Княгиня Ольга.

Глава пятая. ЦАРЬГРАД. КРЕЩЕНИЕ.

На рис. — серебряный двусторонний византийский крест X—XII веков.

Древняя Русь познакомилась с христианством приблизительно за сто лет до крещения Ольги. Когда в июне 860 года русские впервые подступили к стенам Царствующего града, константинопольский патриарх Фотий описывал их как злейших язычников. Падение столицы Византийской империи казалось тогда неизбежным, однако руссы отступили от города, а затем буря разметала их ладьи, и это было воспринято всеми как настоящее чудо. А спустя несколько лет произошло еще одно чудо, о котором тот же Фотий поведал в своем «Окружном послании», разосланном иерархам Восточной церкви в конце 866-го или начале 867 года. Как оказалось, те самые руссы, которые еще недавно дерзнули поднять руку на Ромейскую державу, ныне, то есть ко времени составления послания, «переменили языческую и безбожную веру, в которой пребывали прежде, на чистую и неподдельную религию христиан» и даже «приняли… у себя епископа и пастыря и с великим усердием и старанием предаются христианским обрядам»{157}.[126].

Пафос константинопольского патриарха был не вполне оправдан. Несомненно, он преувеличивал, когда писал о «великом усердии» новообращенных: как показала жизнь, руссы еще не были готовы порвать с язычеством. Однако принятие христианства по крайней мере частью их — несомненный факт. О крещении руссов приблизительно в это же время сообщают и другие византийские источники, в том числе Хроника Продолжателя Феофана и «Жизнеописание императора Василия I», написанное его внуком, императором-писателем Константином VII Багрянородным. (Это «Жизнеописание» также было включено в Хронику Продолжателя Феофана.) Правда, Константин приписал обращение руссов уже не Фотию, а сменившему его на патриаршестве Игнатию (его политическому противнику) и своему деду, императору Василию, покровительствовавшему Игнатию. Привел Константин и некоторые легендарные подробности этого события. Так, по его словам, руссы потребовали от прибывшего к ним архиепископа, чтобы тот совершил какое-нибудь чудо, например, бросил в огонь святое Евангелие. Помолившись, архиерей сделал это. «Прошло немало времени, и когда погасло пламя, нашли святой том невредимым и нетронутым, никакого зла и ущерба от огня не потерпевшим… Увидели это варвары, поразились величию чуда и уже без сомнений приступили к крещению»{158}. Эта подробность попала и в более поздние византийские хроники и исторические сочинения, а через них (уже в XVI веке) — и в русские летописи.

В русской исторической литературе Фотиево (или Игнатиево?) крещение Руси обычно связывают с именем киевского князя Аскольда. Но если говорить строго, то для утверждения о христианстве Аскольда у нас недостаточно данных. Дело в том, что в самом Киеве никаких преданий о первом походе Руси на Царьград не сохранилось; рассказ же «Повести временных лет» (помещенный под 6374-м, то есть 866 годом) полностью основан на византийских письменных источниках, в частности на Хронике Георгия Амартола. Имена предводителей похода — киевских князей Аскольда и Дира — явно искусственно присоединены здесь к греческому тексту и сами по себе не могут свидетельствовать об их действительном участии в этом военном предприятии. Тем более не упоминает летопись о последующем крещении руссов. Так что мы до сих пор не можем сказать с уверенностью, какие именно руссы напали на Царьград в 860 году и, соответственно, какие руссы приняли крещение несколькими годами позже — киевские или же какие-то другие, жившие вне Киева, возможно, в Крыму или на Тамани, где в DC—X веках имелось «русское» население и где именно в 60-е годы IX века среди этого «русского» населения засвидетельствован факт распространения христианства[127].

Во всяком случае, «первое крещение» Руси не стало поворотным событием русской истории. Сами византийцы и позднее описывали руссов как закоренелых язычников и врагов Христовой веры. Как мы видели, это относится и к византийским и русским описаниям похода Игоря на Царьград в 941 году. Между тем к 40-м годам X столетия в отношении к христианству в Киеве произошли существенные изменения, и мы уже отчасти говорили об этом.

Первое достоверное известие о христианах в Киеве сохранилось в тексте русско-византийского договора 944 года. Церемония заключения самого договора и его последующей ратификации (принесения присяги, клятвы) существенно отличалась от той, что была зафиксирована в предшествующих русско-византийских соглашениях. Если при Олеге русские послы приносили клятву по языческому закону «оружием своим, и Перуном, богом своим, и Волосом, скотьим богом»{159}, то в 944 году в составе русской дружины и в окружении Игоря наряду с язычниками («елико их есть не хрещено») появились и христиане («елико их крещенье прияли суть»), причем те и другие пользовались одинаковыми правами. Христиане входили в число тех послов, которые были направлены в Царьград для заключения мира. В отличие от своих собратьев, клявшихся, как и прежде, языческим богом Перуном, они приносили клятву в «соборной церкви» (константинопольской Святой Софии) и клялись церковью Святого Ильи, а также «предлежащим честным крестом и хартией сей», то есть грамотой, на которой был изображен знак креста. Когда же в Киев прибыли послы византийского императора, чтобы привести к клятве самого князя и его людей, то киевские христиане опять же приносили присягу отдельно — в упомянутой выше киевской церкви Святого Ильи.

Сообщив об этом удивительном факте, засвидетельствованном текстом самого договора, киевский летописец XI века посчитал нужным добавить собственный комментарий относительно древнейшего киевского храма:

«…А хрестьяную русь водиша роте (то есть приводили к клятве. — А.К.) в церкви Святого Ильи, яже есть над Ручаем, конец Пасынче беседы (? — А.К.) и Козаре; се бо бе сборная церки (церковь. — А.К.): мнози бо бета варязи хрестьяне»{160}.[128].

К сожалению, топографические ориентиры, названные летописцем, мало что говорят нам. Мы не знаем ни что такое «Пасынча беседа» (вероятно, какое-то примечательное киевское сооружение?)[129], ни где находился киевский квартал (или урочище?) «Козаре», очевидно, получивший свое название по жившим здесь выходцам из Хазарского каганата. Единственная подсказка — это упоминание «Ручая», то есть «ручья», — в летописи точно в такой же форме он упоминается еще однажды, под 988 годом, в рассказе о свержении языческих идолов, которых волочили сначала «с Горы по Боричеву на Ручай», а затем «по Ручаю к Днепру»{161}.[130] Однако и в данном случае мы не можем сказать точно, какую из малых киевских речек, притоков Днепра или Почайны (правого притока Днепра), называли этим именем. Спускаясь со Старокиевской горы, «Ручай» протекал по Подолу — низменной части города. Возможно, здесь и находилась древнейшая киевская церковь. Чаще всего полагают, что она располагалась на месте существующей и поныне Ильинской церкви, возведенной на Подоле в XVII веке{162}. Впрочем, высказывались и другие точки зрения.

Однако комментарий летописца примечателен не только топографическими указаниями. Он содержит еще несколько важных сведений о киевской христианской общине того времени. Во-первых, судя по словам летописца, церковь Святого Ильи (или, возможно, одни только ее руины) существовала и в то время, когда он работал над летописью, то есть в середине — второй половине XI века (летописец употребил выражение «яже есть», а не «яже бе», то есть «была»). Во-вторых, он назвал церковь «соборной», а это подразумевает наличие в Киеве времен Игоря и Ольги и других христианских храмов. (Ко времени самого летописца Ильинская церковь уже перестала быть соборной, превратившись в обычную приходскую.) Наконец, в-третьих, летописец попытался объяснить читателям, откуда взялись христиане в Киеве, и это объяснение заслуживает того, чтобы остановиться на нем подробнее.

По словам летописца, христианами были прежде всего варяги («мнози бо беша варязи хрестьяне»). Несомненно, это утверждение соответствует действительности. Оно подтверждается и последующим летописным рассказом. Под 983 годом в «Повести временных лет» сообщается об убиении в Киеве двух варягов-христиан, отца и сына, первых на Руси мучеников за веру. Старший из них «пришел из Грек»{163}^,[131] (или, в другом варианте, «из Царяграда»), где, очевидно, и произошло его приобщение к христианской вере.

Таких варягов-христиан в Киеве должно было насчитываться немало. По крайней мере с конца IX века, а особенно в X столетии, руссы охотно поступали на службу к византийским императорам в качестве наемников. Во многом именно из них формировалась императорская дворцовая гвардия. Постоянно общаясь с христианами, некоторые из руссов и сами принимали крещение. Сведения об этом сохранились в византийских источниках. Уже известный нам император Константин Багрянородный в своем сочинении «О церемониях византийского двора» (его мы будем неоднократно цитировать в настоящей главе) упоминает «крещеных росов», которые как раз в 940-е годы несли службу в императорском дворце во время приемов иностранных послов{164}.

Многочисленные русские купцы, ежегодно посещавшие столицу Империи, и послы киевских князей также были знакомы с христианской верой. В дипломатической практике византийского двора такое знакомство «варваров»-язычников с великолепием столичных храмов и главнейшими христианскими святынями предусматривалось особо. Так, например, император Лев VI Мудрый, заключив в 911 году договор с русскими и, по обычаю, одарив прибывших в его город послов, «приставил к ним мужей своих показать им церковную красоту, и полаты златые, и в них сущее богатство… и Страсти Господни, и венец, и гвозди, и хламиду багряную (в которую был облачен распятый Христос. — А.К.), и мощи святых, уча их вере своей и показуя им истинную веру, и так отпустил их в свою землю с честью великой»{165}. Подобное поверхностное знакомство с христианским вероучением и христианскими святынями для кого-то могло обернуться и искренним приобщением к новой вере.

Но в комментарии летописца к договору 944 года обращает на себя внимание еще одна подробность. Оказывается, церковь Святого Ильи находилась в непосредственной близости к тому району Киева, который был заселен выходцами из Хазарского каганата. Случайно ли?

На этот вопрос трудно ответить однозначно. Обычно когда речь идет о Хазарии, вспоминают о том, что официальной религией Каганата был иудаизм. Но это не вполне точно. Среди хазар были приверженцы разных конфессий, в том числе и христиане. Хазарское государство отличала относительная веротерпимость: иудеи (к числу которых принадлежала правящая верхушка), мусульмане (из них состояла наиболее боеспособная часть армии), христиане и язычники жили, как правило, мирно. Но случались и эксцессы. Один из таких эксцессов имел место в 30-е годы X века, при хазарском царе Иосифе, когда в Хазарии было перебито множество «необрезанных», то есть христиан{166}. Уцелевшим пришлось бежать из страны, и вполне вероятно, что часть из них осела в Киеве, который издавна был связан с хазарским миром (напомню, что поляне в течение долгого времени были данниками хазар) и в котором имелась хазарская колония. Компактное проживание единоверцев в отдельном, обособленном квартале чужого города — повсеместная практика не только Средневековья, но и более позднего времени, вплоть до наших дней. Так, славяно-русская языческая колония существовала в столице Каганата Итиле-Хазаране, причем славяне и руссы имели здесь своих собственных судей, которые судили их «согласно языческому обычаю, то есть по велениям разума»{167}. Позднее русский квартал появится и в Константинополе. Между прочим, имелся в Киеве и особый квартал, заселенный иудеями, главным образом также хазарского происхождения. Он носил название Жиды, или Жидове, но располагался в иной части Киева. Так что очень похоже на то, что киевские «Козаре» были заселены хотя и выходцами из Хазарского каганата, но не иудеями, а главным образом христианами, причем число последних возросло как раз в годы княжения Игоря. Они не меньше, чем варяги-христиане, нуждались в собственной церкви.

Пути знакомства древней Руси с христианской верой были разнообразными. Язычество вообще более или менее терпимо относится к любой религии, а потому в Киеве находили пристанище христиане разных толков из разных стран, в том числе, несомненно, и славянских.

Киевская Русь была частью обширного славянского мира. При этом ряд соседних с Русью славянских народов, прежде всего жившие на Дунае болгары, а также моравы и чехи, уже давно были христианами. Они не просто говорили на одном языке с восточными славянами, но и совершали службу по-славянски (в Болгарии, а еще раньше в Моравии) и имели свои богослужебные книги, переведенные на славянский язык еще в IX веке святыми Константином (Кириллом) и Мефодием и их учениками. Контакты древней Руси со славянскими соседями были очень широкими и затрагивали самые разные сферы жизни, в том числе духовную. Так, например, на Руси задолго до принятия христианства получила распространение славянская, кириллическая письменность, пришедшая к нам из славянских стран, прежде всего из Болгарии; в повседневной практике древней Руси она использовалась князьями в чисто практических, хозяйственных целях.

В конце IX — первой половине X века Болгарское царство переживало расцвет — и в политическом, и в экономическом, и в культурном отношении. В 927 году болгарский царь Петр породнился с византийским императорским семейством, а глава Болгарской церкви получил сан патриарха, который признавался и в Константинополе. Войны древней Руси с Византийской империей напрямую затрагивали Болгарию, а потому вынуждали правителей государства к налаживанию мирных отношений с беспокойным соседом. Исследователи полагают, что правящие круги Болгарии вели целенаправленную миссионерскую деятельность в русских землях, хотя прямых подтверждений этому источники не содержат{168}. Понятно, что миссионеры-болгары гораздо легче, нежели греки, могли найти общий язык с русскими.

Восточнославянские земли непосредственно граничили и с Чехией. Поздние чешские источники свидетельствуют о том, что беглецы из Руси в X веке находили пристанище в чешских и моравских землях[132]. Нет ничего невероятного в том, что и беглецы из Чехии, в том числе приверженцы христианской веры, могли оказаться в Киеве и других русских градах. А основания предполагать это у нас есть. Так, по сведениям некоторых западных источников, в 20-е годы X века в Чехии имела место временная реставрация язычества, и из страны были изгнаны христианские священники[133]. Не исключено, что некоторые из них могли найти приют на Руси.

Существование христианской общины в Киеве и других русских городах в первой половине — середине X века подтверждают и данные археологов. Среди погребений этого времени, найденных и исследованных в Киеве, Чернигове, Гнёздове под Смоленском, Пскове и в других местах, имеются и такие, которые по ряду признаков определяются как христианские: это прежде всего погребения в вырытых в земле могилах, без каких-либо признаков насыпанных над ними курганов, в деревянных гробах или целых срубах и сориентированные строго на запад (как это принято у христиан){169}.[134] Однако различать языческие и христианские погребения того времени чрезвычайно сложно, ибо сама по себе ингумация (трупоположение) еще не свидетельствует о христианской принадлежности погребенного: наряду с кремацией (трупосожжением), она была известна язычникам-славянам и раньше. В указанных погребениях X века нередко отмечают и такие признаки, которые, напротив, кажутся невозможными для людей, принявших христианскую веру: это не только богатый инвентарь (оружие, украшения, посуда, кости животных и т. п.), но и следы ритуальных жертвоприношений.

Такое соседство христианских и языческих признаков на одних и тех же некрополях и даже в одних и тех же погребениях свидетельствует о том, что язычество и христианство в течение длительного времени уживались друг с другом. И это, в общем-то, понятно. Язычник, поклоняющийся множеству самых разных богов, должен был с уважением и опаской относиться и к новому христианскому Богу, признавая его силу, — точно так же, как признавал он силу богов других соседних с Русью народов. Наверное, мог он исполнять и какие-то христианские обряды и ритуалы, разумеется, понимая их по-своему. Показательно, например, что в погребениях того времени находят крестики — еще одно казалось бы явное свидетельство принадлежности к христианству похороненных в них людей. Но эти крестики нередко встречаются не сами по себе, но в составе ожерелий, языческих амулетов[135]. Можно полагать, что они и воспринимались прежде всего как амулеты, обереги, сохраняющие в себе силу того могущественного Бога, в честь которого были когда-то изготовлены.

Так элементы христианского обряда и христианского взгляда на мир проникали в среду древнерусского общества, пока еще языческого в своем подавляющем большинстве. Этот процесс был долгим и сложным. Ибо принятие крещения требовало полного отказа от старых богов, решительного разрыва с ними. Но на такое готовы были немногие.

* * *

Ольга не принадлежала к числу христиан и оставалась язычницей и при жизни Игоря, и в первые годы после его смерти. Но она, несомненно, должна была приглядываться к христианской вере. Особенно после того, как стала правительницей Киевского государства. Обладая исключительно острым умом, причем умом именно государственным, способным подняться и над сиюминутным интересом, и над предрассудками старины, она должна была с особым вниманием отнестись к учению, давно уже восторжествовавшему в большинстве стран тогдашней Европы. Несомненно, княгиня вела беседы со своими подданными-христианами, толкуя с ними об их вере и отличиях их учения от привычного ей языческого многобожия. Часто и помногу должна была она беседовать и с теми посланцами Руси, своими единоверцами, которые возвращались в Киев из Царствующего града, столицы Византийской империи. Ее интересовало многое: и то, как управлялось огромное государство, как исполнялись повеления императора и его чиновников; и то, как молились греки своему Богу, с какими пышностью и великолепием совершалась служба в их храмах; и то, наконец, как относились греки к посланцам самой Ольги и прежних киевских князей, — а они относились к ним по-разному: по-особому к тем из них, кто принял крещение, и совсем по-другому к тем, кто сохранил веру отцов и продолжал клясться языческими богами. Во всем тогдашнем мире, а особенно в землях «варваров», Ромейская держава воспринималась как некий недостижимый образец, идеальная модель государства. Но именно вера в Христа пронизывала Империю сверху донизу, делала единым целым все ее пространство, включая самые отдаленные провинции, составляла основу могущества василевсов ромеев — православных «царей». Ольга не могла не понимать этого, как не могла не прилагать мысленно христианскую веру к себе самой и к доставшейся ей державе. Раньше других правителей Руси она сумела понять, что приобщение к новой вере способно без всяких войн и военных походов возвысить ее страну, ввести ее как равную в семью христианских народов. Но для того, чтобы осознать это до конца, ей пришлось самой совершить путешествие в Царьград, лично пообщаться с императором и своими глазами увидеть византийские храмы и великолепие православного богослужения.

Впрочем, все вышесказанное — не более чем догадки… Увы, нам не дано знать, что происходило в душе княгини и что в действительности сподвигло ее к принятию христианской веры. Современный историк находится в заведомо менее выигрышном положении, нежели книжники прошлого, которые видели во всем происходящем лишь Промысел Божий — и останавливались на этом очевидном для них постулате, не нуждаясь в дополнительных объяснениях. «Господь избрал ее как честный сосуд для пресвятого имени Своего, да пронесет она его в земле Русской, — писал о святой княгине автор ее позднейшего Жития. — Он возжег в сердце ее зарю невидимой благодати Своей, отверз ее умные очи к познанию истинного Бога, которого она еще не знала»{170}. Даже будучи язычницей, княгиня просияла многими добродетелями, являя собой образец благочестия, — в этом были убеждены составители ее Жития, жившие в разные исторические эпохи. «Та ведь блаженная княгиня русская Ольга по смерти мужа своего Игоря… освящена бывши Божьей благодатью и в сердце приняв Божью благодать… просвещена Святым Духом, уразумев Бога истинного, Творца небу и земли, восстав, отправилась в землю Греческую, в Царьград, где цари христианские и христианство утвердилось», — читаем в «Похвале» княгине Ольге из «Памяти и похвалы князю Русскому Владимиру» Иакова мниха, первого известного нам по имени русского агиографа{171}. А составитель Степенной книги царского родословия (XVI век) находил черты христианского благочестия даже в жестокой расправе княгини над древлянами. В его редакцию Жития вошел многословный и назидательный рассказ «О разсужении духовного тщания и о вере Христове блаженной Ольги», посвященный духовным устремлениям святой, которая хотя «и не во благочестии живяше и закона христианского не ведущи, но образы благих дел ея явно свидетельствоваху, яко быти ей Христове рабе», и которая «не нужею некоею», то есть не по чьему-либо принуждению, «но самовластным хотением, и несумненною верою, и благим произволением, и чистою совестию» взыскала истинного Бога и обрела путь познания Его. Всеми помыслами устремлялась блаженная к новой вере, однако «не бяше бо тогда в стране Русской благочестию учителя», сетует московский книжник, — потому-то княгиня «восхоте шествовати к Царствующему граду и сама, своими очами, желаше видети красоту службы христианския, и слышати слово благочестия, и разумно уведати православную веру, и безо всякого сумнения желаше креститися»{172}.

(В «Истории Российской» В. Н. Татищева причины, по которым княгиня вынуждена была принять крещение не в Киеве, а в Константинополе, изложены совершенно иначе: Ольга, «видя христиан многих, в Киеве добродетельно живших и всякому воздержанию и благонравию поучаюсчих, вельми их похваляла и… хотела в Киеве креститься, но учинить было ей того без крайняго страха от народа никак невозможно. Того ради советовали ей ехать в Царьград, якобы для других нужд, и тамо креститься, что она за полезно приняв, ожидала удобнаго случая и времяни»[136]. Но и это, конечно, не более чем логическое построение историописателя Нового времени.).

