Княгиня Ольга.

* * *

О нашествии печенегов на Киев — последнем значимом событии в жизни княгини Ольги — «Повесть временных лет» сообщает под 6476 (968/69) годом. Но если приноравливаться к хронологии болгарских войн Святослава, как они описаны византийскими авторами, то речь должна идти о несколько более позднем времени — весне или начале лета следующего, 969 года[206].

Несомненно, перед уходом на Дунай Святослав заключил с печенегами мир, но это был мир, во-первых, не со всеми печенегами (что было попросту невозможно), а во-вторых, мир не слишком прочный, ибо к прочному миру печенеги вообще не имели склонности, легко нарушая любое соглашение, если пожива казалась слишком доступной. Своей неукротимой жестокостью и стремительностью они внушили ужас всем, кто сталкивался с ними. Нападая внезапно, они огнем и мечом проходили по городам и селениям, убивая тех, кто противился им, и уводя в плен тех, кто сопротивляться уже не мог, — мужчин и женщин, девушек, юношей, детей. Сами же они были неуловимы для противника, ибо постоянно меняли свои кочевья и не имели крепостей, которые можно было бы осадить или захватить. «Наиболее жестокими из всех язычников», «народом с кровожадными глазами», «наихудшим и жесточайшим» из всех, живущих на земле, называл их немецкий епископ-миссионер Бруно Кверфуртский, побывавший в их землях в самом начале XI столетия{308}. «Многочисленное кочевое племя, которое пожирает вшей, возит с собою жилища и большую часть жизни проводит в повозках», — так с отвращением описывал печенегов византиец Лев Диакон{309}.

Русь была особенно беззащитна перед этими свирепыми степняками, ибо в середине X века их кочевья располагались всего в одном дне пути от ее южных границ. Зато русские знали печенегов гораздо лучше, нежели византийцы или тем более немцы; они непосредственно общались с ними, торговали, заключали мир, обменивались заложниками. Удивительно, но в отзывах русских летописцев о печенегах мы не найдем ни того панического ужаса, ни того отвращения, которые присутствуют в процитированных выше свидетельствах немецкого и византийского авторов. Русские относились к печенегам как к достойным, хотя и очень опасным врагам, с которыми, однако, можно и нужно находить общий язык.

Летопись так рассказывает о первом печенежском нашествии на Киев: «В лето 6476 (968/69) пришли печенеги на Русскую землю впервые[207], а Святослав был в Переяславце. И затворилась Ольга во граде с внуками своими, Ярополком, Олегом и Владимиром, в граде Киеве. И обступили печенеги город в силе великой, бесчисленное множество около града, и нельзя было людям ни выбраться из города, ни вести послать…»{310}.

Среди историков утвердилось мнение, согласно которому нашествие печенегов на Киев явилось следствием дипломатических усилий Константинополя: стремясь отвлечь внимание Святослава теперь уже от Болгарии, греки будто бы подтолкнули их к войне с Русью. (Примерно так учил поступать правителей Ромейской державы император Константин Багрянородный в середине X века.) Однако подобная трактовка событий не кажется единственно возможной. Печенеги вполне могли действовать и сами по себе. Они, несомненно, знали о том, что Святослав находится далеко от границ Руси, а потому чувствовали свою полную безнаказанность. Но их нападение действительно было согласовано по времени с начавшимся конфликтом между Византией и Русью.

Это был не просто набег. Печенеги подвергли Киев настоящей осаде, которая продолжалась не день и не два, но много дольше. Как следствие в Киеве начался жестокий голод. «И изнемогли люди голодом и жаждой», — свидетельствует летописец.

С этого печенежского нашествия начинается череда бесконечных русско-печенежских войн, продолжавшихся без малого столетие. Угроза печенежских вторжений будет преследовать внука Ольги князя Владимира, который однажды, после одного из неудачных сражений с ними, едва не попадет в плен. Печенеги будут осаждать Киев и в годы княжения Ярослава Мудрого. Но никогда столица Руси не окажется столь беззащитной, столь беспомощной перед степными кочевниками, как в этот год — год великих побед Святослава на Дунае.

