княжеской охоты.
Надо сказать, что охота на зверя считалась в древней Руси занятием по преимуществу княжеским. Княжеские «ловы» упоминаются в летописи и в окрестностях Киева, и вблизи других русских городов — Вышгорода, Чернигова, Переяславля. И дело здесь, конечно, не только в том, что пушнина составляла главную ценность тогдашней Руси и главный объект обложения данью подвластных Киеву славянских и неславянских племен. Добыча зверя символизировала полноту власти князя над покоренной им землей и всем, что на ней обитает. И не случайно подвиги, совершенные во время охоты, сами князья приравнивали к подвигам, совершенным на поле брани[106].
Ольга была женщиной. Однако женщина в древней Руси, тем более княгиня, совсем не походила на «теремную затворницу» более позднего времени, и мы уже говорили об этом. Она была легка на подъем и свободно разъезжала верхом{129}. Более того, женщины — во всяком случае, в эпоху языческой Руси — наравне с мужчинами принимали участие в военных походах и даже битвах — к великому изумлению воевавших против них византийцев{130}. Вполне могли участвовать они и в охотничьих забавах. Конечно, вовсе не обязательно думать, будто Ольга была страстной охотницей (подобно, например, русской императрице Елизавете Петровне в XVIII столетии). Но так уж получилось, что охота занимала важное место в ее жизни — по крайней мере, если судить по ее летописной биографии.
Напомню, что, по легенде, Ольга в первый раз встретилась с Игорем на берегу реки Великой именно тогда, когда оказалась поблизости от его «ловов». Охотничьи же угодья самой Ольги упоминаются в летописи и под 946-м, и под 947 годами — в рассказах об «уставлении» ею и Древлянской, и Новгородской земель. Более того, слово «ловища» — единственное, которое присутствует в обеих указанных летописных статьях. «И ловища ея суть и до сего дни по всей земли Русской и Новгородской» — такой текст, несколько отличный от приведенного выше, читался в несохранившейся Троицкой летописи{131}. Взвалив на себя после смерти Игоря управление Киевом, Ольга оказалась вынуждена заняться чисто мужскими делами — и не в последнюю очередь, в организации и упорядочении «ловищ» и «перевесищ» и всего прочего, что относилось к охотничьему хозяйству[107].
«Перевесища», в отличие от «ловищ», предназначались для ловли и содержания птиц. Они представляли собой огромные веревочные сети, тенета, раскинутые на обширных пространствах, прежде всего в водоразделах рек. Об их устройстве можно судить по статьям «Русской Правды», в которых предусматривались штрафы, например, за обрезание «верви» (веревки) в «перевеси» или за кражу оттуда птиц, в том числе ястребов и соколов, с помощью которых и велась охота{132}. Согласно «Повести временных лет», «перевесища» Ольги располагались по Днепру и Десне (в том числе и возле самого Киева — вероятно, для поставки птицы непосредственно к княжескому столу); автор же Летописца Переяславля Суздальского прибавляет к этому: «…и по всем рекам»{133}.
Среди прочих свидетельств пребывания Ольги на севере летописец особо отмечает оставленные ею «знаменья» — в данном случае, знаки собственности, принадлежности ей тех или иных угодий, промыслов, бортей и т. п. (В этом значении слова «знамение», «знаменати» употребляются и в «Русской Правде»[108].) Такие владельческие знаки хорошо известны археологам — например, на сосудах, монетах, пластинах или деревянных цилиндрах-замках, которыми княжеские данщики скрепляли посчитанные и «оприходованные» звериные шкурки. Но эти знаки могли ставиться и на камнях или вековых деревьях, где сохранялись очень надолго. Каменные валуны или целые гранитные плиты с выбитыми на них надписями или другими владельческими отметками хорошо известны в это время в Западной Европе в качестве межевых знаков собственности, разграничителей земельных участков или угодий. Имелись ли они в это время у нас, сказать трудно, хотя археологи находят похожие валуны и на территории древней Руси, в том числе и в Новгородской земле, которую объезжала Ольга в 947 году{134}.
Вообще владельческий характер установлений Ольги обозначен в летописи очень отчетливо. Летописец постоянно отмечает «ее» «становища», «погосты», «ловища», «перевесища», «знамения», «места» (значение последнего слова не вполне ясно). В этом же перечне — и княжеские «села» (в Новгородской летописи о них говорится во множественном числе)[109]. Одно из таких сел — Ольжичи на Десне, близ Киева, — было хорошо известно и позднее[110]: оно неоднократно упоминается в Киевской (Ипатьевской) летописи в связи с событиями XII века. Другое принадлежавшее Ольге село — некая Будутина весь — упомянуто в Никоновской летописи под 970 годом: оно получило известность в связи с тем, что здесь родился внук Ольги Владимир, будущий Креститель Руси{135}.[111] В летописной же статье 946 года сообщается о принадлежавшем Ольге городе — уже известном нам Вышгороде, находившемся немного выше Киева по течению Днепра. Так летописец очерчивает контуры личных владений Ольги, и это наиболее раннее свидетельство существования в древней Руси княжеского домена, то есть личных княжеских владений. Впоследствии эти княжеские владения станут основой собственно феодального хозяйства, признаки которого явственно проступают уже в некоторых статьях «Русской Правды». Что же касается времен самой Ольги, то о каком-либо феодальном характере ее домена говорить, по-видимому, не приходится — никаких намеков на это (вопреки почти единодушным заверениям советской историографии) источники не содержат.
Судя по летописи, «знамения» Ольги выполняли еще одну очень важную функцию — служили зримым подтверждением ее личного присутствия в той или иной области ее державы. Причем речь должна идти не столько о мемориальном — в современном значении этого слова, — сколько о сакральном характере оставленных ею памятников. Так, летописец особо отметил хранившиеся в Пскове сани княгини («и сани ее стоят в Плескове до сего дня»)[112]. Их появление здесь объяснить нетрудно: надо полагать, что Ольга прибыла в Псков зимой или в начале весны, по санному пути, а возвращалась обратно уже после того, как снег сошел и дороги просохли, — это обычное дело для древней Руси. Но важнее другое: ее сани были сохранены в Пскове как реликвия, предмет особого почитания, вероятно, даже как своеобразный оберег, предназначенный для защиты города и напоминания всем — и друзьям, и недругам — о том, что он находится под покровительством великой правительницы. Впрочем, дальнейшая судьба Ольгиных саней неизвестна. Скорее всего, они были утрачены — возможно, во время одного из псковских пожаров. Во всяком случае, псковские летописи, составление которых относят ко времени не ранее XIII века, ни словом не упоминают о них.
К числу «установлений» княгини Ольги относят еще одно, сведения о котором приведены в «Истории Российской» В. Н. Татищева. Под несколько более поздним 964 годом, ссылаясь на некую «Раскольничью летопись», историк XVIII века сообщает о том, что «тогда же отреши Ольга княжее, а уложила брать от жениха по черне куне как князю, так боярину от его подданного»{136}. Смысл этой не вполне ясной реформы сам Татищев видел в отмене древнего обычая «растления невест», то есть хорошо известного в Европе права «первой ночи», якобы замененного Ольгой на денежную выплату, и с этим объяснением согласились последующие историки{137}. Действительно, сохранившийся до наших дней обычай «выкупа» невест, по всей вероятности, восходит к первобытным ритуалам публичного лишения девства, замененного позднее выкупом — «веном». Однако можно ли связывать эти изменения с деятельностью княгини Ольги, сказать трудно, поскольку никакими более ранними источниками татищевское известие не подтверждается и достоверность его вызывает сомнения.