Мария Федоровна.

Глава четвертая. «ТОЛЬКО БЫ ОСТАНОВИТЬ ЭТУ ЖУТКУЮ ГРАЖДАНСКУЮ ВОЙНУ…» БЕСПОЩАДНЫЙ 1918 ГОД.

Убийство великого князя Михаила Александровича.

Лето 1918 года выдалось в Крыму очень жарким. На солнце 34 градуса, в тени — 22. Для Марии Федоровны пребывание здесь становилось с каждым месяцем все более тягостным и угнетающим. Сердце матери предчувствовало надвигающуюся беду, и думы о сыновьях Николае и Михаиле и других членах императорской семьи, исчезнувших в Сибири, не давали ей покоя. О судьбе сына Михаила — великого князя Михаила Александровича, с конца 1917 года не было ничего известно, хотя, правда, в своем письме Николаю в Сибирь от 21 ноября Мария Федоровна сообщала, что Миша написал ей о последнем свидании двух братьев «в присутствии свидетелей» (Керенского и др. — Ю. К.) перед отъездом семьи Николая в Сибирь.

16 (29) Июня 1918 года императрицу в Дюльбере посетила госпожа Гужон и сообщила, будто бы «Миша находится в Омске». Эта новость дала вспыхнуть слабой надежде и даже на некоторое время успокоила императрицу. Надежда погасла так же быстро, как и вспыхнула: «Ужасно, но я не имею никаких известий ни от него (Михаила. — Ю. К.), ни от Ники».

На самом деле 16 (29) июня великого князя Михаила Александровича уже не было в живых. Он был первым из царской семьи, погибшим от большевистского режима, что было не случайно.

Сорокалетний блестящий офицер, генерал-лейтенант, командир Кавказской Туземной Дикой дивизии, георгиевский кавалер, Михаил Александрович пользовался любовью и заслуженным авторитетом в армии. «Душевное внимание великого князя, его чарующая простота и деликатность навсегда привлекали сердца тех, кому приходилось с ним встречаться, — писал полковник Б. В. Никитин, руководивший в марте-июле 1917 года российской контрразведкой, — мы были счастливы близостью к нему и преданы безмерно».

В годы войны великий князь выступал во главе шести кавалерийских полков Дикой дивизии (Кавказская Туземная конная дивизия), командовал 2-м кавалерийским корпусом и перед революцией получил пост генерал-инспектора кавалерии. «Его доступность известна всем русским людям. Он принимал всех, кто хотел его видеть, и был добрым гением для тех, кто просил о помощи. На войну шли за ним тяжелые сундуки писем, прошений и всевозможных просьб», — вспоминал Б. В. Никитин.

Н. А. Врангель, адъютант и управляющий делами у великого князя, в промежутках между боями до глубокой ночи разбирал прошения, письма и бумаги, приходившие на его имя, и готовил их к утреннему докладу. «Смотря на эти горы писем, можно было получить представление о числе просителей. А мы знали и видели, как великий князь стремился помочь каждому. Он расспрашивал о подробностях. Тратил громадные средства на благотворительность. Его Высочество никогда не говорил об этих делах, как никогда и не показывал своего высокого положения. Особая красота была в его скромности».

После подписания в марте 1917 года акта отречения от престола и до решения Учредительного собрания великий князь Михаил Александрович с семьей жил в Гатчине, не принимая участия в политической жизни страны. 21 августа 1917 года он был арестован. В седьмом часу вечера из Петрограда были отправлены в Гатчину и Царское Село наряды воинских частей в составе одной роты. Вслед за тем в Гатчину выехал А. Ф. Керенский. Дача была окружена войсками, и сам Керенский лично объявил Михаилу Александровичу мотивы, побуждающие Временное правительство применить к нему такую меру, как домашний арест.

Чекисты внимательно наблюдали за действиями Михаила Александровича и после прихода большевиков к власти, и в феврале 1918 года, когда ухудшилась ситуация в стране и началось германское наступление на Петроград. 9 марта 1918 года по докладу Урицкого Совнарком принял постановление «О высылке великого князя М. А. Романова и других лиц в Пермскую губернию». Окончательное решение о высылке великого князя было подписано В. Лениным. В Пермь вместе с князем добровольно поехали его личный секретарь англичанин Брайан (Николай Николаевич) Джонсон, камердинер В. Ф. Челышев и шофер Л. Я. Брунов.

Н. С. Брасова также хотела разделить участь мужа и сопровождать его, однако Михаил Александрович уговорил ее остаться в Гатчине. В мае 1918 года она приехала в Пермь, но ее пребывание там было недолгим. По свидетельству председателя английской миссии Р. Вильтона, по возвращении из Перми графиня Брасова встречалась с В. И. Лениным и ставила перед ним вопрос о разрешении Михаилу Романову выезд из России. Ее просьба осталась без ответа. Позже, уже после убийства мужа, она сама станет узницей Петропавловской крепости, и только благодаря помощи датского посла X. Скавениуса и датского Красного Креста в одежде сестры милосердия ей вместе с сыном Георгием удастся вырваться из России.

По приезде в Пермь Михаил Романов направил Бонч-Бруевичу и Урицкому телеграммы, в которых говорилось: «Сегодня двадцатого [марта] объявлено распоряжение местной власти немедленно водворить нас всех [в] одиночное заключение [в] пермскую тюремную больницу, вопреки заверению Урицкого о жительстве [в] Перми на свободе, но разлучно с Джонсоном, который телеграфировал Ленину, прося Совет [Народных комиссаров] не разлучать нас ввиду моей болезни и одиночества. Ответа нет. Местная власть, не имея никаких директив центральной [власти], затрудняется, как иначе поступить. Настоятельно прошу незамедлительно дать таковые. Михаил Романов». В ответ были получены две телеграммы: первая — из Совнаркома за подписью Бонч-Бруевича и вторая — из петроградской ЧК за подписью Урицкого, в которых говорилось, «что в силу постановления Михаил Романов и Джонсон имеют право жить на свободе под надзором местной советской власти».

Некоторое время великий князь жил в номерах гостиницы при бывшем благородном собрании. Пермский губисполком по предложению центральных властей поручил надзор местной ЧК. Михаил Александрович в своем дневнике 8 (21) мая 1918 года записал: «В 11 час. Джонсон, Василий [Челышев] и я отправились в Пермскую окружную Чрезвычайную Комиссию по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем. Я получил бумагу, в которой мне предлагается являться туда ежедневно в 11 час. (люди добрые, скажите, что это такое)…».

Сохранился дневник великого князя, который он вел с чрезвычайной аккуратностью. Последняя запись в нем датирована 11 июня, то есть за день до расстрела. Группа чекистов-большевиков во главе с Мясниковым арестовала в гостинице «Королевские номера» великого князя и его секретаря Джонсона.

По имеющимся в распоряжении исследователей документам, великого князя Михаила Александровича расстреляли в ночь на 13 июня 1918 года.

После убийства великого князя большевистские газеты распространили дезинформацию о похищении Михаила Александровича и его секретаря Джонсона неизвестными лицами, а также о его побеге из Перми.

В течение многих лет существовала лишь одна версия, основанная на воспоминаниях убийц великого князя, согласно которой Михаил Александрович вместе со своим секретарем был вывезен за город в Мотовилиху и там расстрелян. По свидетельствам чекиста Новоселова, одного из участников убийства, «трупы были закопаны в землю, а на одном из сосновых деревьев вырезаны перочинным ножом… четыре буквы В. К. М. Р., то есть что здесь расстрелян Великий Князь Михаил Романов». Эта версия на сегодняшний день не может быть признана окончательно достоверной, так как опирается на воспоминания (рукописные оригиналы) участников похищения и «ликвидации» великого князя: В. А. Иванченко, А. В. Маркова, И. Ф. Колпащикова, Н. В. Жужгова и машинописную копию письма бывшего мотовилихинского милиционера П. Т. Новоселова, и только.

Сегодня существуют и другие версии гибели великого князя. В том числе, что он был убит в загородном местечке под названием Архирейка и что надпись В. К. М. Р., о которой пишет один из убийц, была сделана не на дереве, а якобы на теле великого князя. Наконец, согласно бытующим устным рассказам местного населения историкам и журналистам, побывавшим в последние годы в Перми и ее окрестностях, великий князь Михаил Александрович был сожжен в топке Мотовилихинского завода.

Таким образом, отсутствие официальных юридических расследований убийства в 1918 году великого князя Михаила Александровича Романова как в годы советской власти, так и в эпоху перестройки и послеперестроечный период, не дает возможности на сегодняшний день предоставить подлинные сведения о его гибели. Останки великого князя Михаила Александровича так и не были обнаружены ни в период революции, ни в поздний период.

Согласно свидетельству большевика А. Микова, посвященного в детали убийства Михаила Александровича, офицеры белой армии Колчака «перерыли и ископали значительную площадь в лесу, но ничего, кроме разочарования, не нашли». И в последние десятилетия со стороны российских следственных органов не было предпринято никаких попыток к расследованию обстоятельств убийства и к поиску останков великого князя — претендента на российский престол.

Убийство Николая II и его семьи.

Сообщения об арестах и убийствах, в том числе и в Крыму, поступали к императрице Марии Федоровне каждый день. Она находилась в подавленном настроении от постоянного ожидания новых бед и несчастий. 20 июня (3 июля) 1918 года до императрицы доходит очередное страшное сообщение о новом убийстве. «К чаю была Катя Клейнмихель со своей несчастной молодой невесткой. Сердце сжимается при мысли о ее тяжком горе и гнусных подлецах, убивших ее бедного мужа!» 22 июня (5 июля) Мария Федоровна записала в дневнике: «По пути домой навестила Мисси Вяземскую, у которой сейчас находятся ее внуки Васильчиковы. Она несет свое горе с великим смирением и покорностью перед Божием промыслом. Какая страшная история, ведь оба ее сына убиты, стали жертвами революции!» 30 июня ей стало известно, что великий князь Дмитрий Константинович и великая княгиня Татьяна Константиновна высланы сначала в Вятку, а затем в Вологду.

С июня 1918 года писем из Сибири в Крым больше не приходило, хотя до того времени, несмотря на все чинимые препятствия, переписка между членами царской семьи имела место. От Николая II и его дочерей в Крым изредка приходили письма, последние —21 февраля и 14 апреля 1918 года.

Наступил июль 1918 года. 14 июля Мария Федоровна получила письмо от З. С. Толстой, в котором та сообщала «душераздирающие детали жизни моего бедного ангела Ники». «Родителей, — записала Мария Федоровна в дневнике, — оказывается, вывезли из Тобольска, когда маленький Алексей был опасно болен. Неслыханная жестокость! Убийственная!» Императрица не знала всех деталей происходивших событий, когда местные большевистские власти в соответствии с указаниями из центра приняли решение вывезти Николая II из Тобольска.

15 Июля Мария Федоровна посетила госпожу Гужон, супругу председателя Московского общества заводчиков и фабрикантов Ю. П. Гужона. Они говорили о ставших достоянием гласности «жутких возмутительных деталях жизни семьи Николая в Тобольске».

16 Июля Мария Федоровна ощутила какое-то невероятное напряжение, необъяснимый накал чувств, невыносимую тоску. Ее нервы были на пределе. Она была возбуждена и вместе с тем ощущала бессилие и невероятную физическую усталость.

Как выяснилось много позже, именно в эти дни 16–17 июля велась тщательная тайная подготовка убийства русского православного царя и его семьи, царя, отрекшегося от власти и престола во имя воцарения в России спокойствия и порядка. Но как, оказывается, заблуждался он — император Николай II в те роковые для страны и народа дни!

17 Июля Мария Федоровна встала рано. Прошлась по саду, было светло, и дул ветер. Ненадолго к ней заехала дочь Ксения и привезла человека, прибывшего от Ники и передавшего письмо от госпожи Толстой из Одессы. «Он, — записала в дневнике Мария Федоровна, — такой трогательный, рассказывал обо всем, возмущался, как с ними, бедняжками, обращаются. И никто не в силах помочь им или освободить — только Господь Бог! Дом с двух сторон окружен высокими стенами, из-за которых ничего не видно. У них почти совсем нет еды. Правда, им помогают монашки, приносят пять бутылок молока и другие продукты…» Судя по дневниковым записям, Мария Федоровна еще верила, что сын ее жив.

Трагедия в подвале Ипатьевского дома в Екатеринбурге развернулась в ночь на 17 июля 1918 года.

Швейцарский гражданин, гувернер и преподаватель французского языка наследника Алексея Пьер (Петр Андреевич) Жильяр[4] напишет в своих воспоминаниях: «Государь и Государыня верили, что умирают мучениками за свою родину, — они умерли мучениками за человечество. Их истинное величие проистекало не от их царственного сана, а от удивительной нравственной высоты, до которой они постепенно поднялись. Они сделались идеальною силой. И в самом своем уничижении они были поразительным проявлением той удивительной ясности души, против которой бессильны всякое насилие и всякая ярость и которая торжествует в самой смерти… <…>

Я хочу, однако, высказать здесь мое глубокое убеждение: невозможно, чтобы те, о которых я говорил, напрасно претерпели свое мученичество. Я не знаю ни того, когда это будет, ни как это произойдет, но, без сомнения, настанет день, когда озверение потонет в им самим вызванном потоке крови, а человечество извлечет из воспоминаний об их страданиях непобедимую силу для нравственного исправления».