Подобные ясность взглядов и категоричность формулировок редко бывают доступны историку, склонному к чрезмерному копанию в источниках, к отыскиванию разного рода причин и предпосылок того или иного явления и скрупулезному анализу множества зачастую противоречивых оценок и толкований того или иного факта — словом, к запутыванию той ясной картины, которая выходит из-под пера благочестивого агиографа. Но биография, с какими бы мерками ни подходить к ней, — это все же не житие, да и исторический портрет — увы, не икона или парсуна. И даже при самом благоприятном стечении обстоятельств историку никуда не деться от множества совершенно излишних деталей, черт и черточек, никак не укладывающихся в нужную композицию и мешающих казалось бы раз и навсегда определенному и затверженному истолкованию событий. Особенно огорчительно такое положение дел, когда речь идет о событиях ключевых, поворотных не только в биографии конкретного исторического лица, но и в судьбах целых народов. К таким поворотным, ключевым событиям русской истории, несомненно, относится крещение княгини Ольги.

* * *

О крещении Ольги сообщают различные исторические сочинения — как русские (летописи, разные редакции ее Жития, «Память и похвала» Иакова мниха), так и иностранные (греческие и латинские хроники). Все они едины в том, что это событие произошло в Константинополе, или Царьграде, столице Византийской империи и всего православного мира. И хотя в исторической литературе нередко высказывались и высказываются сомнения на этот счет{173}, такое исключительное единодушие разных по происхождению и совершенно не связанных между собой источников делает эти сомнения по существу беспочвенными. Однако обстоятельства, приведшие к крещению Ольги, равно как и время крещения и его место и значение в становлении Русской государственности и Русского православия, остаются предметом острых споров между историками. Это вынуждает автора к тому, чтобы тщательно и скрупулезно разобраться во всех показаниях источников, проанализировать их, сравнить друг с другом и — пусть даже и рискуя утомить читателя — по возможности детально восстановить ход событий, которые привели к решительной перемене в жизни и судьбе героини нашей книги.

Наиболее известный и наиболее яркий, можно сказать хрестоматийный, рассказ о путешествии княгини Ольги в Царьград и ее крещении там содержит «Повесть временных лет». Удивительно, но рассказ этот построен по законам все того же фольклорного, почти что сказочного повествования. Само крещение Ольги в изложении летописца выглядит событием во многом случайным и никак не мотивированным. Перед нами очередное подтверждение исключительной хитрости многоумной княгини, которой удается «переклюкать», то есть обмануть, обвести вокруг пальца, византийского императора с той же легкостью, с какой в предыдущих летописных сюжетах она обманывала древлянских послов и несчастных жителей Искоростеня. Причем приемы, которые использует при этом Ольга, — по существу те же: это словесные загадки, «клюки», разгадать которые император оказывается не в состоянии.

«Пошла Ольга в Греки и пришла к Царюграду, — рассказывает летописец под 6463 (954/955) годом. — Был тогда царь именем Цимисхий (в оригинале Лаврентьевского списка: Цемьский. — А.К.). И пришла к нему Ольга; и, увидев ее весьма красивую лицом и разумную (добру сущю зело лицем и смыслену. — А.К.), удивился царь разуму ее, беседовал с ней и сказал ей: “Достойна ты царствовать в граде [сем] с нами”. Она же, уразумев, сказала царю: “Я — язычница (погана есмь. — А.К.); да если хочешь меня крестить, то крести меня сам; если же нет, то не крещусь”. И крестил ее царь с патриархом… И по крещении позвал ее царь и сказал ей: “Хочу тебя взять себе в жены”. Она же отвечала: “Как же хочешь взять меня, когда сам крестил меня и нарек меня дочерью? А у христиан нет такого закона, и ты сам знаешь!” И сказал царь: “Переклюкала ты меня, Ольга!”[137] И дал ей дары многие — золото, и серебро, паволоки, и сосуды различные; и отпустил ее, [и] назвал дочерью своей…»{174}^,[138].

Но это лишь общая канва летописного рассказа, который отнюдь не ограничивается наивной сказкой о том, как русская княгиня посрамила похотливого византийского царя. Исследователи отмечают неоднородность летописного текста, сложность его состава и выделяют в нем, наряду с фольклорной, сказочной основой, еще один пласт — исполненное благочестия церковное повествование о крещении русской княгини и ее благословении константинопольским патриархом[139]. Это благочестивое повествование, по всей видимости, — результат позднейшего осмысления народного предания. Показательно, что никаких новых фактических подробностей произошедшего оно не содержит — за исключением указания на имя, которое княгиня получила при крещении, — Елена; это имя известно нам также из ее Жития и «Памяти и похвалы» Иакова мниха.

Летописный рассказ был записан спустя много времени после самого события. Летописец, например, не знал имени того императора, с которым беседовала и которого перехитрила княгиня, и ошибочно отождествил его с императором Иоанном I Цимисхием, вступившим на престол в декабре 969 года, то есть уже после того, как Ольга ушла из жизни. (Имя Иоанна Цимисхия было хорошо известно на Руси благодаря тому, что с ним воевал сын Ольги Святослав.) Эта очевидная хронологическая ошибка[140] (сохраненная старейшими летописями — Лаврентьевской, Троицкой и Новгородской Первой младшего извода) позднее была замечена, и редакторы летописного текста заменили имя Цимисхия именем действительного современника Ольги — императора Константина VII Багрянородного («Константин, сын Леонов», или «Леонтов», — так значится в летописях Ипатьевской, Радзивиловской и других). Впрочем, встречается в летописных источниках и еще один вариант: императором, при котором крестилась Ольга, назван Роман II, сын Константина Багрянородного (так в позднейших Хронографах русской редакции, в частности в Хронографе 1512 года, и некоторых других памятниках){175}.[141].

Столь же неопределенной выглядит и приведенная в летописи дата крещения Ольги. Как уже было сказано, летописный рассказ помещен под 6463 (954/955) годом[142], но при этом семь предшествующих летописных статей (с 948 по 954 год) и восемь последующих (с 956-го по 963-й) оставлены в летописи пустыми и не заполнены никакими событиями. Таким образом, по относительной летописной хронологии, крещение Ольги имело место между ее походом в Новгородскую землю (947 год) и началом самостоятельного княжения Святослава (по летописи, 964 год), причем летописец поместил это событие строго посередине означенного шестнадцатилетнего промежутка.

Дата 6463 год — не единственная, встречающаяся в летописных памятниках. В новгородских летописях XV—XVI веков, в частности в так называемой Новгородской Карамзинской и Новгородской Четвертой, путешествие Ольги датируется 6466 годом{176}. Если в этой летописной статье использован сентябрьский стиль (что наиболее вероятно), то получается, что крещение Ольги отнесено ко времени между сентябрем 957-го и августом 958 года[143]. Происхождение этой даты остается неясным[144]. Но важно отметить, что она находит подтверждение в совершенно не зависимом от летописи византийском источнике, в чем нам еще предстоит убедиться.

Еще одно хронологическое указание относительно крещения Ольги содержится в ее «Похвале», входящей в состав «Памяти и похвалы князю Русскому Владимиру» Иакова мниха. Здесь сказано, что Ольга «по святом крещении… жила лет 15»{177}.[145] Поскольку строчкою ниже приведена точная дата ее кончины («месяца июля в 11 день в лето 6477-е», то есть 969-е), то легко высчитать, что древний агиограф относил крещение Ольги к тому же году, который приведен в «Повести временных лет», — 6463-му, то есть 955-му (при «включенном» счете лет, принятом в древней Руси). Надо полагать, что эта дата крещения Ольги восходит к тому же источнику, что и летописная.

Никаких других фактических подробностей путешествия Ольги и ее крещения «Память и похвала» не содержит. Равно как не содержат их и древнейшие Проложные жития Ольги. Впрочем, в той редакции Проложного жития, которая сохранилась в русских рукописях XIII—XIV веков и более позднего времени{178}, приведено имя патриарха, крестившего княгиню. (В «Повести временных лет» его имя отсутствует[146].) Однако оно еще более запутывает дело, так как патриархом этим оказывается… Фотий, покинувший кафедру в 886 году, то есть задолго до того, как княгиня появилась на свет. При этом в той же редакции Проложного жития приведено и имя Иоанна Цимисхия, оказавшегося современником не только Ольги, но и Фотия, хотя в действительности их разделяют почти сто лет. Так автор Жития допускает еще более вопиющую хронологическую ошибку, нежели та, которую мы отметили в рассказе «Повести временных лет»[147].

О крещении русской княгини упоминают и греческие источники. Византийский хронист Иоанн Скилица, трудившийся в последней четверти XI века, сообщает следующее: «…Жена некоего некогда отправившегося в плавание против ромеев русского архонта (то есть Игоря. — А.К.), по имени Эльга, когда умер ее муж, прибыла в Константинополь. Крещенная и истинной вере оказавшая предпочтение, она, после предпочтения [этого] высокой чести удостоенная, вернулась домой»{179}. Это известие Скилицы повторили и более поздние византийские хронисты XI—XII веков — Георгий Кедрин (по существу, копиист Скилицы) и Иоанн Зонара[148]. Суть «высокой чести», оказанной княгине, проясняет миниатюра так называемого Мадридского списка Хроники Иоанна Скилицы (середина XII века), на которой изображен прием «архонтиссы руссов жены Эльги (Ольги. — А.К.)» императором Константином Багрянородным{180}.

Византийский хронист не привел даты этого события, даже приблизительной. О крещении «архонтиссы руссов» он вспомнил попутно, в связи с известием о крещении в Константинополе в конце 940-х — начале 950-х годов одного за другим двух венгерских «архонтов» — Булчу (Вулусудиса, Вулцсу) и Дьюлы (Гиласа): первый из них вскоре отказался от христианской веры, возобновил набеги на Империю, затем вступил в войну с «франками» и был схвачен германским королем Отгоном I и посажен на кол (после битвы у Леха 10 августа 955 года); второй же оказался человеком благочестивым и верным своему слову: он вернулся на родину вместе с рукоположенным в Константинополе епископом и в течение всей своей жизни сохранял мир с Византийской империей. Очевидно, что венгерские дела интересовали византийского хрониста больше, чем русские. Но если следовать логике и относительной хронологии его рассказа, то крещение Ольги следует относить ко времени во всяком случае после крещения названных венгерских «архонтов», то есть к 50-м годам X века[149].

Наконец, о принятии Ольгой христианства в Константинополе сообщает немецкий хронист, автор так называемой Хроники Продолжателя Регинона Прюмского, живший в X веке[150]. В отличие от всех предыдущих авторов, он был современником тех событий, которые описывал. Сообщив под 959 годом о прибытии к королю Отгону I послов Елены, «королевы ругов» (об этом посольстве речь пойдет в следующей главе книги), автор хроники прибавляет, что названная Елена, то есть княгиня Ольга, приняла крещение «в Константинополе при императоре константинопольском Романе»{181}.[151] Речь идет об императоре Романе II, ставшем самодержцем 9 ноября того же 959 года, после смерти отца, императора Константина VII Багрянородного. Обыкновенно считают, что данные немецкого хрониста явно противоречат показаниям других источников, относящих крещение Ольги ко времени правления Константина. Однако это не совсем так, и, на мой взгляд, прямого противоречия здесь нет. Дело в том, что Роман II был провозглашен соправителем своего отца и венчан на царство еще в 945 году, так что крещение Ольги, совершенное при его отце, было совершено и при нем тоже. Полагать же, будто княгиня действительно крестилась в Константинополе после восшествия Романа на престол в качестве самодержца (то есть после ноября 959 года), как считают отдельные историки, нельзя: в таком случае отправленные ею послы физически не смогли бы прибыть ко двору Отгона и сообщить о крещении своей княгини до конца того же 959 года.

Этим перечень источников, сообщающих о крещении княгини Ольги исчерпывается. Зато в нашем распоряжении имеются еще два уникальных известия о ее путешествии в Константинополь — правда, без какого-либо упоминания о крещении там.

Первый источник — древнерусского происхождения. Это «Книга Паломник, или Сказание мест святых во Цареграде», знаменитого русского паломника, будущего архиепископа Новгородского Антония (в миру Добрыни Ядрейковича), побывавшего в 1200 году в Константинополе и его окрестностях и описавшего святыни византийской столицы. Он вспомнил и об «Ольге Русской», которая, по его словам, «взяла дань, ходивши к Царюграду»[152]. Антоний упомянул о ней в связи с тем, что увидел в алтаре главной константинопольской церкви — Святой Софии — поднесенный ею дар — драгоценное блюдо. О том, какое значение имеет его свидетельство и что мог он понимать под «данью», взятой Ольгой, мы поговорим позже.

Другое известие об Ольге во много раз более содержательно. Но главная его ценность заключается в том, что оно принадлежит не просто современнику Ольги и даже не просто очевидцу ее визита в столицу Византийской империи, но главному действующему лицу тех событий, о которых идет речь, человеку, лично принимавшему русскую княгиню в императорском дворце, — словом, хозяину этого дворца императору Константину VII Багрянородному. В составленном (или, по крайней мере, отредактированном) им трактате «О церемониях византийского двора», или просто «О церемониях», во 2-й книге, в главе 15-й, посвященной церемонии приемов иностранных послов в Большом тронном зале императорского дворца, описаны два приема «Ольги Росены», или, как сказано в кратком оглавлении (пинаке) ко 2-й книге, «игемона («предводительницы», ήγεμόνoς. — А.К.) и архонтиссы Ольги Росской»{182}.

Правда, следует оговориться, что книга «О церемониях» — источник в высшей степени специфический. Это именно обрядник, содержащий описания придворных церемоний, этикетных формул и т. п., а потому нет смысла искать в нем информацию, которая выходит за рамки официального протокола. Зато сами приемы русской княгини описаны в сочинении Константина Багрянородного с исключительной подробностью, причем очевидно, что те сведения, которые сообщает автор (включая мельчайшие детали церемонии и точные суммы денежных подарков каждому члену посольства), извлечены из официальных протокольных записей, а потому заведомо лишены какой-либо тенденциозности или домысла.

Рассказ о двух приемах русской княгини Ольги императором Константином вот уже более двух веков остается предметом самого пристального внимания историков. Применительно к теме нашего повествования наиболее важными и вместе с тем наиболее спорными представляются два сюжета, на которых нам придется остановиться, прежде чем перейти к дальнейшему изложению событий.

Первый из этих сюжетов касается времени пребывания княгини Ольги в Константинополе. Император Константин не указал точно год, в котором «архонтисса Росии» приехала в его город. Однако он привел точные даты двух ее приемов, включающие число, месяц и день недели. А именно: первый прием Ольги состоялся 9 сентября в среду, а второй — 18 октября в воскресенье. Подобное сочетание календарных дат и дней недели в годы самостоятельного царствования Константина Багрянородного (945—959) имело место дважды — в 946 и 957 годах.

Между двумя этими датами и разделились предпочтения историков. Традиционной датой путешествия Ольги, по крайней мере с конца XVIII — начала XIX века, признается 957 год. Однако в последние десятилетия появилась целая серия статей крупнейшего отечественного византиниста академика Геннадия Григорьевича Литаврина, в которых отстаивается более ранняя дата путешествия Ольги (но не ее крещения!) — 946 год{183}. Обоснованию даты 957 год — в острой полемике с Литавриным — посвящен рад публикаций другого видного современного исследователя древней Руси и ее международных связей Александра Васильевича Назаренко{184}. В работах этих, а также других авторов данные источников, и прежде всего соответствующих разделов сочинения Константина Багрянородного, подвергнуты столь тщательному и детальному анализу, что, кажется, не осталось ни одного слова или выражения, которые не были бы истолкованы как аргумент в пользу той или иной точки зрения, причем на каждый аргумент одной из сторон неизбежно находится контраргумент другой.

Оценивая эту дискуссию «со стороны», следует признать, что аргументы сторонников традиционной точки зрения (в данном случае А. В. Назаренко) выглядят более предпочтительными даже при анализе одного только сочинения Константина Багрянородного, без привлечения дополнительных источников[153]. Но более важно, на мой взгляд, то, что традиционная датировка путешествия княгини Ольги значительно лучше «вписывается» в события собственно русской истории, как они изображены в летописи. Относить же путешествие Ольги к 946 году можно лишь с очень большой натяжкой, совершая явное насилие не только над датами, присутствующими в летописи, но и над самой логикой летописного повествования. Ибо даже если датировать гибель Игоря поздней осенью 944 года (а мы уже говорили о том, что это не только не обязательно, но и, по-видимому, неверно) и относить войну Ольги с древлянами к лету — осени 945 года, а ее последующий поход к Новгороду и Пскову к зиме — началу весны 946-го (а это предельно ранние датировки событий, сопряженные с целом рядом очевидных натяжек), то кажется крайне маловероятным, чтобы сразу же после возвращения из тяжелого похода, только-только добившись утверждения своей власти в Киеве и других областях Русской земли, княгиня могла вновь оставить Киев и своего малолетнего сына на длительный срок и отправиться в далекое и опасное путешествие. Для того, чтобы датировать путешествие Ольги в Византию 946 годом, приходится игнорировать даты, приведенные в летописи, в частности дату вокняжения Святослава — 6454 (946) год (подтверждаемую хронологическими выкладками счета лет его киевского княжения), и дату похода Ольги к Новгороду и Пскову — 6455 (947) год. Кроме того, при «ранней» датировке путешествия Ольги не остается времени для сколько-нибудь продолжительного пребывания княгини в Киеве после войны с древлянами, а между тем летопись вполне определенно сообщает, что, вернувшись в Киев со Святославом, Ольга «пребывала» там «лето едино». Да и для «пребывания» ее в Киеве «в любви» с тем же Святославом после возвращения из похода к Новгороду и Пскову также не остается места. Между тем дата 957 год хотя и не совпадает с приведенной в «Повести временных лет», но укладывается в тот временной промежуток, который не заполнен в летописи никакими событиями, и, следовательно, не нарушает летописной хронологии. Больше того, она точно совпадает с той датой путешествия Ольги в Царьград и ее крещения там, которая приведена в новгородских летописях XV века, — 6466 год (957/958 по сентябрьскому стилю). Все вышесказанное заставляет и автора книги отнести путешествие княгини Ольги в Константинополь к 957 году, не ставя эту дату под сомнение.

Еще больше разногласий между историками вызывает другой вопрос. Описывая приемы «архонтиссы Росии», Константин Багрянородный ни словом не обмолвился о ее крещении. Большинство историков считают этот «аргумент умолчания» очень серьезным. Полагая невероятным, чтобы император мог упустить из вида столь важное обстоятельство, они приходят к выводу, что во время описанного посещения Константинополя Ольга не принимала крещения. Следовательно, либо она крестилась не в Константинополе, а в Киеве (а это, как мы уже говорили, противоречит единодушному утверждению всех имеющихся в нашем распоряжении источников), либо посещала Константинополь дважды: во время одного из этих визитов она встречалась с императором Константином, что и нашло отражение в трактате «О церемониях», а во время другого приняла крещение. Относительно времени этой другой поездки Ольги высказывались и высказываются разные мнения: одни историки полагают, что она предшествовала описанной Константином Багрянородным (и, следовательно, Константин не упомянул о крещении Ольги потому, что княгиня прибыла в Византию уже христианкой), а другие, напротив, — что имела место после нее (и, следовательно, Ольга во время приема ее императором оставалась язычницей)[154]. При этом сторонники обеих точек зрения черпают аргументы в свою пользу в самом трактате Константина Багрянородного. С одной стороны, среди свиты княгини упомянут некий священник (παπας) Григорий — и это служит аргументом в пользу того, что Ольга ко времени путешествия уже была крещена или по крайней мере готовилась к принятию христианской веры. С другой, — описывая первый прием русской княгини, Константин Багрянородный называет ее языческим именем — Ольга, или, точнее, Эльга ('Еλγας), — а это, напротив, представляется невозможным в случае, если княгиня была христианкой.

Но и гипотеза о двух путешествиях Ольги, на мой взгляд, не имеет под собой оснований. Во всех без исключения источниках сообщается лишь об одной ее поездке в Царьград. Более того, показания различных источников относительно этой поездки в той или иной степени согласуются друг с другом. Это дает основание полагать, что в действительности имел место один визит Ольги в Константинополь — тот самый, который и был описан в трактате «О церемониях», и именно во время этого визита Ольга и приняла христианство.

Но если так, то как быть с теми противоречиями, которые мы только что отметили в сочинении императора Константина? Об этом мы тоже поговорим, восстанавливая ход событий, приведших к крещению княгини Ольги.

* * *

Итак, летом 957 года княгиня отправилась в далекое и трудное путешествие в Царьград, столицу Ромейской державы. Не первой из правителей Руси совершала она этот путь. Но, в отличие от своих предшественников, Ольга ехала к Царьграду не с войной, а с миром. Путем переговоров с императором Константином она рассчитывала добиться тех преимуществ, которые так и не сумел получить от греков ее муж Игорь, приведший под стены Царствующего града огромное войско.

Известно, что русские купеческие караваны обыкновенно отправлялись в плавание в июне. Но Ольга скорее всего выступила в путь позднее. Ее поездке должен был предшествовать обмен посольствами между Киевом и Константинополем, а на это требовалось время. Да и вообще поездка Ольги совсем не походила на обычные ежегодные плавания купцов.

