Сияние.

Часть четвертая. В СНЕЖНОМ ПЛЕНУ.

26. Край сновидений.

От вязания ей захотелось спать. Сегодня ее потянуло бы в сон даже от Бартока, но из маленького проигрывателя лился не Барток, а Бах. Ее пальцы двигались все медленнее, медленнее, и к тому времени, как сын приступил к знакомству с давней обитательницей номера 217, Венди уснула, уронив вязание в колени. Пряжа и спицы медленно колыхались в такт дыханию. Сон Венди был глубоким, без видений.

* * *

Джек Торранс тоже уснул, но его сон был легким, беспокойным, населенным видениями, которые казались слишком яркими для того, чтобы быть просто снами. Несомненно, таких живых снов Джек никогда не видел.

Пока Джек пролистывал пачки счетов на молоко – а их, сложенных по сто, было, похоже, несколько десятков тысяч, – голова его отяжелела. И все же он бегло просмотрел все листки до единого, опасаясь, что, если будет небрежен, то упустит именно ту часть «оверлукианы», без которой не создать некую мистическую связь – ведь Джек был уверен, что это недостающее звено где-то здесь. Он ощущал себя человеком, который в одной руке держит провод шнур питания, а другой шарит по чужой темной комнате в поисках розетки. Если он сумеет отыскать ее, то будет вознагражден чудесным зрелищем.

Джек объявил войну звонку Эла Шокли и его требованиям. В этом ему помог странный случай на детской площадке. Случай этот слишком напоминал нечто вроде нервного срыва, и Джек не сомневался – так его рассудок восстал против высокомерного требования Эла Шокли, будь он проклят, забыть о замысле написать книгу. Не исключено, что это означало, до какой степени нужно задавить в Джеке уважение к себе, чтоб оно исчезло окончательно. Книгу он напишет. Если это подразумевает разрыв с Элом Шокли, ничего не поделаешь. Он напишет историю отеля – напишет честно, без недомолвок, а прологом станет его галлюцинация: движущиеся кусты живой изгороди, подстриженные в форме зверей. Название будет не вдохновенным, но приносящим прибыль:

Без недомолвок, да, но и без мстительности, без попыток взять реванш над Элом или Стюартом Уллманом или Джорджем Хэтфилдом или отцом (жалкий хулиган и пьяница, вот кто он был), или, раз уж речь зашла об этом, еще над кем-нибудь. Он напишет эту книгу, поскольку «Оверлук» приворожил его – возможно ли более простое и правдивое объяснение? Он напишет ее по той самой причине, по которой писались все великие книги, и художественные, и публицистика: истина всегда выходит на свет божий, в итоге она всегда выясняется. Он напишет эту книгу, поскольку чувствует: это его долг.

Пятьсот галл. цельного молока. Сто галл. сливок. Оплач. Счет отослан в банк. Триста пинт апельсинового сока. Оплач.

Не выпуская из рук пачки квитанций, Джек немного осел на стуле. Но он уже не видел, что там напечатано. Зрение утратило четкость. Веки отяжелели. От «Оверлука» мысли скользнули к отцу, тот служил санитаром в берлинской общественной больнице. Крупный мужчина. Этот толстяк возвышался на шесть футов и два дюйма, и Джек так с ним и не сравнялся – когда, достигнув шести футов, он перестал расти, старика уже не было в живых. «Коротышка поганый», – говорил он, награждая Джека любящим шлепком и разражался смехом. Было еще два брата, оба выше отца, и Бекки – та в неполных шесть лет была ниже Джека всего на два дюйма, и почти все время, что они были детьми, даже выше него.

Отношения Джека с отцом напоминали медленно разворачивающийся, обещающий стать прекрасным, цветок. Однако, когда бутон полностью раскрылся, оказалось, что изнутри цветок сгнил. Несмотря на шлепки, синяки, иногда – фонари под глазом, Джек сильно, не критикуя, любил этого высокого пузатого мужчину. Пока не отпраздновал свой седьмой день рождения.

Он не забыл бархатные летние ночи – притихший дом, старший брат, Бретт, гуляет со своей девушкой, средний – Майкл, что-то зубрит, Бекки с мамой в гостиной смотрят старенький капризный телевизор, а сам он сидит в холле, притворяясь, что играет с машинками, на самом деле поджидая ту минуту, когда тишину нарушит стук распахнувшейся двери и отец, заметив поджидающего его Джекки, зычно приветствует мальчика. Собственный счастливый вопль в ответ, здоровяк идет по коридору, в свете лампы сквозь стрижку-«ежик» сияет розовая кожа. Из-за больничной белой униформы – вечно расстегнутая, иногда измазанная кровью куртка, отвороты брюк ниспадают на черные башмаки – при таком освещении отец всегда казался мягким колеблющимся огромным признаком.

Он подхватывал Джекки на руки, и тот взлетал кверху с такой горячечной скоростью, что просто чувствовал, как воздух свинцовым колпаком давит на голову. Выше, выше, оба кричали: «Лифт! Лифт!» Бывали вечера, когда пьяный отец не успевал железными руками вовремя остановить подъем, тогда Джекки живым снарядом перелетал через плоскую отцовскую макушку и с грохотом приземлялся на пол позади папаши. Но бывало и по-другому – заходящийся смехом Джекки взлетал туда, где воздух подле отцовского лица был насыщен сырым туманом пивного перегара, и там мальчика трясли, переворачивали, гнули, как хохочущий тряпичный сверток, чтобы в конце концов поставить на ноги.

Выскользнув из расслабленных пальцев, квитанции медленно покачиваясь поплыли вниз, чтоб лениво приземлиться на пол. Сомкнутые веки, на изнанке которых вырисовывалось объемное изображение отцовского лица, чуть приоткрылись – и опустились вновь. Джек легонько вздрогнул. Его сознание плыло вниз, как эти квитанции, как листья осины в листопад.

Такова была первая фаза его отношений с отцом. Она закончилась, когда Джек понял, что и Бекки, и братья – все старше него – ненавидят Торранса-старшего, а мать, неприметная женщина, которая редко говорила в полный голос и все бормотала себе под нос, терпит мужа только потому, что ее католическое воспитание подсказывает: это твой долг. В те дни Джеку не казалось странным, что все свои споры с детьми отец выигрывает кулаками – так же, как не казалось странным, что любовь к отцу идет рука об руку со страхом: Джек боялся игры в «лифт», которая в любой вечер могла кончится тем, что он упадет и разобьется; он боялся, что грубоватый, но добрый настрой отца по выходным вдруг сменится зычным кабаньим ревом и ударами «моей старушки правой»; а иногда, вспомнил Джек, он боялся даже того, что во время игры на него упадет отцовская тень. К концу этой фазы он начал замечать, что Бретт никогда не приводит домой своих подружек, а Майк с Бекки – приятелей.

К девяти годам любовь начала скисать, как молоко – тогда трость папаши уложила мать в больницу. С тростью он начал ходить годом раньше, став хромым после автомобильной аварии. С тех пор он никогда с ней не расставался – с длинной черной толстой палкой с золотым набалдашником. Тело дремлющего Джека дернулось и съежилось от раболепного страха – оно не забыло смертоносный свист, с которым трость рассекала воздух, и треск, когда она тяжело врезалась в стену… или живую плоть. Мать старик избил ни за что ни про что, внезапно и без предупреждения. Они ужинали. Трость стояла возле отцовского стула. Был воскресный вечер, конец папиного трехдневного уикэнда. Все выходные он, в своей неподражаемой манере, пропьянствовал. Жареный цыпленок. Бобы. Картофельное пюре. Мать передавала блюда. Папа во главе стола дремал – или готов был задремать – над полной до краев тарелкой. И вдруг он полностью стряхнул сон, в глубоко посаженных, заплывших жиром глазах сверкнуло какое-то тупое, злобное раздражение. Взгляд перескакивал с одного домочадца на другого, на лбу вздулась жила – что всегда было плохим признаком. Большая веснушчатая ладонь опустилась на золоченый набалдашник трости, лаская ее. Отец сказал что-то про кофе – Джек до сего дня не сомневался, что отец сказал «кофе». Мама открыла рот, чтобы ответить, и тут палка со свистом рассекла воздух, врезавшись ей в лицо. Из носа брызнула кровь. Бекки завизжала. Мамины очки свалились в жаркое. Палка взвилась вверх и снова опустилась, на этот раз она рассекла кожу на макушке. Мама упала на пол. Покинув свое место, отец пошел вокруг стола туда, где на ковре, оглушенная, лежала мать. Двигаясь с присущей толстякам гротескной быстротой и проворством, он размахивал палкой. Глазки сверкали. Когда он заговорил с женой теми же словами, какими обращался к детям во время подобных вспышек, челюсть у него дрожала: «Ну. Ну, клянусь Господом. Сейчас ты получишь, что заслужила. Проклятая тварь, отродье. Ну-ка, получи свое». Палка поднялась и опустилась еще семь раз, и только потом Бретт с Майком схватили его, оттащили, вырвали из рук палку. Джек.

(Джекки-малыш, он теперь стал малышом Джекки, вот сейчас – задремав на облепленном паутиной складном стуле, бормоча, а топка за спиной ревела).