21 Июля, через четыре дня после убийства, как явствует из докладной записки следователя по особым делам Н. Соколова, по Екатеринбургу были расклеены объявления, извещавшие, что «жена и сын бывшего императора отправлены в надежное место». Одни газеты сообщали об убийстве только царя, другие — всей семьи, третьи — что всю семью удалось спасти.

Документы, находящиеся в настоящее время в руках исследователей, в частности из архива следователя Н. Соколова (в том числе шифрованная телеграмма председателя Исполкома Уральского областного совета А. Г. Белобородова на имя секретаря Совета народных комиссаров Н. П. Горбунова от 17 июля 1918 года, гласившая: «Передайте Свердлову, что все семейство постигла та же участь, что и главу. Официально семья погибнет при эвакуации»), свидетельствуют о том, что задолго до убийства царской семьи шла целенаправленная подготовка этого убийства.

18 Июля на заседании Совнаркома было заслушано заявление председателя ЦИК Свердлова о казни Николая II по приговору Екатеринбургского совдепа. Ленин, естественно, имел подлинную информацию о гибели всей царской семьи. Дневники Л. Троцкого, протоколы заседаний Совнаркома и Президиума ВЦИК от января — апреля 1918 года позволяют утверждать, что советское правительство думало о проведении открытого суда над Николаем II и давало указание о подготовке необходимых материалов. Троцкий предлагал открытый судебный процесс, который должен был развернуть картину всего царствования (крестьянская, рабочая, национальная, культурная политика, две войны и пр.). Ленин откликнулся в том смысле, что это было бы очень хорошо, если бы было осуществимо, но времени может не хватить. Как далее свидетельствует Троцкий, решение о казни царя было принято в июле 1918 года.

Решающая роль Ленина в убийстве царской семьи подтверждается и многими его соратниками, в том числе В. Молотовым. «Не будьте наивным, — сказал Молотов Ф. Чуеву, — без Ленина никто на себя не взял бы такое решение».

Когда Троцкий возвращался из фронтовой поездки и узнал, что царская семья убита, он спросил Свердлова: «Что — все?» Свердлов ответил: «Ильич и я так решили. Он не хотел оставлять белым живых символов».

Ложь и дезинформация со стороны лидеров большевистской верхушки доходили до абсурда: когда американские журналисты спросили наркома иностранных дел Г. В. Чичерина, что произошло с императором и его семьей, он не нашел ничего лучшего, как ответить, будто прочел в американских газетах, что великие княжны живы и здоровы и находятся в Америке.

В подобном же духе были выдержаны в тот период и заявления советского посла в Берлине Адольфа Иоффе, который на вопрос о возможном выезде из Крыма в Данию вдовствующей императрицы Марии Федоровны заявил, что все без исключения Романовы должны оставаться в России во имя спасения их жизней. В сохранившемся в российских архивах его письме на имя В. И. Ленина от 21 июня 1918 года говорится: «Невозможно работать, если не знать, что происходит в России… Что делается с б[ывшим] Царем — я ничего не знаю. Кюльман — министр иностранных дел Германии вчера об этом заговорил, и я сказал ему, что не имею никаких сведений, почти не сомневаюсь в том, что его убьют, ибо на Урале германофобское настроение, Царя считают немцем, чехословацкое восстание еще более вызывает германофобство, и, кажется, поэтому там не смогут справиться — произойдет подобная расправа. Не доказывая, что это нам страшно навредит, я доказывал, что мы будем невиновны, а вина падет на случай. Если действительно что-нибудь произойдет, можно опубликовать вполне убедительный сериал, доказывающий нашу непричастность…».

Большевистские лидеры, распространяя дезинформацию о гибели царской семьи, не считали нужным снабжать достоверной информацией о событиях, происходивших в России, и своих представителей за границей, в частности и Адольфа Иоффе. Как свидетельствуют архивные документы, на запрос Иоффе о расстреле императорской семьи Ф. Дзержинский ответил, что сам Ленин запретил информировать его об этом. «Пусть уж лучше Иоффе ничего не знает, — сказал он, — ему будет легче лгать». В телеграмме, также находящейся в архиве следователя Соколова и составленной в ответ на запрос датской газеты «National Tidende» о судьбе царской семьи и датированной 16 июля 1918 года, говорилось: «Слух ложен. Экс-царь жив. Все слухи только ложь капиталистической прессы. Ленин».

Из всего сказанного можно понять, что испытывала императрица Мария Федоровна в июльские дни 1918 года, когда к ней в Крым поступала страшная информация, носившая крайне противоречивый характер.

18 Июля императрица практически всю ночь не сомкнула глаз. 19 июля, в четверг, в первую половину дня произошло весьма неожиданное, прямо мистическое событие. После завтрака откуда ни возьмись появились цыгане и стали приставать к Марии Федоровне с гаданием. «Они, — писала императрица в дневнике, — желали непременно погадать мне, и, хотя я отказывалась, одна из них уже успела разложить карты и стала требовать денег». Напуганная Мария Федоровна позвала адмирала Вяземского, и ему удалось прогнать цыган. Вяземский был очень разгневан, но вместе с тем и обеспокоен. По всей вероятности, он тоже заподозрил что-то неладное в этой ситуации.

Чувствовала ли мать в глубине души, что с ее сыном и его семьей уже произошло самое страшное, или нет, — трудно сказать. Если да, тогда можно только предположить, что их души — душа матери и душа сына — разговаривали в ту роковую ночь друг с другом. 17 июля Мария Федоровна записала в дневнике: «Боже, спаси моего бед[ного] несчас[тного] Ники, помоги ему в его тяжких испытаниях!» Судя по дневниковым записям, императрице в те дни было известно, что чекисты бросили в тюрьму верных слуг царской семьи, последовавших за ними добровольно в Сибирь: генерал-майора свиты Василия Александровича Долгорукова, графиню Анастасию Васильевну Гендрикову — фрейлину императрицы Александры Федоровны, Екатерину Адольфовну Шнейдер — гофлектрису императрицы Александры Федоровны, придворного хирурга Владимира Николаевича Деревянко, бывшего в течение многих лет личным врачом цесаревича Алексея.

Наступило 21 июля. С невероятной быстротой отовсюду поступали слухи об убийстве царя и его семьи. «Распространяются страшные слухи о судьбе нашего любимого Ники. Не могу и не хочу им верить, но просто не представляю, как я смогу вынести такое напряжение!.. В 4 часа пополудни встретилась с Орловым. На его взгляд, все эти ложные известия распространяются специально. Дай-то Бог!».

22 Июля был день именин Марии Федоровны. Отягощенная дурными предчувствиями, она не хотела никого видеть. В этот трудный день только своему дневнику она доверила всю горечь своего отчаяния: «22 июля. Воскресенье. Печальный день моих именин! Не имела никакого желания видеть кого-либо, хотя многие добрые люди хотели прийти с поздравлениями. Я была тронута этим, но так и не отблагодарила их. Мне прислали множество цветов, целые корзины из Симеиза, из Ялты, от лицеистов, от Гужона и т. п… Была с детьми в церкви, с удивлением услышала, что священник молится за меня. Господи Боже, внемли же моим молитвам, спаси и сохрани моего несчастного Ники! От него по-прежнему никаких вестей, только гуляют страшные слухи».

С середины июля жара становится все нестерпимее, полное безветрие, море зловеще отливает зеркальной гладью. На душе Марии Федоровны становилось все более неспокойно. «23 июля, понедельник… Совершенно обессиленная от жары до завт[рака] писала и читала. Как тяжко жить, не получая никаких известий! Я в полном отчаянии, — ничего не могу делать — это какая-то постоянная пытка».

24 Июля приехал из Кисловодска доктор Варавка и рассказал обо всех ужасных событиях, происходящих в Кисловодске. Здоровье Марии Федоровны ухудшалось с каждым днем. После осмотра Варавкой был поставлен диагноз — катар тонкого кишечника.

25 Июля. Отметили 24-ю годовщину свадьбы Ксении и великого князя Александра Михайловича. Собрались все жители Ай-Тодора.

29 Июля Мария Федоровна посетила местную церковь, но это посещение навеяло только грустные мысли.

Страшные слухи, пришедшие из Екатеринбурга, отсутствие известий о сыне Мише — не давали покоя. «Господи, — писала она в дневнике, — внемли же моим молитвам за моего несчастного любимого Ники, за его семью и за Мишу, о котором я не знаю вообще ничего. Даже где он находится, неизвестно! Ужас!» Сердцем она чувствовала, что отсутствие информации было верным признаком случившейся непоправимой беды. В своих горестных мыслях Мария Федоровна постоянно возвращалась к своим дорогим внукам, особенно к цесаревичу Алексею, которому 30 июля исполнилось 14 лет. «Боже, спаси и сохрани его и даруй ему более светлые дни», — написала она в тот день в дневнике.

Как явствует из писем арестованных и посаженных в Петропавловскую крепость членов императорской семьи, в июле 1918 года они уже знали о том, что царь и его семья расстреляны. Так, великий князь Николай Михайлович в письме датскому посланнику X. Скавениусу, сохранившемся в датских архивах, писал в октябре 1918 года из тюрьмы: «Иллюзии ее Величества Императрицы-Матери по поводу судьбы ее Августейшего сына меня расстраивают. Было бы просто чудом, если б он остался целым и невредимым».

«Они обрекли свои жизни в жертву тем, которых любили…».

Дезинформационные сообщения о судьбе других членов царской семьи и их ближайших родственников, пропавших в Сибири, шли теперь потоком в Крым. Так, 3 августа 1918 года, возвращаясь из Мисхора, Мария Федоровна встретила княжну Вяземскую, которая рассказала ей о письме Эллы (великой княгини Елизаветы Федоровны. — Ю. К.) к некоей даме из Кореиза, в котором она якобы сообщала, что живет теперь в Екатеринбурге одна, семья ее уехала и что все остальные члены романовской семьи находятся в безопасности. Мария Федоровна с радостью записала в дневнике: «Так, значит, их и вправду освободили — счастье мое неописуемо! Хвала и благодарение Господу!» И тут же грустно добавила: «Впрочем, больше еще ничего не известно».

В действительности к этому времени Эллы — великой княгини Елизаветы Федоровны уже не было в живых. Она была арестована весной 1918 года вместе со своей подругой, монахиней Варварой Яковлевой; в течение некоторого времени находилась под стражей в здании школы в Алапаевске — маленьком сибирском городе, расположенном в 150 верстах к северу от Екатеринбурга.

Через сутки после екатеринбургского злодеяния пришли и за узниками Алапаевска. Им было объявлено, что они будут перевезены в другой город ради их собственной безопасности. Проехав 12 верст, тюремщики в лесу высадили своих жертв и расстреляли. Елизавета Федоровна была живой сброшена в глубокую шахту. Такая же участь постигла ее подругу послушницу Варвару Яковлеву. Вместе с ними в старую шахту были сброшены: великий князь Сергей Михайлович, Константин Константинович Романов (младший), Игорь Константинович, Иоанн Константинович, князь Владимир Палей (сын княгини Ольги Палей и великого князя Павла Александровича) и Федор Семенович Ремез — управляющий двором великого князя Сергея Михайловича.

Офицер Павел Булыгин, посетивший в Сибири место убийства Елизаветы Федоровны и остальных жертв алапаевской трагедии, свидетельствовал:

Когда Пермская губерния была занята войсками адмирала Колчака, 9 (22) —11 (24) октября 1918 года тела были извлечены из шахты и после освидетельствования погребены в склепе под алтарем Свято-Троицкого собора города Алапаевска. При последующем отступлении войск по распоряжению командующего армией генерал-лейтенанта М. К. Дитерихса тела великой княгини Елизаветы Федоровны и великих князей были доставлены игуменом Серафимом в Пекин.

Транспортировка была сложным и трудным делом. «Много было разных опасностей в пути, — свидетельствовал игумен Серафим, — но всюду за молитвы Великой Княгини Бог хранил и помог благополучно добраться до Читы — 16 (29) августа 1919 г.».

В Чите при содействии атамана Семенова и японских военных властей гробы тайно были перенесены в Покровский женский монастырь, где находились шесть месяцев.

В ответ убийцы приказали Евгению Сергеевичу самому разбудить царя и его семью в ночь на 17 июля 1918 года. Боткин был расстрелян вместе с членами царской семьи. На руднике в урочище Четырех Братьев следователь Н. А. Соколов среди вещей погибших от рук палачей нашел два стекла от пенсне, запонку от воротничка, обгорелую маленькую щеточку для усов и бороды, держатель для галстука и искусственную челюсть — все это, как установило следствие, принадлежало покойному доктору Е. С. Боткину.

Через несколько дней после взятия Екатеринбурга неподалеку от тюрьмы были найдены два трупа. Здесь же была обнаружена расписка на имя гражданина Долгорукова в получении 80 тысяч рублей. Воспитатель царских детей Жильяр, находившийся в то время в Екатеринбурге, писал: «По описаниям свидетелей очень вероятно, что это было тело князя Василия Александровича Долгорукова. Что касается другого, есть все основания думать, что оно было телом генерала Татищева».