Снаряженный ею караван должен был производить сильное впечатление на киевлян и числом ладей, и обилием и разнообразием взятых в дорогу вещей, — все-таки ехала женщина! — и богатством подарков, которые княгиня везла с собой. В поездке ее сопровождала огромная свита, насчитывавшая едва ли не тысячу человек. Среди них, разумеется, были и ее личные слуги и служанки, которые должны были обеспечить ей более или менее сносные условия путешествия, и ее родственники и родственницы, киевские бояре и боярыни, — все со своей челядью, и, конечно, значительное число вооруженных воинов, без которых столь далекое и опасное плавание было немыслимо. Но кроме того, в состав посольства Ольги входили особые послы «архонтов Росии», то есть других русских князей, принадлежавших к княжеской династии, а также купцы, представлявшие интересы Киева и других русских городов. Давно отмечено, что подобное представительство послов и купцов и даже число первых в посольстве Ольги почти точно совпадают с тем, что зафиксировано русско-византийским договором 944 года. (По сведениям, приведенным Константином Багрянородным, на первом приеме Ольги, 9 сентября, «архонтиссу» сопровождали 20 послов и 43 купца; на втором, 18 октября, — 22 посла и 44 купца. Русско-византийский же договор 944 года заключали 25 послов русских князей и 30 (или, по другому счету, 26) купцов.) А это, в свою очередь, свидетельствует об официальном, государственном характере поездки Ольги.

Не ради праздного любопытства совершала она это путешествие. И уж точно не ради того, чтобы втайне от своих подданных принять крещение, как полагали некоторые историки еще в XVIII веке. Сопровождаемая послами остальных русских князей и торговыми людьми, Ольга представляла всю Русскую землю, и почти каждый ее шаг оказывался на виду у тех, кто прибыл вместе с ней. По всей вероятности, состав ее посольства следует воспринимать как ясное свидетельство того, что Ольга намеревалась заключить новое соглашение с императором Константином. Возможно, ее не устраивали отдельные положения русско-византийского договора 944 года, не слишком благоприятного для Руси; возможно, речь шла о таких вопросах, которые в договоре 944 года вообще не нашли отражения. Уместно отметить также, что численность купцов в составе ее посольства возросла почти в полтора раза по сравнению с 944 годом. А это значит, что торговые интересы Руси заняли при ней еще более важное место во внешней политике Древнерусского государства, чем это было при ее предшественниках.

Но и о возможности принятия крещения Ольга вполне могла помышлять, направляясь в Царьград. Тем более что на всем протяжении пути ее сопровождал священник Григорий — вероятно, грек или болгарин, но постоянно живший в Киеве и, возможно, принадлежавший к клиру киевской церкви Святого Ильи. И без того знакомая с христианской верой, княгиня должна была во время своего долгого плавания не однажды беседовать с Григорием, расспрашивая его об обычаях греков, и надо думать, что тот не преминул воспользоваться случаем, чтобы лишний раз напомнить княгине о преимуществах христианского вероучения.

Присутствие христианского священника в окружении Ольги давно уже обратило на себя внимание историков. Относительно его личности высказывались разные гипотезы, в том числе и совершенно невероятные[155]. В нем видели и духовника княгини Ольги, и некоего византийского дипломата, которому будто бы было поручено вести переговоры с ней. Однако его присутствие в посольстве Ольги кажется вполне естественным, даже если не прибегать к рискованным предположениям. Мы знаем, что среди послов, участвовавших в переговорах 944 года, были христиане; очевидно, что такие же христиане — а может быть, и те же самые — находились и в Ольгином караване. Их-то, надо полагать, и должен был окормлять Григорий на пути в Царьград и в самом Царьграде.

Путешествие по Днепру, а затем вдоль северного побережья Черного моря было сопряжено с немалыми трудностями. Напомню, что император Константин называл его «мучительным и страшным, невыносимым и тяжким» даже для воинов-мужчин. Что же говорить об Ольге и других женщинах из ее свиты!

Несомненно, им пришлось многое вытерпеть во время плавания. Особенно при прохождении знаменитых днепровских порогов. Уже первый из них (позднее известный как Кодак, или Старо-Кайдацкий, а во времена Ольги именовавшийся «Эссупи», или «Не спи!») таил в себе смертельную угрозу даже для самого опытного кормчего. «Порог этот столь же узок, как и пространство циканистирия (императорского манежа на территории Большого дворца в Константинополе. — А К.), — писал Константин Багрянородный, — а посередине его имеются обрывистые высокие скалы, торчащие наподобие островков. Поэтому набегающая и приливающая к ним вода, низвергаясь оттуда вниз, издает громкий страшный гул. Ввиду этого росы не осмеливаются проходить между скалами, но, причалив поблизости и высадив людей на сушу, а прочие вещи оставив в моноксилах (ладьях. — А.К.), затем нагие, ощупывая своими ногами дно, волокут их, чтобы не натолкнуться на какой-либо камень. Так они делают, одни у носа, другие посередине, а третьи у кормы, толкая ее шестами, и с крайней осторожностью они минуют этот первый порог по изгибу у берега реки»{185}. А затем точно так же приходилось миновать шесть других порогов — всякий раз высаживая людей и груз, всякий раз проводя ладьи на руках вдоль берега с крайней осторожностью и всякий раз выставляя многочисленную стражу, чтобы уберечься от печенегов, по обыкновению поджидавших добычу у порогов и переправ, где путешественники становились особенно уязвимы для их стрел.

Готовясь к плаванию в Царьград, Ольга, несомненно, позаботилась о том, чтобы заключить мир с печенегами и обменяться заложниками с главными печенежскими родами. Но Печенежская земля была слишком велика, родов было много; помимо главных, имелись еще и другие — менее важные, но оттого не менее опасные, и заключить мир со всеми было попросту невозможно. А потому приходилось опасаться печенегов и на самих порогах, и ниже порогов, у переправы Крария (позднейший брод Кичкас), где водный путь по Днепру пересекался с сухопутным, ведущим из Херсонеса в Печенежскую землю, и затем почти на всем протяжении пути до самого Дуная.

На острове Святого Григория, или, как его еще называли, Варяжском (впоследствии прославленном как Хортица — столица Запорожской Сечи), руссы, по обычаю, приносили жертвы своим богам у священного дуба — резали жертвенных петухов, которых везли с собой специально для этой цели. Но было ли так и на сей раз и, если было, то участвовала ли в жертвоприношениях Ольга, мы не знаем. Скорее всего, нет — тем более что в составе ее посольства были христиане, в том числе и священник Григорий, — а они крайне отрицательно смотрели на такие вещи и по возможности старались отвратить от них княгиню.

Перед тем как выйти в открытое море, Ольга и ее спутники получили несколько дней отдыха. На обычном месте стоянки русских судов — острове Святого Еферия — ладьи переоснащали для плавания по морю — снабжали мачтами, парусами и кормилами, которые тоже везли с собой от самого Киева. Память святого Еферия, епископа Херсонского, принявшего смерть еще в героические времена христианства, несомненно, почиталась на этом острове, названном его именем, и священник Григорий вряд ли упустил случай напомнить о нем Ольге. Еферий правил Церковью в Херсонесе — а этот город знал святого апостола Андрея и святого Климента Римского, память которых почиталась во всем христианском мире.

Херсониты на своих судах постоянно дежурили в устье Днепра, следя за всеми передвижениями руссов. Но они уже были предупреждены об Ольгином караване. Чтобы попасть в их город, следовало повернуть от Днепровского лимана налево; ладьи же Ольги повернули направо — в сторону Константинополя.

Дальнейший путь лежал вдоль северного побережья Черного моря. Здесь путешественников подстерегала другая опасность — нередкие в этих местах морские бури, сильные ветры, способные выбросить легкие челны на сушу. А потому плыли только днем, с остановками на ночь. Впрочем, места остановок были хорошо известны руссам и приспособлены для отдыха и снабжения их всем необходимым.

Миновав болгарское побережье, караван достиг Месемврии (современный Несебр, в Болгарии). Это был первый собственно византийский город. Далее греческие суда сопровождали русскую флотилию до самого Константинополя[156].

Весь путь занимал обычно около тридцати пяти — сорока дней, при благоприятных условиях несколько меньше. Но когда именно русская княгиня прибыла в Царьград, точно неизвестно. Мы знаем только, что первый ее прием у императора состоялся 9 сентября. Но, кажется, княгине пришлось долго дожидаться, пока Константин соблаговолит принять ее[157]. Во всяком случае, позднее, когда послы самого Константина прибыли в Киев, княгиня будет укорять их, ставя в вину императору свое долгое «стояние» в «Суду», то есть в константинопольской гавани Золотой Рог. Из этих слов, между прочим, явствует, что Ольга и ее спутники в течение долгого времени оставались при своих ладьях. Между тем, в соответствии с заключенными ранее договорами, русские послы и купцы обычно обитали «у Святого Мамы», в специально отведенном для них квартале, предназначенном для проживания иностранцев. Но Ольга не принадлежала к числу обычных послов, и потому квартал «у Святого Мамы» для нее не годился. Да и сопровождавших ее людей, в том числе и хорошо вооруженных воинов, было слишком много, и это не могло не тревожить греков. Не исключено, что трения относительно местопребывания русской княгини и, шире, относительно ее статуса и церемонии ее приема василевсом ромеев и стали причиной томительного ожидания.

Власти Империи понять можно. Им пришлось столкнуться со случаем, не предусмотренным придворным церемониалом. Женщина, стоявшая во главе государства, — это было нечто из ряда вон выходящее для того времени. Особенно для Византии, где женщина традиционно играла внешне крайне незаметную, подчиненную роль, пребывая по большей части в гинекее, то есть на женской половине дома. Другая сложность состояла в не вполне ясном статусе русской княгини. С формальной точки зрения, киевским князем считался Святослав, к 957 году уже достигший совершеннолетия. О его существовании власти Империи были осведомлены: император Константин упомянул его имя в обоих своих сочинениях — и «О церемониях», и «Об управлении Империей». Однако Ольгу нельзя было назвать и просто регентшей или матерью правящего князя, ибо фактически она правила сама, не считая нужным ссылаться на сына, и вела переговоры с правителями иностранных государств от своего собственного имени. Византийские хронисты предпочитают говорить о ней как о жене «архонта» Игоря или «архонтиссе»; немецкие — как о суверенной «королеве руссов». Официальный же источник — протокол ее приема императором Константином Багрянородным, использованный в трактате «О церемониях», — называет ее не только «архонтиссой», но «игемоном» руссов (в мужском роде!) — случай действительно беспрецедентный.

К началу сентября протокольные вопросы наконец-то были согласованы. Определена была и дата приема Ольги — 9 сентября, среда. В византийском церковном календаре этот день отмечен как память святых и праведных Иоакима и Анны, родителей Пресвятой Богородицы. Но принимать русскую княгиню предстояло по чину приема послов-«сарацин», то есть арабов-мусульман, неоднократно посещавших столицу Империи. В трактате «О церемониях» Константин Багрянородный сообщает, что прием Ольги 9 сентября был «во всем подобный вышеописанному». Выше же описывался прием «друзей-тарситов», то есть послов правителя Египта ал-Ихшида, прибывших в Константинополь для обмена пленными и заключения мира с Империей за одиннадцать лет до этого, в мае 946 года.

Очевидно, что ко времени первого приема 9 сентября княгиня Ольга оставалась язычницей. Об этом свидетельствует не только чин ее приема по образцу приема послов-мусульман, но и тот уже отмеченный выше факт, что император Константин в трактате «О церемониях» называет ее княжеским, языческим именем — Эльга, то есть Ольга. Между тем при крещении княгиня получила новое, христианское имя — Елена.

Если бы речь шла о летописи, хронике или каком-то другом источнике повествовательного характера, подобное наименование княгини мало что значило — известно, что русские князья еще долго после Крещения Руси предпочитали называть себя славянскими, княжескими именами. Но в основе описания приема 9 сентября лежат протокольные записи сугубо официального характера. Их составляли нотарии (секретари) придворного ведомства, и имя «архонтиссы Росии» было приведено в них так, как оно звучало официально при императорском дворе. И если на Руси Ольга и после крещения именовалась по-старому, то в канцелярии византийского двора ее, будь она христианкой, могли именовать только по-новому — Еленой{186}.[158].

Правда, в чин приема Ольги были внесены существенные изменения. Собственно, благодаря этим изменениям описание ее приема и дошло до нашего времени. Император Константин составлял обрядник, свод дипломатических норм и разного рода казусов, могущих послужить образцом для его преемников на престоле, и в первую очередь для его багрянородного сына и соправителя Романа. В случае с «архонтиссой Росии» императору пришлось задействовать в церемонии приема женскую половину своей семьи — супругу Елену, «августу» ромеев, и невестку, жену своего сына и соправителя, а также жен сановников. Очевидно, такое было впервые в практике византийского двора, а потому император скрупулезно перечислял обусловленные этим изменения в обычной церемонии. При этом — повторюсь еще раз — он совершенно не имел в виду предоставить своему сыну-читателю сколько-нибудь развернутый рассказ о том, что в действительности происходило в тот день в императорском дворце. Напротив, император по возможности уходит от всякой конкретики. Содержательная часть переговоров совершенно не интересует его, и все свое внимание он сосредотачивает исключительно на протокольных подробностях происходящего.

Это обстоятельство вызывает вполне понятную досаду историков. Разумеется, нам гораздо интереснее было бы знать, о чем шла речь во время переговоров императора с русской княгиней и зачем она вообще приезжала в Константинополь, а не то, где она стояла во время приема, на каком месте сидела во время обеда или какими тканями был украшен помост, на котором стояло золотое царское кресло. Но что делать? Приходится довольствоваться тем, что есть. Труд Константина — и при отмеченном его недостатке — остается бесценным историческим источником, и наша задача заключается в том, чтобы по возможности «выжать» из него максимум информации.

Может быть, то, что рассказывает император, покажется чересчур скучным современному читателю. Но ведь и место, которое княгиня занимала за столом во время официального угощения, и все другие особенности ее приема по сравнению с другими приемами у императора — свидетельства первостепенной важности, проливающие свет на характер русско-византийских отношений того времени, да и на личность самой Ольги, пожалуй, тоже. Не будем забывать, что приведенные императором Константином сведения — это по существу единственное имеющееся в нашем распоряжении изображение княгини Ольги, сделанное ее современником и собеседником. Скажем больше: описание двух ее приемов императором Константином — вообще единственное точно датированное, достоверное и, главное, современное описание событий, в которых княгиня точно принимала участие. Эти два дня, 9 сентября и 18 октября, — единственные в ее жизни, о которых нам точно известно, чем она занималась. А если учесть еще, что события этих двух дней напрямую связаны с главным событием в ее жизни — принятием христианства, — то, наверное, не покажется странным, что в главе о крещении Ольги столь много места отведено описанию церемонии ее приемов у византийского императора.

* * *

Приемы иностранных послов, как об этом определенно пишет император Константин, проходили в утренние часы, а подготовка к ним начиналась «около конца второго часа», то есть, применительно к началу осени, около восьми часов утра по нашему счету{187}. В этот день Большой императорский дворец не открывался для ежедневного утреннего выхода императора к народу (традиция, берущая начало еще от Древнего Рима), но весь синклит (сенат), то есть высшие сановники Империи, собирался в Магнавре (от латинского Magna aula; дословно: в Большой, или Золотой палате) — самом величественном тронном зале дворца, специально приспособленном для торжественных приемов.

Вся церемония была обставлена с исключительной пышностью. Расписано было буквально всё: и точная расстановка дворцовых слуг и слуг «кувуклия» — царской опочивальни (разумеется, их штат состоял исключительно из евнухов), телохранителей императора, чиновников двора и сановников Империи, разделенных особыми завесами на «вилы», то есть разряды, начиная с высших — магистров и патрикиев — и заканчивая низшими, а также представителей «народа», а точнее, знаменитых в византийской истории цирковых «партий», которые должны были из-за особых завесей приветствовать императора, возглашая ему в строго определенные моменты церемонии многолетие; точно расписаны были и маршрут следования императора из своих покоев в тронный зал, и место его переоблачения, и те драгоценные одеяния, в которые он облачался. Точно так же расписан был маршрут следования самих иностранных послов, которым дозволено было лицезреть василевса ромеев; стоит отметить, что прежде чем удостоить их такой чести, их тоже переодевали в заранее приготовленные для них роскошные византийские платья и обрызгивали благовониями. После того, как все было подготовлено и василевс занимал свое место на знаменитом Соломоновом троне, возвышавшемся в большом зале Магнавры, а его сановники выстраивались по левую и правую руку от трона в определенном порядке, «препосит» — глава дворцовых евнухов, отвечавший за соблюдение церемониала, — давал знак подчиненному ему «остиарию», и тот вводил удостоившегося высочайшего приема иноземца. Последнего поддерживали под руки (почти что несли на руках) двое дворцовых евнухов, а впереди в обязательном порядке шествовал «логофет дрома», то есть глава ведомства почты, отвечавший также за дипломатические сношения с иностранными государствами (говоря по-нашему, министр иностранных дел). Все происходившее дальше было подчинено одной цели — ошеломить иноземца, потрясти его воображение, убедить его в сверхъестественном могуществе василевса ромеев. Во время приема в Магнавре, когда государь восседал на Соломоновом троне, не обсуждались никакие политические вопросы; всё ограничивалось только церемониальными приветствиями, и уже затем, в менее торжественной обстановке, происходили собственно переговоры.

Первый прием княгини Ольги 9 сентября ничем не отличался от других — во всяком случае, император Константин ничего особенного относительно него не отмечает (разве что Ольгу принимали единственной из иноземцев, в то время как в других случаях за один раз удостаивали приема по несколько послов сразу). Согласно обычаю, в тех случаях, когда приема удостаивался посол союзного Империи государства («друг», по терминологии греков), было позволено, чтобы вместе с ним вошли «самые близкие его люди». В соответствии с этим, Ольгу сопровождали ее «близкие родственницы-архонтиссы и самые приближенные служанки»: княгиня шествовала «впереди всех других женщин», а те следовали за ней — «одна за другой». Среди родственников-мужчин в описании Константина особо выделен «анепсий» — племянник или какой-то другой близкий родственник Ольги. Как мы уже знаем, были допущены на прием и послы («апокрисиарии») «архонтов Росии», а также купцы («прагматевты»); первых было 20, а вторых 43 человека. Все они разместились отдельно от княгини, сзади, также за особыми завесями.

Княгиня остановилась «в том месте, где логофет задает вопросы». Этим, собственно, ограничивается описание ее первого приема в Магнавре. «Всё остальное совершалось соответственно вышеописанному приему», — сообщает Константин Багрянородный. Но что «остальное»? Константин не коснулся одного щекотливого вопроса, чрезвычайно интересующего отечественных историков. Дело в том, что перед тем, как остановиться «в том месте, где логофет задает вопросы», иностранный посол и сопровождавшие его члены делегации, по обычаю, совершали так называемый «проскинесис» — обряд поклонения императору, заключавшийся в том, что иноземец падал ниц, распластавшись на полу тронного зала. Этот обряд совершался дважды — в начале и в конце приема. В представлении греков он символизировал признание иноземцем верховной власти василевса ромеев, который таким образом выказывал претензии на обладание всей вселенной. (Один из титулов василевса звучал как «космократор», то есть «владыка мира».).

Совершала ли «проскинесис» Ольга? Однозначно ответить на этот вопрос историки затрудняются. Понятно, что Ольга была не обычным послом, а правительницей государства. Тот же Константин, описывая случившийся в этот день обед у императрицы Елены, на который была приглашена и Ольга со своими спутницами, оговаривает особо, что когда родственницы княгини «совершали поклонение», сама она ограничилась лишь кивком головы. Но было ли так во время ее приема у императора? В этом позволительно усомниться. Обряд «проскинесиса» был обязательной и очень важной частью церемониала, и едва ли княгиня могла избежать его, если хотела вести переговоры с самим императором, а не с кем-либо из его сановников или слуг. Думаю, что именно по этому поводу могли возникнуть препирательства накануне ее приема. И возможно, компромисс был найден в том, что Ольга совершила обряд «проскинесиса» лишь в отношении василевса, но не в отношении его супруги, удовлетворив тем самым по крайней мере свое женское тщеславие.