Точно знал, сколько раз отец ударил, потому что каждое мягкое «бум!» по телу матери врезалось в его память, как выбитое на камне зубилом. Семь «бум». Ни больше, ни меньше. Мамины очки лежали в картофельном пюре. Одно стекло треснуло и испачкалось в жарком. Глядя на это, не в силах поверить, они с Бекки расплакались. Бретт из коридора орал отцу, что шевельнись тот, и он убьет его. А папа вновь и вновь повторял: «Проклятая тварь. Проклятое отродье. Отдай трость, проклятый щенок. Дай мне ее». Бретт в истерике размахивал палкой и приговаривал: «да, да, сейчас я тебе дам, только шевельнись, я тебе дам и еще пару раз добавлю, ох, и надаю же я тебе». Мама, шатаясь медленно поднялась на ноги, лицо уже распухало, раздувалось, как перекачанная старая шина, из четырех или пяти ссадин шла кровь, и она сказала ужасную вещь – из всего, что мать когда-либо говорила, Джек запомнил слово в слово только это: «У кого газеты? Папа хочет посмотреть комиксы. Что, дождь еще идет?» Потом она снова опустилась на колени, на окровавленное, распухшее лицо свисали волосы. Майк звонил врачу, что-то бормоча в трубку. Нельзя ли приехать немедленно? Мама. Нет, он не может сказать, в чем дело. Не по телефону. Это не телефонный разговор. Просто приезжайте. Доктор приехал и забрал маму в больницу, где папа проработал всю свою взрослую жизнь. Папа, отчасти протрезвев (а может, это была тупая хитрость, как у любого загнанного в угол зверя), сказал врачу, что мать упала с лестницы. Кровь на скатерти… он же пытался обтереть ее милое личико. «И что, очки пролетели через всю гостиную в столовую, чтоб совершить посадку в жаркое с пюре?» – спросил доктор с ужасающим, издевательским сарказмом. – «Так было дело, Марк? Я слыхал о ребятах, которые золотыми зубами ловили радиостанции и видел мужика, который получил пулю между глаз, но сумел выжить и рассказывал об этом, но такое для меня новость». Папа просто потряс головой – черт его знает, должно быть, очки свалились, когда он нес ее через столовую. Дети молчали, ошеломленные огромностью этой хладнокровной лжи. Четыре дня спустя Бретт бросил работу на лесопилке и пошел в армию. Джек всегда чувствовал: дело было не только во внезапной и необъяснимой трепке, которую отец устроил за ужином, но и в том, что в больнице, держа руку местного священника, мать подтвердила отцовскую сказочку. Исполнившись отвращения, Бретт покинул их на милость того, что еще могло случиться. Его убили в провинции Донг Хо в шестьдесят пятом, когда старшекурсник Джек Торранс примкнул к активной студенческой агитации за окончание войны. На митингах, которые посещало все больше народу, он размахивал окровавленной рубашкой брата, но, когда говорил, перед глазами стояло не лицо Бретта, а лицо матери – изумленное, непонимающее лицо, – и звучал ее голос: «У кого газеты?».

Через три года, когда Джеку исполнилось двенадцать, сбежал Майк – он отправился в нью-хэмпширский университет и получил немалую стипендию Мерита. Годом позже отец умер от внезапного обширного удара, настигшего его, когда он готовил пациента к операции. Он рухнул на пол в развевающемся, незастегнутом белом халате и умер, наверное, еще до того, как ударился о черно-красный казенный больничный кафель. Через три дня человек, властвовавший над жизнью Джекки, необъяснимый белый Бог-Призрак, оказался под землей.

К надписи на плите, «Марк Энтони Торранс, любящий отец» Джек добавил бы еще одну строчку: Он знал, как играть в «лифт».

Они получили очень большую страховку. Есть люди, собирающие страховые полисы не менее увлеченно, чем прочие – монеты или марки; к ним-то и относился Марк Торранс. Деньги за страховку пришли как раз тогда, когда закончились ежемесячные полицейские штрафы и счета на спиртное. Пять лет они были богаты. Почти богаты…

В неглубоком, беспокойном сне перед Джеком, как в зеркале, возникло собственное лицо – свое и не свое: широко раскрытые глаза и невинно изогнутый рот мальчика, который сидит со своими машинками в холле и ждет папу, ждет белого призрачного бога, ждет, чтобы взлететь на лифте с головокружительной, веселящей скоростью в солоноватый, пахнущий опилками туман – дыхание бара, ждет, может статься, что лифт рухнет вниз и из ушей посыплются старые колесики и пружинки, а папа будет реветь от смеха, и это лицо.

(Превратилось в лицо Дэнни, так похожее на его, прежнее, только у него были светло-голубые глаза, а у Дэнни они туманно-серые, но изгиб губ такой же и волосы светлые, Дэнни в его кабинете, на нем спортивные трусики, а бумаги все промокли, от них поднимается приятный слабый запах пива… поднимающееся на крыльях дрожжей возбуждение, страшное желание ударить, причинить боль… дыхание бара… треск кости… собственный голос, пьяно причитающий: Дэнни, ты в порядке, док?.. Ах ты, Боже мой, бедная ручка… и это лицо превратилось в).

(Мамино изумленное лицо, избитое, окровавленное, оно появилось из-под стола, мама говорила).

(«… От вашего отца. Повторяю, чрезвычайно важное сообщение от вашего отца. Пожалуйста, не меняйте настройку или немедленно настройтесь на частоту Счастливого Джека, повторяю, немедленно настройтесь на частоту Счастливого Часа. Повторяю…»).

Медленное растворение. Бестелесные голоса доносились к нему, как эхо, гуляющее по бесконечному туманному коридору.

(Все время что-то мешает, Томми, миленький…).

(Мидок, здесь ли ты, радость моя? Снова во сне бродила я. Бесчеловечных чудовищ боюсь…).

(Извините, мистер Уллман, но разве это не…).

…Контора – полки для скоросшивателей, большой письменный стол Уллмана, чистая книга для регистрации забронированных номеров на следующий год уже на месте – ничего-то он не упустит, этот Уллман – все ключи аккуратно висят на гвоздиках.

(Кроме одного, какого? которого? универсала, универсала, универсала, у кого ключ-универсал? если мы поднимемся наверх, возможно, станет ясно).

И большой трансивер на полке.

Джек со щелчком включил его. Сквозь потрескивание короткими всплесками прорывалось вещание Американской радиокомпании. Он переключил волну и порыскал среди обрывков музыки, новостей, разглагольствований проповедника перед тихонько постанывающей паствой, сводок погоды. Вот и другой голос. Джек вернулся к нему. Это был голос его отца.

«…Убить его. Тебе придется убить его, Джекки, и ее тоже. Ведь настоящий художник должен страдать. Ведь каждый убивает тех, кого любит. Они же всегда будут что-то замышлять против тебя, будут пытаться мешать тебе, тащить на дно. В эту самую минуту твой мальчишка там, где ему вовсе не место. Куда посторонним вход воспрещен. Вот оно как. Проклятый щенок. Отлупи его палкой, Джекки, мальчик мой, отходи его так, чтоб выбить из него дух вон. Пропусти стаканчик, Джекки, и мы поиграем в лифт. А потом я пойду с тобой, и он получит по заслугам. Я знаю, ты сможешь. Конечно, сможешь. Ты должен убить его. Тебе придется убить его, Джекки, и ее тоже. Потому что настоящий художник должен страдать. Потому, что каждый…».

Голос отца звучал все выше и выше, становясь нечеловеческим, сводящим с ума, превращаясь в нечто пронзительное, назойливое, выводящее из терпения – превращаясь в голос божества-призрака, божества-свиньи; он несся из приемника прямо в лицо Джеку и…

– Нет! – завопил он в ответ. – Ты умер, ты лежишь в своей могиле, тебя во мне нет, нет! – Ведь Джек вытравил из себя отца до капли и то, что тот вернулся, прополз те две тысячи миль, которые отделяли отель от городка в Новой Англии, где отец жил и умер, было несправедливо, неправильно.

Он занес радио над головой и швырнул вниз. Приемник вдребезги разлетелся на полу, усеяв его старыми колесиками и лампами, словно какой-то безумец играл в лифт и вдруг игра пошла вкривь и вкось, от этого голос отца исчез, остался только его собственный голос, голос Джека, голос Джекки, который твердил в холодной реальности конторы:

– … умер, ты умер, ты умер!

Потом сверху донесся испуганный топот Венди и ее изумленный, полный страха голос:

– Джек? Джек!

Он стоял, моргая над разбитым приемником. Теперь для связи с внешним миром остался только снегоход в сарае. Он закрыл лицо руками, сжал виски. Ну вот, заработал себе дополнительную головную боль.

27. Кататония.

Промчавшись по коридору в одних чулках, Венди сбежала с лестницы в вестибюль, прыгая через две ступеньки. На покрытый ковром пролет, ведущий на третий этаж, она не взглянула. А если бы взглянула, то заметила бы: на верхней ступеньке, сунув палец в рот, неподвижно и молча стоит Дэнни. На шее и под самым подбородком вспухли синяки.

Крики Джека прекратились, но страх Венди от этого не ослаб. Вырванная из сна голосом Джека, звучавшим на прежней, высокой, оскорбительной ноте, которую Венди так хорошо помнила, она все еще думала, что спит, а другой частью рассудка понимала, что проснулась, и это пугало ее куда сильнее. Венди на пятьдесят процентов не сомневалась, что, ворвавшись в контору, обнаружит пьяного Джека, смущенно стоящего над распростертым телом Дэнни.

Она влетела в двери. Джек стоял там, растирая виски. Лицо было белым, как у привидения. У ног россыпью битого стекла лежал их приемник.

– Венди? – неуверенно спросил он. – Венди?

Похоже, недоумение усилилось, и на миг Венди увидела его настоящее лицо – лицо, которое обычно Джек так хорошо скрывал. Это было лицо отчаянно несчастного человека, пойманного в ловушку зверя, которому не под силу разобраться в ситуации и сдаться без потерь. Потом заработали мышцы: они шевелились под кожей, рот безвольно дрожал, адамово яблоко подымалось и опадало.

Смущение и удивление Венди отступили перед потрясением: Джек готов был расплакаться. Ей приходилось видеть его плачущим, но с тех пор, как он бросил пить, – ни разу… да и в те дни он плакал, только надравшись до положения риз и исполнившись патетической жалости к себе. Он был жестким парнем, натянутым, как кожа на барабане, и такая потеря контроля над собой опять перепугала ее.

Он приблизился. На нижних веках уже набрякли слезы, голова непроизвольно тряслась, словно тщетно пыталась прогнать эту бурю чувств, грудь поднимали судорожные вздохи, слившиеся в мощный, мучительный всхлип. Ноги, обутые в тапочки, споткнулись об останки радио, и Джек буквально упал жене в объятия, та даже отшатнулась под тяжестью его тела. Ее обдало дыхание мужа, но спиртным не пахло. Конечно, не пахло – здесь нет никакой выпивки.

– Что случилось? – Она удерживала его, как могла. – Джек, что это?

Сперва ему удалось только всхлипнуть. Он жался к жене хватаясь за нее так, что ей стало нечем дышать; прижимаясь лицом к плечу Венди, он тряс и мотал головой – беспомощно, будто что-то отгоняя. Тяжелые всхлипы было трудно унять. Джека всего трясло, под джинсами и рубашкой подергивались мышцы.

– Джек? Что? Скажи мне, что случилось?

Наконец, всхлипы начали превращаться в слова – сперва в основном невнятные, однако, стоило потечь слезам, как речь стала яснее.