Как В. А. Долгоруков, так и И. Л. Татищев были среди тех тридцати восьми человек, которые добровольно отправились в Сибирь вместе с арестованным царем и его семьей. В. А. Долгоруков, князь, генерал-майор свиты, во время войны состоял при Николае II в Ставке. Граф И. Л. Татищев, генерал-адъютант великого князя Владимира Александровича, был расстрелян 10 июля 1918 года. «И тот, и другой, — писал в своих воспоминаниях Жильяр, — умерли, как они это и предвидели, за своего Государя. Генерал Татищев говорил мне однажды в Тобольске: „Я знаю, что я не выйду из этого живым. Я молю только об одном, — чтобы меня не разлучали с Государем и дали мне умереть вместе с ним“. Он даже не получил этого последнего утешения».

Графиня Тендрякова и госпожа Шнейдер через несколько дней после убийства царской семьи были увезены из Екатеринбурга в Пермь и в ночь на 4 сентября 1918 года расстреляны. Их тела были найдены и опознаны 7 мая 1919 года, захоронены на местном кладбище.

Матрос К. Г. Нагорный, состоявший при цесаревиче, и лакей И. С. Седнев были расстреляны в окрестностях Екатеринбурга. В начале июня 1918 года их тела были найдены и захоронены.

Среди верных и преданных царю людей, погибших в те роковые для России годы, были люди разного происхождения, разного социального положения, разной национальной принадлежности. Здесь были генералы, графини, врачи, преподаватели, воспитатели, офицеры, повара, простые матросы. Это были люди православные, верившие в Бога, Царя и Отечество. Они без колебаний пожертвовали жизнью и мужественно пошли на смерть, «а между тем, — как замечает в своей книге П. Жильяр, — матросу (имеется в виду К. Нагорный. — Ю. К.) стоило сказать одно слово, чтобы спастись: ему достаточно было отречься от своего Государя. Этого слова он не сказал. Они поступили так потому, что уже давно в глубине простых и пламенных сердец обрекли свои жизни в жертву тем, которых любили и которые сумели создать в окружающих столько привязанности, мужества и самоотвержения».

Русский поэт С. С. Бехтеев, узнавший о гибели царя и его семьи в Севастополе в 1920 году, посвятил стихотворение «Жизнь за царя» русскому матросу К. Г. Нагорному, который позволил себе выразить протест против изъятия у цесаревича Алексея висевшей над его кроватью иконы:

«Та страна, что могла быть раем, стала логовищем огня…».

Наступило 6 августа 1918 года, праздник Преображения Господня. Снова жаркий августовский день. Марии Федоровне нездоровилось. Она ощущала полный упадок сил и желудочные недомогания. 7 августа императрицу навестила дочь Ксения с сыном Васей и прочитала ей напечатанные в одной из газет отрывки из дневников Николая II — «моего бедного Ники, которые негодяи украли у него, а теперь публикуют», — как записала Мария Федоровна. Из этой информации нетрудно было сделать вывод, что дневники и вещи бывшего императора уже попали в чужие руки. Мария Федоровна и здесь почувствовала, что с сыном и его семьей произошло самое непоправимое. «Что же, — замечала она, — тем хуже для них, ведь записи свидетельствуют о том, как сильно крепок он духом, что произведет глубокое впечатление на людей и заставит их еще лучше понять, как гнусно с ним поступили и кого народ лишился».

В эти дни Марию Федоровну в Крыму неожиданно навестили ее датские соотечественники. Среди них был офицер Колдинг, который уже в течение трех месяцев служил в Камчатском полку. 9 августа приехала сестра милосердия фрёкен Люткен. «Такое неожиданное, но весьма приятное общество собралось за столом, и я воистину порадовалась возможности наконец-то услышать родную речь и поговорить на родном языке». Однако гостям не удалось полюбоваться великолепными крымскими видами: Ай-Петри была затянута тучами, вечер был удушливо жарким, и неожиданно поднялся ураганный ветер. «Когда я возвращалась домой, перед глазами предстала жуткая картина — море вдруг стало совсем черным и пролетавшие над ним вихри поднимали и гнали пенящиеся валы, один за другим накатывавшиеся на берег и грозившие затопить водокачку».

12 Августа с визитом прибыл датский лейтенант Нюборг. До этого он был в Ростове и в Сибири, но сейчас приехал с Кавказа и поведал Марии Федоровне трогательную историю своего спасения. «Он находился в рядах Добровольческой армии, и его собирались расстрелять, но один русский матрос из Гв[ардейского] эк[ипажа], услышав, что он датчанин, спас его. Он ходил в северных широтах и много раз бывал в Копенгагене], в том числе и в Тиволи (увеселительный парк в Копенгагене. — Ю. К.)».

15 Августа к Марии Федоровне приехала еще одна молодая датчанка — фрёкен Лассен. Она привезла письма, которые были переданы ей молодым бароном Веделем Ведельсбергом, который служил в Москве в российско-датской торговой фирме. Это были письма от датских родственников: сестры и племянников Тюры, Ингеборг, Дагмар и от Ольги Хейден из Павловска.

В сентябре вдовствующую императрицу посетила датская медицинская сестра Ингеборг Ларсен, приехавшая в Крым по заданию датского Красного Креста и доставившая императрице несколько писем от родственников. Мария Федоровна в беседе с И. Ларсен сказала, что очень тоскует по Дании, и особенно по Видёре (дворец под Копенгагеном). Вместе с тем она выразила сомнение, что в ближайшем будущем ей удастся приехать в Данию. По словам Ларсен, Мария Федоровна была убеждена в том, что ее сын — царь Николай II — жив, и не верила слухам о его убийстве. Поэтому она хотела остаться в России.

Но писем ни от одного, ни от другого сына по-прежнему не было. 17 августа к обеду прибыл князь Долгорукий с письмом от Бетси (Елизавета Владимировна Барятинская-Шувалова. — Ю. К.) из Киева, в котором она среди прочего сообщала, что в Англии объявили траур по Ники. «Страшно слышать такое! — записала Мария Федоровна в дневнике. — Так мучительно жить при отсутствии достоверных сведений».

25 Ноября в Лондоне на службе в русской церкви на Уэлбек-стрит присутствовали английский король Георг V и королева Мэй. В этот день Георг V записал в своем дневнике: «Мы не могли узнать подробностей. Это было грязное убийство. Я был предан Ники, добрейшему из людей, настоящему джентльмену, любившему свою страну и свой народ». Как известно, во многом именно позиция короля Георга V послужила причиной того, что Николаю II не удалось покинуть Россию и тем самым спастись.

9 (22) Сентября Георг V написал маркизе Виктории Мильфорд, своей кузине и сестре Александры Федоровны, циничное письмо: «Глубоко сочувствую Вам в трагическом конце Вашей дорогой сестры и ее невинных детей. Но, может быть, для нее самой, кто знает, и лучше, что случилось, ибо после смерти дорогого Ники она вряд ли захотела бы жить. А прелестные девочки, может быть, избежали участь еще более худшую, нежели смерть от рук этих чудовищных зверей».

Но это Марии Федоровне не было известно.

Вместе со слухами о гибели Николая II и его семьи стали распространяться различного рода слухи о великом князе Михаиле Александровиче. 21 августа князь Долгорукий рассказал вдовствующей императрице о своей встрече с бывшим министром земледелия, членом Государственного совета А. В. Кривошеиным, который сообщил ему, что располагает достоверными сведениями, будто великий князь Михаил Александрович находится под защитой французов. «Благодарение Господу!» — с подъемом встретила Мария Федоровна эту весть.

Большой радостью для Марии Федоровны было посещение ее 24 августа графом Ф. Келлером. «Он, — пишет Мария Федоровна, — пришел в форме, которую украшали его ордена, и с крестом св[ятого] Георгия на шее. Этот замечательный человек sans peur et reproche (без страха и упрека. — Ю. К.) рассказывал, что в его корпусе соблюдается полный порядок и царит спокойствие в течение всего месяца после революции, пока ему не пришлось покинуть свой пост… Слушать его было необычайно интересно. Он беседовал с одним офицером, который виделся с князем Долгоруковым]. Последний сообщил ему, что какой-то Д. вместе со своими людьми освободил Н[ики] и перевез всех их в безопасное место на борту корабля. Неужели это правда? Дай-то Бог!».

Императрицу навещали офицеры не только датской, но и финской армии. Она всегда любила Финляндию и часто с супругом и детьми посещала эту страну. Финский офицер Споре, служивший ранее в Егерском полку и работавший позже в Военном министерстве Финляндии, помогал Марии Федоровне с отправкой писем ее ближайшим родственникам в Данию и Англию.

По воскресным дням императрица старалась регулярно посещать церковь, ездила в Ай-Тодор. 25 августа, день рождения матери — королевы Луизы, который Мария Федоровна всегда отмечала как большой радостный семейный праздник, прошло невесело. Императрица съездила в Мисхор, чтобы в эту страшную жару посидеть немного на берегу моря, навестила чету Вяземских в Алупке и с грустью записала в дневнике: «Какие же светлые воспоминания были прежде связаны у меня с этим когда-то таким счастливым днем!» Она вспоминала свою благословенную, горячо любимую Мама́, но на этот раз, дав волю своим чувствам, написала: «Слава Богу, что ей не довелось жить в это жуткое время, когда все вокруг горит и полыхает ярким пламенем, когда брат идет на брата. Случилось то, о чем она так часто предупреждала. Мы, правда, надеялись, что нас минует чаша сия, но, к сожалению, все это выпало на нашу долю!».

Неспадающая жара, постоянные грозы и штормы — это буйство стихии, характерное для крымского лета 1918 года, находилось в полном соответствии с душевным состоянием императрицы. Ее нервы были напряжены до предела, она пребывала в сильном волнении и все время ждала, как она говорила, «достоверных сообщений» о судьбе своих сыновей. Дневниковые записи каждый день она начинала с одной и той же фразы: «По-прежнему никаких известий, что меня убивает…».

Каждая семья в России теряла родных: одних большевики убивали, других замучили, третьих сбросили в море, расстреляли на глазах их родителей. 31 августа пришло сообщение, что в Петрограде убили много англичан и четырех офицеров. «Как это гнусно и возмутительно!» — прокомментировала Мария Федоровна.

Особенно тяжелым было положение в Русской армии. Благодаря приказу № 1, изданному Временным правительством с подачи Совета солдатских и рабочих депутатов, «офицеров убивали, жгли, топили, разрывали, медленно, с невыразимой жестокостью и молотками пробивали им головы», — писал А. Деникин в книге «Путь русского офицера».

До Марии Федоровны дошли сообщения, как в ответ на попытку разгрома Александро-Невской лавры верующие ответили грандиозной демонстрацией, в которой участвовало около трехсот тысяч человек. Огромный крестный ход шел по Невскому к Казанскому собору, а по дороге к нему примкнули крестные ходы из других церквей.

Такие же выступления проходили в Москве и других российских городах.

В те дни русским людям удалось отстоять святыни, однако очень скоро многие из них были разрушены и разорены. Известный русский историк В. О. Ключевский еще до революции пророчески предсказал: «Конец русскому государству будет тогда, когда разрушатся наши нравственные основы, когда погаснут лампады над гробницей Сергия Преподобного (Радонежского. — Ю. К.) и закроются врата Его Лавры».

1 Сентября через приехавшего в Крым врача Астраханской армии Всеволодского, внука княгини Кочубей, пришло новое сообщение: «Ники находится в безопасности». Взволнованная этой новостью, Мария Федоровна радостно записала: «Слава и вечное благодарение Господу!» От Всеволодского Мария Федоровна узнала, что он приехал в Крым с особым заданием: заручиться согласием Олашки — так Мария Федоровна называла великого князя Николая Николаевича — «возглавить их великое предприятие». «Это, — записала Мария Федоровна, — последняя надежда, и действовать надо немедля, не теряя времени. — Но тут же с сомнением добавила: — Я боюсь, что он (великий князь Николай Николаевич. — Ю. К.) не возьмет это на себя, не захочет ни во что вмешиваться, хотя это нужно делать, чтобы спасти страну и бедного Ники. Господи, наставь и вдохнови его на это!».

В ноябрьские дни 1918 года большевики праздновали свою победу. В эти дни патриарх Тихон, в лице которого Церковь обрела голос огромной обличительной силы, выступил со своим знаменитым посланием: «Вы разделили весь народ на враждующие между собой станы и ввергли его в небывалое по жестокости братоубийство. Любовь Христову вы открыто заменили ненавистью и вместо мира искусственно разожгли классовую вражду. И не предвидится конца порожденной вами войне, так как вы стремитесь руками русских рабочих и крестьян служить призраку мировой революции.

Соблазнив темный и невежественный народ возможностью легкой и безнаказанной наживы, вы отуманили его совесть… Но какими бы деяниями ни прикрывались бы злодеяния, убийство, насилие, грабеж всегда останутся тяжкими и вопиющими к небу об отмщении грехами и преступлениями…».

Бывшую российскую императрицу волновало то, что происходило на Русской земле. Она, в частности, не могла поверить сообщениям о том, что офицеры русской армии, для того чтобы выжить, предавали других — своих же офицеров, за которыми шла настоящая слежка. В ее дневниковой записи от 9 сентября 1918 года есть строки: «Это настолько гнусно, и с трудом верится, что такое возможно».

С посещавшими ее офицерами императрица старалась направить письма своим родным в Данию и Англию. 7 сентября она писала сестре: «…Я встречалась с некоторыми лицами, бывавшими в последнее время в разных концах страны, и они говорят, что у людей раскрылись глаза, они понимают теперь, как их обманули, и желают только его (Николая И. — Ю. К.) возвращения.