С обрядом «проскинесиса» была связана вся, если так можно выразиться, драматургия церемонии представления императору. Она включала в себя все возможные способы воздействия на человека: и особые запахи, витавшие в тронном зале, опрыснутом благовонными эфирными маслами, и музыкальное сопровождение, и использование хитроумных технических приспособлений. Так, по совершении «проскинесиса» начинали трубить органы, а стоявшие вокруг трона искусные изображения птиц и животных приходили в движение: львы начинали рычать, птицы — петь, а звери на троне поднимались со своих постаментов. Но наибольшее впечатление на посетителей зала Магнавры производил Соломонов трон — выдающееся произведение инженерной мысли византийских механиков. Известный нам Лиутпранд Кремонский, удостоившийся аудиенции у императора Константина в зале Магнавры в сентябре 948 года, так описал свои впечатления от этого театрализованного действа:

«Перед императорским троном стояло бронзовое, но позолоченное дерево, на ветвях которого сидели птицы различных видов, тоже бронзовые с позолотой, певшие на разные голоса, согласно своей птичьей породе. Императорский же трон был построен столь искусно, что одно мгновение казался низким, в следующее — повыше, а вслед за тем — возвышенным; [трон этот] как будто охраняли огромной величины львы, не знаю, из бронзы или из дерева, но покрытые золотом; они били хвостами о землю и, разинув пасть, подвижными языками издавали рычание. И вот, опираясь на плечи двух евнухов, я был введен туда пред лик императора. Когда при моем появлении львы зарычали, а птицы защебетали, согласно своей породе, я не испугался и не удивился, ибо был осведомлен обо всем этом теми, кто хорошо это знал. Итак, трижды поклонившись императору (то есть совершив тройной «проскинесис». — А.К.), я поднял голову и увидел того, кого прежде видел сидевшим на небольшом возвышении, сидящим почти под самым потолком зала и облаченным в другие одежды. Как это случилось, я не мог понять, разве что он, вероятно, был поднят вверх так же, как поднимают вал давильного пресса (в действительности Соломонов трон приводился в движение с помощью водяных машин. — А.К.). Сам император тогда ничего не сказал, — да если бы он и захотел, это было бы неудобно из-за большого расстояния, — но через логофета осведомился о жизни и здоровье Беренгара (Беренгара II, короля Италии, которого тогда представлял Лиутпранд. — А.К.), Ответив ему подобающим образом, я по знаку переводчика вышел и вскоре вернулся в отведенную мне гостиницу»{188}.

Вероятно, Ольга также была наслышана о чудесах императорского дворца от своих послов, бывавших там раньше. Но восхитительная органная музыка, рычание львов и механическое щебетание птиц, а главное — сам трон, ходящий то вверх, то вниз, должны были потрясти ее не меньше, чем потрясли они впечатлительного итальянца.

Содержательная часть этого первого приема была сведена к минимуму. Сам император Константин не проронил ни слова. От его имени говорил логофет дрома, который задал «архонтиссе Росии» обычные вопросы, полагавшиеся по дипломатическому протоколу. Правда, полагалось спросить о здоровье правителя той страны, откуда прибыл посол, а Ольга сама была правительницей руссов. Наверное, было спрошено о здоровье Святослава, о благополучии страны и народа, о том, как прошло путешествие и как добралась княгиня до Царствующего града. Если Ольга и в самом деле долго дожидалась приема, томясь на своих ладьях в константинопольской гавани, то последний вопрос должен был показаться ей верхом лицемерия. Но так оно и было: ответы княгини никого не интересовали — важно было лишь соблюсти протокол.

Одновременно с этим особый чиновник («протонотарий дрома» — того самого ведомства, которое возглавлял логофет) внес полагающиеся по этикету подарки прибывших послов — так называемый «каниский», или подношение императору. Что составляло «каниский» Ольги, Константин не сообщил. Известно, что Лиутпранд в 948 году поднес императору — причем от себя лично — «9 отличных панцирей, 7 превосходных щитов с позолоченными буллами, 2 серебряных кубка с позолотой, мечи, копья, дротики», а также четырех юношей-рабов, евнухов, кастрированных еще в детстве с полным удалением всех мужских признаков; эти рабы обрадовали императора Константина более всех остальных даров. Русь славилась своими рабами, однако входили ли они в «каниский» русской княгини, сказать трудно.

На этом церемония была завершена. «После подношения каниския иностранец, получив знак от логофета, совершает поклон и уходит, — разъясняет Константин. — И когда он удаляется, играют органы, львы и птицы издают свои звуки, а звери приподнимаются со своих постаментов. После того, как он скроется за завесой, органы замолкают, а звери ложатся на свои места».

Княгиня получила возможность слегка перевести дух. Через оранжерею и ряд других залов и галерей дворца ее отвели в так называемый Портик Августея, именовавшийся также Золотой Рукой (по совершаемому здесь обряду омовения рук императора). Здесь княгине было предложено присесть в ожидании следующего приема, который должна была дать для нее императрица Елена, жена Константина.

Между тем декорации первого приема были заменены новыми; поменялись и место действия, и сами действующие лица.

Большой императорский дворец представлял собой огромный комплекс роскошных и богато украшенных зданий, построенных в разное время разными императорами и соединенных друг с другом крытыми галереями, портиками и переходами. Портик Августея примыкал к одноименному залу (триклину Августея) — тронному залу так называемого Дворца Дафны, самого старого из дворцовых сооружений, находившегося в центре всего комплекса. Отсюда княгине предстояло проследовать в триклин Юстиниана — один из самых больших залов дворца, построенный императором Юстинианом II в конце VII века. По пути следования дворцовыми галереями княгиня миновала примыкавший к самому дворцу и входящий в его комплекс ипподром — место проведения не только соревнований, но и важных политических действ, военных триумфов и представлений императора народу. (Императорская ложа — так называемая кафисма — была соединена с дворцом особой лестницей.).

Переход по залам и галереям дворца должен был впечатлить Ольгу не меньше, чем великолепие Магнавры. Все помещения, через которые она шествовала, были украшены изумительными мозаиками, росписями, мраморами, цветными камнями; повсюду были развешены светильники и паникадила, расставлены золотые, эмалевые или чеканные, сосуды, кресты, короны, венки; стены и колонны были задрапированы драгоценными тканями — парчой, шелками, пурпуром. Все это великолепие выносилось в дни приемов из дворцовых сокровищниц и ризниц и алтарей константинопольских храмов (а иной раз даже из странноприимных домов и богаделен) — специально для того, чтобы поразить прибывших в город иноземцев.

В ожидании приема княгиня расположилась в так называемых Скилах — парадном вестибюле дворца, примыкавшем к триклину Юстиниана и выходившем другой стороной к ипподрому.

Схема Константинополя.

К этому времени в зале Юстиниана поставили помост, украшенный драгоценными пурпурными шелками. (Пурпур был императорским цветом в Византии; любые ткани или тем более одежды из него могли быть принадлежностью только василевса и членов его семьи. Если кто-либо на территории Империи одевался в пурпурные одежды или тем более надевал на ноги красные башмаки, то это могло быть расценено не иначе как узурпация верховной власти, и каралось смертью; вывоз пурпура за пределы Империи был строжайше запрещен особым законом{189}.[159]) На этом помосте возвышался трон Феофила — византийского императора, правившего в IX веке (829—842) и проявившего особую заботу об украшении дворца. Трон предназначался для императрицы Елены, «августы». Сбоку от трона было поставлено золотое царское кресло. Здесь же, чуть ниже, стояли серебряные органы.

Прием княгини «августой» описан Константином более подробно, чем предыдущий. Это и понятно, если учесть, что он не имел прецедентов в византийском церемониале. В отличие от послов-мужчин, «архонтисса Росии» должна была быть представлена правящей императрице и другим женщинам двора. Но вся церемония была построена как зеркальное отражение того, что обычно происходило при представлении иноземных послов самому императору.

Императрица Елена («августа», или «деспина», как ее называет источник) заняла свое место на Феофиловом троне. Рядом, на особом кресле, расположилась ее невестка, жена их общего с Константином сына Романа, давно уже коронованного в качестве соправителя отца.

Роману ко времени визита Ольги было восемнадцать или девятнадцать лет (он родился в 938/939 году). Еще будучи ребенком, в 944 году, он по воле деда, императора Романа I Лакапина, был обвенчан со своей сверстницей, незаконнорожденной дочерью итальянского короля Гуго, Бертой, получившей в императорской семье новое имя — Евдокия[160]. Фактически брак, однако, не имел место: в 949 году Бертаевдокия умерла «девой». Известно, что около 952 года обсуждалась возможность нового династического брака Романа — с племянницей короля Отгона I Хедвигой, и греческие евнухи даже ездили рисовать портрет предполагаемой невесты и обучать ее греческому языку. Однако этот брачный проект так и не был осуществлен, и около 953/954 года{190} Роман женился на некой гречанке-простолюдинке, дочери харчевника (!) Анастасии, получившей по вступлении в императорскую семью новое имя — Феофано (в переводе с греческого: «Богом явленная»). Эта-то Феофано и должна была присутствовать на приеме русской «архонтиссы».

Феофано отличалась исключительной красотой, почему и смогла завоевать сердце Романа, который влюбился в нее до беспамятства. (Она «превосходила всех женщин своего времени красотой и соразмерностью телосложения», — писал о ней византийский хронист{191}.) Однако в судьбе Македонской династии «Богом явленная» невестка сыграла поистине роковую роль. Молва приписывала ее злодейскому умыслу смерть по меньшей мере трех василевсов ромеев — сначала ее тестя Константина Багрянородного, затем мужа Романа и наконец, уже после смерти Романа, узурпатора престола Никифора Фоки, за которого «Богом явленная» сперва вышла замуж и против которого затем сама же организовала заговор, призвав в свои покои нового претендента на престол и будущего императора Иоанна Цимисхия. И только последний, заполучив власть и достоинство василевса, нашел в себе силы сослать убийственную красавицу в заточение.

Однако все это будет много позже. Мы же вернемся к событиям 9 сентября 957 года, происходившим в зале Юстиниана. После того, как императрица и невестка заняли свои места, евнухи ввели в зал придворных дам — жен чиновников императорского дворца. Подобно тому, как в церемонии приема иностранных послов в зале Магнавры рядом с троном в строго определенном порядке, каждый за своей завесой, выстраивались их мужья — по разрядам («вилам»), от высших к низшим, — так теперь и они должны были занять каждая отведенное ей место; эти места определял глава ведомства евнухов — «препосит». Тут важно было не ошибиться, не поставить тех, кого не следовало, выше других, представлявших более высокую «вилу». Все это было прописано в церемониале, который и цитирует Константин Багрянородный. Всего насчитывалось семь «вил», или разрядов:

«…Были введены вилы: вила первая — зосты, вила вторая — магистратиссы, вила третья — патрикииссы, вила четвертая — протоспафареи-оффикиалеи, вила пятая — остальные протоспафареи, вила шестая — спафарокандидатиссы, вила седьмая — спафариссы, страториссы и кандидатиссы».

«Зосты» (дословно: «опоясанные») — это носительницы высшего придворного чина для дам, особо приближенные к императрицам. «Зост» было всего две: по одной у каждой императрицы — одна у «августы» и одна у младшей, невестки. Далее же перечислены жены сановников: начиная с жен магистров — носителей одного из высших титулов в Империи (в первой половине X века их число не превышало двенадцати человек) и заканчивая женами вполне заурядных «спафариев» (мечников), «страторов» (конюших) и «кандидатов» (стражников-телохранителей).

Затем, сопровождаемая «препоситом» и двумя «остиариями» (евнухами-привратниками), в зал вошла княгиня Ольга. Как и на первом приеме, за ней следовали «родственницы-архонтиссы и самые приближенные служанки». Мужчины, члены посольства, в гинекей — женскую половину дворца, — естественно, допущены не были. Здесь повторилась церемония задавания вопросов «архонтиссе» о ее здоровье, состоянии дел на ее родине, благополучном прибытии в Империю и т. д., словом, обо всем том, что уже было спрошено у нее от имени императора. Только теперь вопросы задавались от имени «августы», и задавал их не логофет дрома, а глава ведомства евнухов, имевший доступ в покои императрицы. Княгиня терпеливо ответила на все вопросы, после чего, вероятно, преподнесла подарки старшей императрице и невестке. На этом аудиенция была закончена: Ольгу и ее спутниц вывели из зала и вновь усадили в Скилах.

Сделано это было для того, чтобы старшая и младшая императрицы также могли беспрепятственно покинуть зал и удалиться во внутренние покои дворца. Когда путь оказался свободен, Ольгу провели через тот же зал Юстиниана и другие залы в так называемый Кенургий (дословно: «Новое здание») — еще один зал дворца, построенный дедом Константина Багрянородного, основателем Македонской династии императором Василием I. Этот зал считался одним из самых красивых помещений Большого дворца. Здесь Ольга и ее спутницы могли отдохнуть перед следующими приемами. Но отдых этот был сопряжен и с некой просветительской задачей, что, видимо, предусматривалось составителями церемониала: пребывание в Кенургии должно было лишний раз напомнить «архонтиссе Росии» о могуществе ромеев, ибо все пространство над украшающими зал мраморными колоннами и весь потолок были покрыты мозаичными изображениями славных подвигов императора Василия Македонянина.

Тем временем во внутренние покои дворца явились сам император Константин, его сын и соправитель Роман и дочери Зоя, Феодора и Агафья (если последние не присутствовали на предыдущем приеме). Сюда же была приглашена и княгиня Ольга — честь, которой не удостаивались послы других стран, приезжавшие в Константинополь. Здесь и состоялись ее переговоры с императором Константином. «Архонтисса была приглашена из триклина Кенургия, — пишет в своем трактате сам Константин, — и, сев по велению василевса, беседовала с василевсом, сколько хотела».

Несомненно, это был ключевой момент переговоров.

Ольга не знала греческого языка. В составе ее свиты в Константинополь прибыли сразу три переводчика — двое сопровождали послов и торговых людей, а один — лично княгиню. Через него, а также через переводчика ведомства «дрома», вероятно, и велись переговоры с императором Константином. Конечно, такое посредничество лишало княгиню ее главного оружия — красноречия, способности играть значениями слов и с их помощью убеждать собеседника, добиваться своего. Лишало, но не совсем, — как известно, выражение «переклюкать», то есть перехитрить, летописец применил к Ольге именно в связи с ее беседой с греческим царем.

Наверное, во время этой беседы и Ольга, и император Константин смогли по-настоящему разглядеть и оценить друг друга. В сентябре 957 года императору исполнилось пятьдесят два года. По меркам того века, он был уже почти стариком, однако по-прежнему производил благоприятное впечатление на окружающих. Византийский хронист, известный нам Продолжатель Феофана, так описывал его внешность: «…Был багрянородный царь Константин ростом высок, кожей молочно-бел, с красивыми глазами, приятным взором, орлиным носом, широколиц, розовощек, с длинной шеей, прям, как кипарис, широкоплеч, доброго нрава, приветлив со всеми, нередко робок, любитель поесть и выпить вина, сладкоречив, щедр в дарах и вспомоществованиях»{192}. (Склонность императора к пьянству отметил и другой византийский хронист, Иоанн Скилица.) В последние годы жизни император болел: его «источала изнутри и терзала брюшная болезнь и лихорадка», однако о них было известно только врачам, пользовавшим императора.

Мы уже немало говорили о незаурядной личности императора Константина. В истории Византии он оставил заметный след — но не столько в политике и государственных делах, сколько в просвещении и культуре. Большой ценитель изящного, Константин окружил себя выдающимися художниками и музыкантами, скульпторами и инженерами, ораторами и людьми науки. В этих областях Империя переживала настоящий расцвет, который ученые справедливо ставят в заслугу императору Константину, называя время его правления «Македонским ренессансом». Император очень любил музыку и декламацию. «Настолько был благодетелен сей муж, что сам составлял хоры певчих, назначал регентов, сам первым приходил к ним, слушал пение, ублажал и радовал свою душу», — писал Продолжатель Феофана. Иоанн Скилица, не слишком высоко ценивший политическое дарование императора, также прославлял его как покровителя образования и наук: «Арифметику, музыку, геометрию, стереометрию и главную из наук — философию, прозябавшие уже долгое время вследствие пренебрежения и невежества властителей, он восстановил собственным старанием. В каждой из них он разыскал и нашел лучших учителей, собрав и дав им учеников. Благодаря этому, изжив невежество, в короткое время сделал государство более просвещенным»{193}.

Константин проявил исключительную заботу об украшении Константинополя, и особенно — своего дворца. Он «обновил и привел в порядок царские одеяния и попорченные временем короны и венцы (многие из них лицезрела княгиня Ольга во время своего визита. — А.К.); он украсил Вуколеон (один из дворцов Большого императорского дворца, примыкавший к морским стенам Константинополя. — А.К.) привезенными из разных мест статуями и устроил там пруд с рыбами»; он возвел новые серебряные ворота в главном тронном зале Большого дворца — так называемом Хрисотриклине, соорудил там же серебряный стол для приема гостей и украшения столовой (нам еще придется упомянуть о них); перед своим покоем он соорудил порфирную чашу — вместилище для воды, — которую окружил мраморными колоннами и к которой подвел водопроводящую трубу, украшенную изображением серебряного орла, попирающего лапами змею; он возвел и украсил свой загородный дворец в Иероне, и дворец для своего сына и соправителя Романа, «больше императорского», и много других дворцов в разных частях города; он построил или восстановил несколько храмов и богато одарил их из своей казны. «Многообразие его зданий поражало рассудок и ум, вызывало изумление у зрителей», — писал византийский хронист.

«Августа» Елена была под стать своему супругу Дочь императора Романа I Лакапина, она всегда оказывалась на стороне не отца или братьев, но мужа, и в годы самодержавного правления Константина деятельно поддерживала его во всех начинаниях. Источники сообщают о том, что она тоже была нездорова, особенно к концу жизни, однако «добролюбивый царь относился к ней с прежним расположением и любовью и выполнял любое ее желание». Так, по просьбе «августы» он даровал имущества и денежное содержание из казны основанному ей странноприимному дому в Петре, получившему название «Еленин».

А вот багрянородный сын императора Константина Роман весьма мало походил на своего высокообразованного отца. Воспитанный в изнеженности и лени, он до 944 года находился под влиянием людей, приставленных к нему его дедом Романом I и крайне неблагожелательно относившихся к его родителям. Василевс напрасно старался обучить «возлюбленного сына» всем премудростям управления державой, напрасно адресовал ему свои назидательные трактаты; Роман оказался плохим учеником. Даже вступив на престол в качестве самодержца, он гораздо больше будет интересоваться разного рода развлечениями, развратными женщинами и охотой, нежели государственными делами. Говорили, будто он вместе с женой участвовал в отравлении собственного родителя — впрочем, это, может быть, всего лишь слухи. Но достоверно известно, что, придя к власти, Роман — вероятно, по указке жены, пресловутой Феофано, — пытался удалить из дворца свою мать, «августу» Елену, а сестер, несмотря на их горькие слезы и протесты матери, насильно постриг в монахини.

«Молод годами, крепок телом, с пшеничного цвета кожей, с красивыми глазами, длиннонос, розовощек, в речах приятен и сладостен, строен, как кипарис, широк в плечах, спокоен и приветлив, так что все поражались и восхищались этим мужем», — так описывает его византийский хронист{194}. Однако несмотря на физическую крепость и кажущееся здоровье, Роман умрет очень рано — в возрасте всего двадцати четырех лет. Одни полагали, что смертельная болезнь стала следствием его неумеренных и пагубных развлечений, другие — что Божьим наказанием (болезнь проявилась внезапно, когда император Роман во время Великого поста — в нарушение всех церковных правил — отправился охотиться на оленей). Впрочем, большинство, и не без оснований, были уверены в том, что его опоили ядом, «принесенным из женской половины дворца» (слова Льва Диакона). А там, напомню, безраздельно хозяйничала бывшая харчевница Феофано…

Таковы были собеседники и собеседницы княгини Ольги во время ее памятного визита во дворец. Впрочем, вопросы государственной важности она могла обсуждать с одним только императором Константином. Остальные члены царственного семейства, наверное, играли роли статистов.

Два момента в кратком описании этой встречи во внутренних покоях императорского дворца днем 9 сентября обращают на себя особое внимание.

Во-первых, «архонтисса» сидела в присутствии василевса. Это — несомненное отступление от обычного протокола, которое едва ли можно расценить иначе, как признание за княгиней статуса правительницы дружественного Империи государства. Известно, что право сидеть в присутствии императора считалось исключительной привилегией, предоставляемой лишь коронованным особам{195}. С этой целью для них ставились особые низкие сиденья, одно из которых, очевидно, предназначалось для «архонтиссы Росии». Несомненно, и сама Ольга, и ее окружение придавали большое значение полученной от императора привилегии. Показательно, что на миниатюрах Радзивиловской летописи, иллюстрирующих рассказ о встрече Ольги с царем, русская княгиня изображена сидящей в его присутствии{196}. (На миниатюре Скилицы она стоит перед императором.) Впоследствии сын Ольги Святослав, встретившись с императором Иоанном Цимисхием на Дунае по завершении долгой и кровопролитной войны, также будет вести с ним беседу сидя, что особо отметит византийский хронист{197}.

Во-вторых, по словам императора, «архонтисса» беседовала с ним, «сколько хотела». Это обычная формула, принятая в византийском протоколе. (Так, описывая приемы послов-«сарацин», тот же Константин сообщает, что послы, «оказавшись подле царского трона, имели встречу с василевсом, сколько хотели»; или, в другом месте: «лицезрели василевса и, сколько хотели сказать, говорили»{198}.) Но эта формула отражала действительное положение дел. На этом неофициальном приеме, в отличие от предыдущих, официальных, княгиня имела возможность обсуждать те вопросы, ради которых она и прибыла в Царствующий град.

О некоторых из обсуждавшихся тем — например, о новом торговом соглашении между двумя странами и условиях пребывания русских купцов в Константинополе — мы можем говорить только предположительно. Но кое-что знаем наверняка.

