Княгиня Ольга.

На рис. — костяная пластина с княжеским знаком Святослава Игоревича из Белой Вежи. Оборотная сторона.

В последние десять лет жизни Ольга почти не упоминается в источниках, вновь как будто бы растворяясь в тумане забвения и тишины. После рассказа о ее крещении и спорах с сыном летопись вновь вспоминает о ней лишь под 968/69 годом, незадолго до ее смерти, в рассказе об осаде Киева печенегами. К этому времени княгиня пребывала здесь вместе с внуками, сыновьями Святослава, еще детьми: «И затворилась Ольга во граде с внуками своими, Ярополком, Олегом и Владимиром, в граде Киеве…»{287}Что ж, с определенного возраста забота о внуках — главное предназначение любой женщины. Собственно, в русскую историю княгиня Ольга и вошла прежде всего как бабка: «баба Володимерова» — таков наиболее распространенный эпитет, сопровождающий ее имя в русских источниках.

Воспитание внуков и хозяйственные дела — это всё или почти всё, что осталось ей после того, как Святослав взял в свои руки бразды правления государством. Занятый почти исключительно войной, он по-прежнему не слишком интересовался внутренней жизнью своей страны и даже собственным княжеским хозяйством. Князь-воин, привыкший обходиться в походе самым необходимым, спать на сырой земле и есть пищу, испеченную на углях, он и прежде не был частым гостем ни в княжеских покоях матери, ни даже в собственном дворце. Киев явно тяготил его, и надо полагать, что он гораздо лучше чувствовал себя в обстановке военного лагеря, среди походных шатров, бряцания оружия и воинственных кликов соратников. «Не любо мне в Киеве быть», — признавался он матери и киевским боярам.

Сохранилось описание внешности Святослава, принадлежащее византийскому историку Льву Диакону. Святослав выглядит как прирожденный воин, напоминая своим видом позднейших запорожских казаков: «Умеренного роста, не слишком высокого и не очень низкого, с мохнатыми бровями и светло-синими глазами, курносый, безбородый, с густыми, чрезмерно длинными волосами над верхней губой. Голова у него была совершенно голая, но с одной стороны ее свисал клок волос — признак знатности рода; крепкий затылок, широкая грудь и все другие части тела вполне соразмерные… В одно ухо у него была вдета золотая серьга; она была украшена карбункулом, обрамленным двумя жемчужинами. Одеяние его было белым и отличалось от одежды его приближенных только чистотой»{288}.

Это описание было сделано во время встречи Святослава с императором Иоанном Цимисхием на Дунае по завершении большой русско-византийской войны. Святослав сидел в ладье вместе с другими воинами-гребцами. Он и греб наравне с прочими, «ничем не отличаясь от них». В сражении же, лихой схватке Святослав был первым; он неудержимо бросался в бой, не боясь встретиться в единоборстве с сильнейшим из своих врагов. Легко, «аки пардус» (то есть словно гепард, барс), ходил он в походах, с готовностью отдаваясь войне, и его знаменитое «Хочу на вы идти!» должно было приводить в трепет любого из его соседей, ближних и дальних. «Таковы же и все прочие его воины были», — свидетельствует киевский летописец, автор восторженной похвалы князю{289}.

Летопись называет трех сыновей Святослава — старшего Ярополка, Олега и Владимира. Это были дети от разных матерей. О матери Ярополка и Олега (если, конечно, они были единоутробными братьями), мы ничего не знаем[201]. Известно лишь, что ее статус значительно превосходил статус матери Владимира: она была «водимой», то есть законной, женой князя. Владимир же родился от рабыни, ключницы Ольги, почему и получил обидное прозвище «робичич», то есть сын «робы». Необычность его происхождения заключалась даже не в том, что его мать не была свободной женщиной (превращение «робы» в случае рождения сына в законную, наделенную всеми правами жену было в те времена, по-видимому, в порядке вещей), а в том, что Малуша принадлежала не самому князю, а его матери. Мы уже знаем, что связь сына с ключницей стала причиной жестокого гнева Ольги, которая выслала Малушу в Будутину весь. Здесь Владимир и появился на свет. Но к 969 году он пребывал уже в Киеве и воспитывался вместе со своими единокровными братьями при дворе бабки.

Ольга «печашеся» и «промышляше» о внуках и «вельми… любяше» их, по выражению ее позднейшего Жития. Наверное, именно она познакомила княжичей с начатками христианской веры. Однако крестить внуков Ольга не решилась. Агиограф XVI века объяснял это тем, что княгиня опасалась, «как бы не сотворил что безместное (неподобающее. — А.К.) непокорный сын ее Святослав», а потому «оставила сие на волю Божию» и лишь «молилась обо всех»{290}.