Все недовольны нынешним режимом, который принес лишь несчастья, спровоцировал беспорядки и вверг страну в хаос. Люди только и думают о том, чтобы все это наконец прекратилось, чтобы они снова могли бы жить в мире и спокойствии, ибо им надоели все эти ужасы, которые больше невыносимы. Но я-то уж наверняка до этого не доживу, ведь возвращение порядка и спокойствия займет бесчисленное количество лет. Легко взорвать здание, но сколько времени потребуется на его восстановление».

Люди разных социальных слоев и разных политических взглядов в эти дни заявляли о своей приверженности царю и царской России. Все шире распространялись настроения за возвращение дореволюционных порядков монархической России. В августе 1918 года, когда лозунг Учредительного собрания был изжит, главнокомандующий армией генерал М. В. Алексеев, сыгравший большую роль в отстранении от власти Николая II, публично заявил, что народ тоскует по монархии. В сентябре Алексеев скончался от сердечного приступа.

Генерал А. Деникин в своих воспоминаниях писал: «Никакого озлобления лично против него (Николая II. — Ю. К.) и против царской семьи не было. Все было прощено и забыто. Наоборот, все интересовались их судьбой и опасались за нее».

К мысли о необходимости возрождения царской власти приходили не только крестьяне и рабочие, но и часть либеральной интеллигенции, однако многие либералы хотели монархии «послушной». Один из таких монархистов, Б. Э. Ноль-де, в 1918 году заявил: «Конечно на восстановление у нас в России Бурбонов мы, левые, несогласны, но на Орлеанов — пожалуй». Выставляли даже кандидатуру на царский престол — великого князя Дмитрия Павловича — того, кто принимал участие в убийстве Распутина.

Критикуя ту часть интеллигенции, которая способствовала падению старого режима, философ В. В. Розанов в книге «Революция и интеллигенция» писал: «Насладившись в полной мере великолепным зрелищем революции, наша интеллигенция приготовилась надеть свои подбитые мехом шубы и возвратиться в свои уютные хоромы, но шубы оказались украденными, а хоромы были сожжены».

В эту тяжелую тревожную осень Марию Федоровну посетило множество лиц, среди которых были: бывший министр финансов России П. Л. Барк, позже в эмиграции он состоял на службе английского королевского двора и участвовал в доставке шкатулки с драгоценностями императрицы Марии Федоровны после ее смерти в Лондон и в дальнейшей продаже их английскому королевскому дому; А. И. Спиридович — управляющий дворцовой комендатурой, сопровождавший царя в Ставку в феврале 1917 года; протопресвитер армии и флота при Ставке Верховного главнокомандующего Г. И. Шавельский. Среди приезжавших к императрице с визитом была и Анна Карловна Бенуа, супруга русского художника, историка и критика А. Н. Бенуа. 25 октября Мария Федоровна приняла брата графини Гендриковой — А. Гендрикова, который безуспешно пытался разыскать свою сестру в Сибири. «Как все это печально. Он очень славный и трогательный человек, но какой ужас ему пришлось пережить, ведь его засадили в дом для умалишенных».

Все посещавшие императрицу лица с горечью констатировали, что в России совершилась революция против всего, чем держалась не только Россия и русский народ, но и вся Европа, и весь христианский мир.

Русские философы И. Ильин, С. Франк, С. Булгаков были едины во мнении, что когда в России рухнула монархия — рухнула единственная опора в народном сознании всего государственно-правового и культурного уклада жизни.

Крымская развязка. Отъезд.

В октябре 1918 года в Крыму вспыхнула эпидемия испанки. 2 октября из поездки в Новороссийск вернулся совершенно больным муж Ольги Александровны — Н. А. Куликовский. Одновременно с ним слегли Ольга, казак Т. Ящик и кучер Марии Федоровны. Нездорова была дочь Ксения, в тяжелой форме протекал грипп у ее сыновей, особенно у Федора. Мария Федоровна тоже перестала выходить — мучили кашель и насморк. Все заболевшие находились под наблюдением лейб-медика Б. З. Малама. Число заболевших быстро росло. С высокой температурой грипп протекал у Д. И. Джамбакуриани-Орбелиани — адъютанта великого князя Александра Михайловича. Болели Софья Владимировна Ден, урожденная Шереметева, супруга флигель-адъютанта Д. В. Дена. Имелись и смертельные случаи: от гриппа скончался Александр Толстой — муж графини И. М. Толстой, урожденной Раевской, с которым она прожила около трех лет.

Различного рода информация политического характера, правда с большим запозданием, проникала в Крым. Адмирал Вяземский регулярно знакомил Марию Федоровну с содержанием газет. «Несколько удачных статей Шульгина прочитали вслух вместе», — записала в эти дни в дневнике императрица.

24 Сентября пришло сообщение, что германский император Вильгельм предложил приостановить военные действия и начать мирные переговоры. «Я, — писала по этому поводу вдовствующая императрица, — находилась в таком душевном состоянии, что даже не смогла порадоваться за других, ибо полагала, что ни нам, ни нашей несчастной стране уже ничто не поможет! Напротив, я расплакалась — к своему стыду». Вечером Мария Федоровна в экипаже отправилась в Дюльбер, чтобы повидаться и обсудить последние новости с великим князем Николаем Николаевичем. В разговоре с императрицей Николай Николаевич высказал мнение, что предложение Вильгельма «в наших интересах». «Дай-то Бог!» — записала в дневнике императрица.

26 Сентября исполнилось шесть месяцев со дня кончины князя Шервашидзе. В церкви Ай-Тодора была отслужена панихида, на которой присутствовали Мария Федоровна и близкие к ней люди. Императрица всегда относилась к князю с большим уважением и доверием и теперь остро ощущала «эту огромную утрату».

Приехавшая из Дании Демидова 3 октября передала императрице письмо от датского короля Кристиана X, которое глубоко ранило ее сердце.

Осенью в Крым с семьей приехала княгиня Лидия Леонидовна Васильчикова. Она с трудом вырвалась из Петрограда, где была подвергнута допросу в ЧК. В своих воспоминаниях она подробно описывала разговор, состоявшийся между ней и Марией Федоровной на следующий день после приезда: «Императрица во всех подробностях расспросила меня про мое пребывание в Петербурге и Москве, про условия жизни, настроение жителей, допрос Урицким и заключение в ЧЕК’а. „Мне говорили, что вы сидели в одной камере с Н. С. Брасовой. Какие у нее известия о Мише?“.

Боясь вопроса о Государе, я старалась растянуть рассказ о том немногом, что знала про Михаила Александровича. Но, наконец, она меня спросила: „А что вы слышали про моего старшего сына?“ Я ответила, что до Москвы дошли самые страшные слухи. Видя мое смущение, императрица сказала успокоительным тоном: „Да, я знаю, что говорят, но у меня другие сведения“. Когда я упомянула об этом разговоре великой княгине Ольге Александровне, она мне прямо сказала: „Я знаю, все думают, что мой старший брат убит, но у Мама́ имеются сведения, что он жив!“».

Васильчикова в своих воспоминаниях отмечала, что некоторые люди связывали подобный оптимизм с известием, привезенным в Крым Еленой Николаевной Безак, женой члена Государственного совета Федора Николаевича Безака, которая получила предупреждение от немецкого дипломата графа Альвенслебена, «что слухи об убийстве Государя будут ложные». «В июне 1918 г., — рассказывает Л. Л. Васильчикова в своих воспоминаниях, — в Киеве князь Долгоруков, который командовал войсками гетмана Скоропадского, позвонил вечером по телефону и вызвал к себе последнего представителя дворянства — Безака, просив его никому этого не разглашать. Кроме самого хозяина и его супруги, он застал там некоего графа фон Альвенслебена, генерал-адъютанта германского кайзера Вильгельма, который состоял при фельдмаршале фон Эйхоре, командовавшем немецкими войсками на Украине. После того как все присутствовавшие принесли клятву о молчании, Альвенслебен объявил, что через несколько дней разнесется слух, что Государь умерщвлен. В действительности же немцы его спасут. Г-жа Безак немедленно поехала в Крым, чтобы предупредить императрицу, а сам Безак и князь Долгоруков остались в Киеве. Точно в назначенный Альвенслебеном день известие об убийстве Государя разнеслось по городу. Нечего говорить, ни Безак, ни Долгоруков не присутствовали на официальной панихиде во дворце гетмана и, чтобы избежать неудобных объяснений, оба они уехали на пару дней за город. Вернувшись в Киев, они, к своему превеликому удивлению, узнали, что граф Альвенслебен не только присутствовал на панихиде, но что он обливался слезами. Считая, что граф слегка „переборщил“, они отправились к нему за объяснениями. Граф или был занят, или уехал за город. Когда им, наконец, удалось его разыскать, Альвенслебен с видимым смущением признал, что намеченное спасение не удалось и Государь действительно погиб.

Как все это объяснить? Не исключено, что всесильные тогда немцы действительно планировали спасение Государя с тем, чтобы убедить его расписаться под постыдным Брест-Литовским договором, и, когда он отказался это сделать, они предоставили его своей судьбе. Какой бы ни была истинная версия, я лично не сомневаюсь, что эпизод с Альвенслебеном объясняет убежденность Императрицы, что Государь еще жив.

Какие-то известия о том, что Государь уцелел, Императрица получала. Насколько они достоверны, остается загадкой и по сей день».

По поводу своей встречи с Л. Л. Васильчиковой Мария Федоровна записала в дневнике: «В 10 ½ утра у меня была Дилка Васильчикова и рассказала avec volubilité (взахлеб. — Ю. К.) о своем пребывании в Петербурге и Москве. Она три дня пробыла в тюрьме вместе с женой Миши (Н. С. Брасовой. — Ю. К.), которая провела там более трех недель. С ужасом вспоминала свою поездку из Москвы в Киев».

После того как в связи с отъездом персонала датской миссии из Петрограда возникли трудности с переправкой корреспонденции в Копенгаген, доставку писем членам датской королевской семьи неофициально взял на себя капитан финского Военного министерства Вальдемар Споре. В октябре он собственноручно принял из рук вдовствующей императрицы несколько писем.

Петр Урусов, находившийся в те осенние месяцы 1918 года в Крыму, позже вспоминал: «В сентябре или октябре я отправился в Кореиз навестить г-на и г-жу Ден, близких друзей моих родителей; когда я добрался до их дома, я узнал карету императрицы и был близок к тому, чтобы уйти, но тут меня позвали в дом. Императрица сидела в гостиной. Мне подали чай, и я около часа провел с ней, графиней Менгден, ее фрейлиной и Денами. Мы говорили по-французски. Императрица была, скорее, маленькой и одета очень старомодным образом. С ее шармом и простотой она была Императрицей с ног до головы. Я был очень счастлив увидеть ее в тот день. Когда моя мама поехала навестить ее, императрица сказала ей, что у нее нет новостей от сыновей! Она также жаловалась, что союзники были несправедливы с Тино (ее племянник, король Греции Константин. — Ю. К.)».

В одном из писем, направленных в начале октября на имя датского посланника в Петрограде Скавениуса, Мария Федоровна просила узнать что-нибудь о судьбе князя Вяземского, который в июле 1918 года вместе с другими офицерами был отправлен в Кронштадт. Его брат, адмирал князь Вяземский, находился в Крыму и очень беспокоился за него. «Я надеюсь, — писала императрица, — что Вы и Ваша любезная супруга испытываете не очень сильные лишения в связи с тяжелой ситуацией в Петербурге и что вы оба чувствуете себя хорошо.

Мы живем в данный момент более спокойно и свободно, постоянно надеясь на лучшее время и полагаясь на волю Господа и Его милосердие. Для меня было бы очень приятно, если бы Вы при случае написали мне и сообщили новости, как Вы живете. Долгое время я ничего не слышала из дому, а от своей сестры из Англии я не имею вестей с февраля месяца. Очень тяжело быть отрезанной ото всех и от всего мира. С сердечным приветом к Вам, Вашей дорогой супруге, заканчиваю письмо с надеждой скоро услышать Вас и также получить новости о Ф. Вяземском. Дагмар».

1 Октября пришло сообщение, что германское правительство приняло условия, выдвинутые американским президентом Вильсоном. «Какое, наверное, сейчас ликование повсюду — и только нам, я уверена, — никаких улучшений это не сулит».

Правительство Гертлинга вынуждено было 1 октября отправиться в отставку, и 3 октября в Германии был образован новый кабинет во главе с принцем Максом Баденским. 12 октября с согласия Верховного командования в ответной ноте США Макс Баденский заявил, что Германия примет все предварительные условия, которые ей будут предъявлены, и что новое правительство говорит от имени всего немецкого народа.

И в эти тревожные дни дочь Ольга сообщала матери, что хочет покинуть Крым и перебраться на Кавказ: она была беременна вторым ребенком. Стараясь быть спокойной и убедительной, императрица в беседе с дочерью заявила, что считает их решение об отъезде «безрассудным» и «эгоистичным». Посетив больного Куликовского, Мария Федоровна высказала и ему свое мнение, что уезжать сейчас на Кавказ, «где так опасно и все по-прежнему перевернуто с ног на голову», она считает крайне нецелесообразным. «Каждый день чувствую себя больной и надломленной», — записала императрица в дневнике. Она боролась со своим плохим самочувствием и меланхолией, которая все больше и больше овладевала ею. Она поняла, что не в состоянии остановить Ольгу и убедить ее и Куликовского отказаться от их решения.

