Мария Федоровна.

«Я пишу тебе, чтобы сказать, как я обрадовалась сообщению о том, что Бобриков должен уйти. Но теперь, когда я с отчаянием и гневом прочитала о новых мерах, которые он собирается провести в жизнь, мое сердце полно разочарования и боли. Для меня совершеннейшая загадка, как ты, мой дорогой, милый Ники, для которого чувство справедливости всегда было так сильно, позволяешь обманывать себя такому лжецу, как Бобриков? И мое разочарование еще сильнее потому, что в беседе со мной в прошлый раз об этом деле в марте в твоем кабинете в Зимнем дворце ты сам обещал мне написать ему и унять его слишком большое рвение. Наверное, помнишь и то, что я встала и в благодарность за это обещание поцеловала тебя. Но после того он сам приехал в Петербург, и ему удалось полностью изменить твои мысли… Ты неоднократно объяснял, что твоим твердым намерением было ничего не менять в этой стране, а теперь все происходит именно наоборот. Там, где дела всегда шли хорошо и где народ был совершенно счастливым и довольным, теперь все разбито вдребезги и изменено, и посеяны вражда и ненависть, — и все это во имя так называемого патриотизма! Какой отменный пример значения этого слова!

Все, что сделано и делается в Финляндии, основано на лжи и обмане и ведет прямо к революции. Ты никогда не слушал никого, кто мог рассказать тебе всю правду о положении страны, кроме Бьернберга (губернатора провинции Васа. — Ю. К.), и его, конечно, объявили лжецом, и ты его не защитил.

Те несколько сенаторов, с которыми Бобриков позволил тебе встретиться, были его приспешниками, которые лгали тебе, говоря, что все счастливы и что лишь малая часть протестует против нынешней политики. Те же, кто говорил тебе, что политика подавления страны станет самой яркой страницей в истории твоего правления, — настоящие подлецы. Здесь и во всей Европе, действительно повсюду, слышны негодующие голоса.

Меня заставляет страдать прежде всего то, что я люблю Финляндию точно так же, как я люблю всю Россию, и меня приводит в отчаяние то, что тебя, сын мой, который мне так дорог, принудили совершить все те несправедливости, всё, что ты никогда не сделал бы по собственной инициативе. Мое сердце обливается кровью, что мне приходится писать тебе о всех этих мучительных вещах, но если не скажу тебе правды я, то кто скажет? Только моя огромная любовь и преданность руководят мною.

Особо я хочу предостеречь тебя относительно последних планов Бобрикова. В настоящее время он намеревается создать особый Военный суд, хочет объявить чрезвычайное положение, чтобы затем расширить свои полномочия генерал-губернатора. В результате этих мер он сможет арестовывать, допрашивать, отправлять в тюрьмы и ссылки без представления дел в суд.

Заклинаю тебя, чтобы ты не соглашался на это — подумай только, какую ответственность тебе придется взвалить на свои плечи… И если позволительно спросить, ради чего все это должно происходить, в чем эти бедняги-финляндцы провинились, что заслужили такое обращение? Ради Бога, подумай обо всем этом еще раз и попытайся остановить деяния Бобрикова. Я вижу только один выход: ты должен немедленно отозвать его обратно — все население ненавидит его и не может даже слышать его имени. Я убеждена, что это лучший выход из создавшегося положения…

Плеве рассказал мне, что еще до моего приезда он также советовал тебе то же. Ты видишь, что не только я одна считаю это необходимым.

Монумент Элиасу Лёнруту будет открыт в ближайшие дни, и я уверена, что эти торжественные минуты соберут множество людей. Бобриков уже запретил петь финнам их национальный гимн „Наша страна“. Но ведь они всегда пели его, даже когда присутствовал Папа́, и мы имели обыкновение просить их об этом. Этот запрет может стать поводом к тому или другому несчастью, и тогда Бобриков устроит все по своей воле и использует эти события как свидетельство того, что большинство выступает против тебя.