«…Сон, по-моему, это был сон, но он был таким всамделишным, я… это моя мать сказала, что по радио будет выступать папа, и я… не знаю… он… он велел мне… не знаю… он орал на меня… поэтому я разбил приемник… чтоб он заткнулся. Чтоб заткнулся. Он умер. Не хочу его видеть даже во сне. Господи, Венди, он умер. У меня такой кошмар первый раз в жизни. Больше не хочу. Иисусе! Это было ужасно».

– Ты что, просто уснул в конторе?

– Нет… не здесь. Внизу.

Теперь он немного распрямился, прекратив давить на Венди своей тяжестью, а непрерывное движение головы взад-вперед сначала замедлилось, а потом прекратилось.

– Я там просматривал старые бумаги. Стул туда принес, сел. Счета на молоко. Скучная штука. Я, наверное, просто задремал. И тут мне приснился сон. Должно быть, я пришел сюда во сне. – Он издал тихий, дрожащий смешок прямо ей в шею. – Тоже впервые в жизни.

– Где Дэнни, Джек?

– Не знаю. А он что, не с тобой?

– Он не ходил… с тобой вниз?

Оглянувшись, Джек прочел в лице жены такое, что его собственное лицо напряглось.

– Ты никогда не позволишь мне забыть про это, а, Венди?

– Джек…

– Когда я буду лежать на смертном одре, ты склонишься надо мной и скажешь: «Так тебе и надо – помнишь, как ты сломал Дэнни руку?».

– Джек!

– Что – Джек? – горячо спросил он и вскочил на ноги. – Скажешь, ты так не думаешь? Что я поднял на него руку? Что я однажды уже поднял руку на Дэнни и могу это сделать снова?

– Я хочу знать, где он, вот и все!

– Ну давай, оборись, чтоб твоя хренова башка отвалилась, тогда все будет в порядке, правда?

Она повернулась и вышла из комнаты.

На миг Джек оцепенел с облепленной кусочками битого стекла промокашкой в руке и глядел, как Венди уходит. Потом он кинул промокашку в корзинку для мусора, пошел следом и догнал жену возле стойки администратора в вестибюле. Положив руки ей на плечи, он развернул Венди к себе. Застывшее, настороженное лицо.

– Венди, прости. Расстроился из-за этого сна… Прощаешь?

– Конечно, – сказала Венди, не изменив выражения лица. Одеревеневшие плечи выскользнули у Джека из рук. Она вышла на середину вестибюля и крикнула:

– Эй, док! Ты где?

Ответом было молчание. Она прошла к двустворчатой парадной двери, открыла одну створку и вышла на расчищенную Джеком дорожку. Дорожка больше напоминала окоп – утрамбованные сугробы, в которых Джек проложил ее, вместе с тем, что нападало сверху, доходили Венди до плеч. Выдыхая белые облачка пара, она еще раз позвала сына. Когда она вернулась в дом, вид у нее сделался испуганный.

Справляясь с вызванным Венди раздражением, Джек рассудительно сказал:

– Ты уверена, что он не спит у себя в комнате?

– Говорю тебе, он где-то играл, пока я вязала. Я слышала его внизу.

– Ты что, уснула?

– А при чем тут это? Да. Дэнни?

– Когда ты сейчас спускалась вниз, ты заглянула к нему в комнату?

– Я… – Она замолчала.

Он кивнул.

– Так я и думал.

Не дожидаясь Венди, Джек начал подниматься по лестнице. Она последовала за ним чуть ли не бегом, но он прыгал через две ступеньки. Когда он как вкопанный затормозил на площадке второго этажа, Венди чуть не врезалась ему в спину. Он прирос к месту, глядя наверх широко открытыми глазами.

– Что?.. – начала она и проследила его взгляд.

Дэнни все еще стоял там и сосал палец. Глаза были пустыми. Свет установленных в холле электрических светильников безжалостно демонстрировал отметины на горле.

– Дэнни! – взвизгнула она.

Крик нарушил паралич Джека и они вместе ринулись вверх по ступенькам, туда, где стоял сын. Упав перед мальчиком на колени, Венди обхватила его. Дэнни достаточно податливо подчинился, но не обнял ее в ответ. Будто она держала в объятиях набитую войлоком куклу, отчего во рту сразу же появился сладковатый привкус страха. Он сосал палец, равнодушно тараща глаза на колодец лестничного пролета за их спинами, и все.

– Дэнни, что случилось? – спросил Джек. Он потянулся, чтобы потрогать шею Дэнни там, где она распухла. – Кто это с тобой сде…

– Не смей его трогать! – прошипела Венди. Она сжала Дэнни в объятиях, подхватила на руки и отступила на полпролета вниз, так, что сбитый с толку Джек успел лишь выпрямиться.

– Что? Венди, какого черта ты…

– Не смей его трогать! Я убью тебя, если ты еще хоть раз протянешь к нему лапы!

– Венди…

– Ублюдок!

Она повернулась и сбежала вниз по лестнице на второй этаж. При этом голова Дэнни мягко покачивалась вверх-вниз. Большой палец надежно покоился во рту. Глаза напоминали затянутые мыльной пленкой окна. У подножия ступенек Венди свернула направо, и Джек услышал, как ее шаги удалились в конец коридора. Хлопнула дверь их спальни. Задвинулся засов. Защелкнулся замок. Короткая тишина. Потом тихие, невнятные причитания.

Неизвестно, как долго Джек стоял там, буквально парализованный всем, что случилось за столь короткий отрезок времени. Сон еще не оставил его, придавая всему легкий оттенок нереальности, будто Джек хлебнул мескаля. Может, Венди права, он сделал Дэнни больно? Попробовал задушить сына по требованию покойного отца? Нет. Никогда он не тронет Дэнни.

(Она упала с лестницы, доктор).

Теперь он в жизни не тронет Дэнни.

(Откуда мне было знать, что дымовая шашка бракованная?).

Никогда в жизни Джек не был намеренно жесток… трезвый.

(Не считая случая, когда ты чуть не убил Джорджа Хэтфилда).

– Нет! – выкрикнул в темноту. И с силой обрушил кулаки на ляжки – еще, и еще, и еще.

* * *

Венди сидела на слишком туго набитом стуле у окна. Она держала Дэнни на коленях, обнимая его, бормоча те старые как мир бессмысленные слова, что потом никак не можешь вспомнить – неважно, как обернулось дело. Он безвольно опустился к ней на колени, не выразив ни радости, ни протеста, будто был бумажной куклой, повторявшей его силуэт. Когда где-то в холле Джек выкрикнул: «Нет!», Дэнни даже не взглянул на дверь.

Путаница в мыслях у Венди немного улеглась, но за ней обнаружилось кое-что похуже. Паника.

Несомненно, это дело рук Джека. Отрицания мужа ничего не значили для Венди. Ей казалось вполне вероятным, что Джек во сне пытался придушить Дэнни – так же, как разбил во сне приемник. У него какой-то нервный срыв. Но что предпринять? Невозможно до бесконечности сидеть тут взаперти. Им нужна будет еда.

В действительности вопрос стоял только один – его-то и задавал полный холодности и прагматизма внутренний голос Венди, голос ее материнства, который, будучи направлен из замкнутого круга мать-дитя вовне, к Джеку, превратился в холодный и бесстрастный. Он спрашивал:

(Насколько он опасен?).

Джек отрицал, что это его работа. Синяки и тихая неумолимая отъединенность Дэнни от окружающего привели его в ужас. Если это сделал он, ответственность лежала на некой обособленной части его «я». То, что Джек сделал это во сне ужасным, извращенным образом ободряло. Возможно, ему можно доверить вывезти их отсюда? Увезти на равнину, подальше от гор… После чего…

Но дальше благополучного прибытия их с Дэнни к доктору Эдмондсу в Сайдвиндер она не умела заглянуть. Правда, особой нужды в этом не было. Текущего кризиса было вполне достаточно, чтоб Венди не могла отвлечься.

Она причитала над Дэнни, укачивая его на груди. Касавшиеся рубашки малыша пальцы отметили, что она сырая, однако в мозг Венди поступило лишь беглое сообщение. Поступи информация в полном объеме, Венди могла бы припомнить, что, когда Джек обхватил ее в конторе, всхлипывая ей в шею, руки у него были сухими. Это могло бы дать ей передышку. Но ее мысли по-прежнему занимало совсем иное. Следовало принять решение – можно подходить к Джеку или нет?

На самом деле это было не бог весть какое решение. В одиночку Венди ничего не могла сделать – даже перенести Дэнни вниз, в контору, чтоб вызвать помощь по радио. Мальчик пережил сильнейший шок. Его следует побыстрее увезти отсюда, пока не причинен непоправимый вред. Она отказывалась поверить, что непоправимое уже могло случиться.

Все же Венди мучилась над этим вопросом, судорожно выискивая альтернативы. Ей не хотелось, чтобы Дэнни опять попал в пределы досягаемости Джека. Теперь Венди сознавала, что уже приняла одно неверное решение, не послушавшись ни своих ощущений, ни ощущений Дэнни. Она позволила снегу запереть их тут… ради Джека. Следующее неудачное решение она приняла, когда отложила развод. Мысль, что она может опять ошибиться, да так, что всю оставшуюся жизнь будет ежедневно, ежеминутно жалеть об этом, почти парализовала ее.

Ничего огнестрельного тут не было. В кухне с магнитных планок свисали ножи, но между ними и Венди стоял Джек.

В попытках принять верное решение, найти альтернативу, ей не пришло в голову, как горько ироничны эти мысли: час назад она заснула с твердым убеждением, что все нормально и скоро станет еще лучше. Теперь же она рассматривала возможность использовать мясницкий нож против собственного мужа, если тот попытается вмешаться в их с сыном дела.

Наконец, с Дэнни на руках, она встала. Ноги дрожали. Выход был один. Придется смириться с тем, что Джек бодрствующий – это нормальный Джек, который поможет увезти Дэнни в Сайдвиндер, к доктору Эдмондсу. А если Джек попытаетсяне только помочь, Господи, помоги ему.

Венди подошла к двери и отперла ее. Подвинув Дэнни повыше на плечо, она открыла дверь и вышла в коридор.

– Джек? – нервно позвала она, но ответа не получила.

С растущим трепетом она прошла к лестничной клетке, но Джека там не оказалось. Пока она стояла на площадке соображая, что же делать дальше, снизу донеслось громкое, сердитое, горькое пение:

«Опрокинь меня в кле-е-евер,

И давай-ка еще разок!».

Звук его голоса напугал Венди еще сильнее, чем молчание, но все равно, других вариантов не было. Она начала спускаться по лестнице.