Большую радость доставляло императрице общение с маленьким Тихоном, которого она очень полюбила. У него был веселый и легкий нрав.

На протяжении всех последующих недель Мария Федоровна пребывала в полном отчаянии. Она пыталась оправдать Ольгу и всю вину возлагала на Куликовского. Подробные дневниковые записи в эти дни показывают, как труден был для нее отъезд из Крыма любимой дочери. 16 октября она записала в дневнике: «В 9 ½ была Ольга, я снова сказала, что нахожусь в отчаянии из-за того, что она меня покидает. Она это прекрасно понимает, но, разумеется, принимает его [Куликовского] сторону — о чем тут тогда говорить. <…> Мы втроем вышли в сад, и я снова постаралась дать ему понять, что они вполне могли бы повременить со своим решением, тем более что сейчас не лучший момент для отъезда. Он промолчал, и я увидела, что уже больше ничего сделать нельзя. Как же я разочарована в нем, ведь он считает себя настолько значительным и думает, что ему дозволено вести себя так своенравно и эгоистично и тем самым причинить мне страшное горе».

Между тем обстановка в Крыму осложнялась в связи с тем, что немецкие войска покидали полуостров. Немецкое командование предложило императрице помощь. «После моего отказа покинуть Крым немцы заявили, что останутся охранять нас до прихода союзников», — записала Мария Федоровна.

29 Октября император Вильгельм отрекся от престола, а 31 октября Марию Федоровну посетил немецкий полковник Бертольд и сообщил ей, что получил приказ об уходе войск из Крыма. В тот же день императрица отправилась в Дюльбер к великому князю Николаю Николаевичу, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию. Однако князь, по словам Марии Федоровны, «отказался предпринимать какие-либо действия». В этом Мария Федоровна была с ним согласна. Великий князь Александр Михайлович попросил императрицу направить телеграмму в Англию о складывающейся ситуации в Крыму.

В конце октября с большими трудностями в Крым из Сибири возвратился капитан Павел Булыгин с сообщением об убийстве царя и его семьи. 3 ноября в Крыму был создан специальный отряд для охраны императрицы. Большая роль в его организации принадлежала капитану Павлу Булыгину. Для этого он посетил штаб белой армии в Екатеринодаре, где провел переговоры с генералами Драгомиловым и Лукомским об оказании необходимой помощи людьми, деньгами и оружием. Вскоре последовало решение Деникина о предоставлении Булыгину возможности выбрать 15 офицеров и полковника. Помощь во всех других вопросах организации отряда возлагалась на генерала Лукомского. Отряд, который охранял дворец Дюльбер, где теперь проживал великий князь Николай Николаевич, насчитывал сначала 60 офицеров. Под охрану сводно-гвардейским эскадроном под руководством Гершельмана был взят также дворец Ореанда, а Ливадия охранялась сводно-гвардейской ротой полковника Крота.

В соответствии с решением Ясской конференции, состоявшейся 14–23 ноября в Яссах, в которой участвовали представители трех основных антибольшевистских политических сил: монархическо-помещичьи круги, центрально-кадетские и «Союз возрождения России», 26 ноября суда Средиземноморской эскадры держав Антанты подошли к Севастополю.

Краевое правительство Сулькевича заявило о сложении своих полномочий. К власти пришло коалиционное правительство, состоявшее из кадет, социалистов и татар. Союзников встречало краевое правительство в полном составе, а также военная, городская, земская, крымско-татарская, немецкая (от колонистов) делегации. Севастополь стал главной базой союзников. К началу 1919 года там сосредоточилось до пяти с половиной тысяч десантников, к концу марта их было уже до двадцати двух тысяч человек. Отдельные суда и некоторые небольшие отряды были размещены в Ялте, Феодосии, Керчи, Евпатории.

Оценивая обстановку в Крыму в связи с приходом туда английских и французских войск, княгиня Васильчикова в своих воспоминаниях отмечала: «Пока мы якобы находились под покровительством союзных флотов, их присутствие не оказывало ни малейшего действия на местных революционеров. Наша надежда на то, что союзная оккупация заменит германскую, совершенно не оправдалась. Опытным взглядом революционеры учли полную неспособность союзного флота подавить мятеж в чужой стране, уже не говоря о том, что быстрота, с которой французский флот поддался большевистской пропаганде, показала, что с этой стороны населению нечего было опасаться».

7 Ноября Мария Федоровна приняла английского офицера, доставившего ей письмо от короля Англии Георга V. «Я сказала ему, что чрезвычайно тронута и благодарна, но попросила отнестись с пониманием к моим словам. Я объяснила, что никакой опасности для меня здесь больше нет и что я никогда не смогу позволить себе бежать таким вот образом. Какая радость, какие приятные чувства охватили меня, ведь мы наконец-то встретились с союзниками!» В тот же день Мария Федоровна написала письмо любимой сестре Аликс, которая, как она поняла, была «зачинщицей» и «уговорила Джорджи (Георга V. — Ю. К.) сделать это». Императрица также составила текст благодарственной телеграммы английскому королю: «Только что виделась с командующим Тёрлом, тронута и благодарна за Ваше любезное приглашение. Всем привет». Написала она и Аликс: «Ура! В восторге от того, что, наконец, могу послать телеграмму. Такая радость увидеть одного из твоих капитанов и получить любезное приглашение. Надеюсь, что придут еще корабли открыто и скоро. Всем привет. Дагмар».

12 Ноября с визитом к императрице явился полковник Бойл, который прибыл в Ялту на небольшом румынском судне и привез императрице письмо от Марии Румынской (супруги короля Румынии Фердинанда I). Она настаивала на том, чтобы Мария Федоровна уехала с Бойлом на его судне в Румынию, однако ее благие намерения отклика не нашли. Мария Федоровна писала сестре Александре из Харакса:

В это же время последовало предложение от папы Бенедикта IX о «пожизненной ренте, чтобы позволить ей (императрице. — Ю. К.) жить в соответствии с достоинством ее положения».

В эти ноябрьские дни в Крыму состоялась свадьба сына Ксении Андрея. Все прошло очень скромно. И хотя Ксения была настроена к этому событию скорее отрицательно, Мария Федоровна, наоборот, благословила сияющего от счастья Андрея и пожелала молодым счастья.

14 Ноября в день рождения императрицы ее навестили великие князья Николай Николаевич и Петр Николаевич, их жены — Стана и Милица и сын великого князя Петра Николаевича — Роман. Помимо ее дочерей и внуков были и ее крымские знакомые — Лоло, Бетси, молодой Чавчавадзе, Казнаков и английский офицер Бойл. Императрица по-прежнему была окружена людьми, которые тянулись к ней, желали ее общества, несмотря на ее возраст и теперешнее незавидное положение.

В письме своей сестре Мария Федоровна вскоре пожалуется, что она «сделалась совсем старухой от горя, волнений и тревог» и что никто ее «теперь не узнает — кожа на лице съежилась, и все оно покрылось морщинами». Но это было не совсем так. Ее характер и сила воли поражали окружавших ее людей, и все они старались брать с нее пример.

В Крыму в это время собралось несколько сотен офицеров Русской армии, пробравшихся туда для спасения вдовствующей императрицы и членов императорской семьи. Князь Юсупов вспоминал: «Решив присоединиться к Белой армии, мои шурья Андрей, Федор, Никита и я сам обратился с просьбой о зачислении к командующему… генералу Деникину. Он ответил, что по соображениям политического характера присутствие членов и родных семьи Романовых в рядах Белой армии нежелательно. Этот отказ нас глубоко разочаровал. Нас сжигало желание участвовать в этой неравной борьбе офицеров-патриотов против разрушительных сил, охвативших страну».

В декабрьские дни 1918 года, несмотря на неутешительные сообщения с фронтов, Мария Федоровна по-прежнему отказывается покидать Россию. Она продолжает надеяться на лучший исход и продолжает ждать своих сыновей и внуков…

Как показало дальнейшее развитие событий, Мария Федоровна очень заблуждалась и скоро почувствовала это сама.

В последнюю неделю декабря великий князь Александр Михайлович в сопровождении своего сына Андрея и его жены (урожденной Руфало) покинули Крым на борту британского эсминца. В последующее время они находились во Франции — в Марселе и Париже.

3 Декабря императрица получила письмо от генерала А. М. Драгомирова — помощника главнокомандующего Добровольческой армией и председателя Особого совещания при штабе Деникина. Мария Федоровна очень уважала генерала и называла его человеком «беспримерной доброты, на которого всегда можно было положиться». Это был ответ на письмо императрицы, направленное ею ранее Драгомирову, в котором она прямо ставила вопрос: не смущает ли руководство армии ее пребывание в Крыму и может ли она получить какие-либо гарантии защиты своего положения в будущем. Ответ А. М. Драгомирова очень расстроил императрицу: в нем говорилось, что Марии Федоровне лучше уехать, возможно, в Англию. Для императрицы это было тяжелым ударом.

Приближались рождественские дни 1918 года — второе Рождество, которое Мария Федоровна встречала в своем крымском изгнании. Внуки — Ростислав и Василий нарядили в комнате бабушки елку, а к чаю пришли Ольга Александровна с Тихоном и Ксения Александровна с Дмитрием. Мария Федоровна получила от старшей дочери в качестве рождественского подарка кофейник и писчую бумагу. Императрица невольно вспоминала Рождество в Гатчине в те времена, когда был жив ее муж. Как было празднично и весело, когда собиралась вся большая семья и все дарили друг другу рождественские подарки. Подарков было много самых разных, больших и маленьких. И все дети, родственники, знакомые, слуги и их дети — все получали свои подарки. Смеялись и радовались от души. А теперь ей самой нечего подарить своим близким.

В эти дни Ольга сообщила Марии Федоровне о своем скором отъезде из Крыма.

Рождественские праздники были нерадостными. И хотя Ростислав и Василий с увлечением занимались скромными елочными украшениями, а маленький Тихон забавлял всех своей беготней по дому, веселое настроение детей лишь отчасти скрашивало общее настроение взрослых и на душе у всех было тоскливо.

На следующий день к императрице приехали двое английских офицеров, доставивших ей телеграмму от любимой сестры Аликс и массу газет. Писем, однако, опять не было.

30 Декабря, уже накануне нового, 1919 года, было особенно темно и холодно. Из дома Мария Федоровна так и не вышла — писала письма родным в Данию и Англию. Во второй половине дня неожиданно появился офицер лейб-гвардии Е. И. В. конвоя А. А. Грамотин. Он был в крымском отряде охраны императорской семьи и вместе с офицером П. Булыгиным должен был отправиться в Сибирь для сбора сведений о Ники и его семье.

Накануне нового года с Кавказа прибыл с визитом полковник Д. С. Шереметев, сын графа С. Д. Шереметева, занимавшего в 1917 году должность флигель-адъютанта императора Николая II. Он поведал Марии Федоровне о всех тех ужасах, которых пришлось пережить его семье. Его жену Ирину Илларионовну Шереметеву, графиню, урожденную Воронцову-Дашкову, вместе с детьми собирались расстрелять, но им удалось бежать.

В 4 часа 31 декабря отслужили церковную службу. Присутствовали обе дочери — Ольга и Ксения и все внуки, за исключением больного Василия. На следующий день должен был состояться отъезд Ольги с семьей из Крыма.

1 (14) Января 1919 года императрица записала в своем дневнике:

Наступил 1919 год. Императрица в своем дневнике написала: «Господи, пусть этот год окажется лучше и светлее предыдущего!».

Год оказался не менее кровавым, чем предыдущий. Из дневниковых записей императрицы 5 января 1919 года: «Пришел Долгорукий и рассказал, что людей продолжают убивать. Точно это стало самой обыденной вещью. Ведь никакой полиции больше нет, а потому сразу начинают распускать слухи, что это дело рук офицеров. Тем самым людей настраивают против армии. Возмутительно, ведь так опять можно все испортить. Печально, что никто против этого не выступает и ничего не предпринимает. Если бы нашелся человек, который железной рукой навел бы порядок и прекратил бы эту жестокость… Только бы остановить эту жуткую гражданскую войну. Она — злейшая из всех зол».

«Прости им, Господи, ибо не ведают, что творят…» Убийство великих князей. Январь 1919 года.

В первых числах февраля до Крыма докатились страшные слухи, что в ночь на 29 января в Петропавловской крепости без суда и следствия были расстреляны четверо великих князей: Николай Михайлович, Павел Александрович, Дмитрий Константинович, Георгий Михайлович. Одного из них, Павла Александровича, несли на носилках. Дмитрий Константинович был религиозным и верующим человеком. Рассказывали, что умер он с молитвой на устах. Тюремные сторожа говорили, что он повторял слова Христа: «Прости им, Господи, ибо не ведают, что творят».