Так, из рассказа «Повести временных лет» известно, что уже после возвращения княгини Ольги на Русь (вероятнее всего, на следующий год) император Константин прислал к ней своих послов и потребовал от нее исполнить то, что она обещала ему, будучи в Константинополе. «Как возвращусь в Русь, — будто бы говорила ему княгиня, — многие дары пришлю тебе: челядь, воск и скору (меха. — А.К.), и воев (воинов. — А.К.) в помощь» (в Ипатьевском и Радзивиловском списках: «…и воев многих в помощь»){199}.

Конечно, рассказ летописи во многом легендарен. Но упоминание о «воях» точно отражает одно из главнейших положений русско-византийского договора: как мы помним, русская сторона обязана была по требованию императора предоставить ему столько воинов, сколько он пожелает. В 50-е годы X века, как, впрочем, и во все другие времена, Империя вела постоянные войны, а потому остро нуждалась в наемных войсках из Руси. Эта тема, безусловно, представлялась наиболее важной императору Константину. Ради нее он, собственно, и оказывал почести русской княгине.

В годы правления Константина Багрянородного византийская армия потерпела несколько чувствительных поражений от арабов, хозяйничавших в Северной Африке, Месопотамии, Сирии и Южной Италии. Так, в 949 году (а по другим сведениям, даже в 956-м, то есть накануне визита Ольги)[161] катастрофой закончилась попытка императора отвоевать Крит, давно уже ставший главной базой для нападений арабов на византийское побережье. Подготовка к экспедиции велась долго и тщательно и потребовала огромных денежных средств, полная роспись которых приведена в трактате Константина Багрянородного «О церемониях» (подробнейший рассказ о подготовке к походу на Крит составляет отдельную 45-ю главу 2-й книги трактата). Известно, что в этой экспедиции принимали участие русские наемники: Константин называет их точное число — 629 человек. Однако из-за бездарности или неопытности поставленного во главе войска евнуха Константина Гонгилы — человека, совершенно не сведущего в военном деле, — византийская армия была наголову разбита и почти полностью уничтожена.

С переменным успехом военные действия шли на восточных границах Империи, где главным противником греков был знаменитый покровитель поэтов, сам воин и поэт, Сейф ад-доула, или Ибн Хамдан (из династии Хамданитов), эмир Халеба (Алеппо, в Сирии), имя которого уже упоминалось на страницах этой книги. Войны с ад-доулой отличались особым ожесточением: они «сжигали, убивали и забирали в плен» — эта фраза звучит рефреном в современных описаниях военных действий как греков, так и арабов. Впрочем, иной раз противники проявляли рыцарское отношение к захваченным в плен врагам — но лишь тогда, когда в руках у них оказывался кто-нибудь из представителей высшей знати, чью жизнь можно было обменять на ощутимые политические выгоды.

Наемники-руссы участвовали во многих сражениях с Сейф ад-доулой. Со слов ал-Масуди (писавшего в 956 году), известно, что византийцы размещали их, равно как и армян, болгар или печенегов, отдельно, гарнизонами, «во многих из своих крепостей, примыкающих к границе аш-Шамийя (Сирии. — А.К.)», и использовали против «народов, враждебных им и окружающих их владения»{200}.

30 Октября 954 года в битве у крепости Хадат (к западу от Евфрата, на границе византийских владений и государства Хамданитов) войска Сейф ад-доулы наголову разбили 50-тысячную армию командующего всеми вооруженными силами Империи на востоке престарелого доместика Варды Фоки. Потери греков были огромны. Сын доместика Никифор, будущий император ромеев и выдающийся полководец, едва не попал в плен к арабам: в течение целого дня он был вынужден прятаться в подземельях Хадата и лишь с наступлением ночи бежал из города и с трудом нагнал отступающего отца. В этом сражении на стороне греков, наряду с болгарами и армянами, участвовали и руссы{201},[162] которые до дна испили всю горечь поражения; очевидно, что и они тоже понесли огромные потери.

После неудачи Варды Фоки доместиком был назначен его сын Никифор. 2 сентября 955 года он вновь осадил крепость Хадат, но вынужден был отступить, узнав о приближении Сейф ад-доулы; кажется, руссы и на этот раз входили в состав его войска. Напуганное неудачами византийское правительство предприняло попытку заключить мир с правителем Халеба, однако эмир ответил решительным отказом, заявив, что греческому царю могут быть переданы от него только три слова: «конь, копье и меч»{202}.

В следующем, 956 году Сейф ад-доула напал на крепость Телл-Батрик в Армении (в верховьях Евфрата), где находился другой видный византийский полководец и тоже будущий император Иоанн Цимисхий, и обратил того в бегство. Потери греков составили около четырех тысяч человек. Правда, осенью того же года флот греков разгромил арабов на море, а сухопутные войска удачно действовали в Месопотамии.

Перелом в ходе войны наметился лишь в июне 957 года, примерно в то время, когда княгиня Ольга отправлялась в Царьград. Пользуясь тем, что Сейф ад-доула напал на пограничные области Византии, доместик Никифор Фока опять подступил к крепости Хадат, осадил ее и на этот раз добился от гарнизона и жителей капитуляции на условии сохранения им жизни; сама крепость была разрушена. С этого времени греки всё чаще стали одерживать верх над своим грозным врагом. В июне следующего, 958 года Иоанн Цимисхий добился внушительного успеха, заняв важнейшую в стратегическом отношении крепость Самосату на Евфрате; осенью того же года он обратил в бегство самого Сейф ад-доулу и захватил множество пленных.

Для того чтобы добиться перелома в войне, власти Константинополя были готовы задействовать все имеющиеся у них ресурсы и заключить новые соглашения со своими действительными и потенциальными союзниками. Арабский поэт Абу Фирас, между прочим, двоюродный брат Сейф ад-доулы, сын гречанки, не раз участвовавший в походах против греков и проведший много лет в византийском плену, сообщает под 958 годом о том, что император Константин после неоднократных военных стычек с эмиром Халеба и неудачной попытки заключить с ним перемирие (это было, как мы только что сказали, в 955 году) «начал мирные переговоры с соседними народами… Он заключил мир с властителями болгар, русских, турок (венгров. — А.К.), франков и других народов и просил у них помощи»{203}.

Властительницей русских была княгиня Ольга. Говоря о заключении мира с ними и об обращенной к ним просьбе о помощи, Абу Фирас, по всей вероятности, имел в виду те самые переговоры, о которых идет речь в тексте настоящей главы.

Соглашение на этот счет, очевидно, было достигнуто, коль скоро император Константин отправил своих послов в Киев за «воями». Однако Ольга не стала выполнять обещанное и отослала послов императора обратно ни с чем. (Именно тогда, по летописи, она и принялась укорять греческого царя, припоминая ему свое долгое стояние в «Суду».) По-видимому, что-то в ходе русско-византийских переговоров категорически не устроило киевскую княгиню, почему она и пошла на разрыв отношений. Но что именно, мы, к сожалению, не знаем, и потому историкам приходится выдвигать разного рода догадки и предположения на этот счет.

Так, в историографии уже давно высказывается предположение, будто истинной целью визита Ольги в Царырад было желание породниться с императором Константином, заключить династический брак между одной из его дочерей и своим сыном Святославом: именно это неудачное сватовство якобы и было позднее переосмыслено летописцем как неудачная попытка самого греческого царя жениться на Ольге. Константин ответил отказом, что и оскорбило русскую княгиню{204}.

Что можно сказать по поводу этой распространенной точки зрения? Прежде всего то, что никаких подтверждений в источниках она, увы, не имеет, оставаясь не более чем догадкой исследователей. Правда, иногда предполагают, что сам Святослав мог находиться в Константинополе вместе с матерью, так сказать, инкогнито, и именно он, несостоявшийся жених, и был тем самым «анепсием» Ольги, которого упомянул Константин Багрянородный{205}. Между прочим, на приемах у императора Константина присутствовали какие-то «люди Святослава», а это обстоятельство, если принимать во внимание терминологию источника, могло бы указывать на присутствие на том же приеме и самого князя. (Так, в числе русских, побывавших на приемах у императора, упоминаются «люди» самой Ольги, а также «люди» находившихся здесь же «апокрисиариев» — послов.) Однако мы уже говорили о том, что имя Святослава было хорошо известно Константину Багрянородному. Если бы «архонт Росии» — то есть формально правящий русский князь — действительно оказался в его городе, это вряд ли укрылось бы от его внимания и обязательно нашло отражение в придворном церемониале. Так что от мысли о присутствии Святослава в составе посольства приходится отказаться. А вот чрезвычайно низкий статус «людей Святослава» по сравнению почти со всеми другими членами делегации действительно обращает на себя внимание.

О статусе отдельных участников посольства Ольги мы можем судить по подаркам, которые они получили от императора Константина. На обеде 9 сентября «люди Святослава» получили по пять милиарисиев (серебряных монет) — меньше не только послов, купцов или приближенных княгини Ольги, но даже ее служанок-рабынь и переводчиков.

На втором приеме у императора, 18 октября, «люди Святослава» не упомянуты вовсе. Очевидно, их просто не было в тот день во дворце. А это значит, что либо они сочли себя оскорбленными и покинули Константинополь, либо Ольга сама посчитала неуместным их присутствие во дворце. И в том, и в другом случае перед нами явное свидетельство каких-то трений в отношениях между матерью и сыном. И это делает предположение о сватовстве Ольги еще менее вероятным.

Ну а если бы Ольга обратилась с подобным предложением к императору Константину? Реакцию его в этом случае предугадать несложно.

Император с крайней неприязнью и раздражением относился к любым предложениям такого рода. В трактате «Об управлении Империей» он посвятил целую главу «неуместным домогательствам и наглым притязаниям» «северных народов», к которым причислял хазар, «турок», то есть венгров, и руссов, «или какой иной народ из северных и скифских». В наставлении сыну император особо предусмотрел случай, «если когда-либо народ какой-нибудь из этих неверных и нечестивых северных племен попросит о родстве через брак с василевсом ромеев, то есть либо дочь его получить в жены, либо выдать свою дочь, василевсу ли в жены или сыну василевса»: эту «неразумную просьбу» надлежало отвергнуть со всей решительностью как кощунственную и недопустимую, ссылаясь на «страшное заклятие и нерушимый приказ» святого и равноапостольного императора Константина Великого (IVвек), якобы начертанные им собственноручно на престоле Святой Софии: «Никогда василевс ромеев да не породнится через брак с народом, приверженным к особым и чуждым обычаям, по сравнению с ромейским устроением»{206}. Иными словами, Константин Багрянородный предлагал идти на заведомый подлог (ибо «заклятие» Константина Великого не могло быть начертано в храме, построенном спустя два века после него). Единственное исключение — и опять же с мифической ссылкой на Константина Великого — допускал багрянородный писатель: это браки с правителями франков. Что, в общем-то, понятно, ибо родная сестра императора Константина была замужем за итальянским королем Людовиком III Слепым, а его сын и соправитель Роман II, как мы уже говорили, еще ребенком был обручен с дочерью короля Гуго Бертой. (Пикантность ситуации, между прочим, заключалась в том, что эта самая Берта в действительности была незаконнорожденной дочерью Гуго, нажитой им от своей наложницы, но как раз этот факт Константин Багрянородный в своем трактате тщательно скрыл.).

Очевидно, подобные предложения «северных варваров» император Константин слышал не раз и тогда, когда был младшим соправителем своего тестя, и во время самостоятельного правления. Можно было бы подумать, что его гневная тирада на этот счет — не что иное, как реакция на мнимое сватовство Ольги, о котором мы только что говорили (такое предположение высказывалось в литературе). Однако трактат «Об управлении Империей» был написан еще до того, как Ольга прибыла в его город.

(Что же касается легенды о сватовстве императора к русской княгине и причин ее появления в летописи, то я еще попытаюсь высказать некоторые соображения на этот счет — но позже.).

В том же трактате «Об управлении Империей» Константин поведал и о других темах, которые постоянно возникали во время переговоров с «северными варварами», в том числе, очевидно, и с русскими. Оказывается, они «частенько» (выражение Константина) обращались к византийским императорам с просьбой «послать им что-нибудь из царских одеяний или венцов, или из мантий, ради какой-либо их службы или услуги». Другая, еще более возмутительная, по мнению императора, просьба касалась «жидкого огня, выбрасываемого через сифоны», — непобедимого оружия греков, которого многократно домогались «варвары», заключая мир с Империей. На все эти просьбы и домогательства следовало отвечать категорическим отказом, ссылаясь опять-таки не на людские, а на божественные законы{207}.

Неизвестно, обращалась ли Ольга с подобными просьбами к императору во время своей беседы с ним. Но если обращалась, то Константин, нет сомнений, отвечал ей именно так, как учил отвечать сына, и такое высокомерие не могло не оскорбить ее.

Ну а о крещении киевской княгини? Или даже об учреждении церковной иерархии в Киевском государстве, как считают некоторые историки? Шла ли об этом речь во время переговоров во внутренних покоях императорского дворца 9 сентября? Об этом мы также порассуждаем чуть позже, ибо сюжеты, связанные с крещением княгини Ольги, — несомненно, самые важные и вместе с тем самые сложные в ее биографии, и они требуют отдельного обстоятельного разговора.

В тот же день 9 сентября в честь прибытия русской «архонтиссы» в Большом императорском дворце был устроен званый обед — «клиторий», как называлось это мероприятие в византийском придворном церемониале. Собственно, устроено было два обеда: один для мужской, а другой для женской части посольства.

Обед для самой Ольги и женщин из ее свиты давали «августа» Елена и ее невестка. В церемонии приняли участие придворные дамы высших «вил». Русская княгиня участвовала в обеде по чину «опоясанной патрикии» — «зосты». Напомню, что это придворное звание считалось высшим в Империи для женщин: «зосты» в придворном церемониале следовали сразу же за самими императрицами и, в частности, имели право сидеть с ними за одним столом во время трапезы.

«В тот же день состоялся клиторий в том же Юстиниановом триклине, — пишет в трактате «О церемониях» император Константин. — Села на вышеупомянутый трон (тот самый, на котором императрица восседала во время приема Ольги, то есть Феофилов. — А.К.) деспина (Елена. — А.К.), и ее невестка (Феофано. — А.К.)[163], а архонтисса встала сбоку. В то время как вводимые распорядителем трапезы обычным чином архонтиссы (родственницы Ольги. — А.К.) совершали поклонение («проскинесис». — А.К.), архонтисса, слегка преклонив голову, села на том месте, где стояла, за отдельный стол вместе с зостами, согласно уставу». Последнее уточнение свидетельствует о том, что Ольга села именно за императорский, так называемый «усеченный» стол («апокопт»), вместе с «августой», ее невесткой и «зостами». Всего на обеде присутствовали 25 русских женщин, включая Ольгу.

В это же самое время в Хрисотриклине — главном тронном зале Большого императорского дворца — был устроен «клиторий» для «послов русских архонтов», а также «людей и родственников архонтиссы» и русских купцов (всего восьмидесяти семи человек). На обеде присутствовали сам император Константин и, вероятно, его сын и соправитель Роман (имя которого в источнике в данном случае не названо).

Подобные обеды с участием императора в самый день приема иностранных послов были в обычае греков. В той же главе трактата «О церемониях» император Константин упоминает еще три «клитория» с участием сарацинских послов[164]. Все они проходили в разных залах дворца, но примерно по одному и тому же сценарию. Дворцовые залы украшались для этой цели особым образом: в них вносились царские троны, золотой или серебряный стол для трапезы; по стенам развешивались венки и драгоценные эмали из дворцовых храмов, серебряные паникадила, драгоценная столовая посуда, а также роскошные одежды, принадлежавшие самому василевсу и «августе». Вся сервировка стола состояла из золотой или серебряной чеканной посуды. По обеим сторонам зала в течение всего обеда стояли приближенные стражники («кандидаты») с золотыми скипетрами и «птихиями» — военными знаменами — в руках. Добавим к этому, что и дворцовые чины, участвовавшие в пиршестве, и иноземные гости были одеты в специально выданные им из дворцового ведомства роскошные одеяния, которые затем, по всей вероятности, надлежало сдать обратно.

Естественно, что нам больше известно об обедах, устраиваемых императором, — случай с Ольгой все же был явным исключением. На таких званых обедах не только ели, но и вели разговоры, причем император в беседе с послами мог затрагивать важные внешнеполитические вопросы. Но развлечения, отдых все же занимали главное место. Все пиршество сопровождалось музыкой и пением. Когда появлялись послы, начинали играть органы — золотые, императорские, и серебряные, принадлежавшие «партиям» Константинополя. В остальное время звучали так называемые «василикии» — царские песнопения, которые исполняли, стоя за особыми завесами, певчие двух главных константинопольских храмов — Святых Апостолов («апостолиты») и Святой Софии («агиософиты»). Кроме того, во время обеда устраивались театрализованные представления, в том числе духовные мистерии, а также выступления жонглеров, акробатов, мимов.

Лиутпранд Кремонский так описал обед, на который он был приглашен императором Константином в 948 году: «Император обедает… вместе с гостями, причем не сидя, как в обычные дни, а возлежа; в эти дни им подают пищу не на серебряной, но только на золотой посуде. А после обеда в трех золотых вазах вносятся фрукты, которые из-за огромной тяжести доставляются не руками людей, а привозятся на покрытых пурпуром повозках»; эти вазы опускают на стол через специальные отверстия в потолке с помощью лебедки и точно так же потом убирают со стола. «Представления, которые я там видел, я опущу, ибо описывать их было бы слишком долго», — продолжает Лиутпранд. Вероятно, некоторые из этих представлений показались ему не вполне пристойными, поскольку он посчитал, что лишь одно «не стыдно будет изобразить здесь, ибо оно удивительно», — это выступление акробатов, двух обнаженных мальчиков, выполнявших трюки на шесте, который удерживал на лбу без помощи рук старший из выступавших.

Обязательной и очень важной (особенно для гостей) частью обеда была раздача подарков от имени императора. Эти подарки по заранее составленному списку получали все — и иноземные послы, и сопровождавшие их лица, присутствовавшие на обеде, вплоть до последнего человека. Когда же иноземцы покидали зал и выходили в расположенные рядом помещения, император посылал им розовую воду, притирания и благовония для совершения обряда омовения. «Совершив омовения из заранее приготовленных здесь покрытых резьбой чаш для умывания рук, отершись драгоценными полотенцами и обильно умастившись ароматными и благовонными духами и пудрами», иноземцы удалялись из дворца и в сопровождении слуг направлялись в свою резиденцию. На этом аудиенция считалась законченной.

Нет сомнений, что всё положенное по протоколу было совершено и в отношении участников посольства Ольги. В том числе и в отношении самой княгини и прибывших вместе с ней женщин, которых угощали в зале Юстиниана. Вся церемония совершалась точно так же, как и во время обеда с участием императора, — за тем лишь исключением, что здесь, кроме женщин, могли присутствовать лишь евнухи из числа приставленных к опочивальням старшей и младшей императриц. И здесь тоже обед сопровождался пением и театрализованными действами, что особо отметил император Константин. «Да будет ведомо, — писал он, — что на этом клитории присутствовали певчие апостолиты и агиософиты, воспевавшие царские песни. Были сыграны и все сценические представления».

Какие именно действа показывали руссам, мы не знаем. Но, наверное, были здесь и музыканты, и мимы, и ряженые (на Руси их называли скоморохами), и жонглеры, и акробаты. Между прочим, все эти персонажи изображены на фресках башен киевского Софийского собора, выполненных в XI столетии и, вероятно, представляющих собой своеобразную иллюстрацию к памятной поездке киевской княгини Ольги в Царьград. Особенно примечательна одна из фресок, на которой изображена сцена, почти в точности совпадающая с той, что описывал Лиутпранд Кремонский: мы видим акробата, держащего без помощи рук (правда, не на лбу, а, кажется, на плече) шест, по которому карабкается мальчик{208}.

Что же касается собственно угощения, то оно на подобных званых обедах, по-видимому, играло далеко не главную роль. Император Константин любил вкусно поесть и выпить вина, однако придворная кухня не всем из его гостей приходилась по вкусу — главным образом, из-за того, что в готовке обильно использовали непривычные для иностранцев пряности, приправы и соусы. Упомянутый выше Лиутпранд Кремонский, описывая свой первый визит в Константинополь, ничего не говорит о качестве подаваемых на стол блюд. Но в другом сочинении — отчете о своей второй посольской поездке в Византию в 968 году (тогда он представлял германского императора Отгона I, а принимал его император Никифор Фока) — он с явным отвращением отозвался об обеде в царских покоях, назвав его «довольно гнусным» и «омерзительным»: по его словам, вся пища, «по обыкновению пьяниц», была «обильно сдобрена маслом и каким-то ужасным рыбным соусом». (Об этом соусе Лиутпранд вспоминает и чуть ниже, описывая другое угощение у императора — «обед, сильно пахнувший чесноком и луком и обильно приправленный маслом и рыбным соусом».) Впрочем, легко догадаться, что эмоции итальянского прелата были вызваны общей неудачей его миссии и теми унижениями, которые он претерпел в Константинополе из-за начавшейся вражды между византийским и германским императорами. Оправдываясь в собственных неудачах, он возлагал вину исключительно на греков, у которых теперь всё было отвратительно — и нравы, и законы, и внешний вид, и кухня. Показательно, что однажды в том же отчете, повествуя о таком же званом обеде, на котором ему удалось обратить на себя благосклонное внимание императора и получить от него кушанье с собственного стола, Лиутпранд совсем по-другому отозвался об угощении, которым его потчевали, в том числе и о столь не понравившемся ему рыбном соусе: оказывается, на обеде подавали и «жирного гуся, восхитительно вкусного, начиненного чесноком, луком и пореем, а также пропитанного рыбным соусом»{209}. Собственно, качество пищи заботило устроителей церемонии лишь постольку, поскольку она могла понравиться или не понравиться самому императору. Приглашенные же на обед иноземцы должны были почитать за великую честь уже то, что они присутствуют при трапезе василевса ромеев. Впечатление на них производило не столько меню, сколько убранство зала и сервировка стола. Не случайно византийский хронист — очевидно, без всякой задней мысли — заметил однажды, что драгоценный серебряный стол, изготовленный императором Константином и водруженный в Хрисотриклине, «доставлял… званым гостям больше радости, чем сладость пищи»{210}.