28. Это была она!

Джек стоял на лестнице, прислушиваясь к приглушенным причитаниям и уговорам, которые неслись из-за запертой двери, и замешательство постепенно сменилось гневом. Так ничего и не изменилось. Для Венди, во всяком случае. Можно двадцать лет не брать в рот спиртного и все равно видеть (ощущать) легкое движение ноздрей жены, когда та пытается различить отправляющийся в дальние страны на поезде Джекова дыхания джин или виски. Венди всегда была склонна признавать самое худшее: попади они с Дэнни в аварию из-за упившегося слепого, которого перед самым столкновением хватил удар, она отвернулась бы, негласно обвинив Джека в полученных Дэнни увечьях.

Лицо жены, уволакивающей от него Дэнни – вот что появилось у Джека перед глазами, и ему вдруг захотелось стереть написанный на этом лице гнев кулаками.

Она, черт побери, не имеет никакого права!

Да, возможно, сперва так оно и было. Он пил, он вел себя ужасающе. Сломать руку Дэнни – страшное дело! Но, раз человек меняется к лучшему, не заслуживает ли он, чтобы рано или поздно ему предоставили кредит под его исправление? А если кредита нет, не следует ли этому человеку оправдать недоверие? Если отец будет постоянно обвинять дочку-девственницу в том, что та трахается со всеми мальчишками-старшеклассниками без разбора, разве она в итоге не утомится от этих нагоняев настолько, что начнет получать их не зря? А если жена тайком – да не так уж и тайком – продолжает верить, что ее муж-трезвенник пьет…

Джек поднялся, медленно сошел вниз, на площадку второго этажа, и минутку постоял там. Из заднего кармана он вытащил платок, обтер губы и задумался: может быть, пойти, как следует постучать в спальню, требуя, чтоб его впустили посмотреть на сына? Она не имеет никакого права быть такой высокомерной, черт ее возьми.

Ладно, рано или поздно ей придется выйти оттуда – если только она не выдумала для обоих какую-нибудь диету, снимающую все проблемы. От этой мысли губы Джека тронула довольно неприятная усмешка. Ну, пусть придет. Придет – в свое время.

Он спустился на первый этаж, в вестибюле бесцельно постоял возле администраторской стойки и свернул направо. Он зашел в столовую и остановился на пороге. Прямо в глаза Джеку заблестели пустые столы под белыми льняными скатертями, которые были аккуратно выстираны, выглажены и закрыты чистой прозрачной клеенкой. Сейчас комната была пустынна, однако.

(Обед подадут в восемь. Маски снимут в полночь. Тогда же танцы).

Джек начал пробираться между столиков, мигом позабыв, что наверху – жена с сыном, позабыв свой сон, разбитый приемник, синяки. Он вел пальцем по скользкому пластику, пытаясь представить себе ту августовскую жаркую ночь сорок пятого – война выиграна, впереди простирается полное новизны, разнообразное будущее, похожее на край сновидений. Все кольцо подъездной дороги увешано яркими, пестрыми китайскими фонариками, из высоких окон (сейчас занесенных снегом) льется золотисто-желтый свет. Мужчины и женщины в маскарадных костюмах: тут – сиятельная принцесса, там – кавалер в ботфортах. Блестящие остроты и сверкающие драгоценности. Танцы. Реки спиртного – сначала вина и шампанского, потом, может быть, чего-нибудь покрепче. Звук голосов все выше, выше и вот с эстрады, где сидят музыканты, раздается веселый крик: «Маски долой! Маски долой!».

(И над всем воцарилась Красная Смерть!).

Джек обнаружил, что стоит на противоположном конце столовой, под двустворчатыми дверями бара «Колорадо», где в ту ночь сорок пятого года шла дармовая пьянка.

(Пузом к стойке. Пардон! Выпивка – за счет заведения.).

Он прошел в дверь и дальше, в окутывающую бар глубокую тень. Тут случилось нечто странное. Джек уже заходил сюда раньше, а один раз – чтобы сверить оставленный Уллманом инвентаризационный список, поэтому знал, что в баре хоть шаром покати. Но сейчас, в смутном свете, сочившемся из столовой (которая и сама освещалась тускло, поскольку окна загораживал снег) ему почудилось, будто он видит заговорщически подмигивающие из-за стойки бесконечные ряды бутылок, сифоны и даже пиво, капающее из всех трех надраенных до блеска кранов. Да, Джек сумел даже почувствовать запах пива – влажный дрожжевой аромат закваски, ничем не отличающийся от того тончайшего тумана, что каждый вечер окутывал лицо его отца, когда тот возвращался с работы домой.

С расширившимися глазами Джек пошарил по стене в поисках выключателя. Над стойкой зажегся неяркий, интимный свет – он шел от трех колец двадцативаттных лампочек, посаженных на люстры, имитирующие тележные колеса.

Все полки были пусты. Там еще даже толком не скопилась пыль. Пивные краны, как и идущие от них хромированные трубки, были сухими. Справа и слева его окружали обитые бархатом кабинки с высокими спинками: каждую сконструировали так, чтобы создать сидящей внутри парочке максимум уединения. Дальше, по другую сторону красного ковра, закрывающего пол, стояли сорок высоких табуреток. Все они были обиты кожей. На каждой уцелело выпуклое тавро, которое некогда носила корова в стаде: «Г-Кружок», «Д-Бар» (очень подходяще), «У-Трясун», «Лодырь Би».

Джек приблизился, легонько качнув в смущении головой: ему вспомнился тот день на детской площадке… но что толку думать об этом? И все же он мог поклясться, что смутно видел эти бутылки, так, как видишь темные силуэты мебели в комнате с задернутыми шторами. Единственное, что осталось – запах пива, но Джек знал: через определенный срок этот запах въедается во все деревянное в любом баре на свете, и ни один из изобретенных очистителей не в состоянии его искоренить. Но здесь запах казался резким… чуть ли не свежим.

Усевшись на табуретку, он оперся локтями на обитый мягкой кожей край стойки. По левую руку оказалась вазочка для арахиса – сейчас, разумеется, пустая. Первый раз за девятнадцать месяцев Джек зашел в бар и – его обычное везение! – тот оказался пуст, проклятый. Все равно на него мощной мучительной волной накатила тоска по прежним временам, а страстное физиологическое желание выпить распространилось от живота Джека к гортани, рту и носу. Ему казалось, что по дороге оно заставляет живые ткани съеживаться, ссыхаться и требовать чего-нибудь влажного, холодного… да побольше.

С дикой, безумной надеждой Джек еще раз взглянул на полки, но те были по-прежнему пусты. Он обиженно и смущенно ухмыльнулся. Пальцы, медленно сжавшиеся в кулаки, оставили на обитой кожей стойке бара крошечные царапины.

– Привет, Ллойд, – сказал Джек. – Сегодня вечером дела не очень-то идут, а?

Ллойд подтвердил. Ллойд поинтересовался, что Джек будет пить.

– Честное слово, я рад, что ты спросил, – сказал Джек. – Правда, рад. Оказывается у меня в кошельке – две двадцатки и две десятки, и я уж начал бояться, что сидеть им там до следующего апреля. Тут ведь поблизости ни одного «Семь-одиннадцать», можешь себе представить? А я-то думал, эти тошниловки завелись уже и на луне, мать ее так.

Ллойд выразил сочувствие.

– Ну, так вот что, – объявил Джек. – Налей-ка мне ровно двадцать мартини. Ровно двадцать, так вот, казанг. По одному за каждый месяц, что я был в завязке, и стаканчик для кайфа. Можешь это сделать, а? Ты не слишком занят?

Ллойд сказал, что вовсе не занят.

– Молодчина. Выстроишь этих марсиан вдоль стойки, а я всех прикончу по очереди. Бремя белого человека, Ллойд, дружище.

Ллойд повернулся к нему спиной, чтобы заняться работой. Джек полез в карман за кошельком и вместо денег вытащил флакон экседрина. Бумажник остался на столе в спальне, а его женушка, которая влезет и под шкуру, выперла Джека за дверь. Неплохо, Венди. Сука поганая.

– Кажется, меня одолело легкомыслие, – сообщил Джек. – Кстати, как там мой кредит на вашей точке?

Ллойд ответил, что с кредитом все в порядке.

– Великолепно. Ты мне нравишься, Ллойд. Остальные всегда тебе и в подметки не годились. Будь я проклят, от Барра до Портлэнда (штат Мэн) ты – лучший владелец пивнушки. Ну, к слову сказать, даже до Портлэнда, штат Орегон.

За такие слова Ллойд выразил благодарность.

Сбив крышечку с флакона с экседрином, Джек вытряс пару таблеток и закинул в рот. Рот заполнился знакомым кисловатым вкусом.

Вдруг у Джека возникло ощущение, что за ним кто-то наблюдает – с любопытством и некоторым презрением. У него за спиной не осталось ни одной пустой кабинки – в них сидели седеющие изысканные мужчины с красивыми молодыми девицами, и те, и другие – в маскарадных костюмах. Они с холодным весельем наблюдали за этим печальным упражнением в искусстве драмы.

Джек крутанулся на табуретке.

Кабинки, простиравшиеся в обе стороны от дверей бара, были пусты. Слева от Джека ряд кабинок, огибая подкову стойки, под углом поворачивал к более широкой стене. Мягкие кожаные спинки и сиденья. Поблескивающие темные столики «Формика», на каждом – пепельница, в каждой пепельнице – коробок спичек, на каждом коробке в золотом листочке над изображающем двери салуна значком отпечатано: Бар «Колорадо».

Он повернулся обратно, с гримасой проглотив остаток растворившегося экседрина.

– Ллойд, ты просто чудо, – сказал Джек. – Уже готово! Твоя проворность уступает лишь одухотворенной красоте твоих неаполитанских глаз. Салют.

Джек задумчиво рассматривал двадцать воображаемых порций. Сверкающие каплями влаги бокалы с мартини. В каждом – соломинка, воткнутая в пухлую зеленую оливку. В воздухе прямо-таки висел запах джина.

– Завязка… – сказал Джек. – Был ты когда-нибудь знаком с джентльменом, который вдруг раз – и завязал?

Ллойд позволил себе заметить, что время от времени такие джентльмены встречаются.

– А приходилось тебе возобновлять знакомство с таким человеком после того, как он развяжет?

Честное слово, Ллойд затруднялся припомнить.