Первым арестовали великого князя Николая Михайловича, внука Николая I. Он был наиболее яркой фигурой среди Романовых. Хотя Николай Михайлович получил военное образование, в юности он серьезно увлекался энтомологией. Под его редакцией вышло девятитомное издание «Мемуаров о чешуекрылых». Французское энтомологическое общество избрало его своим членом, когда ему было всего 19 лет. Но заслуженную славу великому князю принесли его знаменитые труды по истории: «Император Александр I. Опыт исторического исследования», «Граф П. А. Строганов (1774–1817)», «Князья Долгорукие, сподвижники императора», «Император Александр I в первые годы его царствования». Труд «Русские портреты XVIII и XIX столетий», не имеющий аналогов в мировом искусствоведении, Л. Н. Толстой назвал «драгоценным материалом истории». С 1892 года Николай Михайлович — председатель Русского географического, а с 1910 года — Русского исторического общества, с 1910 года — доктор философии Берлинского университета, с 1915-го — доктор русской истории Московского университета. По политическим взглядам великий князь отличался наибольшим радикализмом. Он признавал необходимость для России реформистского пути развития и выступал за конституционную монархию. Николай Михайлович был лично знаком с JT. Н. Толстым и находился с ним в переписке. В одном из писем Толстому он писал: «Вы вполне правы, что есть что-то недоговоренное между нами, но смею Вас уверить, что, несмотря на родственные узы, я гораздо ближе к Вам, чем к ним. Именно чувство деликатности, вследствие моего родства, заставляет меня молчать по поводу существующего порядка и власти, и это молчание еще тяжелее, т. к. все язвы режима мне очевидны и исцеление оных я вижу только в коренном переломе всего существующего».

Великий князь Павел Александрович был пятым сыном императора Александра II. Он был женат на греческой принцессе Александре Георгиевне. Будучи генералом от кавалерии, командовал лейб-гвардии Конным полком в 1890–1896 годах и Гвардейским корпусом в 1898–1902 годах. Покровительствовал всем поощрительным коннозаводским учреждениям в России и был почетным председателем Русского общества охраны народного здоровья.

Великий князь Дмитрий Константинович являлся сыном великого князя Константина Николаевича и великой княгини Александры Иосифовны и был, тем самым, двоюродным братом Александра III и двоюродным дядей Николая II. В течение долгого времени он был главноуправляющим Государственного коннозаводства. Человек высоких гуманистических принципов, он не раз заявлял о том, что все великие князья из рода Романовых должны сами отказаться от тех высоких постов, которые они занимали по традиции. Как и его брат, великий князь Константин Константинович — президент Академии наук, поэт и драматург, Дмитрий Константинович держался в стороне от остальных членов царской семьи.

Великий князь Георгий Михайлович, сын великого князя Михаила Николаевича, был женат на великой княгине Марии Георгиевне — дочери греческого короля Георга I и великой княгини Ольги Константиновны. Увлечением всей его жизни была нумизматика. Он автор известного издания «Русские монеты XVIII и XIX вв.», получившего высокую оценку специалистов того времени. Георгий Михайлович явился инициатором издания пятнадцатитомного свода документального нумизматического материала по истории денежного обращения России — «Корпуса русских монет XVIII–XIX вв.». Ученые России подготовили это издание целиком на личные деньги великого князя. С 1895 года он возглавлял Музей императора Александра III, позже известный под названием Русский музей.

Великие князья были арестованы в начале июля 1918 года и первое время находились в вологодской тюрьме. В сохранившемся письме великого князя Георгия Михайловича великой княгине Марии Георгиевне, тайно вынесенном из тюремной камеры, говорилось:

В начале августа 1918 года все трое великих князей были переведены в Петроград в Дом предварительного заключения, находившийся в Петропавловской крепости, где они пребывали вплоть до своего расстрела в январе 1919 года. Несколько позже туда же при строгом режиме под стражей был доставлен и великий князь Павел Александрович, который до тех пор был на свободе и со своей семьей жил в Царском Селе.

В августе 1918 года Харальд Скавениус, не дожидаясь получения инструкций из МИДа Дании, по собственной инициативе обратился к советскому правительству с требованием предоставления гарантий арестованным великим князьям. Осенью 1918 года Скавениус посетил Урицкого, в руках которого находились все властные распоряжения в отношении арестованных. Последний заявил датскому посланнику, что великие князья переведены в Петроград ради их собственной безопасности. Заявления аналогичного содержания были даны Урицким и самим великим князьям.

В телеграмме, направленной позже в датский МИД, Скавениус коротко комментировал эти заявления: «Это, естественно, является неправдой». С согласия датского посланника посольство Дании в Петрограде выделяло денежные средства, на которые осуществлялась покупка продуктов питания, доставлявшихся три раза в неделю арестованным.

9 Августа 1918 года, еще до ареста великого князя Павла Александровича, Скавениус предложил ему через его приемную дочь Марианну план организованного побега из России. Великий князь должен был скрыться в Австро-Венгерском посольстве, находившемся в тот период под патронажем Дании. Одетый в форму австро-венгерского военнопленного Павел Александрович должен был затеряться в рядах австрийских военнопленных. Великий князь наотрез отказался принять к исполнению этот план, заявив, что он скорее умрет, нежели наденет на себя австро-венгерскую форму — форму враждебного России государства.

15 Августа по распоряжению Чрезвычайной комиссии в Петропавловскую крепость был доставлен пятый князь — Гавриил Константинович, больной туберкулезом. Он был сыном великого князя Константина Константиновича и носил титул «князя императорской крови», так как согласно реформе Александра III звание «великих князей» носили только дети и внуки царствующего государя.

В 1915 году Гавриил Константинович закончил Военную академию в чине полковника. Его подпись среди шестнадцати подписей других Романовых стояла под письмом, направленным Николаю II после убийства Распутина. Авторы письма просили царя о прощении великого князя Дмитрия Павловича, участвовавшего в убийстве.

Позже в эмиграции князь Гавриил Константинович вспоминал:

В это время супруга великого князя Гавриила Константиновича — Антонина Романова (Нестеровская) предпринимала отчаянные попытки спасти из тюрьмы больного мужа. С этой целью она посетила М. Урицкого.

Антонина Романова на визите к Урицкому не остановилась. Как явствует из ее воспоминаний, сразу после ареста Гавриила Константиновича ей удалось через великого князя Константина Константиновича войти в контакт с преподавателем русской литературы великих князей (его инициалы А. Романова обозначала как «Н. К. К.»), который хорошо знал члена ЧК, большевика «Б.». По свидетельству той же Антонины Романовой, в свое время благодаря связям с Константиновичами «Н. К. К.» очень помог большевику «Б.» в его скитаниях и сидении по тюрьмам до революции.

Гавриил Константинович, говоря о тюремном комиссаре, который в ноябре 1918 года конфиденциально сообщил ему о переводе его в клинику Герзони, называет фамилию — Богданов. Сопоставляя факты, можно предположить, что комиссар «Б.» (у Антонины Романовой) и комиссар Богданов (у Гавриила Константиновича) это одно и то же лицо.

Энергичной Антонине Романовой удалось установить дружеские отношения с сестрой большевика «Б.» и через нее в течение всего периода пребывания великого князя Гавриила Константиновича в тюрьме напрямую поддерживать связь с комиссаром «Б.». Описывая встречу с ним, она давала ему следующую характеристику: «Удивительно симпатичное болезненное лицо с прекрасными глазами. Он был высокого роста и страшно худой. Одет он был в русскую рубашку черного цвета и мягкие широкие большие сапоги».

В течение всего лета Антонина Романова постоянно появлялась в тюрьме то у Урицкого, то у Богданова, прося за мужа. Она обратилась и к Горькому, чья позиция в отношении ареста в тот период многих лиц — представителей культуры и науки — ей была хорошо известна. «Большая чудная квартира в богатом доме. В квартире с утра до ночи толпится народ, — писала она в своих воспоминаниях, — меня просили подождать и, видимо, забыли обо мне. Наконец вышла жена Горького, артистка М. Ф. Андреева, красивая, видная женщина, лет сорока пяти. Я стала ее умолять помочь освободить мужа. Она сказала, что не имеет ничего общего с большевиками, но что ей теперь как раз предлагают занять пост комиссара театров, и если она согласится, то думает, что по ее просьбе будут освобождать заключенных. Во время этого разговора вошел Горький. Он поздоровался со мною молча. Ушла я от них, окрыленная надеждой. Меня приглашали заходить и обещали уведомить о дальнейшем…».

Между тем тюремная жизнь великих князей шла своим чередом. Поднимали арестованных в 7 часов утра. До обеда, то есть до 12 часов дня, выводили на прогулку. Некоторых арестованных выводили партиями, «нас же в одиночку и позволяли гулять только вдоль восточной стены тюремного двора, — вспоминал Гавриил Константинович. — В 12 часов дня давали обед, состоявший из супа и куска хлеба. В 6 часов вечера разносили ужин и между обедом и ужином узникам разрешали пить чай. В 7 часов тюрьма переходила на ночное положение и опять, как и утром, начиналась ходьба, лязганье ключей, щелканье замков. Затем становилось тихо, гасили большинство огней, и наступала жуткая тишина».

После переговоров, которые провел с руководством тюрьмы великий князь Дмитрий Константинович, Романовым были разрешены совместные прогулки и увеличена их продолжительность. Гавриил Константинович вспоминал: «Началась новая эра в нашей тюремной жизни. Мы гуляли в большой компании и вместо четверти часа — час, что было для всех большой радостью. Вместе с нами гуляли генерал-адъютант Хан-Нахичеванский, под начальством которого я был на войне, князь Д., два брата А. и многие другие. Многие незнакомые арестованные нас приветствовали, а сторожа иногда даже титуловали. Они нам соорудили из длинной доски большую скамейку во дворе тюрьмы, и мы часто сидели, греясь на солнце…».

Стража относилась к великим князьям вполне дружелюбно. Узники и их сторожа часто через дверь вели задушевные беседы. Среди тюремщиков были уроженцы балтийских провинций и солдаты лейб-гвардии Гренадерского полка, некоторые из них даже иногда помогали арестованным одеваться. Самое благоприятное впечатление производил начальник тюрьмы, который относился к великим князьям корректно и часто даже продлевал заключенным свидания с родственниками. Он же приносил Романовым пришедшие на их имя почтовые открытки и просил ни в коем случае не пользоваться нелегальными способами переписки, которые, естественно, существовали в тюрьме.

Самой жуткой фигурой в тюрьме был тюремный комиссар, который, как правило, всегда присутствовал во время тюремных свиданий. Князь Гавриил Константинович вспоминал: «Говорить свободно было нельзя: тут же сидел комиссар тюрьмы, отвратительный тип, всегда невероятно грязный; он хотел все слышать и требовал, чтобы мы говорили громко. Свидание продолжалось четверть часа, обстановка была тягостной…».

Наиболее страшными были ранние утренние часы, когда в тюрьме поднимались шум, ходьба, а затем все опять стихало. «Это выводили на расстрел, может быть, тех, с которыми только вчера еще гулял и говорил на тюремном дворе…» — писал князь Гавриил Константинович.

В начале августа 1918 года жена великого князя Георгия Михайловича великая княгиня Мария Георгиевна, находившаяся в Лондоне вместе с дочерьми — княжнами Ниной и Ксенией Георгиевнами, направила датской королеве Александрине, приходившейся племянницей великим князьям Николаю и Георгию Михайловичам, письмо, в котором просила ее помочь мужу и другим великим князьям, сидевшим в Петропавловской крепости. Великая княгиня направила также письма в английский королевский дом и Ватикан.

Настойчивая просьба оказать помощь членам царской семьи поступила к королеве Александрине также и от ее матери, великой княгини Анастасии Михайловны, проживавшей в Германии. Датская королева, близко к сердцу приняв сообщение о бедственном положении своих дядей в Петрограде и пытаясь поддержать их морально, послала им ободряющее письмо. «Чудное письмо, которое я получил от Ее Величества, — писал великий князь Николай Михайлович X. Скавениусу в октябре 1918 года, — наполнило меня радостью. Узнаю дочь моей сестры и внучку».

Король Дании Кристиан X от своего имени и от имени королевы просил министра иностранных дел Эрика Скавениуса сделать все возможное для освобождения заключенных. Эрик Скавениус направил своему двоюродному брату Харальду депешу, в которой содержалась просьба короля посетить великих князей в Петропавловской крепости и известить министерство иностранных дел Дании обо всем, что там происходило. С просьбой помочь другому Романову — великому князю Дмитрию Константиновичу — обращался к Скавениусу и британский посол в Петрограде.

Энергичный Скавениус не единожды посещал в Петропавловской крепости всех четырех великих князей, которые со своей стороны просили его сделать все для их освобождения. В своих донесениях, регулярно направляемых в адрес МИДа Дании (они сохранились в Государственном архиве страны), датский посланник, сообщая о положении дел в России, выступал с резкой критикой большевиков и проводимой ими политики.

Цинизм большевиков, однако, был беспределен. Моисей Урицкий во время «визита» к заключенным в Петропавловской крепости на вопрос великого князя Дмитрия Константиновича, почему они арестованы и содержатся в тюрьме, ответил, что советские власти заботятся прежде всего о безопасности великих князей, так как народ хочет с ними расправиться. При этом он, однако, добавил, что, если немецкое правительство освободит социалиста Либкнехта, большевики готовы освободить и великих князей.

Тем временем в Лондоне великая княгиня Мария Георгиевна продолжала прилагать настойчивые усилия, чтобы оказать воздействие на папский престол и через него на немецкое правительство с целью добиться от большевиков освобождения великих князей и направления их в Крым, где тогда находились другие члены царской семьи во главе с вдовствующей императрицей. Обращение об оказании помощи великим князьям было сделано и находившемуся в то время в Лондоне американскому президенту — «миротворцу» Вудро Вильсону, автору знаменитых 14 пунктов о мире. Но Вильсон не сделал ничего. Он даже не соизволил ответить на эти крики о помощи.