Трудно сказать, насколько ей удалось добиться успеха на ниве христианского воспитания внуков и насколько те приобщились к христианству. Кажется, ближе всех к бабке был старший из внуков, Ярополк. Более других братьев он унаследовал качества Ольги, более других, наверное, прилежал и к христианской вере. Историки полагают даже, что Ярополк в годы своего недолгого правления в Киеве (972—978) всерьез намеревался крестить Русь, однако не успел этого сделать{291}. Во всяком случае, в своей политике он будет следовать курсом бабки, так же, как и она, пытаясь лавировать между Константинополем и Римом. При его дворе в Киеве побывают послы и от греков, и от римского папы, а в 973 году юный князь направит собственное посольство к германскому императору Отгону Великому — точно так же, как его бабка за четырнадцать лет до него. Правда, сам Ярополк крещения так и не примет. И лишь в 1044 году, при князе Ярославе Мудром, его кости, как и кости его брата Олега, будут крещены посмертно и положены в киевской Десятинной церкви Пресвятой Богородицы — той самой, где упокоился и князь Владимир, Креститель Руси. Этот труднообъяснимый и довольно странный с канонической точки зрения акт, вероятно, следует понимать как свидетельство некоего синкретического (одновременно христианского и родового) почитания в княжеской семье братьев святого Владимира, павших в жестокой междоусобной войне, начавшейся спустя несколько лет после смерти Святослава и унесшей жизни обоих князей: сначала Олега, погибшего в сражении с Ярополком, а затем и самого Ярополка, убитого по приказу Владимира.

О втором из Святославичей, Олеге, сказать что-либо определенное еще труднее — слишком рано он погиб и слишком немногое сообщают о нем источники. Пожалуй, единственное качество, которое явственно проступает в летописном рассказе о нем, — это его воинственность, склонность к пролитию крови: ведь это его расправа над Лютом Свенельдичем, сыном первого из Ярополковых воевод, положит начало цепи кровавых событий. Это делает Олега более других братьев похожим на отца, князя-воина Святослава. Говорить же о каком-либо влиянии на него Ольги, кажется, не приходится.

И наконец Владимир, как он изображен в летописи, до своего крещения оставался убежденным язычником и ярым противником христианской веры. Именно в годы его киевского княжения здесь, возле княжеского дворца, будет возведено языческое капище и прольется человеческая кровь — кровь варягов-христиан, отца и сына, принесенных в жертву языческим богам. Это позволяет предположить, что Владимир менее других братьев был подвержен влиянию бабки-христианки, хотя позднейшее церковное предание и настаивает на обратном. Да и могло ли быть иначе? Ведь мы уже сказали о том особом положении, которое «робичич» занимал в княжеской семье. Не то чтобы он был меньшим князем, нежели его братья, — нет, древняя Русь, как и другие раннесредневековые общества, не знала различий между «законными» и «незаконными» сыновьями. Как «семя княжеское» Владимир обладал всей полнотой княжеской власти. Но Ольга, конечно, никогда не забывала о его происхождении и глядела на него прежде всего как на плод преступной связи своего сына и непослушной ключницы-«робы». Такое отношение к себе юный Владимир должен был ощущать постоянно. А потому и сам он едва ли мог питать добрые чувства к бабке.

В истории сплошь и рядом случаются необъяснимые парадоксы. И то, что именно Владимир стал продолжателем дела Ольги, — тоже своего рода парадокс, но такой, который по-другому можно назвать исторической закономерностью. Убежденный язычник, Владимир слишком рьяно отнесся к делам веры. Он пытался реформировать само язычество, ввести общий для всей Руси культ княжеского бога Перуна; в поисках своей веры, своего пути к истине он беседовал с проповедниками от мусульман и иудеев, греков и латинян — и в результате вполне осмысленно и твердо сделал выбор в пользу греческого православия — того самого, которое тридцатью годами раньше приняла его бабка.

И в области государственного строительства Владимир во многом продолжит политику Ольги. Он будет строить новые города, укреплять границы своей державы, творить суд и расправу и собирать дань, свозимую на княжеские становища и погосты. Именно его с наибольшим основанием можно назвать создателем Киевского государства. Но сын воителя Святослава, Владимир, в отличие от бабки, будет много воевать — то подчиняя Киеву отложившиеся от него восточнославянские племена, то совершая походы против дальних соседей — ляхов, хазар, волжских болгар, греков. Он будет всемерно заботиться о своей дружине, воздавая ей должные почести, и не случайно в память народа Креститель Руси войдет прежде всего как Владимир «Красное Солнышко» — былинный, воистину дружинный князь, которому будут служить русские богатыри, герои народных «старин».

Еще одна черта, которую Владимир унаследует от бабки, — милосердие, забота о нищих и убогих. На этом стоит остановиться подробнее.

Приняв крещение, Ольга совершенно переменилась. Жестокость и мстительность остались в прошлом, уступив место милосердию, нищелюбию, доброте. Это главные черты ее характера, какой она изображена во всех посвященных ей агиографических произведениях, начиная с самых ранних. По словам ее Проложного жития, княгиня «подавала милостыню многую убогой чади (или в других списках просто: «убогим». — А.К.)». При этом Ольга не делала различий между христианами и язычниками: «…даже и поганым подавала», ибо «Бога должником себе сотворила»{292}. Иными словами, раздавая милостыню, она словно бы вручала ее самому Господу, надеясь получить воздаяние уже в вечной жизни, по библейской заповеди: «Дающий нищему дает взаймы Господу, и Он воздаст ему за благодеяние его» (ср.: Притч. 19: 17).