– Стало быть, с тобой такого не бывало, – объявил Джек. Обхватив ладонью первый бокал, он поднес кулак к раскрытому рту и вздернул кверху. Сделав глоток, Джек выкинул воображаемый стакан через плечо. Снова появились люди, только что с маскарада; они разглядывали его, тайком посмеиваясь. Он ощущал их присутствие. Будь за стойкой бара вместо дурацких пустых полок зеркало, Джек мог бы их увидеть. Ладно, пяльтесь. Мать вашу так. Пяльтесь все, кому охота.

– Нет, не бывало, – сказал он Ллойду. – Мало кто развязывает эту легендарную Завязку, но рассказы тех, кто оказался способен на это и вернулся, ужасают. Когда завяжешь, кажется, что чище и светлее быть не может – словно плывешь на повозке в десяти футах над землей, над сточными канавами, где валяются все пьяницы со своими коричневыми пакетами, в которых спрятан «Буревестник» или «Бурбон папаши Флэша “Лопни баашка”». ТЫ удалился от всех, кто бросает на тебя мерзкие взгляды и велит либо исправляться, либо сваливать в другой городишко. Из канавы кажется, что лучше этой повозки ты в жизни не видел, Ллойд, мальчик мой. Все обвешано флажками, а впереди – духовой оркестр и по три мажоретки с каждой стороны – они размахивают жезлами, аж трусики сверкают. Мужик, готово дело – тебе приспичило попасть туда, подальше от алкашни, которая шныряет по помойкам за бычками – всего-то пол-дюйма от фильтра! – и тянет из жестянок горячительное, чтоб опять забалдеть.

Джек осушил еще два воображаемых бокала и перебросил их через плечо. Он прямо-таки слышал, как они вдребезги разлетелись на полу. И черт его возьми, если он не начал чувствовать, что на взводе. Это все экседрин.

– Вот ты и забираешься в нее, – сказал он Ллойду, – и как же ты рад! Господи боже мой, да я клянусь в этом. Повозка – самая большая и красивая на параде, на улицах полно народу, все выстроились вдоль мостовой, хлопают, подбадривают, машут, и все – в твою честь. Только алкашам, отрубившимся в канавах, наплевать на это. Ты дружил с ними, но это осталось позади.

Поднеся ко рту пустой кулак, Джек влил в себя еще порцию – четыре проскочило, шестнадцать осталось. Хорошо пошло. Он чуть покачнулся на табуретке. Пускай пялятся, если они так прикалываются. Снимайте, ребята, останется фотка на память.

– Потом, Ллойди – мальчик мой, начинаешь кое-что понимать. Чего не видно из канавы. Например, дно твоей повозки – просто прямые сосновые доски, такие свежие, что еще течет смола и стоит снять ботинки, как наберешься заноз. А еще – сидеть негде, кроме длинных скамеек без подушек и с высокими спинками, и скамейки эти на самом-то деле церковные, а через каждые пять футов или около того разложены сборники псалмов. И сидят в повозке на этих скамьях, оказывается, одни только плоскогрудые «эль бирдос» в длинных платьях с маленькими кружевными воротничками, и волосы у них стянуты на затылке в пучок так туго, что просто слышишь, как они пищат. Лица у всех плоские, бледные, осиянные и все они поют: «Соберемся мы у реки, у прекрасной, прекрасной ре-е-е-ки», а перед ними играет на органе вонючая светловолосая сука и велит петь погромче, погромче. Тут кто-нибудь сует тебе в руки молитвенник и говорит: «Пой с нами, брат. Если хочешь остаться на Повозке, придется петь утро, день и ночь напролет. Особенно ночь». Тогда-то и понимаешь, что такое эта повозка на самом деле, Ллойд. Это храм с решетками на окнах – храм для баб и тюрьма для тебя.

Он умолк. Ллойда не было. Хуже того, он тут с самого начала не появлялся. Не появлялась и выпивка. Только люди в кабинках, люди с бала-маскарада – Джек слышал, как они сдавленно смеются, зажимая рты ладонями и показывая на него пальцем. В глазах искрились крохотные жестокие огоньки.

Он снова крутанулся к ним.

– Оставьте меня…

(В покое?).

Все кабинки пустовали. Смех замер, как шорох осенних листьев. Джек довольно долго не сводил широко раскрытых потемневших глаз с пустынного бара. На лбу явственно пульсировала жила. Где-то в самой середине его «я» росла холодная уверенность, уверенность в том, что он теряет рассудок. Он почувствовал настоятельную необходимость поднять соседнюю табуретку, перевернуть ее и пройтись по комнате мстительным смерчем. Вместо того он снова повернулся к стойке и принялся громко распевать:

Опрокинь меня в клеееевер,

И давай-ка еще разок!

Перед ним встало лицо Дэнни – не привычное, живое и настороженное, с сияющими широко раскрытыми глазами, а оцепеневшее, напоминающее зомби лицо незнакомца: мутные, равнодушные глаза, рот по-младенчески сомкнут вокруг большого пальца. Что это он сидит тут, как угрюмый подросток, и разговаривает сам с собой, если где-то наверху его сын ведет себя как некая принадлежность помещения с обитыми тюфяками стенами? Так, как по словам Уолли Холлиса вел себя Вик Стэнджер, пока людям в белых халатах не пришлось приехать и забрать его?

(Но я и пальцем его не тронул! Черт побери, нет!).

– Джек! – робкий неуверенный голос.

Он так удивился и испугался, что, поворачиваясь, чуть не упал со стула. В самых дверях стояла Венди. У нее на руках, напоминая бледного идиота из фильмов ужасов, лежал Дэнни. Втроем они представляли живописное зрелище, Джек очень сильно это почувствовал – вот-вот должен был подняться занавес второго акта какой-то старой пьесы, пропагандирующей воздержанность в питье и поставленной настолько плохо, что рабочий сцены позабыл заполнить полки в Логове Порока.

– Я и пальцем его не трогал, – хрипло сказал Джек. – С тех самых пор, как сломал ему руку. Я даже ни разу его не шлепнул.

– Джек, сейчас это не имеет значения. Важно вот что…

– Это имеет значение! – крикнул он. Кулак с треском опустился на стойку, так сильно, что пустая вазочка для арахиса подскочила. – Имеет, черт дери, имеет!

– Джек, надо увозить его с гор. Он…

Дэнни у нее на руках зашевелился. Вялое, безразличное выражение лица начало ломаться, как толстая корка льда, скрывающая некую поверхность. Губы искривились, будто от какого-то странного вкуса. Глаза расширились. Как бы желая прикрыть их, Дэнни поднял руки – и снова уронил.

Он мгновенно оцепенел в объятиях Венди. Спина выгнулась дугой, отчего Венди пошатнулась. А Дэнни внезапно завизжал. Из напрягшегося горла один за другим, как стрелы, летели безумные звуки. Они словно бы заполнили пустынный первый этаж и, подобно баньши, возвращались назад. Как будто здесь хором визжала сотня Дэнни.

– Джек! – в ужасе крикнула она. – О, Господи, Джек, что с ним такое?

Джек, не чувствуя под собой ног, слез с табуретки – он в жизни не бывал так напуган. В какой провал заглянул ненароком его сын? В какое гнездо мрака? И что там оказалось, что ужалило его?

– Дэнни! – рявкнул он. – Дэнни!

Дэнни увидел его. Он с неожиданной настойчивой силой вырвался у матери из рук, не позволив удержать себя. Она попятилась, налетела на кабинку и чуть не упала.

– Папа! – пронзительно кричал малыш, подбегая к Джеку, глаза опухли и были перепуганными. – Ой, папа, папа, это она! Она! Она! Ох, па-аааа-паа…

Он стрелой влетел к Джеку в объятия, так, что тот покачнулся. Дэнни яростно обхватил отца, прижался – сперва будто собравшись бороться с ним, а потом ухватился за ремень и захлюпал Джеку в рубашку. Джек животом чувствовал разгоряченное дергающееся личико сына.

– Папа, это она.

Джек медленно перевел взгляд на лицо Венди. Его глаза напоминали маленькие серебряные монетки.

– Венди? – Голос тихий, почти мурлыкающий. – Венди, что ты с ним сделала?

Ошеломленная Венди, не веря собственным ушам, уставилась на мужа. Лицо было бледным. Она покачала головой.

– Джек, ты же должен понимать…

На улице опять пошел снег.

29. Разговор на кухне.

Джек отнес Дэнни в кухню. Мальчик не переставал исступленно всхлипывать, отказываясь оторвать лицо от груди Джека. В кухне он вернул Дэнни жене, которая все еще казалась ошеломленной и неверящей.

– Джек, я не знаю, о чем он говорит.

– Я верю, – сказал он, хотя себе вынужден был признаться, что столь неожиданная, головокружительно быстрая смена ролей до определенной степени радует его. Но Джек сердился на Венди всего мгновение: где-то внутри все сжалось – и прошло. В глубине души он знал, что Венди скорее обольется бензином и чиркнет спичкой, чем причинит Дэнни вред.

На дальней конфорке пыхтел на медленном огне большой чайник. В свою личную большую керамическую чашку Джек бросил пакетик с заваркой и до половины налил кипятка.

– Есть шерри для готовки? – спросил он.

– Что?.. А, конечно. Две или три бутылки.

– В каком шкафу?

Она ткнула пальцем и Джек достал бутылку. От души плеснув из нее в чай, он убрал шерри на место и последнюю четверть чашки долил молоком. Потом добавил три столовых ложки сахара и размешал. Эту смесь он отнес Дэнни, чьи всхлипы утихли, превратившись в хлюпанье носом и икоту. Но он весь дрожал, а глаза были широко раскрыты и неподвижны.

– Хочу, чтобы ты это выпил, док, – сказал Джек. – На вкус это хрен знает какая гадость, но от нее тебе станет лучше. Выпьешь за папу?

Дэнни утвердительно кивнул и взял чашку. Он чуть-чуть отпил, скривился и вопросительно взглянул на Джека. Тот наклонил голову, и Дэнни отпил еще. Где-то в самой середке Венди ощутила знакомый укол ревности – она знала, за нее мальчик не стал бы это пить.

Вслед за этой мыслью пришла другая, от которой сделалось неуютно, даже страшно: уж не хочется ли ей думать, будто Джек виноват? Может, она так сильно ревнует? Так могла бы думать ее мать, и это было действительно ужасно. Она помнила, как в одно из воскресений отец повел ее в парк, а она ухнула на детской площадке со второго кольца и ободрала обе коленки. Отец привел ее домой, и тут мать завизжала на него: а ты что делал? почему ты не смотрел за ней? что ты за отец?