Самое страшное для осажденных заключалось в том, что у них не было возможности сообщить о случившемся Святославу. Казалось, город был обречен. Правда, через какое-то время к противоположной стороне Днепра подошла дружина Претича, одного из воевод Святослава, оставленных им на Руси. Воины остановились в виду Киева. Но помочь осажденным они не могли. Дружина Претича была слишком мала. К тому же воевода не знал о том, что происходит в Киеве. Он мог надеяться, что горожане дали знать Святославу о случившемся, и потому терпеливо дожидался князя.

Ольга, уже больная, оказалась бессильна что-либо предпринять. Ни дружины, ни даже возможности связаться с сыном или его воеводой у нее не было. Из близких к ней людей не нашлось никого, кто смог бы встать во главе города.

Ей оставалось только одно — молитва. «Божий ведь Промысел ведает, как благочестивых избавлять от напасти, — рассуждал позднейший московский книжник. — Так и праведную Ольгу храня, Бог внял молитве ее и укрыл ее от всякого зла». Но так писал он, зная о конечном спасении Киева и княжеской семьи. Во время самой осады судьба города и всех находившихся в нем людей и вправду висела на волоске, и можно сказать, что их спасло чудо.

Власть, выпавшую из рук княжеской семьи, подхватило вече. Две ветви власти — как это бывает в критические минуты — поменялись местами. Собравшиеся на вече люди сами решили судьбу города, и решение это должно было стать трагическим и для них самих, и для княгини и ее внуков: наутро город решено было сдать печенегам. «Сдадимся — может, кого убьют, а кого и в живых оставят; всё равно ведь от голода все умираем», — наверное, так или примерно так рассуждали киевляне{311}.

Вот как рассказывает об этом летопись:

«Изнемогли люди от голода и жажды. [И] собрались люди той стороны Днепра в ладьях, и стояли на том берегу. И нельзя было ни из них кому-либо проникнуть в Киев, ни из города к ним. И опечалились люди в граде, и сказали: “Нет ли кого-нибудь, кто бы смог перебраться на ту сторону и сказать им (воинам Претича. — А.К.): если не подступите к утру [к городу], сдадимся печенегам?” И сказал один отрок: “Я проберусь”. И сказали ему: “Иди”. Он же вышел из города с уздечкой и побежал между печенегами, спрашивая, не видел ли кто-нибудь коня. Ибо знал он по-печенежски, и принимали его за своего. А когда приблизился к реке, скинул порты, и бросился в Днепр, и побрел в брод. Печенеги же, увидев, устремились за ним, стреляя в него, но не смогли ничего ему сделать. Те же с другого берега увидели его и поплыли в ладье к нему, и взяли его в ладью, и привезли его к дружине. И сказал им отрок: “Если не подступитесь к утру к городу, хотят люди сдаться печенегам”. Сказал же воевода их по имени Претич: “Подступим к утру в ладьях и, взяв княгиню и княжичей, умчим их на этот берег. Если не сделаем так, погубит нас Святослав”».

Рассказ летописца, несомненно, основан на народном предании. Но это предание — иного рода, нежели те, с которыми мы сталкивались в предыдущих главах книги. Оно открывает цикл сказаний о печенежских войнах, имеющих отношение главным образом к эпохе Владимира Святого. Таковы, например, сказания о «белгородском киселе» — чудесном избавлении Белгорода (близ Киева) от печенегов; или об отроке-кожемяке, победившем печенежского богатыря на реке Трубеж, у будущего града Переяславля-Южного. Эти сказания возникли в дружинной среде и прославляли подвиги княжеских дружинников, «отроков», проявивших мужество и отвагу в ходе многочисленных русско-печенежских войн. Так, главным героем киевского сказания стал безымянный юноша, которому благодаря хитрости удалось переправиться через Днепр и тем самым спасти город. Рассказ летописца, помимо прочего, свидетельствует о тесных связях, существовавших в то время между русскими и печенегами. Юноша-киевлянин знал печенежский язык; вероятно, какое-то время он прожил среди них — может быть, как пленник, а может, и в качестве заложника, оставленного у печенегов в подтверждение заключенного мира. Умел он управляться и с печенежской упряжью — не случайно, эпизод с уздечкой стал сюжетной основой всего рассказа.