О милосердии киевской княгини подробно рассказывается в более поздних версиях ее Жития, в частности, в посвященной ей «Похвале», вошедшей в состав «Памяти и похвалы князю Русскому Владимиру» Иакова мниха: «…И начала жить (княгиня Ольга. — А.К.) о Христе Иисусе, возлюбив Бога всем сердцем и всею душою, и пошла во след Господа Бога, всеми добрыми делами осветившись и милостынею украсившись: нагих одевая, жаждущих напояя, и странникам пристанище предоставляя, и нищих, и вдовиц, и сирот всех милуя, и все необходимое им подавая с тихостию и любовью сердца»{293}. Потому-то она и снискала всеобщую любовь своих подданных, восторгался княгиней автор одной из редакций ее Жития, писавший в XVI столетии: приезжавшие в Киев из других градов «находили у нее прибежище и покой; вдовицы и сироты — обильное приношение, и насыщение и одежды всегда принимали от нее с любовью; нищие же и убогие всё необходимое в изобилии получали от нее»{294}.

Процитированные выше слова из «Похвалы Ольге» почти буквально заимствованы из собственно «Памяти и похвалы князю Владимиру», где об Ольгином внуке так же говорится, что он «везде милостыню творил: нагих одевая, алчущих кормя, и жаждущих напояя, странников покоя милостью, церковников почитая, и любя, и милуя, подавая необходимое, нищих, и сирот, и вдовиц, и слепых, и хромых, и трудоватых — всех милуя, и одевая, и кормя, и напояя»{295}. Однако считать, будто перед нами домысел древнего агиографа, вовсе не обязательно. Дело в другом: желая выразить подобающими словами благочестие первой русской святой, автор ее «Похвалы» воспользовался готовыми формами, своего рода трафаретом, избрав в этом качестве «Похвалу» внуку Ольги святому Владимиру. Милосердие, щедрость в раздаче милостыни были присущи им обоим, так что в этом отношении он ничуть не ошибался.

Милосердие вообще было свойственно почти всем правителям Русского Средневековья. Иногда в этом видят нечто вроде нынешней благотворительности, филантропии. Но на самом деле это явления разного порядка.

Щедрость, раздача богатых даров заложены в самой природе княжеской власти, языческой по своему происхождению. Князь обязан быть щедрым и делиться своими богатствами с подвластными ему людьми, ибо через это, собственно, и проявляется его власть. Согласно представлениям, общим для всех ранних обществ, получение какого-либо дара ставит получающего в прямую зависимость от дарителя{296}, и, соответственно, наоборот — обладание властью накладывает на властителя обязанность подтверждать ее через обряд дарения, раздачи имущества, пищи и пития. Княгиня Ольга первой среди правителей Руси соединила эти языческие по своей сути представления с христианскими заповедями милосердия и всеобщей любви. Не обладая в полной мере сакральной княжеской властью, она с самого начала приняла на себя функции князя — в том числе и в деле заботы о своих подданных. Но забота об «убогой чади», широкая раздача милостыни становились для нее исполнением евангельских заповедей, о которых столь часто будут вспоминать русские летописцы и авторы княжеских житий: «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут» (Мф. 5: 7); и еще: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль истребляет и воры подкапывают, но собирайте себе сокровища на небе, где моль не истребляет их и воры не крадут» (Мф. 6: 19). И эту свою миссию Ольга продолжала выполнять даже после того, как власть над Киевом выпала из ее рук. Напомню, что ей принадлежала треть дани с Древлянской земли, а возможно, и с других присоединенных ею земель. А значит, у нее имелись широкие возможности для проявления христианского милосердия и поистине евангельской щедрости.

Забота о собственной душе, молитва, милостыня — это то, что должно было занимать ее ничуть не меньше, чем воспитание внуков. На склоне лет человек неизбежно задумывается над тем, как встретит он смертный час и каким предстанет перед Грозным судией. Княгиня «молила Бога день и ночь о спасении своем», — писал о ней автор ее «Похвалы». А позднейший агиограф XVI века прибавлял к этому: сподобившись принять святое крещение, блаженная Ольга «наипаче пустотных глумлений не желала и слышать, но все ее тщание было о том, как бы угодное Богу сотворить… себе же внимая и себя храня» от всякого зла и непотребства{297}. Забота о нищих и убогих и предоставляла ей наилучшее средство избавиться от «пустошных глумлений» и сосредоточиться на том, чтобы «угодное Богу сотворить». Ибо милостыня, по словам еще одного знаменитого русского князя — Владимира Всеволодовича Мономаха, — и есть «начало всякому добру», та «не тяжкая заповедь Божия», которая позволяет «избавиться от грехов своих и Царствия небесного не лишиться»{298}.

Надо полагать, что такое искреннее соблюдение евангельских заповедей, щедрость в раздаче милостыни не могли остаться незамеченными соплеменниками княгини, в своем большинстве еще язычниками. А это, в свою очередь, сказывалось на их восприятии самого христианства.