(Она загнала его в могилу; к тому времени, как они развелись, было слишком поздно.).

Венди не оправдала Джека даже за недостатком улик. Ни на миг не усомнилась. Она чувствовала, как горит лицо, но с какой-то беспомощной окончательностью понимала: если бы пришлось проиграть все это еще раз, она бы думала и поступала точно так же. Хорошо это или плохо, но она всегда несла в себе частицу матери.

– Джек… – начала она, не уверенная, чего хочет – извиниться или оправдаться. И то, и другое, знала Венди, бесполезно.

– Не сейчас.

Чтобы выпить половину содержимого большой чашки, Дэнни понадобилось пятнадцать минут, и за это время он заметно успокоился. Дрожь почти прошла.

Джек серьезно положил сыну руки на плечи.

– Дэнни, как по-твоему, ты в состоянии точно рассказать нам, что с тобой случилось? Это очень важно.

Дэнни перевел взгляд с Джека на Венди и обратно. Эта безмолвная пауза прояснила и ситуацию, и их положение в ней: снаружи, нанося с северо-запада новый снег, выл ветер, старый отель, попадая в очередной бурный порыв, потрескивал и постанывал. Венди неожиданно отчетливо осознала их разобщенность, словно ее ударили под ложечку – такое с ней бывало и раньше.

– Я хочу… все вам рассказать, – выговорил Дэнни. – Жалко, раньше нельзя было. – Он держался за чашку, как будто успокаиваясь ее теплом.

– А почему, сынок? – Джек осторожно откинул со лба Дэнни потные, слипшиеся волосы.

– Потому что эту работу тебе нашел дядя Эл. А я не мог понять, как это тебе здесь сразу и хорошо, и плохо. Эту… – Мальчик взглянул на них, прося помощи. Он не находил нужного слова.

– Дилемму? – осторожно спросила Венди. – Когда любой выбор нехорош?

– Да, ее. – Он с облегчением кивнул.

Венди сказала:

– В тот день, когда ты подстригал кусты, мы с Дэнни по дороге в город поговорили. В тот день, когда в первый раз выпал настоящий снег. Помнишь?

Джек кивнул. День, когда он подстригал живые изгороди, он помнил очень четко.

Венди вздохнула.

– По-моему, мы не договорили, а, док?

Дэнни – воплощенное горе – потряс головой.

– А о чем вы, собственно, говорили? – спросил Джек. – Не уверен, по душе ли мне, что мои жена и сын…

– Обсуждают, как любят тебя?

– Какая разница, все равно ничего не понятно. Я себя чувствую так, будто пришел в кино к середине фильма.

– Мы говорили о тебе, – спокойно сказала Венди. – И, может быть, не все говорилось словами, но мы оба понимали. Я – потому, что я твоя жена, а Дэнни – потому, что он… просто многое понимает.

Джек молчал.

– Дэнни выразился очень точно: казалось, этот переезд тебе на пользу. В Стовингтоне осталось все, что давило на тебя, делая несчастным. Ты стал сам себе хозяин, ты работал руками и мог поберечь голову – полностью освободить ее для вечерних занятий литературой. Потом, не знаю точно, когда… стало казаться, что жизнь здесь для тебя нехороша. Столько времени проводить в подвале, так дотошно просматривать эти старые бумажки, всю эту давнюю историю… Ты разговариваешь во сне…

– Во сне? – переспросил Джек. Лицо выразило осторожное изумление. – Я разговариваю во сне?

– Почти всегда неразборчиво. Один раз я проснулась, чтоб сходить в туалет, а ты говорил: «К черту, хоть игральные автоматы внесите, никто не узнает, не узнает никогда». В другой раз меня разбудил ты – ты кричал: «Маски долой, маски долой, маски долой!».

– Господи Иисусе, – сказал Джек, потирая лицо рукой. Он казался больным.

– А все старые привычки, привычки пьяницы! Жуешь экседрин, все время обтираешь губы. По утрам всем недоволен. И потом, ты еще не сумел закончить пьесу, правда?

– Нет. Нет еще, но это только вопрос времени. Я обдумывал другой… новый проект.

– Отель. Это проект, насчет которого тебе звонил Эл Шокли? Чтобы ты оставил его в покое.

– Как ты узнала? – рявкнул Джек. – Ты что, подслушивала? Ты…

– Нет, – сказала она. – Я бы не сумела подслушать даже, если бы хотела. Ты понял бы это, не обманывай ты сам себя. В тот вечер мы с Дэнни сидели внизу. Коммутатор заперт. Работал единственный телефон на весь отель – наш, наверху, потому, что он включен напрямую во внешнюю линию. Ты же сам мне объяснял.

– Тогда откуда ты узнала, чего потребовал Эл?

– Дэнни сказал. Он знал это. Так же, как иногда знает, куда задевалась какая-нибудь вещь или что люди подумывают о разводе.

– Доктор говорил…

Она нетерпеливо потрясла головой.

– Доктор – кусок дерьма, мы оба это знали. Помнишь, как Дэнни сказал, что хочет посмотреть на пожарные машины? Какое же это предчувствие – он же был совсем крошечный. Он знает. И теперь я боюсь…

Она посмотрела на синяки у Дэнни на шее.

– Ты действительно знал, что мне позвонил дядя Эл, Дэнни?

Дэнни кивнул.

– Пап, он по-настоящему взбесился. Потому что ты звонил мистеру Уллману, а мистер Уллман позвонил ему. Дядя Эл не хотел, чтоб ты что-нибудь написал про отель.

– Иисусе, – снова повторил Джек. – Синяки, Дэнни. Кто пытался тебя задушить?

Лицо Дэнни потемнело.

– Она, – ответил он. – Женщина из той комнаты. Из двести семнадцатого. Мертвая леди.

У него опять задрожали губы, он схватил чашку и отхлебнул.

Джек с Венди испуганно переглянулись над склоненной головой мальчика.

– Ты что-нибудь знаешь об этом? – спросил он.

Она покачала головой.

– Об этом – нет.

– Дэнни, – он приподнял испуганное личико мальчугана. – Смелее, сын. Мы же здесь.

– Я знал, что здесь плохо, – тихим голосом выговорил Дэнни. – С тех пор, как мы переехали в Боулдер. Потому, что Тони мне показывал сны про это.

– Какие сны?

– Всех я не помню. Он показывал «Оверлук» ночью, с черепом и скрещенными костями впереди. И там стучало. Что-то… Не помню, что… оно гналось за мной. Чудовище. Тони показал мне про тремс.

– А что это, док? – спросила Венди.

Он помотал головой.

– Не знаю. Потом мы приехали сюда и мистер Холлоранн поговорил со мной в машине. Потому, что он тоже умеет сиять.

– Сиять?

– Ну… – Дэнни сделал руками плавный всеобъемлющий жест. – Это когда умеешь понимать разные вещи. Когда знаешь. Иногда видишь разное. Ну, как я узнал, что звонил дядя Эл. А мистер Холлоранн – что вы зовете меня док. Мистер Холлоранн, он чистил картошку в армии и понял, что его брат погиб в катастрофе на железной дороге. А потом он позвонил домой и оказалось, это правда.

– Боже милостивый, – прошептал Джек. – Дэн, ты, случайно, не выдумываешь?

Дэнни изо всех сил затряс головой.

– Нет, клянусь Богом. – Потом с оттенком гордости добавил: – Мистер Холлоранн сказал, у меня самое сильное сияние, какое он встречал. Мы смогли поговорить… он со мной, а я с ним… даже не раскрывая рта.

Искренне изумленные родители еще раз переглянулись.

– Мистер Холлоранн отозвал меня, потому, что беспокоился, – продолжал Дэнни. – Он говорит, тут нехорошее место. Для тех, кто сияет. Говорит, он видел всякое. Я тоже кое-что видел. Когда мистер Уллман водил нас по отелю.

– Что? – спросил Джек.

– В Президентском люксе. На стене, у двери в спальню. Много крови и еще какую-то штуку. Разбрызганную. Я думаю… эта разбрызганная штука, наверное, мозги.

– О Господи, – сказал Джек.

Теперь Венди стала очень бледной, губы посерели.

– Некоторое время тому назад, – сказал Джек, – этим отелем владели очень скверные типы. Мафия из Лас-Вегаса.

– Негодяи? – спросил Дэнни.

– Так точно, негодяи. – Он взглянул на Венди. – В шестьдесят шестом там убили крупную шишку по имени Вито Дженелли вместе с двумя телохранителями. В газете была фотография. Ее-то Дэнни и описал.

– Мистер Холлоранн сказал, он видел еще другие гадости, – сообщил Дэнни. – Один раз – на детской площадке. И один раз что-то плохое было в той комнате, в 217-й. Горничная увидела и потеряла работу, потому что стала про это рассказывать. Ну вот, мистер Холлоранн пошел наверх и тоже увидел. Но он не рассказывал про это, потому что не хотел потерять работу. Только велел мне ни за что не входить туда. А я вошел. Он же сказал: то, что здесь видишь, не может обидеть. Я и поверил. – Последние слова Дэнни выговорил тихим, сиплым голосом, почти шепотом, и дотронулся до опухшего кольца синяков на шее.

– А что насчет детской площадки? – спросил Джек странным небрежным тоном.

– Не знаю. Он сказал, детская площадка. И живая изгородь, звери.

Джек слегка вздрогнул. Венди с любопытством взглянула на него.

– Ты там что-нибудь видел, Джек?

– Нет, – сказал он. – Ничего.

Дэнни смотрел на него.

– Ничего, – повторил он более спокойно. Он не обманывал. Он стал жертвой галлюцинации. Вот и все.

– Дэнни, мы должны услышать про эту женщину, – мягко сказала Венди.

И Дэнни рассказал, но он так торопился излиться, освободиться, что то и дело взрывался словами, иногда граничившими с невнятицей. Рассказывая, он все теснее прижимался к груди Венди.

– Я пошел туда, – сказал он. – Я стащил ключ… который ко всем дверям… и вошел. Как будто не мог с собой ничего поделать. Мне надо было узнать. А она… та леди… оказалась в ванне. Мертвая. Вся вздутая. Она была г-гх… на ней ничего не было. – Он жалобно взглянул на мать. – И она стала подниматься, ей нужен был я. Я понял это, потому что почувствовал. Она даже не думала… не так, как вы с папой думаете. Все было черное… кусачая мысль… как… как осы той ночью в моей комнате! Она просто хотела сделать больно. Как осы.