Самой Ольге в этом предании отведена совсем незначительная роль. Она не является даже по-настоящему действующим лицом происходящих событий — скорее, предметом обеспокоенности Претича и его людей. Из рассказа летописи видно, что именно вызывало обеспокоенность у княжеского воеводы, за что пришлось бы ему головой отвечать перед князем. Судьба самих киевлян и родного города волновала Святослава гораздо меньше, нежели судьба матери и сыновей.

Той же ночью воины Претича сели в ладьи, а на рассвете затрубили в трубы, и осажденные из города откликнулись им. Случилось неожиданное. Претичу не только удалась отчаянная попытка прорваться к Киеву — он фактически смог освободить город от осады, по крайней мере на время. Печенеги решили, будто к Киеву подступило войско самого Святослава, и бросились прочь. «И вышла Ольга с внуками и с людьми к ладьям», — продолжает свой рассказ летописец, а дальше приводит удивительный факт братания русского воеводы с предводителем печенежского войска: «Князь же печенежский, увидев это, возвратился один к воеводе Претичу и спросил: “Кто это пришел?” И ответил [тот] ему: “Люди с той стороны”. И спросил князь печенежский: “А ты не князь ли?” Тот отвечал: “Я — муж его и пришел в сторбже (то есть в передовом отряде. — А.К.), а за мною идет полк с князем — бесчисленное множество”. Говорил так, грозя им (то есть обманывая их. — А К), Князь же печенежский сказал Претичу: “Будь мне друг”. Тот отвечал: “Будет так”. И подали руки друг другу, и отдал печенежский князь Претичу коня, саблю и стрелы; тот же дал ему доспехи, щит и меч. И отступили печенеги от града».

Отступили, впрочем, совсем недалеко — так, что, по словам летописца, «нельзя было коня напоить в Лыбеди из-за печенегов». Но главное все же было сделано, потому что киевляне успели отправить вестника к Святославу на Дунай. Так, благодаря находчивости воеводы Претича и мужеству безымянного киевского отрока, Ольга и ее внуки избежали плена, а может быть, и смерти.

В еще большей мере спасла Киев громкая слава, превратившая даже имя Святослава в грозное оружие. Теперь же, получив известие из Руси, сам князь поспешил домой. Горькие слова услышал он от посланцев родного города. Ибо киевляне велели передать ему так: «Ты, княже, чужой земли ищешь и о ней заботишься, а своею пренебрегаешь. Едва не взяли нас печенеги, и матерь твою, и детей твоих. Если не придешь и не оборонишь нас, то опять возьмут нас. Или не жаль тебе ни отчины твоей, ни матери старой, ни детей своих?».

Святославу было жаль и мать, и сыновей, и свою «отчину» — Русскую землю. Оставив большую часть войска в Болгарии, он с малой дружиной вернулся в Киев. «И, придя в Киев, целовал мать свою и детей своих, и печалился о бывшем от печенегов», — рассказывает летописец. Затем, соединившись с дружиной Претича и, может быть, с какими-нибудь другими военными отрядами, Святослав оттеснил печенегов в степи. Имела ли место битва, неизвестно. Летописи ограничиваются словами: «И прогна печенеги в поле, и бысть мир». Да и времени для серьезной войны хронология событий не оставляет. О мире же Святослава с печенегами знают и византийские авторы: как известно, в начавшейся войне с императором Иоанном Цимисхием печенеги будут действовать на стороне русского князя.

Ко времени возвращения сына Ольга была уже больна. Годы взяли свое. (Если верны наши подсчеты относительно примерной даты ее рождения, то к 969 году ей было приблизительно под пятьдесят или чуть больше — возраст весьма почтенный по тем временам, так что киевляне имели все основания называть ее «старой».) Тяжкие испытания, которые выпали на ее долю, ссора с сыном, переживания последних лет и ужасы осады — все это не могло не сказаться на ее здоровье. Ее бездействие во время печенежского нашествия, наверное, объяснялось и этим тоже.