Как и полагалось по протоколу, во время «клитория» в Хрисотриклине были розданы подарки мужчинам — участникам посольства Ольги. Константин Багрянородный приводит точные суммы. «Анепсий» (племянник) княгини получил 30 милиарисиев; восемь приближенных Ольги («людей», в данном случае родственников) — по 20 милиарисиев; 20 послов — по 12; 43 купца — тоже по 12; священник Григорий — 8; два переводчика — по 12; пятеро «людей» Святослава[165], как мы уже знаем, — по 5; шесть «людей» послов — по 3; личный переводчик Ольги — 15.

Однако в отношении Ольги и женской части посольства пришлось пойти на существенное изменение в протоколе. Раздача подарков женщинам в практике византийского двора ранее, кажется, не встречалась. Теперь же ее было решено перенести на особо устроенное торжество — десерт. Обычно десерт совмещали со званым обедом (вспомним вазы с фруктами, описанные Лиутпрандом), или же император вкушал его вместе с семьей. Но на этот раз десерт был устроен отдельно, в одном из боковых помещений Хрисотриклина — так называемом Ариститирии, находившемся по соседству с жилыми покоями императора. На этом десерте Ольга — исключительный случай! — оказалась за одним столом с василевсом и его сыном-соправителем. «…Был поставлен маленький золотой стол, — пишет Константин, — …и на нем было подано сладкое в покрытых эмалью и драгоценными камнями чашках. И сидел василевс (Константин. — А.К.), и Роман, багрянородный василевс, и багрянородные их дети, и невестка, и архонтисса…».

Известно, что император Константин любил сладкое — торты из муки и меда, пирожные-колечки, фруктовое желе, муссы. Все это вместе с фруктами подавалось на стол во время десерта. Подчеркнуто-неофициальный, интимный характер этому мероприятию придавало и то, что за маленьким столом разместились не только взрослые дочери императора, но и не названный ребенок младшей императорской четы[166].

Именно по окончании десерта Ольга и женщины из ее свиты получили подношения от императора Константина, которые так же скрупулезно перечислены в трактате «О церемониях». Ольге было преподнесено «в золотой, покрытой драгоценными камнями чаше» 500 милиарисиев; шести ее приближенным женщинам (очевидно, «родственницам-архонтиссам») — по 20; восемнадцати служанкам — по 8.

Надо признать, что дары императора не выглядят излишне щедрыми. Ольга была правительницей государства, однако она получила от императора ровно столько, сколько получал посол союзной с Империей державы. Так, по 500 милиарисиев каждому, и в таких же «золотых, покрытых драгоценными камнями чашах», были выданы обоим послам «друзей-тарситов», присутствовавшим на «клитории» у императора 31 мая 946 года, и еще раз им же (и опять в золотых чашах) на приеме 9 августа того же года. Но при этом общая сумма даров, розданных Ольге и ее людям, была значительно меньшей, нежели во время приема сарацин. Всего 9 сентября было роздано 1800 милиарисиев (или 150 номисм)[167]. Между тем одни только «люди» сарацинских послов, приглашенные на пиршество, получили на всех 3000 милиарисиев (то есть 250 номисм), и это не считая самих послов, получивших на двоих еще тысячу. Несомненно, сарацинское посольство было более многолюдным, нежели посольство Ольги, хотя мы и не знаем точно, сколько в него входило человек и сколько получил каждый. Зато знаем, что, когда сарацинских послов вновь пригласили на званый обед, туда же были доставлены сорок арабов, освобожденных из византийского плена, и каждый из них получил по 25 мили-арисиев{211}. Вряд ли участникам посольства досталось меньше. (И если так, то их на обоих приемах было по 120 человек.) А вот подавляющее большинство участников посольства Ольги (собственно, все, за исключением самой княгини и ее «анепсия»!) получили значительно меньшие суммы. И дело было, конечно, не в том, что эти деньги что-то значили сами по себе. И Ольга, и другие знатные руссы владели неизмеримо большими богатствами. Главное — это соображения престижа, причем престижа именно государственного, который напрямую отражался в суммах даров, преподнесенных от имени императора. А потому Ольга вряд ли могла радоваться, пересчитывая полученные ею серебряные монеты.

На этом, кажется, для русской княгини завершилась программа утомительного и бесконечного дня 9 сентября. Впрочем, император Константин в своем трактате упомянул не обо всех эпизодах церемонии приема «архонтиссы» — его интересовало лишь то, что выходило за рамки обычного церемониала. Так, его замечание, что прием 9 сентября «во всем» был «подобный вышеописанному», заставляет вспомнить, что сарацинские послы-«тарситы» во время одного из «вышеописанных» приемов присутствовали еще и на устроенных для них конных ристаниях на константинопольском ипподроме: в трактате подробно описаны и подготовка к соревнованиям, и одеяния возничих четырех цирковых «партий», и последовавшие за ристаниями танцы и красочные шествия, в которых приняли участие не только победители, но и побежденные{212}.

Конечно, вовсе не обязательно думать, что эта праздничная церемония должна была непременно повториться и в случае с Ольгой. Однако она, по всей вероятности, повторилась, и русская княгиня и сопровождавшие ее лица также присутствовали на константинопольском ипподроме — и скорее всего, именно 9 сентября, в день большого приема, между представлениями василевсу и «августе» и «клиториями» в зале Юстиниана и Хрисотриклине.

Но здесь мы должны сказать еще об одном источнике, проливающем свет на неизвестные ранее эпизоды пребывания княгини Ольги в Константинополе. Этот источник — упомянутые выше фрески лестничных башен киевского Софийского собора, выполненные в середине XI века, при киевском князе Ярославе Владимировиче, правнуке Ольги. (Лестницы башен вели на хоры — место, где во время богослужения располагалась княжеская семья, — так что лицезреть фрески должны были в первую очередь князь, княгиня и их дети. Полагают, что северо-западная башня предназначалась для подъема на хоры женской части семьи, а юго-западная — мужской.).

Главное место в росписях лестничных башен занимают две большие многофигурные композиции, содержание которых было прояснено в начале 80-х годов прошлого века украинским археологом и искусствоведом Сергеем Александровичем Высоцким{213}. Первая композиция, в северо-западной башне собора, изображает сцену торжественного приема в императорском дворце русской княгини императором Константином. Ольга изображена на фреске в парадном византийском облачении — стихарии (плаще) и драгоценной пурпурной мантии, на голове у нее корона — стемма, из-под которой на плечи ниспадает белый плат-мафорий — обычная принадлежность головного убора русских княгинь, тот самый плат, который всегда рисуют на иконах святой Ольги; рядом с княгиней дама, как бы представляющая ее императору, — вероятно, это «опоясанная патрикия», или «зоста», о чем свидетельствует пояс, переброшенный через ее левую руку{214}; в некотором отдалении еще три женских фигуры — свита княгини. На второй фреске, в юго-западной башне собора, изображены состязания на константинопольском ипподроме с участием «квадриг» (конных четверок) всех четырех цирковых «партий» — «венетов» («голубых»), «прасинов» («зеленых»), «левков» («белых») и «русинов» («красных»). В ложе императорского дворца — кафисме — мы видим самого императора и княгиню; последняя одета в более простые светлые одежды, а на голове у нее тот же белый плат-мафорий; в другой ложе — как полагают, посольской — гости, среди которых, возможно, представлен «анепсий» Ольги (его одежды тех же тонов, что и княгини). Именно на этой фреске различимы черты лица Ольги; правда, насколько они достоверны, сказать трудно[168]. (По наблюдениям С. А. Высоцкого, образцом при создании фресок собора могли послужить русские или византийские миниатюры, изображающие визит княгини Ольги в Константинополь, вроде миниатюр из Хроники Иоанна Скилицы или Радзивиловской летописи. Но на подобных миниатюрах портретное сходство, как правило, не достигалось или даже не предусматривалось.).

В пользу предложенной исследователем атрибуции фресок, помимо общих соображений, свидетельствуют два важных обстоятельства. Во-первых, поразительное сходство первой из названных фресок с упомянутой выше миниатюрой Мадридского списка Хроники Иоанна Скилицы, также изображающей прием княгини Ольги императором. Совпадают расположение и позы практически всех действующих лиц — самого императора, княгини, представляющей ее «зосты» и трех женщин из свиты в белых головных уборах[169]. Еще большую доказательную силу имеет обнаруженная исследователем пояснительная надпись над изображением княгини на второй фреске — Еλγα (Эльга); она опять-таки схожа с надписью, имеющейся на миниатюре Скилицы. А значит, на обеих фресках киевского собора, в том числе и на той, которая изображает сцену на константинопольском ипподроме, действительно присутствует княгиня Ольга. Оказывая ей честь — такую же, как и послам других союзных с Империей стран, — император Константин устроил для нее и ее спутников и спутниц красочное и запоминающееся зрелище — состязания колесниц и праздничные шествия цирковых «партий».

Там же, на башне собора, уцелели едва различимые фрагменты еще одной фрески, которая, по предположению исследователя, могла изображать поднесение княгиней даров императору. По всей вероятности, имелась в соборе и другая фреска — центральная — со сценой крещения княгини Ольги, но она не сохранилась. Очевидно, весь этот цикл отвечал основной идее в программе росписей киевского Софийского собора при князе Ярославе Мудром — отражению в них истории приобщения Руси к христианству, важнейшим этапом которой было крещение княгини Ольги. Забегая вперед, скажу, что именно здесь, в алтаре Софийского собора, хранился крест, по преданию, принесенный Ольгой из Царьграда в память о ее крещении и «обновлении» Русской земли, — еще одно, на этот раз вещественное, свидетельство ее царьградского путешествия.

* * *

Наверное, Ольга испытывала смешанные чувства после первой встречи с императором Константином. С одной стороны, ей действительно была оказана «высокая честь», во многих отношениях выходившая за рамки обычного протокола: княгиня сидела в присутствии императора, беседовала с ним, «сколько хотела», была допущена во внутренние покои дворца, вкушала трапезу за одним столом с императором и членами его семьи, наблюдала за устроенными в ее честь конными ристаниями из императорской ложи константинопольского ипподрома. Однако по каким-то вопросам — и, вероятно, очень важным для нее — договориться не удалось. Ольга явно ждала большего от переговоров с царем и едва ли осталась довольна их результатами.

Известно, что император Константин с крайней враждебностью относился к руссам, как, впрочем, и к другим «северным», то есть в его понимании «варварским», племенам. Привычное высокомерие ромеев, чувство непреодолимого превосходства над всеми прочими народами накладывались у него на личные и очень неприятные воспоминания, ибо он конечно же не забыл ужасов нашествия руссов и осады Константинополя летом 941 года. Это его отношение к руссам ярко проявилось в упомянутом выше трактате «Об управлении Империей», где он много рассуждает и о «прирожденной жадности к деньгам и ненасытности, никогда не удовлетворяемой», «северных варваров», готовых на все ради поживы, и о тех мерах, которые надлежит предпринять, дабы не допустить новых нападений руссов на византийские владения. Император боялся руссов и не доверял им. И хотя он умело скрывал это, оказывая почести русской гостье (ибо остро нуждался в военной помощи), княгиня не могла не почувствовать внутреннего нерасположения с его стороны.

Ольга ехала в Царьград прежде всего для того, чтобы добиться ощутимых преимуществ для своей страны, вывести отношения с Империей на новый, более высокий уровень. И очевидно, что она не могла не увидеть явную, лежащую на поверхности причину высокомерно-враждебного отношения к ней византийцев. Причина эта заключалась в ее язычестве и язычестве большинства ее подданных. Но если так, то вопрос о возможности принятия ею крещения действительно должен был возникнуть в ходе переговоров с императором Константином. Причем инициатива крещения исходила от самой княгини — во всяком случае, именно так излагает ход событий русская летопись.

Но это лишь одна сторона дела. Было бы явным упрощением полагать, будто Ольгой на ее пути к христианству двигал один лишь политический расчет, пусть даже и сопряженный с высокими государственными интересами.

Пребывание в Константинополе, столице Ромейской державы и всего православного мира, не могло бесследно пройти для нее. Тем более что пребывание это затянулось, и у княгини оказалось довольно времени для того, чтобы не просто разузнать побольше о византийском православии, но и проникнуться его духом, «испытать добре веру святую», по выражению ее Проложного жития.

Этот город производил неизгладимое впечатление на приезжих из всех стран мира — будь то страны просвещенного запада, мусульманского востока или «варварского» севера. «Когда прибыл я туда и огляделся вокруг, помутился мой рассудок в изумлении от созерцания столь многочисленных чудес», — писал безымянный латинский паломник последней четверти XI века. До этого он побывал во многих других землях, «от пределов западных и до Иерусалима», но здесь, в Константинополе, увидел «то, чего не видывал: бесчисленные облицованные мрамором храмы, внутри золотом расписанные, а снаружи свинцом покрытые, дворцы тоже мраморные, сходным образом свинцом покрытые, изображения четвероногих и пернатых тварей всякого рода, изваянные чудесным и искусным образом из меди и металла, а также театр, который греки называют Ипподромом, и храм Святой Софии, превосходящие в своей поразительности все остальное вместе взятое… Этот благородный город замечательнее всех других городов мира золотом и серебром, мрамором и свинцом, одеждами и шелками…»{215}.

Подобные чувства, несомненно, владели и русской княгиней полутора столетиями раньше. Но еще сильнее, чем внешнее великолепие и бросающаяся в глаза роскошь богатейшего из городов мира, приезжих поражала святость, буквально переполнявшая Царствующий город. «…И больше он всей славы мира, — продолжал тот же латинский паломник, — и еще больше прославляют его хранящиеся там драгоценнейшие тела святых, а более всего — святыни, связанные с Господом нашим Иисусом Христом, превосходящие, как полагают, находящиеся во всех других частях земли». И это было воистину так, ибо по числу святынь сравниться с Царьградом не мог ни один из городов, исключая разве что Иерусалим. Но Константинополь и был «вторым Иерусалимом», в который из первого, «ветхого», Иерусалима веками перетекали многочисленные христианские реликвии, а вместе с ними и право именоваться центром вселенной.

Главным храмом Империи была «небесам подобная» Святая София, которую — и мы знаем это точно — во время своего пребывания в Царьграде посетила княгиня Ольга. Созданная императором Юстинианом I еще в VI веке, «Великая церковь» не имела себе равных во всем христианском мире.

С самого начала она находилась под зримой и осязаемой для всех защитой Небесных сил. Здесь, слева от великого алтаря, имелось место «ангельской стражи», где Ангел Господень, по данному им обещанию, неотступно должен был пребывать до тех пор, пока стоит Святая София; здесь, рядом с «царским местом», имелось огороженное сверкающей медью пространство, на котором молилась сама Пресвятая Богородица за весь род христианский, — и это пространство, как и место «ангельской стражи», были ясно видны всем вступающим под своды храма[170]. Здесь Христос, изображенный на иконе, напрямую обращался к людям и проливал слезы за преступления, совершенные людьми. Но здесь же было отведено особое место и для самого императора и членов его семьи, и для вселенского патриарха, и для константинопольской знати, и для послов из других христианских стран, и для простолюдинов — Святая София представляла собой как бы уменьшенную копию всей православной Империи и даже всего мира, уместившихся в одном храме. Больше того, эта церковь являла образ христианского мира в его историческом развитии — от времен библейских патриархов и до настоящих дней, — ибо в ней хранились святыни и Ветхого, и Нового заветов. Современники насчитывали в Святой Софии 365 алтарей (приделов) — по числу дней года[171]. Получалось, что, не покидая церкви, можно было прожить весь церковный год, перемещаясь от одного алтаря к другому, — престольный праздник не прекращался здесь никогда!

А другие прославленные храмы Константинополя! Наверняка Ольгу водили в знаменитую Фаросскую церковь Пресвятой Богородицы, входившую в комплекс Большого императорского дворца и находившуюся в самом его центре, по соседству с главным тронным залом, Хрисотриклином, и внутренними покоями императора, в которые княгиня была допущена. Именно здесь, в «малой» Фаросской церкви, были сосредоточены величайшие святыни христианства — Животворящий крест, перенесенный в Константинополь равноапостольной царицей Еленой, матерью императора Константина Великого, еще в IV веке, и орудия Страстей Господних — терновый венец, губка, гвозди от креста и кровь, истекшая из ребра Спасителя, багряница, копье, трость; пояс и сорочка, шейный плат, лентий — полотенце, которым Христос был препоясан; доски от Гроба Господня и печати, которыми он был запечатан. Как мы помним, многие из Страстей Господних, в «показание истинной веры», были предъявлены русским послам-язычникам в 912 году, и едва ли можно допустить, что Ольга не была удостоена такой же чести. Здесь, в Фаросской церкви, среди других святынь, хранился и так называемый Мандилион, или Убрус, — Нерукотворный образ Спасителя, отпечатавшийся на плате, который еще при своей земной жизни Христос сам послал в дар царю Эдессы Авгарю. Этот Убрус, почитавшийся и христианами, и мусульманами, был перенесен в Константинополь из осажденной византийцами Эдессы (в Месопотамии) всего за несколько лет до визита Ольги, в 944 году, как трофей, выменянный у арабов на снятие осады с города и возвращение двухсот пленников. Память перенесения Нерукотворного образа праздновалась в Константинополе 16 августа, когда княгиня уже пребывала в византийской столице. Днем ранее, 15 августа, торжественно отмечался великий праздник Успения Пресвятой Богородицы, а 8 сентября, накануне первого приема Ольги у императора, — Рождества Богородицы. А ведь Божья Матерь почиталась как главная заступница Царьграда, а ее священные одежды — риза и пояс — защищали город надежнее любого войска и не раз спасали его от вражеских нашествий, в том числе и от нашествия руссов в 860 году, о чем также не могла не знать Ольга.

А бесчисленные мощи святых, переполнявшие другие храмы Царствующего града! А скрижали Моисеева закона, на которых были записаны десять заповедей, данных Моисею Богом; или киот с манной небесной и жезл, которым пророк Моисей раздвинул воды Красного моря; или масличная ветвь, принесенная в Ноев ковчег выпущенным на волю голубем, и виноградная лоза, посаженая самим Ноем; или мраморная трапеза — стол, на котором праведный Авраам угощал трех явившихся к нему ангелов — прообраз Пресвятой Троицы; или мощи и одеяния святых апостолов, крест святого Константина Великого, с которым он выезжал на битву, и его же царский венец! Эти, а также многие другие святыни Царствующего града утверждали его первенство во всем мире, превосходство над остальными земными градами. Будучи язычницей, Ольга особенно остро, трепетно должна была ощущать глубинный сакральный смысл этого города, превращенного в священный реликварий, вместилище тысячелетней святости. Совершение обряда крещения в таких «декорациях», среди главных христианских святынь, можно сказать, в присутствии самого Христа, Божьей Матери, святых апостолов и библейских пророков, наполняло обряд совершенно особым сокровенным смыслом.

Известно, какое впечатление произвело богослужение в Константинопольской Софии на посланцев князя Владимира, внука Ольги, тридцатью годами позже. Тогда князь послал их «испытать» разные веры и поглядеть, как служат Богу разные народы. Когда «добрые и смысленные мужи», еще язычники, пришли в Царьград и когда их привели на праздничное богослужение в «Великую церковь», когда возожгли кадила и устроили пение и хоры и когда их поставили «на открытом месте, показав им церковную красоту, пение и службу архиерейскую, предстояние диаконов», посланцы Владимира пришли в великое изумление. Красота и торжественность церковной службы, великолепие убранства храма, благоухание, богатство святительских облачений потрясли и восхитили их. «Не знали — на небе или на земле мы, — так передавали они чувства, охватившие их, — ибо нет на земле такого зрелища и красоты такой, и не знаем, как и рассказать об этом. Знаем только, что пребывает там Бог с людьми, и служба их лучше, чем во всех странах. Не можем забыть красоты той, ибо каждый, если вкусит сладости, не возьмет потом горького. Так и мы — не можем уже оставаться прежними»{216}.