Как явствует из писем арестованных членов императорской семьи, в июле 1918 года они уже знали о том, что царь и его семья расстреляны. Великий князь Николай Михайлович в письме датскому посланнику в октябре 1918 года писал: «Иллюзии Ее Величества Императрицы-Матери по поводу судьбы ее августейшего сына меня расстраивают. Было бы просто чудом, если бы он остался целым и невредимым…».

Горечь и отчаяние по поводу судьбы России звучат в письмах Романовых. «Я совершенно раздавлен всем, что здесь произошло, — восклицал великий князь Георгий Михайлович в письме жене. — Как ты знаешь, России больше не существует. Она была продана Германии евреями с помощью русских предателей. Русские ничего не имеют в своих мозгах, кроме водки. Они пили ее в течение столетий и потому поглощены ею. Если американцы в один прекрасный день придут сюда, я не удивлюсь, что они продадут всех жителей, как когда-то они продали негров. Зулусы более цивилизованны, нежели русские».

В течение всей осени 1918 года Харальд Скавениус находился в постоянном контакте с арестованными великими князьями. Он посещал их в тюрьме вместе со своей женой Анной Софией Скавениус и тайно обменивался письмами. При участии X. Скавениуса и датского посольства в Петрограде в тюрьму для осужденных три раза в неделю доставлялись дополнительные продукты питания. В Архиве X. Скавениуса, находящемся в Королевской библиотеке в Копенгагене, сохранилось четыре письма, написанные ему в то время великим князем Николаем Михайловичем. Скавениус получал также письма и от великого князя Георгия Михайловича для пересылки их его жене — великой княгине Марии Георгиевне, находившейся, как говорилось выше, в Лондоне.

На датского посланника и его жену сильное впечатление производил тот факт, как достойно вели себя в тюрьме великие князья. В воспоминаниях великого князя Гавриила Константиновича, самого молодого из великих князей и единственного, кому удалось вырваться из большевистских застенков, есть следующие свидетельства: «…Встречи (имеются в виду встречи в тюрьме. — Ю. К.) с моими дядями продолжались. Мы обычно встречались на прогулках и обменивались несколькими фразами. Странно мне было на них смотреть в штатском платье. Всегда носившие военную форму, они изменились до неузнаваемости. Я не могу сказать, что тюрьма сильно угнетала их дух…

Однажды на прогулке один из тюремных сторожей сообщил нам, что убили комиссара Урицкого… Скоро начались массовые расстрелы… а на одной из прогулок… до нас дошло известие, что мы все объявлены заложниками. Это было ужасно. Я сильно волновался. Дядя Дмитрий Константинович меня утешал: „Не будь на то Господня воля… — говорил он, цитируя „Бородино“, — не отдали б Москвы“, а что наша жизнь в сравнении с Россией — нашей Родиной?».

Он был религиозным и верующим человеком, и мне впоследствии рассказывали, что умер он с молитвой на устах. Тюремные сторожа говорили, что когда он шел на расстрел, то повторял слова Христа: «Прости им, Господи, не ведают, что творят»…

Другой великий князь, Георгий Михайлович, в письме жене так описывает свое душевное состояние в те страшные дни 1918 года: «Я более чем спокоен, и ничто меня больше не тревожит. Бог помогает мне не терять мужества и после того шока, который я пережил в январе в Хельсингфорсе, когда, включив свет, я увидел дуло револьвера у моей головы и штык, направленный прямо на меня, сердце мое спокойно.

Я твердо решил, что если мне суждено умереть, то смерть я хочу принять, глядя ей прямо в глаза, без всякой повязки на глазах, т. к. я хочу видеть оружие, которое будет направлено на меня. Я уверяю тебя, что если это должно случиться и если на это есть воля Божья, то ничего в этом страшного нет».

X. Скавениус постоянно сносился с датским министром иностранных дел. Однако в Дании, как и в Англии, правительственные круги да и члены королевского дома были напуганы развитием событий в России, а потому относились к вопросу спасения великих князей весьма настороженно. Когда в июле 1918 года правительство Дании получило из Петрограда сообщение посланника об убийстве царской семьи, ни оно, ни датский королевский дом не сделали по этому поводу никаких официальных заявлений. Министр иностранных дел Дании Эрик Скавениус придерживался мнения, что события в России являются «внутренним делом русских». В память членов царской семьи в Копенгагене в Русской церкви на Бредгаде была отслужена заупокойная служба, на которой присутствовали члены королевской семьи и дипломаты, аккредитованные в датской столице.

Не было активной поддержки в вопросе освобождения великих князей ни со стороны шведского, ни со стороны норвежского королевских домов. Имеются даже свидетельства, что в октябре — ноябре 1918 года информация, поступавшая из Петрограда от X. Скавениуса, доставлялась датскому королю с запозданием.

17 Августа эсером А. Каннегисером был убит Моисей Урицкий. В этот же день было совершено покушение на В. Ленина. Народный комиссариат внутренних дел дал указание «немедленно арестовывать всех правых эсеров, а из буржуазии и офицерства взять значительное количество заложников». Газета «Петроградская правда» в те дни писала: «Вожди и видные люди царского времени должны быть расстреляны. Список заложников должен быть опубликован, дабы всякий прохвост и проходимец, а точнее капиталисты, знали, кто из великих князей, вельмож и сановников понесет кару в случае гибели хотя бы одного из советских вождей и работников».

По Северной столице прокатилась новая волна арестов. По данным большевистской печати, в те дни было расстреляно 556 лиц, принадлежащих к буржуазным классам. Нападению подверглись и посольства и консульства западных стран. Газеты ежедневно сообщали о новых и новых расстрелах арестованных, среди которых были министры, редакторы и вообще политические противники большевистского режима.

Первым сигналом к развертыванию «беспощадного массового террора» была телеграмма В. Ленина руководству Пензенского губисполкома на имя Евгении Бош от августа 1918 года, в которой Ленин давал указания, как справиться с крестьянскими восстаниями: «…сомнительных — запереть в концентрационный лагерь вне города», а кроме того, «провести беспощадный массовый террор».

Через десять дней после ленинской телеграммы вышел декрет Совета народных комиссаров о «красном терроре». Под ним стояли подписи представителей ЧК: Г. И. Петровского, Д. И. Курского и управляющего делами Совнаркома В. Д. Бонч-Бруевича. Декрет призывал к массовым расстрелам. Центральными и местными советскими газетами летом 1918 года была развернута широкая антимонархическая кампания. 10 сентября газета «Русская жизнь», издававшаяся в Харькове, писала, что в Новочеркасске открылся монархический съезд. «Съезд намерен организовать во всех городах России „монархические ячейки“, чтобы потом провозгласить старшего из рода Романовых „всероссийским Императором“».

Тучи над узниками Петропавловской крепости сгущались все больше. Царская семья, бывшая с момента прихода к власти большевиков разменной картой в отношениях между Германией и большевиками, была расстреляна. Ни Вильгельм II, ни германское правительство не сделали ничего для ее спасения. Та же ситуация складывалась и в отношении четырех великих князей. Как явствует из письма великого князя Николая Михайловича датскому посланнику от 13 октября 1918 года, великий князь хорошо понимал всю тщетность попыток достичь своего освобождения с помощью Германии «и при посредничестве украинского гетмана Скоропадского». По этому поводу он писал Скавениусу: «Я хочу, чтобы Вы были в курсе всей подноготной переговоров по поводу моего освобождения. Мой главный управляющий Молодовский, которого вы знаете, был принят 20.IX самым любезным образом гетманом Скоропадским. Он тут же напрямую связался с Берлином и поручил представителю МИДа Германии г-ну Палтоффу телеграфировать по этому поводу Иоффе. И вот прошел уже почти месяц — никакого результата и никакого удовлетворительного ответа. В том, что касается гетмана, он попросил господина Молодовского передать мне, что он предоставляет мне свободу выбора места на Украине, где бы я хотел проживать. Все власти Клева были необычайно любезны с Молодовским».

Давая оценку большевикам и той игре, которую они и Германия вели между собой, он замечал: «…Я думаю, что не ошибусь по поводу настоящих намерений немцев. Вы сами прекрасно знаете, что все наши теперешние правители находятся на содержании у Германии, и самые известные из них, такие как Ленин, Троцкий, Зиновьев, воспользовались очень круглыми суммами. Поэтому одного жеста из Берлина было бы достаточно, чтобы нас освободили. Но такого жеста не делают и не сделают, и вот по какой причине! В Германии полагают, что мы можем рассказать нашим находящимся там многочисленным родственникам о тех интригах, которые немцы в течение некоторого времени ведут здесь с большевиками. Поэтому в Берлине предпочитают, чтобы мы оставались в заточении и никому ничего не смогли поведать. Они забывают, что все это вопрос времени и что рано или поздно правда будет установлена, несмотря на все их уловки и хитрости».

В другом письме, касаясь этой темы, Николай Михайлович восклицал: «Увы, я, уже почти доживя до шестидесяти лет, никак не могу избавиться от германофобских чувств, главным образом после этого мрачного союза кайзера с большевиками, который однажды плохо обернется для Германии».

Не верил великий князь и в совместную акцию помощи со стороны трех скандинавских королевских домов, на которую рассчитывал датский посланник. 6 сентября 1918 года Николай Михайлович из своей кельи в Петропавловской крепости писал: «Господин министр! Осмеливаюсь подсказать Вам еще кое-какие идеи по поводу нашего освобождения. Если бы только возможное вмешательство в составе трех скандинавских королевств имело бы место, это было бы превосходно. Но, честно говоря, я не очень-то верю в подобные коллективные вылазки. Напротив, если бы Вы смогли действовать по собственному почину, то это изменило бы дело. В частности, если бы Вы сыграли на родственных связях, объединяющих меня и моего брата с ее Величеством Королевой…».

Гавриил Константинович, вспоминая о днях пребывания в Петропавловской крепости великого князя Николая Михайловича, писал: «Дядя Николай Михайлович (историк) часто выходил из своей камеры во время уборки, а иногда вечером, во время ужина, стоял у громадного подоконника в коридоре и, между едой, неизменно продолжал разговаривать и шутить со сторожами. Он был в защитной офицерской фуражке без кокарды и в чесучовом пиджаке. Таким я его помню в последнее наше свидание в коридоре…».

Понимая, что добиться освобождения великих князей с помощью Германии нереально, Харальд Скавениус в октябре-ноябре 1918 года предпринял шаги для организации их побега. Учитывая в целом благожелательное отношение охраны к великим князьям, он стал вынашивать планы подкупа охранников. Скавениус запросил Копенгаген о необходимости получения им для этой цели 500 тысяч рублей. Великая княгиня Мария Георгиевна, находившаяся в Лондоне, просила главу датского Ландсмандсбанка Эмиля Глюкштадта быть посредником в переводе денег в Петроград. 11 декабря 1918 года датский посол в Лондоне сообщил Харальду Скавениусу, что датская королевская чета готова предоставить в его распоряжение 500 тысяч рублей.

Освобождение казалось уже совсем близким. Подготовка к нему шла полным ходом. Об этом свидетельствует письмо великого князя Николая Михайловича Скавениусу от 5 октября 1918 года: «Новости по поводу моего освобождения, дошедшие до меня, хорошие, и теперь мне надо готовиться к тому, что, может быть, я окажусь на свободе. Не могли бы Вы мне сообщить через г-на Брюммера или Бирюкова о днях отплытия шведских пароходов, чтобы я смог к ним приспособиться. После этого мне нужно будет запастись какими-нибудь документами и бумагами для переезда из Стокгольма в Мальмё как для меня самого, так и для моего слуги…

Мой бедный брат Георгий страшно нервничает и худеет прямо на глазах, это последствие пребывания в тюрьме и тех несправедливостей, которые обрушились на его семью. Если я не добьюсь его освобождения одновременно с моим, то нужно будет, чтобы действовали с Вами совместно, я буду иметь честь сказать Вам это лично».

Разрыв дипломатических отношений между Данией и Советской Россией спутал все карты. Скавениус вынужден был покинуть Советскую Россию в декабре 1918 года.

Можно также предположить, что срыв планов освобождения великих князей из Петропавловской крепости произошел и по причине изменения в тот момент кадрового состава руководства тюрьмы. Член ВЧК, комиссар Богданов, который помог выйти из тюрьмы великому князю Гавриилу Константиновичу, а также Н. Брасовой, был уволен большевиками и на его место, по свидетельству Антонины Романовой, назначили «некую Яковлеву», которая решила не выпускать Романовых.

6 Января 1919 года великий князь Николай Михайлович направил письмо наркому просвещения А. В. Луначарскому. В нем говорилось:

Ответа не последовало.

Между тем влиятельные силы в самой Советской России пытались освободить великих князей. Сохранились документы, свидетельствующие о ходатайствах за великого князя Гавриила Константиновича со стороны Горького. Лечащий врач великого князя И. И. Манухин 19 августа 1918 года обратился с письмом к управляющему делами Совнаркома В. Д. Бонч-Бруевичу. «Тяжелый тюремный режим, в котором сейчас находится такой серьезный больной, — писал он, — является для него, безусловно, роковым; арест в этих условиях, несомненно, угрожает опасностью для его жизни. Об этом только что сообщено мною и врачам Дома предварительного заключения Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией.