В одном из поздних иконописных подлинников (своде указаний для иконописцев, как надлежит изображать того или иного святого) имеется описание внешности княгини. Конечно, наивно было бы думать, что оно восходит к каким-нибудь древним записям и имеет отношение к ее реальному облику. И все же процитируем его — хотя бы для того, чтобы представить себе, как могла выглядеть княгиня в последние годы жизни:

«Подобием стара, лицем морщиновата и бела, на главе венец царский и платок, риза на ней, как у княгинь первых Российских, носивших платье княжеское, в руках свиток, а в нем написано: “Попрах идолы и познах Бога истиннаго Иисуса Христа”»{312}.[208] (Эта надпись на свитке присутствует на большинстве икон святой Ольги.).

Именно тогда, в Киеве, Святослав и заявил матери и боярам о своем намерении навсегда остаться на Дунае, «яко то есть середа земли моей…». Святослав открыто обозначил свой выбор. Киев и Русь более не входили в его расчеты и не слишком интересовали его — «не любо» ему было жить здесь. Однако Ольге удалось уговорить сына повременить с отъездом. В последний раз мать сумела все же настоять на своем, выговорила отсрочку, но отсрочка эта оказалась очень недолгой.

Летописец так передает ее ответ сыну:

— Видишь меня, в болезни пребывающую? Куда же хочешь идти от меня? Погреби меня и иди, куда хочешь.

Если верить летописи, разговор этот состоялся за три дня до кончины княгини. Она сама предсказала свою смерть и сделала все, чтобы с достоинством встретить ее. Между прочим, княгиня распорядилась послать злато в Царьград патриарху Полиевкту, своему крестителю, дабы тот помолился о ней и о всей Русской земле[209]. Главное же, она добилась от сына обещания похоронить ее по христианскому обряду. «Заповедала Ольга не творить тризны над собою», — пишет об этом летописец. Более подробно речь княгини к сыну передана в проложной редакции ее Жития, хотя текст здесь не вполне ясен. «Начала болеть [княгиня Ольга], и призвала сына своего Святослава, — рассказывает древний агиограф, — и заповедала ему с землею равно (вровень. — А.К.) похоронить ее, а могилы (могильного холма, кургана. — А.К.) не насыпать, ни тризны не творить, ни бдына (в разных списках: дына или годины. — А.К.) не делать…»[210].

Загадочное «бдын», или «дын», так и осталось неразгаданным исследователями. Одни производят это слово от глагола «бдети»{313}, видя в нем указание на некий языческий обряд «бдения», прощания с покойным; другие понимают под «бдыном» какое-то погребальное сооружение — особую надстройку над могилой, срубец или камеру{314}, или, может быть, толстый древесный столб, который устанавливали на вершине кургана{315}. Но общий смысл просьбы сомнений не вызывает. Ольга боялась, что будет похоронена так, как было принято хоронить в Киеве членов княжеской семьи, как некогда сама она хоронила Игоря, — с возведением высокого кургана, совершением кровавых обрядов, поминальной трапезой и языческими игрищами — тризной. Она не первой из христиан ложилась в киевскую землю. Но она была первой княгиней, первой правительницей Киевской державы, которую должны были хоронить по христианским обычаям, — а это казалось непривычным и странным язычникам-киевлянам. И Святослав — при всей своей нелюбви к христианству — пообещал матери, что устроит все так, как велит христианский закон. Хоронить киевскую княгиню должен был не он, а пресвитер самой Ольги, который пребывал вместе с ней в Киеве.

Перед самой кончиной княгиня приняла святое причастие. «И благодарение и молитва были на устах ее, когда, радуясь, предала она святую свою душу в руки Божий, и перешла в вечные обители, и сподобилась небесного чертога с мудрыми девами», — так, с благоговением, писал о ее кончине московский книжник XVI столетия{316}; так, по его представлениям, и подобало проститься с жизнью первой русской святой, праматери всех православных правителей Русского государства.