Если уж Владимировых мужей настолько потрясло богослужение в Святой Софии, то что говорить об Ольге, самой природой предназначенной для восприятия всего нового и необыкновенного! Великолепие и есть величие, прекрасное не может не быть истинным — из этого очевидного постулата исходили люди Средневековья, и в их числе Ольга. Вряд ли мы ошибемся, если предположим, что увиденное произвело подлинный переворот в ее душе. «Бог, пребывающий с людьми», становился и ее Богом тоже. «На крыльях богоразумия» воспарила она «превыше видимой твари», то есть превыше «тварного», материального мира, — так говорят о выборе ею истинной веры слова древнего церковного песнопения, и нам остается только повторить их.

* * *

Хронология константинопольского визита Ольги остается далеко не проясненной, несмотря на две точные даты, названные Константином Багрянородным. Второй и последний ее прием у императора, по данным трактата «О церемониях», состоялся 18 октября, то есть спустя сорок дней после первого. Что и говорить, срок немалый. Как провела эти дни Ольга, греческий источник не сообщает. Но есть основания полагать, что именно в эти дни и произошло главное событие не только ее константинопольского визита, но и всей ее жизни.

Речь идет о принятии ею христианства.

Константин Багрянородный, как мы уже знаем, ничего не сообщает об этом, что и неудивительно: крещение русской княгини проходило, если так можно выразиться, не по дворцовому, а по патриаршему ведомству, вне церемониала приема иноземных послов. Зато подробный рассказ о крещении Ольги — хотя и в легендарной, сказочной форме — содержит летопись. Причем общая канва событий в летописи и в известии о приемах Ольги императором Константином в трактате «О церемониях» — при всей жанровой несхожести и даже противоположности двух источников — во многом совпадает. На этот чрезвычайный важный факт историки не всегда обращают должное внимание[172]. Между тем он имеет прямое отношение к вопросу о времени крещения Ольги.

Попробуем еще раз сопоставить показания обоих источников. Император Константин описывает два приема «архонтиссы России» в Большом императорском дворце. Точно так же и «Повесть временных лет» сообщает о двух встречах княгини с греческим царем. Во время первой встречи Ольга — еще язычница («Аз погана есмь» — такие ее слова, обращенные к императору, приводит летописец), и лишь затем совершается таинство крещения с участием царя и патриарха. На вторую встречу с царем Ольга является уже христианкой («По крещении возва ю царь…»). Но ведь и языческое имя Эльга — неоспоримое свидетельство того, что Ольга оставалась язычницей, — приведено императором Константином лишь при описании ее первого приема, 9 сентября. Когда же он говорит о втором ее приеме, 18 октября, то не называет русскую «архонтиссу» по имени. (Специфика источника — выписки из протокольных записей, касающиеся особенностей ее приема, — этого не требовала.) А это обстоятельство позволяет предположить, что крещение Ольги — коль скоро оно имело место в тот самый приезд, который описан Константином, — произошло после первого, но ранее второго приема во дворце, то есть между 9 сентября и 18 октября 957 года. Такая версия событий — по-видимому, единственная возможность согласовать показания Константина Багрянородного и других источников. Кроме того, она напрямую подтверждается летописью.

Можно попытаться даже еще более точно определить время крещения Ольги. Правда, следует оговориться, что здесь мы вынуждены вступать на очень шаткую почву догадок и предположений. Тем не менее кое-какие основания для суждений на этот счет имеются.

Как известно, при крещении Ольга получила новое, христианское имя — Елена. Несомненно, такое наречение было связано с именем «августы» Елены, жены императора Константина, о чем речь еще впереди. Но столь же несомненно и то, что это имя было дано русской княгине в память другой Елены — святой и равноапостольной царицы, матери святого и равноапостольного императора Константина Великого, жившей в IV веке. Уподобление Ольги святой Елене проходит через все посвященные ей сочинения, начиная с летописного рассказа о ее крещении. Это та самая царица Елена, которая обрела в Иерусалиме Гроб Господень и Животворящий крест и около 326 года перенесла части Крестного древа из Иерусалима в Константинополь. В память об этом событии церковь празднует 14 сентября Воздвижение Честного и Животворящего креста Господня — один из двунадесятых праздников. В Сказании об обретении Креста, читающемся в греческих и славянских рукописях, подробно рассказывается о том, как святая Елена, прибыв в Иерусалим, с великим трудом отыскала место, где был сокрыт крест, разрушила построенный здесь идольский храм, раскопала землю и рассыпала камни и обрела святыню, которая затем была воздвигнута на возвышенном месте для обозрения всеми верующими (отсюда название праздника — Воздвижение){217}.

В Проложных житиях княгини Ольги тема обретения святой Еленой Животворящего креста проходит как прообраз крещения самой Ольги, принесшей свет христианской веры в Русскую землю: «По всему уподобилась святой Елене (княгиня Ольга. — А, К), ибо как и она, пойдя в Иерусалим, обрела честный крест Господень, так же и сия новая Елена сотворила»{218}. Более того, одним из основных эпизодов различных редакций Жития Ольги стало перенесение креста самой княгиней на Русь, что однозначно воспринималось как прямая аналогия перенесению креста царицей Еленой в Константинополь. «Было же имя ей наречено в святом крещении Елена, — читаем в Проложном житии княгини Ольги, — и приняла от патриарха крест… и тот крест и доныне стоит в Святой Софии (киевской. — А.К.), в алтаре, на правой стороне…»{219}О возвращении блаженной княгини в Киев со «знамением честного креста» сообщается также в «Похвале» Ольге из «Памяти и похвалы князю Владимиру» Иакова мниха и «Слове о законе и благодати» митрополита Илариона Киевского, который прославляет Владимира и Ольгу, принесших крест новой веры «из нового Иерусалима, Константинова града», и утвердивших его «по всей земле своей»{220}. «Животворящее Древо, Крест Христов, в Руси водрузила, им же всем верным рай отворится», — так прославлял святую Ольгу автор посвященной ей древней Церковной службы{221}.

Тема перенесения святой Ольгой креста из Царьграда в Киев и последующего «обновления» Русской земли (или «обновления креста» в Русской земле) напрямую пересекается с центральной идеей празднования Воздвижения креста Господня. Сам крест, перенесенный из Иерусалима в Константинополь, хранился как великая святыня в упомянутой выше Фаросской церкви Пресвятой Богородицы. В день Воздвижения, 14 сентября, его выносили из алтаря для поклонения верующих и ставили посередине храма, где он пребывал до отдания праздника Воздвижения 21 сентября. В чтениях и песнопениях в этот день вспоминалась и прославлялась святая царица Елена, мать великого Константина.

Праздник Воздвижения 14 сентября — самое заметное событие в церковном календаре между 9 сентября и 18 октября. Оно в наибольшей степени подходило для такого торжественного события, как крещение правительницы иностранного государства. Учитывая это обстоятельство, а также принимая во внимание наречение княгини Ольги и то заметное место, которое в ее Житии занимает тема получения ею креста и перенесения его из Константинополя в Киев, можно предположить, что именно день 14 сентября (или канун этого праздника, предпразднество Воздвижения, 13 сентября, приходившееся в 957 году на воскресенье) стал днем ее крещения{222}.[173].

Впрочем, повторюсь еще раз, это не более чем предположение. К тому же принятие христианства русской княгиней вполне могло (и даже должно было) растянуться по меньшей мере на несколько дней или недель. Церковные правила предусматривали определенный срок между оглашением — первой ступенью крещения — и собственно крещением, погружением в купель. Именно при оглашении происходило наречение новообращенного именем святого, память которого праздновалась на этой неделе. Если эти церковные установления были соблюдены в отношении Ольги, то 13 или 14 сентября можно рассматривать и как гипотетический день ее оглашения.

Стоит обратить внимание еще на один аспект ее путешествия в Царьград и крещения там. Мы уже говорили о том, что княгиня провела очень много времени в столице Империи, в том числе и в ожидании второго приема у императора. Причем между первым и вторым приемами прошло ровно 40 дней (согласно «включенному» счету, принятому Церковью). А ведь в церковном обиходе сорокадневный срок несет важную смысловую нагрузку. Так, именно 40 дней составляла обычная длительность оглашения перед собственно крещением{223}.[174] Возможно, это всего лишь совпадение, но нельзя исключать и того, что долгое пребывание русской княгини в Константинополе, и в частности в ожидании второго приема, могло объясняться особенностями литургической практики Византийской церкви, предусматривающей длительное ожидание крещения после совершения обряда оглашения.

Из практики византийского двора известно также, что к правителю «варварского» государства, пожелавшему принять христианство, приставляли архиерея, который должен был научить обращаемого новой вере[175]. Таким архиереем для Ольги, по всей вероятности, стал сам константинопольский патриарх, роль которого как учителя и наставника княгини особо выделена в летописном рассказе. Дважды, по летописи, Ольга беседовала с патриархом, дважды принимала благословение от него, именуя его «честнейшим владыкой» и своим учителем.

В 957 году патриарший престол занимал святитель Полиевкт († 5 февраля 970)[176], годом ранее сменивший на кафедре своего предшественника Феофилакта. Последний, поставленный в патриархи по воле отца, императора Романа I Лакапина, еще юношей, явно тяготился своим саном и сильно запустил дела церкви. В отличие от него, Полиевкт снискал славу великого подвижника. Скопец, «прославившийся аскетической жизнью, монашествующий с младых ногтей и отличавшийся во всяческой добродетели и правоверном учении», он не боялся спорить даже с императорами, коих за годы его патриаршества сменилось четверо. Его называли «новым Иоанном Златоустом», — писал современник, «и казалось, он и на самом деле был им»{224}. «Весь бысть освящен, весь бысть божествен от пелен, добродетелию и благобоязньством украшаяся, Цесарьскаго града престол удобрил еси, убогых чрева наполнил еси, отче преподобьне», — обращался к нему автор посвященного ему церковного песнопения{225}. Святитель Полиевкт оказался как раз таким человеком, который мог преподать русской княгине основы христианского учения, стать для нее непререкаемым авторитетом — и в силу своей благочестивой и добродетельной жизни, и в силу тех глубоких познаний, коими он обладал.

О том, как и чему учил патриарх «архонтиссу Росии», рассказывается в поздней Псковской редакции Жития святой Ольги. И хотя рассказ этот имеет явно литературное происхождение и к тому же испытал на себе очевидное влияние летописного рассказа о проповеди греческого «философа» князю Владимиру, Крестителю Руси, все же приведем его, ибо он отражает общие подходы к обращению «варваров», практиковавшиеся Византийской церковью: «Патриарх же начал учить святую от правил святых апостолов и святых отец семи вселенских соборов о вере и о воздаянии будущих благ от Господа нашего Иисуса Христа, который воздаст каждому по делам его: праведным — Царство небесное и жизнь бесконечную, которую нельзя и устами человеческими описать и которую уготовил Бог любящим Его, а грешным — тьма кромешная, и червь неусыпающий, и иные муки вовеки и на веки, бесконечные, каждому по делам его. Святая же, поникнув и слезами обливаясь и землю смачивая, стояла, словно некая губа морская напояясь от росы небесной, так же и святая Ольга, принимая в сладость от святейшего патриарха учение от Божественного писания»{226}.

Картины Страшного суда и загробного мира, посмертная участь грешников и праведников западали глубоко в душу вчерашних язычников — это мы хорошо знаем на примере князя Владимира, внука Ольги. Известно, что греческий «философ» показывал ему некое полотнище, «запону», с изображением Страшного суда. Княгиня Ольга могла увидеть эти устрашающие сцены на фресках Константинопольской Софии, гораздо более выразительных и живописных. Несомненно, увиденное и услышанное впечатлило ее не меньше, чем ее внука тридцатью годами позже.

Если верить летописи, решающую роль в крещении Ольги сыграл еще один человек, а именно греческий император, хотя в изображении летописца он выгладит совсем не столь благочестиво, как патриарх. Более того, отношение к нему и Ольги, и автора летописного рассказа — откровенно насмешливое, что само по себе весьма показательно.

По летописи, Ольга сама обратилась к царю с просьбой о крещении, причем непременным условием поставила его личное участие в совершении таинства: «Да если хочешь меня крестить, то крести меня сам; если же нет, то не крещусь»[177].

При всей кажущейся сказочности летописного сюжета эти слова могут отражать важнейший церковно-политический аспект происходящего. Принимая крещение от императора, Ольга вступала в духовное родство с ним как со своим крестным отцом, восприемником от купели. Его участие не только придавало блеск и великолепие совершаемому обряду (что конечно же было немаловажно для русской княгини), но и повышало ее статус уже после совершения обряда. Крещенная самим царем, Ольга входила в некую духовную семью, главой которой был василевс ромеев. Историки обращают особое внимание на то, что в летописном рассказе Ольга дважды названа «дщерью» императора («…и нарек ю дъщерью собе»), и склонны понимать это так, что Ольга была удостоена названия «дщери» в совершенно определенном политическом смысле, подобно тому как, например, болгарский царь в официальных посланиях василевсов именовался их «любезным и духовным сыном»{227}. Если так, то княгиня добилась значительного успеха в ходе переговоров с императором. Однако это не более чем предположение историков, ибо контекст летописного рассказа подразумевает прежде всего религиозное, духовное значение слова «дщерь», в смысле крестница, — да и то лишь в том случае, если мы принимаем летописную версию событий. Но вот пожалование крестнику какого-либо придворного титула, по-видимому, являлось обычной практикой византийского двора. Во всяком случае, так обстояло дело в других случаях.

Напомню, что Ольга не единственной среди правителей соседних с Империей «варварских» стран обратилась в христианскую веру в самом Константинополе. Всего за несколько лет до нее — и мы уже говорили об этом — здесь приняли крещение один за другим два венгерских «архонта» — Булчу и Дьюла. Оба по крещении были почтены титулами патрикия, оба сделались хозяевами «огромных богатств», и наконец крестным отцом обоих стал император Константин Багрянородный, что особо отметил византийский хронист{228}. Возможно, что и Ольга получила один из высших женских придворных титулов — «патрикии» или даже «зосты», хотя прямо об этом источники не сообщают. Но, как и в других случаях, в отношении русской княгини пришлось пойти на существенные изменения в подготовке и проведении обряда по сравнению с тем, как это происходило с венгерскими «архонтами».

Ольга была женщиной. А потому мы не можем сказать с уверенностью, действительно ли император Константин лично присутствовал при таинстве ее крещения, как это было в случае с Булчей и Дьюлой. Правда, на миниатюре Радзивиловской летописи он вместе с патриархом изображен рядом с купелью, в которую погружена Ольга, — в полном соответствии с летописным рассказом. Однако в источниках присутствует и другая версия крещения Ольги, в которой сообщается о ее крещении только «от патриарха», без какого-либо упоминания об императоре. Такова версия древнейшего Проложного жития святой — так называемой южнославянской редакции{229},[178] — вероятно, наиболее раннего рассказа об Ольге, — и с показаниями столь авторитетного источника необходимо считаться.

Церковные установления того времени предполагали наличие у женщины, принимающей крещение, восприемницы, то есть женщины же, но отнюдь не восприемника-мужчины{230}. Исходя из этого, можно говорить о том, что восприемницей Ольги от купели — хотя, может быть, и заочно — стала супруга императора, «августа» Елена. Об этом свидетельствует новое христианское имя, полученное Ольгой. В соответствии с обычаем, «варварские» правители, принимая крещение от ромеев, принимали и имя правящего императора. Так, еще в IX веке болгарский князь Борис получил в крещении имя Михаил — в честь императора Михаила III, а в X веке киевский князь Владимир Святославич стал Василием — в честь императора Василия II. Ольга же получила имя «августы», жены правящего императора Константина, и знаменательно, что это имя совпало с именем святой царицы Елены, которой отныне и навсегда уподобилась русская княгиня.

Само таинство было совершено патриархом, который лично, своими руками, трижды погрузил княгиню в купель и, по совершении обряда, причастил ее святыми дарами — Телом и Кровью Христовой. Происходило всё в константинопольском Софийском соборе (по всей вероятности, в крещальне во имя святого Иоанна Предтечи, находившейся близ западного притвора Святой Софии, вне основного здания). Именно в память о совершении здесь крещения Ольга передала в ризницу собора драгоценный дар — золотое богослужебное блюдо. Император или, вероятнее, «августа» вместе с патриархом принимали новокрещенную «рабу Божию Елену» из купели, а затем она была торжественно встречена синклитом, сановниками Империи, или их женами — с каждением и возжиганием лампад, символизирующими воссиявший в ней свет Духа Святого.

Возможно, вместе с Ольгой приняли крещение и некоторые из ее родственниц, сопровождавших ее в этом путешествии. Вспомним, что среди русских послов уже были христиане, и они, конечно, тоже радовались душою, видя свою княгиню преображенной светом христианской веры.

Из купели «пакыбытия» (это славянское слово означает возрождение, обновление к новой жизни) Ольга действительно должна была выйти другой — и новое имя, полученное ею, явственно свидетельствовало об этом. Древнерусские книжники с восторгом и благоговением описывали момент преображения святой княгини, предтечи и прародительницы христианских правителей Руси. «Просвещена же быв [святым крещением], радовалась душою и телом», — писал о ней киевский летописец. Более витиевато, но вместе с тем и более торжественно выразился составитель Церковной службы святой Ольге, и слова древнего тропаря и поныне звучат в православных храмах в день ее памяти: «Ревность греховную банею крещения… омыла еси, и тления скверну отвергши… Крилома Богоразумия вперивше свой ум, возлетела еси превыше види-мыя твари, взыскавши Бога и Творца всяческим, и Того обретши, пакы порожение крещением прияла еси, и от древа животнаго наслажаешися, нетленна вовеки пребываеши, Ольго преславная!»{231}.

Но и летописец, и авторы житий святой и после ее крещения по преимуществу называют ее прежним, княжеским именем. Так, Ольгой, княгиню и будут именовать на Руси; имя же Елена останется для церковного употребления. Это вообще характерная особенность древней Руси: и позднее русские князья, как правило, будут носить по два имени: одно княжеское — для повседневной жизни, а другое крестильное — для церковной службы, духовных записей и посмертного поминания. Обновленная душою, преображенная светом новой веры, княгиня, возвратившись на Русь, предстанет перед своими подданными все той же властной правительницей, не утерявшей права повелевать людьми. Крещение не будет означать полного разрыва с прошлым, во всяком случае, если говорить о традициях управления Русским государством. В известной степени оно станет ее частным делом, хотя, несомненно, Ольга должна была помышлять и о крещении всей Русской земли и всех своих подданных после возвращения из Царьграда.

Патриарх Полиевкт преподал княгине и наставления в новой вере уже после совершения обрада. «И поучил ее патриарх о вере, — продолжает киевский летописец, — и сказал ей: “Благословенна ты в женах русских (в Ипатьевском списке несколько по-другому: «Благословенна ты в русских князьях». — А.К.), ибо возлюбила свет, а тьму оставила[179]. Благословят тебя сыны русские до последних родов внуков твоих”».

В словах патриарха, как они переданы летописцем, — прямая цитата из Евангелия. «Благословенна ты в женах» — так возглашал архангел Гавриил, обращаясь к Деве Марии (Лк. 1: 28). Теперь слова эти прилагались к русской княгине, несшей свет Евангелия своему народу.

А далее в летописи — тот текст, который в несколько видоизмененном, распространенном виде мы уже цитировали в варианте позднего Жития: «…И заповедал ей (патриарх. — А.К.) о церковном уставе, о молитве и о посте, о милостыни и о воздержании чистоты телесной. Она же, преклонив голову, стояла, словно губа напояемая, внимая учению. И, поклонившись патриарху, сказала: “Молитвами твоими, владыко, да сохранена буду от сетей вражеских”… И благословил ее патриарх, и отпустил ее».

А что же император? По летописи, после крещения Ольги он призвал ее к себе, однако завел речь о каком-то мифическом сватовстве — тема, несомненно, вымышленная и не имеющая отношения к действительности, хотя бы потому, что император Константин, как мы знаем, был женат. Однако, как и всякий вымысел, этот сюжет должен иметь свое объяснение и причины, по которым он появился в летописи.

Греческий царь, в отличие от патриарха, выставлен в летописи в весьма неприглядном виде. Он не столько думает о духовном просвещении княгини, сколько желает взять ее в жены, вступить с ней в плотскую связь. Особенно ярко выражено это в поздних вариантах летописного рассказа. Так, в Степенной книге царь (в данной версии, Иоанн Цимисхий), удивляясь «великому разуму» и «светлости благообразия» русской княгини, «възлюби ю зело и возжеле доброте ея», «бе бо и сам… — разъясняет автор, — телесным подобием вельми добророден» и через то надеялся добиться задуманного. Когда княгиня попросила о крещении, «царю же ино ничто же не внимаше, но токмо дабы вскоре браку сбытися»; по совершении же таинства он и вовсе забыл обо всем, но лишь «долу влекущими мудровании дмяся», то есть лишь низменными помышлениями исполнился{232}. Ольге удается «переклюкать» его — ведь она стала его крестной дочерью, и, значит, он уже не может вступить в брак с нею. При этом она проявляет качества, которые ярко отразились в предыдущих летописных рассказах о ней, — изощренный ум, ловкость, а более всего целомудренный нрав — то есть те самые качества, которые во многом определили ее судьбу, с одной стороны, и сформировали ее летописный и фольклорный образ, с другой. Показательно сравнение Ольги в летописном рассказе о крещении с «царицей Южской» (Савской), некогда пришедшей в поисках мудрости к библейскому царю Соломону. Подобно ей, «и сия блаженная Ольга искала доброй мудрости Божией, — пояснял летописец, — но та человеческой, а сия Божией». Однако, в отличие от настоящего царя Соломона, византийский император не сумел разгадать загадок русской княгини, не выдержал испытания мудростью, а потому вынужден был признать ее превосходство{233}. Роли поменялись: Ольга «переклюкала» греческого царя и сама уподобилась мудрейшему из ветхозаветных царей, а император Константин оказался «лже-Соломоном» — характеристика более чем уничижительная для православного государя.