Узнав там, что арест гражданина Г. К. Романова проведен по распоряжению Совета Народных Комиссаров, я обращаюсь к Вам и Совету Народных Комиссаров с просьбой изменить условия его заключения, а именно, перевести арестованного в частную лечебницу под поручительство старшего ее врача (а если этого недостаточно, то и под мое личное поручительство)… Он никуда не уйдет и явится по первому Вашему требованию. Я прошу хотя бы об этом».

Как пишет в своих воспоминаниях Гавриил Константинович, в один прекрасный день комиссар тюрьмы по фамилии Богданов показал ему бумагу, в которой говорилось, что его переводят в клинику Герзони.

Позже выяснилось, что в это время в клинике находилась жена великого князя Михаила Александровича Н. Брасова, переведенная туда тоже из Дома предварительного заключения и тоже при содействии комиссара Богданова. Во время встречи с Антониной Романовой комиссар «Б.» заявил ей, что ни она, ни великий князь не имели права «ни под каким видом встречаться и разговаривать» с Брасовой. В заключение разговора комиссар добавил, что «в случае нарушения этого условия муж ваш и вы будете арестованы». В это же время, вспоминала Антонина Романова, жена Горького Мария Федоровна Андреева также предупредила ее, что нахождение князя Гавриила Константиновича в клинике по соседству с Н. Брасовой может кончиться арестом князя, и потому предложила ей вместе с мужем переехать на квартиру Горького. «Без разрешения комиссара „Б.“, — свидетельствовала супруга великого князя, — я этого сделать не могла. Он дал мне его, и я прямо из его кабинета позвонила Горькому по телефону. Начав разговор, я затем передала трубку „Б.“. Он переспросил Горького о нашем переезде и хотел кончить разговор, но Горький, по-видимому, его еще о чем-то просил, и я услышала: „Нет, Павла Александровича я не выпущу. Он себя не умеет вести. Ходит в театры, а ему там устраивают овации“».

В российских архивах сохранилась телеграмма петроградской ЧК на имя управделами Совнаркома В. Д. Бонч-Бруевича от 22 октября 1918 года: «Гавриил Романов арестован как заложник содержится квартире Горького болен сильной степени туберкулезом». Против освобождения из тюрьмы больного князя был Ленин. В телеграмме от того же 22 октября 1918 года на имя Зиновьева (также сохранившейся в архивах) он высказал свое личное мнение по этому вопросу: «Боюсь, что Вы пошли чересчур далеко, разрешив Романову выезд [в] Финляндию. Не преувеличены ли сведения о его болезни? Советую подождать, не выпускать сразу в Финляндию. Ленин».

За Гавриила Константиновича просил Ленина М. Горький. 18–19 ноября 1918 года он направил Ленину из Петрограда письмо следующего содержания:

Письмо Горького Ленину через врача Манухина попало в руки Антонины Романовой, которая направила его в Москву со своей горничной. Последняя встретилась там с сыном Горького и вручила ему послание.

Вскоре Гавриил Константинович переехал на квартиру Горького. Антонина Романова вспоминала: «Горький нас встретил приветливо и предоставил нам большую комнату в четыре окна, сплошь заставленную мебелью, множеством картин, гравюр, статуэтками и т. п. Комната эта скорее походила на склад мебели, которая, как мы потом узнали, вся продавалась, и в ней часто бывали люди, осматривавшие и покупавшие старину. Устроились мы за занавескою… Муж ни разу не вышел. Обедали мы за общим столом с Горьким и другими приглашенными. Бывали часто заведомые спекулянты, большевистские знаменитости и другие знакомые. Мы видели у Горького Луначарского, Стасова. Хаживал и Шаляпин. Чаще всего собиралось общество, которое радовалось нашему горю и печалилось нашими радостями. Нам было в этом обществе тяжело».

В. Ходасевич, часто навещавший тогда Горького, вспоминал: «Каждый вечер у него собирались люди. Приходили А. Н. Тихонов и З. И. Гржебин… Приезжал Шаляпин, шумно ругавший большевиков. Однажды явился Красин… Выходила к гостям Мария Федоровна. Появлялась жена одного из членов Императорской фамилии, сам он лежал больной в глубине горьковской квартиры».

Позже Гавриилу Константиновичу удалось через Финляндию вырваться из «объятой красным пламенем» Советской России. В этом ему помогла и Мария Федоровна Андреева, занимавшая тогда пост комиссара театров и зрелищ Петрограда. Свидетельства этого факта содержатся и в воспоминаниях бывшего политического деятеля России В. Н. Коковцова, жена которого также обращалась к Андреевой за аналогичной помощью.

Остальных великих князей постигла трагическая судьба, хотя за их освобождение выступали писатели и советские организации. Так, специальное обращение на имя Совнаркома было направлено членами Академии наук, в нем содержалась настоятельная просьба освободить из тюрьмы 60-летнего великого князя Николая Михайловича, являвшегося, как говорилось в обращении, на протяжении многих лет председателем Императорского Исторического общества. Вопрос о возможном освобождении Николая Михайловича был поставлен на повестку дня заседания Совнаркома 16 января 1919 года. Докладывал председатель Вологодского губернского исполкома Совдепа и по совместительству член Вологодского исполкома РКП(б) Ш. Элиава. Он сказал: «Никаких конкретных данных, изобличающих Н. Романова в контрреволюционной деятельности, у меня не имеется. За время пребывания Романова в Вологде в ссылке (с апреля по июль 1918 года) наблюдение установило частые сношения Романова с японским посольством. Вообще он вел в Вологде замкнутый образ жизни. Из личных бесед с ним я вынес впечатление о нем, как о человеке большого ума и хитром. Вообще я считаю, что он для нас совершенно не опасен».

Вопрос об освобождении князя так и не был решен. Просил за него и М. Горький. Устная резолюция большевистских лидеров звучала, однако, довольно определенно: «Революции не нужны историки».

Существует версия, что именно Ленин поторопил ЧК вынести смертный приговор всем четверым бывшим великим князьям. В 1919 году по постановлению Чрезвычайной комиссии были расстреляны 3456 человек. По другим данным, в одном Киеве в шестнадцати киевских «чрезвычайках» погибло не менее двенадцати тысяч человек. В Саратове было расстреляно 1500 человек. При усмирении рабочей забастовки в Астрахани погибло не менее двух тысяч человек, в Туркестане за одну ночь было перебито свыше двух тысяч человек.

М. И. Лацис, один из руководителей ВЧК, в эти дни писал: «Мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материалов и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против Советов. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, — к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом смысл и сущность „красного террора“».

Но даже в то время в общем хоре жаждавших крови звучали голоса, осуждавшие террор. 6 февраля 1919 года в московской газете «Всегда вперед» была опубликована статья Ю. Мартова под названием «Стыдно». В ней говорилось: «Какая гнусность! Какая ненужная жестокая гнусность, какое бессовестное компрометирование русской революции новым потоком бессмысленно пролитой крови! Как будто недостаточно было уральской драмы — убийства членов семьи Николая Романова? Как будто недостаточно, что кровавая баня помогла русским контрреволюционерам в их агитации в Западной Европе против революции…

Когда в августе они были взяты заложниками, Социалистическая академия, которую вряд ли заподозрят в антибольшевизме, протестовала против ареста Николая Михайловича как ученого (историка), чуждого политике. Теперь и этого мирного исследователя истории — одного из немногих интеллигентных Романовых — застрелили как собаку. Стыдно! И если коммунисты, если революционеры, которые сознают гнусность расстрела, побоялись заявить протест, чтобы их не заподозрили в симпатиях к великим князьям, то вдвойне стыдно за эту трусость — позорный спутник всякого террора!».

В ночь на 30 января 1919 года великие князья раздетыми были выведены на мороз, одного из них, больного, несли на носилках. Грянули выстрелы, и все четверо пали на землю. Тела их были свалены в общую могилу, где нашли свое последнее пристанище другие русские люди, также невинно расстрелянные за несколько часов до этого. В официальном сообщении большевистских властей говорилось, что великие князья расстреляны как «заложники» за убийство в Германии вождей немецких коммунистов Розы Люксембург и Карла Либкнехта.

19 Февраля Мария Федоровна со свойственным ей пророчеством написала своей сестре: «Боюсь, у Вас вовсе не понимают, какой опасности подвергаются все страны, если вы в самом скором будущем не окажете нам действительной помощи в деле уничтожения этих исчадий ада (большевиков). Ведь это ужасная зараза, как чума распространяющаяся повсюду…».

Однако многие в Европе уже тогда понимали, что означает большевизм для Европы и мира.

В 1918–1919 годах, после поражения Германии, когда страны Центральной Европы испытывали последствия социальных потрясений, многие в Дании были напуганы, как писали датские газеты, «красной волной», двигавшейся с Востока на Запад. Подобные страхи поддерживались троцкистскими лозунгами «мировой революции». Когда правительства Англии, Франции и США наряду с прямой интервенцией и поддержкой антибольшевистских сил объявили об экономической блокаде России, правительство Дании в октябре 1918 года разорвало с ней дипломатические отношения. Однако, по заявлению датской стороны, эта акция была вызвана не политическими причинами, а исключительно «ухудшением здоровья» представителей миссии. В свою очередь, члены большевистской миссии во главе с Я. З. Сурицем были задержаны в Копенгагене до момента выезда всех датчан из России.

Вернувшись в Данию, X. Скавениус активно выступил за интервенцию в Советскую Россию. В меморандуме «Русские проблемы», обращенном к главам государств в 1919 году на конференции в Париже, он охарактеризовал большевизм как явление, «чуждое европейским традициям», являющееся не внутренней проблемой России, а серьезной международной проблемой. Взгляды X. Скавениуса разделял глава Трансатлантической компании крупный финансист X. Плюм. Он нашел сторонников в США, Франции, Англии и создал так называемую Международную Русскую лигу, ведавшую вербовкой добровольцев для отправки их в Россию. Многие члены миссии датского Красного Креста, действовавшего в России до 1919 года (В. О. Филипсен, Фольмер Хансен и др.), а также генеральный консул в Москве К. Ф. Саксенхаузен вошли в Русскую лигу. В феврале 1920 года в Копенгагене под руководством X. Скавениуса был создан так называемый Комитет возрождения России. Плюм поддерживал связь с Юденичем, Колчаком и Маннергеймом. Крупные банки (Крестьянский и Глюкштадта), потерявшие значительные вклады в России, финансировали, с одобрения правительства, отправку добровольцев в вооруженный корпус Вестенхольд, предназначавшийся для интервенции в прибалтийские государства.

Планы Русской лиги поддерживали некоторые политические и военные деятели Антанты, сторонники создания «санитарного кордона» из государств Прибалтики, Финляндии и Польши. Они надеялись, что таким образом удастся воспрепятствовать распространению революционного влияния на Запад. Обсуждались планы создания различных военно-политических блоков, таких как балтийско-скандинавская лига, скандинавская, финляндская, эстонская, шведско-эстонская федерации или балтийская лига. Эти планы внушали большевикам серьезные опасения.

Активную роль в подготовке интервенции, экономической и политической блокады Советской России играла бывшая царская миссия в Копенгагене во главе с бароном Мейендорфом и военным атташе С. Потоцким. Последнему удалось сформировать в Копенгагене полк «Свободная Дания». Документы личного архива С. Потоцкого, хранящиеся в Государственном архиве Дании, свидетельствуют, что в соответствии с особым соглашением, заключенным между генералом Марушевским, представлявшим так называемое Временное правительство Северной области России, и капитаном датской армии Паллуданом, в Копенгагене и Стокгольме было создано Специальное бюро для сбора и отправки датских и шведских добровольцев на север России.

Планы Русской лиги не нашли все-таки официальной поддержки у правительства Дании и натолкнулись на противодействие со стороны левых сил, выступавших за установление дипломатических отношений между двумя странами. В результате так называемой частной вербовки из Дании в Эстонию в 1918–1919 годах прибыло всего 225 добровольцев, в том числе полевой лазарет в составе пяти врачей и двенадцати медсестер.

Философ Бердяев в своей книге «Размышления о русской революции» напишет, что «революция произошла не только в России, но произошла и „мировая революция“, мировой кризис, подобный падению античного мира».

Дань скорбного уважения русской трагедии выразит в книге «Мировой кризис» Уинстон Черчилль: «…Немцы послали Ленина в Россию с обдуманным намерением работать на поражение России. Не успел он прибыть в Россию, как… собрал воедино руководящие умы… самой могущественной секты во всем мире и начал действовать, разрывая на куски все, чем держалась Россия и русский народ…».

Представители русской элиты, вынужденные после революции покинуть свою родину, дали оценку тем силам, которые в 1917 году захватили Россию. Философ И. Ильин в 1922 году писал: «Пять лет прожил я в Москве при большевиках, я видел их работу, я изучал их приемы и систему, я участвовал в борьбе с ними и многое испытал на себе. Свидетельствую: это растлители души и духа, безбожники, бесстыдники, жадные. Лживые и жестокие властолюбцы. Колеблющийся и двоящийся в отношении к ним — сам заражен их болезнью; договаривающийся с ними — договаривается с диаволом: он будет предан, оболган и погублен. Да избавит Господь от них нашу родину! Да оградит Он от этого и от этой муки остальное человечество!».

Великий русский писатель И. А. Бунин так отзовется о большевизме: «Я лично совершенно убежден, что низменнее, лживее, злей и деспотичней этой деятельности еще не было в человеческой истории даже в самые подлые и кровавые времена».