Он сглотнул. На минуту воцарилось молчание – все замерли, пока в них входило воспоминание об осах.

– И я побежал, – сказал Дэнни. – Побежал, но дверь оказалась закрыта. Я оставлял ее открытой, но она закрылась. Я просто не подумал снова открыть ее и выбежать наружу. Мне было страшно. Поэтому я просто… я прислонился к двери, закрыл глаза и вспомнил, как мистер Холлоранн сказал: здешние штуки – все равно, что картинки в книжке и, если все время повторять про себя…тебя здесь нет, уходи, тебя здесь нет… она уйдет. Только у меня не получилось.

Голос малыша начал истерически подниматься.

– Она схватила меня… повернула… я видел ее глаза… какие они… и она стала душить меня… от нее пахло… от нее пахло мертвой…

– Шшш, хватит, – встревоженно сказала Венди. – Хватит, Дэнни. Все хорошо. Это…

Она опять готова была запричитать. Венди Торранс – Причитания На Все Случаи Жизни. Своевременно. До конца.

– Пусть доскажет, – коротко распорядился Джек.

– Уже все, – сказал Дэнни. – Я отключился. Потому, что она меня душила… или просто испугался. Когда я пришел в себя, мне приснилось, что вы с мамой деретесь из-за меня, а ты опять хочешь Плохо Поступить, папа. Потом я понял, что никакой это не сон… что не сплю… и… намочил штанишки. Намочил штанишки, как какой-нибудь малыш. – Голова Дэнни опять упала Венди на свитер и он с ужасающей слабостью разрыдался; руки вяло и безвольно лежали в коленях.

Джек поднялся.

– Займись им.

– Что ты собрался делать? – лицо Венди переполнял страх.

– Я собрался сходить в этот номер. А что по-твоему? Выпить кофе?

– Нет! Джек, не надо, пожалуйста, не надо!

– Венди, если в отеле есть кто-то еще, нам надо знать.

– Не смей оставлять нас одних! – взвизгнула она ему в лицо. От громкого крика с губ полетела слюна.

Джек сказал:

– Венди, ты замечательно подражаешь своей мамаше.

Тут она разрыдалась, не в состоянии укрыть лицо, потому что на коленях у нее сидел Дэнни.

– Извини, – сказал Джек. – Но иначе нельзя, ты же понимаешь. Я же хренов сторож. Мне за это деньги платят.

Венди только сильнее расплакалась. Джек не стал успокаивать ее, он вышел из кухни и, когда дверь за его спиной захлопнулась, обтер губы носовым платком.

– Мам, не волнуйся, – сказал Дэнни. – С ним все будет нормально. Он не сияет. Ему тут ничего не может навредить.

Венди сквозь слезы сказала:

– Нет, не думаю.

30. Повторный визит в двести семнадцатый.

Наверх он поехал на лифте, что было странно, поскольку с тех пор, как они переехали сюда, лифтом никто не пользовался. Джек передвинул латунную рукоятку и лифт, дрожа и задыхаясь, полез вверх по шахте. Латунная решетка бешено дребезжала. Он знал, что у Венди этот лифт вызывает настоящий страх перед замкнутым пространством, просто ужас. Ей все время представлялось: вот они втроем застревают между этажами, а снаружи бушуют зимние бураны; у нее на глазах все худели, слабели и умирали от голода. А может быть, обедали друг дружкой – как та команда регбистов. Джек вспомнил, что видел в Боулдере огромную афишу: «КОМАНДА РЕГБИСТОВ СЪЕЛА СОБСТВЕННЫХ МЕРТВЕЦОВ». Можно было придумать и другие варианты: «ТЫ – ТО, ЧТО ТЫ ЕШЬ». Или меню: «Добро пожаловать в столовую “Оверлука”, гордости Скалистых. Обед на крыше мира. Фирменное блюдо – человеческий окорок, зажаренный на спичках». По лицу Джека снова скользнула презрительная улыбка. Когда на стене шахты появилась цифра два, он вернул латунную рукоятку в исходное положение, и лифт со скрипом остановился. Джек вынул из кармана экседрин, вытряс в ладонь три таблетки и открыл двери лифта. Он ничего не боялся в «Оверлуке». Он чувствовал, что между ними возникла симпатия.

Джек зашагал по коридору, одну за другой закинув в рот и разжевав таблетки. Свернув за угол, он оказался в коротком коридорчике, ответвляющемся от главного. Дверь в номер 217 была приоткрыта. Ключ на белом шнурке торчал из замка.

Он нахмурился, чувствуя, как волной поднимается раздражение, и не на шутку рассердился. Мальчишка сунул нос не в свое дело, а что из этого вышло – неважно. Ему было сказано – и сказано совершенно недвусмысленно – что определенные зоны «Оверлука» табу: сарай, подвал и все номера. Как только Дэнни опомнится от испуга, Джек поговорит с ним. Поговорит разумно, но строго. Многие отцы не ограничились бы простой беседой. Они бы задали хорошую трепку… может быть, это и нужно Дэнни? Мальчишка перепугался, но разве взбучка – не самое меньшее, чего он заслуживает?

Джек подошел к двери, извлек ключ, сунул его в карман и шагнул за порог. Под потолком горела люстра. Он взглянул на постель, увидел, что та не смята, а потом прошел прямо к двери в ванную. В нем росла странная убежденность. Хоть Уотсон не назвал ни номеров комнат, ни фамилий, Джек не сомневался, что именно эту комнату жена юриста делила со своим жеребцом, что именно в этой ванной ее нашли мертвой, полной барбитуратов и выпитого в баре «Колорадо».

Он толкнул скрытую зеркалом дверь ванной, и та распахнулась настежь. За ней было темно. Джек включил свет и осмотрел длинную, как пульмановский вагон, комнату. Она была оборудована в том стиле, который ни с чем не спутать – интерьер начала девятисотых годов, обновленный в двадцатые, – он был единым для всех ванных комнат «Оверлука». Только на четвертом этаже ванные были другими, византийски пышными, что как нельзя лучше подходило особам королевской крови, политикам, кинозвездам и капо, которые год за годом останавливались в этих номерах.

Большую ванну на львиных лапах прикрывала задернутая бледно-розовая пластиковая занавеска.

(И все-таки они действительн о двигались!).

Тут Джек впервые ощутил, что его покидает та непривычная уверенность в себе (чуть ли не самонадеянность), которая охватила его, когда Дэнни понесся к нему с воплем: это она! это она! На копчик деликатно надавил ледяной палец, отчего температура тела Джека понизилась на добрых десять градусов. К этому пальцу присоединились и другие и внезапно, вдоль спины, до самой «медуляоблонгата» побежали мурашки, они играли на позвоночнике Джека, как на каком-то первобытном инструменте.

Гнев на Дэнни улетучился. Джек сделал шаг вперед и отдернул занавеску. Во рту пересохло. Он чувствовал только сочувствие к сыну и ужас за себя.

Ванна оказалась пустой и сухой.

С поджатых губ крошечным взрывом слетело неожиданное «Па!», соединившее в себе облегчение и раздражение. В конце сезона ванну отдраили до блеска, лишь под двумя водопроводными кранами осталось поблескивающее пятнышко ржавчины. В воздухе стоял слабый, но явственный запах средства для чистки того сорта, что и не один месяц спустя после того, как им пользовались, способны раздражать ноздри запахом собственной добродетельности.

Джек нагнулся и пробежался кончиками пальцев по дну ванны. Суше не бывает. Ни намека на влагу. То ли у мальчишки была галлюцинация, то ли он нагло врал. Джек опять рассердился. И тут его внимание привлек коврик для ног. Джек сдвинул брови. Что тут делает этот коврик? Ему следует лежать внизу, в дальней бельевой, на полке вместе с прочими простынями, полотенцами и наволочками. Вот где должно находиться все белье. В этих номерах даже постели не застилали по-настоящему: упаковали матрацы в чехлы из прозрачного пластика на молнии, а потом укрыли покрывалами. Конечно, Дэнни мог сходить и принести коврик – ключ открывал и бельевые – но зачем? Джек провел кончиками пальцев по коврику. Он был абсолютно сухим.

Вернувшись к двери, он остановился на пороге. Все нормально. Мальчишке привиделось. Вещи, все до единой, были на местах. Надо признать, коврик слегка озадачивал, но и этому имелось логическое объяснение: какая-то горничная в день закрытия безумно спешила и просто забыла убрать его отсюда. Любое другое объяснение…

Он шевельнул ноздрями. Дезинфицирующее средство, полный собственной правоты запах «я-чище-тебя». И…

Мыло?

Нет, конечно. Но, раз уж Джек распознал запах, тот оказался слишком явным, чтоб пренебречь им. Мыло. Да не «Айвори», бруски которого размером с почтовую открытку дают в отелях и мотелях. Это был легкий и душистый аромат дамского мыла. Превосходный запах. «Кэмэй» или «Лоувайла» – сорт, которым в Стовингтоне все время пользовалась Венди.

(Подумаешь. Все дело в твоем воображении.).

(Да, как и кусты, и все-таки они двигались.).

(Нет, не двигались!).

Он дерганно прошагал к двери, ведущий в холл, ощущая только одно: в висках бьется боль. Сегодня случилось слишком многое – более, чем. Он не станет бить или трясти мальчишку, просто поговорит с ним, но, Бог свидетель, он не намерен добавлять к своим проблемам еще и номер 217. Для этого недостаточно сухого коврика для ног и слабого запаха мыла «Лоувайла». Он…

За спиной вдруг раздался скрежещущий металлический звук. Он раздался как раз в тот момент, когда пальцы Джека сомкнулись на ручке двери, и наблюдатель мог бы подумать, что ее вытертый металл оказался под током. Джек судорожно дернулся, глаза расширились, лицо исказила гримаса.

Потом, справившись с собой (кстати говоря, только отчасти), он отпустил ручку и осторожно обернулся. Суставы хрустнули. Налившиеся свинцом ноги шаг за шагом вернули его к дверям ванной.

Занавеска душа, которую он отодвигал, чтобы заглянуть в ванну, теперь была задернута. Скрежет металла, прозвучавший для Джека скрипом мертвых костей в склепе, оказался скрежетом колечек занавески о палку под потолком. Джек уставился на нее. Лицо будто залили толстым слоем воска – снаружи мертвая кожа, а под ней живые горячие струйки страха. Так он чувствовал себя на детской площадке.