Мы уже говорили о том, что рассказ о крещении Ольги вообще построен во многом по законам сказочного повествования и Ольга выступает в нем в привычном образе «неукротимой невесты». Только неудачливым женихом оказывается на сей раз новый герой — столь же фольклорный греческий «царь», весьма далекий от исторического императора Константина VII. Но не могло ли что-нибудь в реальной истории взаимоотношений Константина и русской княгини способствовать такой именно трактовке летописного образа?

Надо сказать, что в истории Византии середины X века имела место ситуация, отдаленно напоминающая ту, что описана в летописи. Правда, обвинение в нарушении духовного родства при вступлении в брак (так называемой синтекнии) было предъявлено не Константину Багрянородному, а другому императору, и тоже современнику Ольги, узурпатору престола Никифору Фоке, занявшему трон в августе 963 года. Формально Никифор считался соправителем малолетних сыновей умершего императора Романа II, Василия и Константина. Вскоре после вступления на престол он сочетался браком с «августой» Феофано, вдовой Романа, однако тотчас пошли разговоры о том, что брак этот нельзя признавать законным, поскольку Никифор был крестным отцом сыновей Феофано от Романа, а значит, налицо явное нарушение церковных установлений (хотя и гораздо менее серьезное, чем в летописной истории с мифическим сватовством греческого царя к своей собственной крестнице){234}.[180] Эта скандальная история получила известность далеко за пределами Империи{235}. Не исключено, что слух о ней дошел до Руси. Но могла ли она повлиять на рассказ о поездке княгини Ольги в Царьград, сказать трудно.

В то же время очевидно, что летописный рассказ — пускай и в легендарной, сказочной форме — отразил какую-то действительную неудачу в ходе русско-византийских переговоров, и столкновение греческого царя и русской княгини — отнюдь не домысел летописца. Об этом свидетельствуют данные византийского трактата «О церемониях». Оказывается, что не только Ольга осталась недовольна императором, но и тот ею. Рассказ летописи находит вполне определенное, арифметически выверенное подтверждение в цифрах, приведенных в греческом источнике.

* * *

Второму приему Ольги в трактате Константина Багрянородного уделено гораздо меньше места, чем первому. Собственно, император вообще не упоминает о том, что лично принимал «архонтиссу Росии», приведя сведения лишь о двух «клиториях» — званых обедах — с участием русских гостей, состоявшихся 18 октября, в воскресенье. Так что о его встрече с княгиней в этот день можно судить лишь по аналогии с описанием первого приема Ольги и других приемов иностранных посольств, а также по тому факту, что княгиня и сопровождавшие ее дамы получили особые дары от императора. Но именно эти дары, а точнее их денежное выражение, и дают пищу для размышлений об итогах всего посольства Ольги в Царьград и о характере ее взаимоотношений с императором Константином.

Как и сорока днями ранее, в честь русских гостей были устроены два торжественных обеда: отдельно для мужской и женской части посольства. Первый, с участием императора, вновь состоялся в Хрисотриклине (на него были приглашены 70 русских); второй, на котором присутствовала Ольга и ее родственницы-«архонтиссы», а также служанки-«рабыни» (всего 35 женщин, включая княгиню), — в Пентакувуклии Святого Павла — зале при одноименной дворцовой церкви; на этом обеде за трапезой сидели «августа» Елена «с багрянородными ее детьми (разумеется, только дочерьми. — А.К.), невесткой и архонтиссой».

Никаких подробностей обеда и других церемоний этого дня Константин не приводит, ограничившись лишь росписью сумм, потраченных на подношения членам русского посольства (на этот раз вместе — и мужчинам, и женщинам). И эти суммы оказываются значительно меньшими, нежели сорока днями раньше, после первого приема 9 сентября: «…Было выдано архонтиссе 200 милиарисиев, анепсию ее — 20 милиарисиев, священнику Григорию — 8 милиарисиев, 16 ее женщинам — по 12 милиарисиев, 18 ее рабыням — по 6 милиарисиев, 22 послам — по 12 милиарисиев, 44 купцам — по 6 милиарисиев, двум переводчикам — по 12 милиарисиев».

Как видим, изменились и количество, и состав русских гостей императорской четы. Об отсутствии на втором приеме «людей» Святослава мы уже говорили. Но здесь не было также шестерых «людей» послов (хотя число самих послов увеличилось на двух человек) и, что особенно обращает на себя внимание, мужчин-родственников Ольги (хотя число ее «женщин», то есть «родственниц-архонтисс», как прежде они были названы в источнике, значительно возросло — с шести до шестнадцати)[181], а также ее личного переводчика. Отсутствие последнего может объясняться тем, что серьезные переговоры с василевсом ромеев во время этого второго приема не предусматривались.

Такое заметное и весьма неожиданное сокращение денежных выплат историки объясняют по-разному[182]. Сразу скажу, что это не было в обычае византийского двора: послы-«тарситы», например, во время обоих устроенных в их честь «клиториев» получили одинаковые подарки. Да и снижение сумм, выданных руссам от имени императора, коснулось не всех участников посольства, а значит, было отнюдь не автоматическим. Сильнее всего оно затронуло саму Ольгу, дары которой были уменьшены в два с половиной раза (с 500 до 200 милиарисиев). «Анепсий» Ольги получил меньше на треть, ее «женщины» — на две пятых, «избранные служанки» (названные теперь «рабынями») — на четверть. Сокращены также были выплаты купцам, которые во время первого приема оказались приравнены к послам русских «архонтов». Теперь выплаты им были уменьшены вдвое, что, очевидно, соответствовало их действительному статусу в составе посольства{236}.[183] Зато такими же, как и в первый раз, оказались выплаты самим послам («апокрисиариям») и двум переводчикам посольства — то есть официальным, если так можно выразиться, членам русской делегации. Также были сохранены размеры выплат священнику Григорию, статус которого, судя по тому, что он упоминался теперь на третьем месте, сразу же за «анепсием», заметно вырос.

Вообще при анализе суммы выплат создается впечатление, что на втором приеме император постарался более точно отразить именно формальный, официальный статус участников посольства. Те, кто представлял собственно русских «архонтов», не испытали никакой «дискриминации» по сравнению с первым приемом, чего нельзя сказать о самой Ольге и ее родственниках, приближенных и служанках.

Чем это объяснить? Увы, ответа на этот вопрос у автора нет. Можно высказать лишь некоторые соображения сугубо гипотетического характера.

Историки, занимающиеся русско-византийскими отношениями середины X века, и в частности историей визита княгини Ольги в Царьград, совершенно по-разному оценивают итоги состоявшихся переговоров и уровень приема русской княгини византийским императором. Одни исходят из того, что княгиня была принята в Константинополе на самом высоком уровне и ей были оказаны исключительные почести (выше, описывая ход визита, мы отчасти согласились с этим). Другие, исходя из показаний тех же источников, отмечают, напротив, негативные моменты во время переговоров, и с их логикой также приходится считаться. Подобная двойственность оценок, вероятно, отражает двойственность результатов переговоров. С одной стороны, соглашение между Византией и Русью, очевидно, было заключено, а следовательно, русские послы как представители союзников, «друзей» Империи, были не только встречены, но и отпущены так, как это было принято в подобных случаях, то есть со всеми полагающимися почестями. Так, в соответствии с протоколом, русская княгиня получила от императора не только 200 милиарисиев по окончании последнего приема, но и богатые дары — так называемый «отпуск», если воспользоваться средневековой русской терминологией более позднего времени{237}. Перечень этих даров приведен в летописи: «И дал ей (царь. — А.К.) дары многие — золото, и серебро, [и] паволоки, и сосуды различные, и отпустил ее…» Год спустя сам император напоминал Ольге: «Много дарих тя» (то есть «много одарил тебя»). Такие подарки иноземным послам по завершении переговоров были обязательны; традиционен и их набор — это все те предметы роскоши, которыми власти Империи обычно одаривали своих союзников и которые в глазах самих «варваров» служили зримым подтверждением этого союза. Антоний Новгородский, вспоминая в самом конце XII века о путешествии Ольги, утверждал даже, что княгиня «взяла дань, ходивши к Царюграду». Но «данью» русские, как и другие соседние с Империей народы, как раз и называли дары, которые они получали от императора в подтверждение мира.

Но с другой стороны, можно указать на факты иного рода, свидетельствующие о явных трениях, возникших по ходу переговоров. Это не только долгое ожидание княгини «в Суду», которое она мстительно припоминала императору позднее, и не только унизительное сокращение выплат ей и ее «людям» после второго приема у императора. Двойственность и неопределенность результатов переговоров чувствуются и в летописном рассказе. С одной стороны, и в нем подчеркнута честь, оказанная княгине. С другой же — прорывается явное недовольство Ольги греческим царем, то гневное настроение, которое владело ею даже и год спустя, когда император пришлет своих послов в Киев, а Ольга выговорит им и отправит ни с чем обратно в Константинополь. Больше того, только явным недовольством результатами визита в Царьград можно объяснить тот факт, что уже через два года Ольга направит своих послов к германскому королю Отгону, сопернику византийского императора.

В истории — не будем забывать об этом — действуют живые люди, и далеко не всё и не всегда определяется политическим расчетом или государственной необходимостью. Личные симпатии и антипатии правителей зачастую гораздо сильнее влияют на успех или неудачу того или иного политического предприятия, нежели внешние, объективные обстоятельства. Вот и здесь в нарочитом сокращении денежных выплат княгине и ее «людям» (в отличие от послов — людей официальных) легче всего увидеть неприязненное отношение императора к самой Ольге, а возможно, и желание свести с ней какие-то личные счеты. Что-то произошло между ними за те несколько недель, которые отделяли первый прием и крещение княгини от второго приема. И произошло это, очевидно, на личном, человеческом, а не на государственном уровне. Но вот что именно произошло, мы, увы, не знаем и, вероятно, так никогда и не узнаем.

Император, по летописи, восхищался мудростью русской княгини («удивися… разуму ея»). Это как раз понятно: женщина, управляющая огромной страной, в любом случае должна была вызывать удивление у современников. Но, по свидетельству той же летописи, Ольга произвела впечатление на императора и своей еще не увядшей красотой. Обычно, с насмешкой комментируя это место в летописи, историки исходят из того, что Ольге к моменту крещения было далеко за шестьдесят, а значит, слова летописца абсурдны от начала и до конца. («Одна Нинон Ланкло прельщала в такой старости», — с сарказмом замечал Николай Михайлович Карамзин, вспоминая к слову про знаменитую французскую куртизанку и писательницу XVII столетия, хозяйку модного парижского литературного салона{238}.) Но если Ольга, как мы договорились считать, была значительно моложе, чем это следует из летописной даты ее брака с Игорем, что тогда? Ко времени поездки в Царьград ей могло быть лет тридцать семь или около того. Конечно, для женщины, особенно в эпоху Средневековья, это тоже возраст, но возраст, все еще подходящий и для брака, и для любовного увлечения. Ольга была женщиной необычной во многих отношениях и, несомненно, умела обратить в свою пользу заинтересованное внимание собеседника. Император же Константин был лет на пятнадцать старше ее, то есть находился в том возрасте, когда мужчина способен еще оценить женщину. Правда, был ли он падок до женской красоты, подобно, например, своему сыну Роману или тому же Иоанну Цимисхию, имя которого как раз и приведено в летописи, — об этом византийские источники не сообщают.

Но можно ли предположить, что Константин и в самом деле имел какие-то виды в отношении русской княгини (пусть даже и не имеющие ничего общего с узами законного брака)? Или, может быть, так показалось самой княгине, и она чересчур рьяно выказала свою обиду? Пожалуй, мы все-таки поостережемся от дальнейшего развития этой темы, предоставив ее писателям-романистам.

Тем более что на историю с мифическим сватовством греческого царя можно взглянуть еще с одной стороны, следуя опять-таки логике летописного повествования. Рассказ летописца построен таким образом, что крещение Ольги выглядит лишь уловкой, хитростью, хитроумным способом избавиться от назойливых домогательств византийского императора. Ольга принимает крещение при непременном участии царя в качестве ее восприемника, кажется, только для того, чтобы обмануть его. Но не этим ли следует объяснить появление легенды о сватовстве в летописи? Не послужила ли она оправданием случившегося крещения Ольги уже по ее возвращении домой? И не предназначалась ли в таком случае для киевлян, а может быть, и для ее сына Святослава, который, как оказалось, крайне неприязненно отнесся к принятию матерью христианской веры? Если так, то рассказ летописи может свидетельствовать еще и о крайне непростой ситуации в Киеве после возвращения Ольги. Но об этом нам предстоит поговорить в следующей главе книги.

* * *

Перед отъездом на родину княгиня, по летописи, вновь пришла к патриарху, «просящи благословенья на дом». Летопись приводит слова, с которыми она обратилась к предстоятелю Византийской церкви, и слова эти лишний раз показывают, что ее личное крещение далеко еще отстояло от превращения всей Русской земли в христианскую страну: «Люди мои — язычники, и сын мой, — да сохранил бы меня Бог от всякого зла!» Ответ патриарха (принадлежащий, конечно, перу киевского летописца) многозначителен и исполнен ссылками на библейских праотцев и явленную через них милость Божию, которая не минует и русскую княгиню: «Чадо верное! Во Христа крестилась еси и во Христа облеклась! Христос сохранит тебя, как сохранил Еноха в первые роды, и потом Ноя в ковчеге, Авраама от Авимелеха, Лота от содомлян, Моисея от фараона, Давида от Саула, трех отроков от пещи, Даниила от зверей, — так и тебя избавит от козней [дьявольских] и от сетей его». (Ссылки на ветхозаветных праотцев и праматерей будут сопровождать Ольгу и в последующих повествованиях.) «И благословил ее патриарх, и пошла с миром в свою землю». По свидетельству Новгородской Первой летописи, Ольга взяла благословение не только от патриарха, но и от всего «священного собора», то есть патриаршего синода. Это добавление скорее всего имеет литературное происхождение, но само по себе вполне правдоподобно.

Удивительно, однако, что с Ольгой на Русь не был отправлен епископ, подобно тому, как это случилось, например, при крещении венгерского «архонта» Дьюлы несколькими годами раньше или при крещении руссов в 60-е годы IX века. Едва ли сама Ольга не желала учреждения епархии в своей стране: известно, что спустя всего два года она обратится с просьбой об этом к германскому королю, и тот охотно пойдет ей навстречу. Вероятно, отказ от учреждения Русской епископии сразу же после крещения объяснялся тем, что княгиня приняла христианство как частное лицо, и это обстоятельство было принято во внимание светскими и церковными властями Константинополя. А может быть, и сама Ольга не удовлетворилась тем, что предложили ей в Константинополе, — учреждением русской епархии, подчиненной одной из провинциальных греческих митрополий.

Вместо епископа в Киев отправился священник («пресвитер»), приставленный к Ольге самим патриархом{239}. По-видимому, он должен был не только сопровождать княгиню, но и пребывать при ней в качестве ее духовника. Имя его источники не называют, но о том, что у Ольги был свой священник и что он пребывал при ней до самой ее смерти, известно из летописи.

Проложные жития святой сообщают также, что княгиня приняла от патриарха святой крест, который впоследствии сохранялся в киевском Софийском соборе[184]^,[185], в алтаре, на десной (правой) стороне. Надпись на кресте гласила: «Обновися в Русской земле крест от Ольги благоверной княгини, матери Святославлей»{240}. (Так в южнославянском Проложном житии; в русской редакции Жития надпись передана с существенными отличиями: «Обновися Русская земля святым крестом, его же прия Олга, благоверная княгиня».).

По свидетельству более поздних источников, патриарх, благословив вместе с освященным собором княгиню, передал ей и необходимую для богослужения утварь: «одарил ее довольно, даровал же ей… и святые иконы… и святые книги, и прочие священные вещи»{241}.

В свою очередь, княгиня, как мы уже знаем, сделала богатый вклад в константинопольский собор Святой Софии. Антоний Новгородский так описывал «блюдо великое золотое служебное Ольги Русской», которое хранилось в «малом алтаре», то есть сосудохранилище, Софийского собора: «В блюде же Ольгином — драгоценный камень, и на том камне изображен Христос, и от Христа емлют печати люди на всякое добро. Поверху же у того блюда все украшено жемчугом (в отдельных списках: «драгим бисером». — А.К.)»[186]. Полагают, что это то самое драгоценное блюдо, на котором княгине были поднесены 500 милиарииев в день первого приема у императора 9 сентября{242}. Это не исключено, однако вовсе не обязательно: Ольга могла привести это блюдо из Киева (куда оно, в свою очередь, могло попасть в качестве военного трофея после одной из войн){243} или заказать его в Константинополе специально для вклада в Святую Софию, благо времени для этого у нее оказалось предостаточно.

* * *

…Была уже вторая половина октября, когда княгиня с сопровождавшими ее лицами наконец отправилась в обратный путь. Такая задержка с возвращением домой выглядит чем-то из ряда вон выходящим в истории русских путешествий в Царьград. Обычно к середине осени русские старались вернуться на родину — и не только потому, что осень — время традиционного княжеского «полюдья». Плавание по Черному морю в это время года было сопряжено с большими опасностями из-за сезонных бурь даже для больших и хорошо оснащенных византийских судов, не говоря уже о легких челнах-«однодеревках» руссов. Опытные итальянские и греческие мореходы еще в XIII—XIV веках и позднее придерживались твердых правил прекращать навигацию в Черном море: венецианцы после середины октября, а греки после дня святого Димитрия (26 октября){244}. Так что у Ольги и ее спутников оставалось всего несколько дней на то, чтобы покинуть столицу Империи.

Обратный путь, вероятно, оказался еще более тяжелым, чем путешествие из Киева в Константинополь. Какие испытания выпали на долю княгини и как перенесла она плавание, мы не знаем. Но знаем, что все, к счастью, обошлось. В следующем, 958 году летопись застает Ольгу в Киеве, где она встретила греческих послов, присланных к ней императором Константином.

Этот ответный визит послов императора — своего рода послесловие к путешествию Ольги в Царьград. Мы уже говорили о том, что княгиня крайне нелюбезно обошлась с ними. Византийцы не любили руссов и не особенно скрывали это — но точно так же и на Руси неприязненно относились к грекам и не доверяли им, именуя их «льстивыми», то есть склонными к обману. Такое взаимное недоверие порождало непонимание и нередко приводило к нарушению взятых на себя обязательств. Так получилось и на сей раз.

Греческие ладьи вошли в Почайну — приток Днепра, служивший гаванью для всех, кто прибывал в Киев водным путем. Когда сошедшие на берег послы явились к Ольге, та устроила им встречу, хотя и не такую пышную, как ее собственный прием в зале Магнавры, но тоже торжественную и, вероятно, с участием прочих князей и киевских бояр. Послы передали княгине слова императора Константина: «Много даров дал тебе. Ты ведь говорила мне: как возвращусь на Русь, многие дары пришлю тебе — челядь, воск, и меха, и воинов в помощь». Летописи сохранили слова Ольги, адресованные императору Константину, и слова эти, произнесенные во всеуслышание — и для своих, и для чужих, — свидетельствуют о том, что княгиня не забыла унижения, перенесенного ею в Царьграде, и отнюдь не намеревалась хоть в чем-то признавать превосходство императора над собой. «Если ты так же постоишь у меня в Почайне, как я в Суду, — должны были передать ее ответ послы, — то тогда дам тебе». «И, сказав так, отпустила послов»[187].

Представить себе василевса ромеев, дожидающегося приема у русской княгини на своем корабле в скромной гавани у киевского Подола, довольно трудно. Но у Ольги, очевидно, фантазии на это хватило. Что ж, женщина остается женщиной даже на троне. И даже, если она по праву признается «мудрейшей среди всех человек»…

Гордый ответ Ольги, очевидно, означал разрыв союзнических отношений с Империей. О войне, конечно, речи не шло, но до самой смерти императора Константина никаких сведений о контактах между двумя государствами источники не содержат. И только после того, как на византийский престол в ноябре 959 года взошел сын Константина император Роман II, отношения вроде бы наладились. Во всяком случае, известно, что в походе византийской армии на Крит в 960—961 годах принимали участие русские наемники{245}. Да и сменивший Романа на престоле император Никифор Фока будет обращаться к киевскому князю Святославу Игоревичу как к своему союзнику, связанному с ним по-прежнему сохраняющим силу союзническим договором.