Княгиня Ольга преставилась 11 июля 969 года. По церковному календарю, принятому в Византии и известному в то время и на Руси (хотя придерживались его одни лишь христиане, да еще те из руссов, кто отправлялся по своим делам в Империю), этот день пришелся на воскресенье. Христиане праздновали воскресный день — еженедельное воспоминание о свершившемся Воскресении Христовом, — и почивший в этот день явственно был отмечен для них Богом. Для язычников же воскресенья не существовало вовсе: в славянском языке его и позднее именовали «неделей» — а в этом названии напрочь отсутствовал какой-либо сакральный смысл.

11 Июля Церковь вспоминает святую великомученицу Евфимию и празднует память о чуде, бывшем от ее святых мощей на Четвертом Халкидонском соборе в 451 году: сим чудом «православие утвердися», как говорится об этом в церковных месяцесловах. Несомненно, эти слова можно приложить и к самой княгине Ольге, от которой православие начало утверждаться в Русской земле.

Хоронили княгиню так, как и заповедала она, по христианскому обряду. Но плач был искренним, ибо княгиню по-настоящему любили в Киеве. «И плакались по ней сын ее, и внуки ее, и люди все плачем великим», — записывал киевский летописец. А московский книжник более позднего времени прибавлял к этому перечню и бояр и вельмож, и прочих сановников, и «всего града людей», плачущих по своей княгине «плачем велием зело», и всех, кто бы ни был тогда в Киеве, — христиан и язычников, «своеземных» и «пришельцев от многих стран, купцов же и прочих»; все они «плакались горько по блаженной Ольге как по единой от премудрых, разумнейшей во управлении царствия и крепкой поборнице державы и самим им тихоуветливой в совете и благорассудной в наказании… И пресвитер ее, отпев над нею узаконенные псалмопения и молитвы и прочие все службы совершив, благоговейно похоронил ее»{317}.

Кончина матери освобождала Святослава от последних обязательств перед киевлянами. Более ничто не связывало его с «отчиной». Перед возвращением на Дунай он разделил Русь между тремя своими сыновьями, и Киев, старейший из городов русских, уже формально стал одним из уделов его державы, доставшись его старшему сыну Ярополку. Олег получил Древлянскую землю, Владимир — Новгород.

Как известно, война с Византией завершилась поражением Святослава и подписанием мирного договора. Но Святослав не считал свое дело проигранным. Он решил вернуться на Русь — но лишь за тем, чтобы привести оттуда новое войско и начать новую войну. Однако добраться до Киева ему не было суждено. Весной 972 года у днепровских порогов его поредевшее войско подверглось нападению печенегов. В этом сражении Святослав погиб. Его бездыханное тело досталось врагам — в русском войске не нашлось никого, кто смог бы спасти своего князя или по крайней мере вызволить его тело, дабы, по обычаю, предать костру. Печенежский «князь» Куря повелел оковать череп поверженного врага и сделать из него чашу; «и есть чаша сия, и доныне хранима в казнах князей печенежских, — рассказывает предание, — пьют же из нее князья со княгинею в чертоге, егда поимаются, говоря так: “Каков был сий человек, его же лоб (череп. — А.К.) есть, таков будет и родившийся от нас”». Надпись, будто бы сделанная тогда же на чаше, почти в точности повторяла слова, некогда сказанные киевлянами своему князю: «Чужих ища, своя погу-бих» (или: «Чужих желая, своя погуби»).

Так исполнилось древнее пророчество, о котором вспоминал киевский летописец, рассказывая о спорах между Ольгой и Святославом: «Аще кто отца или матерь не слушает, смертью да умрет» (ср.: Мф. 15: 4). Так, можно сказать, закончилась эпоха княгини Ольги, политическое и духовное наследие которой оказалось не востребовано ее чересчур деятельным сыном.

А спустя еще полтора десятилетия исполнилось и пророчество самой Ольги — о просвещении светом христианской веры ее страны и народа. В 987-м или в самом начале 988 года принял крещение ее внук Владимир, крестивший затем и всю Русь. Так, переиначивая слова Ольгиной молитвы, Бог помиловал ее род и ее страну, обратив сердца русских людей к познанию истинной веры.