Мой дорогой, милый Ники, молю Бога, чтобы он открыл глаза твои и наставил тебя. Поверь мне — и дай отставку Бобрикову — этому злому духу, отдай его место другому человеку, к которому ты питаешь доверие, честному, самостоятельному, который не будет бояться сказать тебе правду. Дай ему время изучить ситуацию и условия. Я убеждена, что это лучший выход из создавшегося положения. Я очень переживаю и боюсь сделать тебе больно, но я не могу не писать тебе об этом. Я чувствую свой священный долг сказать тебе правду, я очень огорчена всем происходящим. Я обеспокоена невыразимо, думала два дня и провела целую бессонную ночь, но это неважно, лишь бы я могла помочь тебе!».

«Теперь, милая Мама́, я перехожу к тоже больному вопросу, к содержанию твоего последнего письма. Дня два-три после его получения я узнал, что в Ялту приехал сам Бобриков с женою в короткий отпуск. Я тотчас же послал за ним и начал его исповедовать на основании того, как ты мне писала. Он на все мои трудные вопросы отвечал обстоятельно, подробно и спокойно. Я не могу допустить, что он говорил мне неправду. Относительно пения „Vårt Land“ („Наша страна“, финский национальный гимн. — Ю. К). Он заверил меня, что никогда не запрещал его; при нем, когда его поют, он встает, как и должно делать, но что действительно он не позволяет повторять его 10 или 15 раз подряд или играть в скверных кабаках, где бы он запретил и наш гимн тоже, потому что место не подобает.

С открытием памятника поэта, о котором ты писала, случился неожиданный и глупый инцидент. Ночью, накануне его открытия, покрывало было сорвано с бюста. Финны показывают, что это было нарочно сделано кем-то из шведской партии, как я сам видел из писем, полученных от некоторых из них Плеве и Бобриковым.

В Сенате давно уже существовали две эти партии вследствие введения финского языка в судах и других учреждениях. Теперь там огромное большинство финнов, чем шведы очень недовольны. Последние стараются удержаться в своем господствующем прежнем положении, но это им все менее удается. Это ясно видно из переводов разных финских газет, которые мне Плеве представляет. Вообще смута в Финляндии пошла со времени издания манифеста 3 февраля 1899 г. К счастью, она не идет из народа, а наоборот — сверху. Разные служащие, журналисты и др. начали распространять в народе всякие неверные толки и слухи, в особенности о законе о воинской повинности, и, разумеется, успели сбить с толку часть простых людей. Против таких господ, понятно, надо было принять решительные меры. Правительство не может смотреть сквозь пальцы на то, как его чиновники и служащие позволяют себе критиковать и не подчиняться распоряжениям власти. Я вполне сознаю, что мы переживаем тяжелое время, но, даст Бог, через два-три года мы достигнем успокоения в Финляндии.

Вспомни, милая Мама́, как кричали и шумели при дорогом Папа́ немцы в Прибалтийских провинциях. Однако при настойчивом и хладнокровном отношении к делу все окончилось через несколько лет, и даже теперь об этом забыли. Гораздо опасней остановиться на полпути, потому что остановка принимается за перемену политики; нет ничего хуже таких поворотов внутренней политики для самого государства. Поэтому, милая Мама́, мне, как горячо любящему тебя сыну, и тяжело говорить это, но я не могу по совести разделить твое мнение про то, что делается в Финляндии.

Я несу страшную ответственность перед Богом и готов дать Ему отчет ежеминутно, но пока я жив, я буду поступать убежденно, как велит моя совесть. Я не говорю, что я прав, ибо всякий человек ошибается, но мой разум говорит мне, что я должен так вести дело. Не правда ли, дорогая Мама́, было бы несравненно легче сказать Бобрикову — оставьте их делать, что хотят, пускай все идет по-старому! Сразу восстановилось бы спокойствие и моя популярность возросла бы выше, чем она теперь. Очень заманчивый призрак, но не для меня!

Я предпочитаю принести это в жертву теперешнему невеселому положению вещей, потому что считаю, что иначе я поступить не могу.

Прости меня и мою откровенность, милая дорогая Мама́, я чувствую, что эти строки не принесут тебе радости и успокоения, которых ты, может быть, ожидала. Я писал их, думая все время о горячо любимом Папа́ и о тебе.

Пожалуйста, не сердись на меня, а только пожалей и предоставь невидимой руке Господа направлять мой тяжелый земной путь! Да благословит Он меня и да пошлет успокоение и утешение твоему чудному и самому доброму в мире сердцу. Всей душой любящий тебя и преданный до последнего дыхания жизни твой старый Ники».