За розовой пластиковой занавеской что-то было. В ванне.

Оно виднелось сквозь пластик – плохо различимый, затемненный, почти бесформенный силуэт. Оно могло оказаться чем угодно. Тенью от прикрепленного над ванной душа. Давно умершей женщиной, которая лежит в ванне с куском мыла «Лоувайла» в коченеющей руке и терпеливо ждет – не придет ли хоть какой-нибудь любовник.

Джек приказал себе храбро шагнуть вперед и откинуть занавеску. Чтоб обнаружить то, что может там находиться. Вместо того он рваными, марионеточными движениями развернулся (в груди колотилось перепуганное сердце) и вышел обратно в спальню-гостиную.

Дверь, ведущая в холл, была закрыта.

Секунда, в течение которой Джек не сводил с двери глаз, растянулась и застыла. Теперь он ощутил вкус своего ужаса. Тот стоял в горле подобно вкусу прокисшей черешни.

Прежними дергаными широкими шагами Джек приблизился к двери и заставил пальцы сомкнуться на ручке.

(Она не откроется.).

Но она открылась.

Шаря рукой по стене, он погасил свет, шагнул в коридор и захлопнул дверь. Он не оглядывался. Изнутри ему послышались странные звуки – далекие влажные глухие шлепки. Будто некое существо только-только выбралось из ванны, желая приветствовать гостя, да запоздало и, сообразив, что тот ушел до завершения обмена любезностями, кинулось к дверям (лиловое, ухмыляющееся) приглашать визитера обратно в номер.

Шаги приближаются к двери или это стучит сердце?

Он схватился за ключ. Тот словно покрылся тиной и не желал поворачиваться в замке. Джек атаковал его. Вдруг замок защелкнулся, а Джек с тихим стоном облегчения отступил к противоположной стене. Он закрыл глаза, и в голове нескончаемой вереницей поплыли старые термины (чокнулся, не все дома, шарики за ролики заехали, парень просто спятил, крыша поехала, сдурел, не в себе, завернулся, ненормальный, придурок), и все они означали одно: сошел с ума.

– Нет, – проскулил он, едва ли сознавая, что опустился до такого, опустился до того, чтоб скулить, зажмурившись, как маленький: О Господи, нет. Ради всего святого, только не это.

Но сквозь хаос смятенных мыслей, сквозь молотом ухающее сердце Джек сумел расслышать тихий звук: это тщетно поворачивалась во все стороны дверная ручка. Это напрасно пыталось выбраться наружу нечто, запертое изнутри; нечто, чему знакомство с его семьей пришлось бы весьма по вкусу, а вокруг визжала бы буря и белый день становился бы черной ночью. Если бы Джек открыл глаза и увидел, как ручка движется, он потерял бы рассудок. Поэтому глаза не открывались, а неизвестно сколько времени спустя наступила тишина.

Джек заставил себя поднять веки, наполовину убежденный, что она сразу же не окажется прямо перед ним. Но коридор был пуст.

Все равно, ему казалось, что за ним наблюдают.

Он посмотрел на глазок посередине двери и задумался: что будет, если подойти и заглянуть? С чем он окажется с глазу на глаз?

Ноги Джека тронулись с места.

(Теперь, ножки, не подведите).

Раньше, чем он понял это. Он повернул прочь от двери и, шурша по сине-черному ковру-джунглям, пошел к главному коридору. На полпути к лестнице Джек остановился и взглянул на огнетушитель. Ему подумалось, что складки полотна лежат немного иначе. Вдобавок Джек был абсолютно уверен, что, когда шел к двести семнадцатому, латунный наконечник указывал на лифт. Сейчас он смотрел в другую сторону.

– Этого я вообще не видел, – вполне отчетливо произнес Джек. Лицо его побелело и осунулось, а губам никак не удавалось усмехнуться.

Но вниз он на лифте не поехал – тот слишком напоминал разинутый рот. Слишком уж напоминал. Джек воспользовался лестницей.

31. Вердикт.

Он вошел в кухню и посмотрел на них. Левой рукой он подкидывал ключ-универсал, так, что приделанная к язычку белого металла цепочка звенела – и ловил его снова. Дэнни был бледным и измученным. Венди плакала, покрасневшие глаза обвело темными кругами. При виде этого Джек ощутил внезапную вспышку радости. Страдал не только он. Это уж точно.

Они молча смотрели на него.

– Ничего, – сказал он, пораженный искренностью своего тона. – Абсолютно ничего.

С ободряющей улыбкой наблюдая, как по их лицам разливается облегчение, Джек подкидывал ключ (вверх-вниз) и думал, что так, как сейчас, ему не хотелось напиться еще ни разу в жизни.

32. Спальня.

Ближе к вечеру Джек забрал из кладовки на втором этаже детскую кроватку и поставил в углу их спальни. Венди ожидала, что мальчик будет засыпать полночи, но не успели «Уолтонсы» дойти до середины, как Дэнни принялся клевать носом. Через четверть часа после того, как они уложили мальчика, тот уснул глубоким сном, сунув ладошку под щеку и не шевелясь. Венди сидела и смотрела на сына, заложив пальцем место, до которого дочитала толстую «Кэшельмар» в бумажной обложке. Джек за своим столом глядел на пьесу.

– А, черт, – сказал Джек.

Венди, оторвавшись от созерцания Дэнни, подняла голову.

– Что?

– Ничего.

Он уперся взглядом в пьесу и в нем затеплилось дурное настроение. С чего он взял, что пьеса хороша? Незрелая, легкомысленная, пустая. Уже тысячу раз следовало ее закончить. Хуже того, Джек понятия не имел, как это сделать. Некогда это казалось довольно несложным. В приступе ярости Денкер хватает стоящую у камина кочергу и насмерть забивает безгрешного героя Гэри. После чего, не выпуская из рук окровавленной кочерги, встает над телом, широко расставив ноги, и пронзительно кричит в зал: «Оно где-то здесь, и я найду его!» Потом свет тускнеет, занавес медленно закрывается, а публика видит лежащее на авансцене лицом вниз тело Гэри. Денкер тем временем широким шагом подходит к книжному шкафу в глубине сцены и принимается лихорадочно вытаскивать книги с полок, разглядывать и отбрасывать в сторону. По мнению Джека, это настолько устарело, что покажется новым; трагедия в пяти актах! – одного новаторства пьесы хватит, чтобы помочь ей успешно пройти на Бродвее.

Однако мало того, что интерес Джека переключился на историю «Оверлука». Случилось еще кое-что: он почувствовал неприязнь к своим героям. Такого еще не бывало. Обычно Джеку, к его радости, нравились все герои – и плохие, и хорошие. Это давало возможность попробовать увидеть их со всех сторон и яснее понять мотивы их поступков. Любимый рассказ Джека, который он продал в издающийся на юге Мэна маленький журнал под названием «Контрабанда экземпляров», назывался «Вот и Мартышка, Поль Де Лонг». Герой, помешанный на детях, собирался совершить самоубийство в своем номере меблированных комнат. Джеку очень нравился Мартышка. Он сочувствовал эксцентричным потребностям Мартышки, зная, что в имевшихся на счету Поля трех изнасилованиях с убийствами следовало винить не только его. Были еще скверные родители: папаша-драчун, точь-в-точь его собственный, и мать – безвольная, безгласная тряпка (вылитая мать Джека). Гомосексуальный опыт в младших классах. Публичное унижение. В средней школе и колледже Мартышка узнал вещи и похуже. Когда он продемонстрировал свои мужские достоинства двум малышкам, сошедшим со школьного автобуса, его арестовали и отправили в лечебницу. Хуже всего было то, что из больницы его выписали, выпустили обратно на улицы, поскольку тот, кто отвечал за это, решил, что с Полем все в порядке. Фамилия того человека была Гриммер. Гриммер знал, что Мартышка Де Лонг обнаруживает признаки отклонений, но все равно написал бодрое, обнадеживающее заключение и выпустил его. Гриммер тоже нравился Джеку, он и ему сочувствовал. Гриммеру приходилось руководить больницей, в которой не хватало ни персонала, ни средств. Он пытался удержаться на плаву при помощи кочерги, чьей-то матери да грошовых пожертвований от федеральных властей штата, которым не миновать было взглянуть в глаза своим избирателям. Гриммер знал, что Мартышка в состоянии общаться с другими людьми, что он не пачкает штаны и не пробует заколоть своих товарищей по несчастью ножницами. Мартышка не мнил себя Наполеоном. Занимавшийся его случаем психиатр считал, что на улице Мартышка гораздо скорее окажется на это способен, и оба знали, что чем дольше человек пробыл в лечебнице, тем сильнее нуждается в этом маленьком мирке – как наркоман в своей дряни. А тем временем в дверь ломились люди. Параноики; шизофреники; циклотимики; семикататоники; мужчины, заявляющие, будто слетали на небо в летающем блюдце; женщины, спалившие своим детям половые органы биковской зажигалкой; алкоголики; маньяки-поджигатели; клептоманы; больные маниакально-депрессивным психозом; суицидные типы. Мир жесток, детка. Если тебе не подвинтить гайки, тебе еще и тридцати не исполнится, а ты уже начнешь трястись, дребезжать и ходить враскоряку. Джек умел посочувствовать проблеме Гриммера. Он был в состоянии сочувствовать родителям жертв убийцы. Разумеется, самим погибшим детям. И Мартышке Де Лонгу. Пусть обвинителем станет читатель. В те дни Джек не желал судить. Капюшон моралиста скверно сидел на его плечах.

В той же оптимистической манере он принялся и за «Маленькую школу». Однако позже пришлось выбирать, на чьей он стороне и, что еще хуже, Джек дошел до того, что герой, Гэри Бенсон, стал ему просто отвратителен. Вначале Гэри был задуман неглупым юношей, для которого деньги скорее проклятие, чем благословение. Юношей, который больше всего на свете хочет получить приличный аттестат – тогда можно будет поступить в хороший университет не потому, что отец на кого-то нажал, а честно сдав вступительные экзамены. Но для Джека он превратился в какого-то глупо улыбающегося паиньку, подлизу, скорее, в кандидата Ордена Знаний, нежели в искреннего его служителя. Внешне Гэри обращался к Денкеру «сэр» и не разу не забыл об этом – Джек и собственного сына научил так адресоваться к тем, кто старше и имеет вес. Он считал, что Дэнни пользуется словом вполне искренне, как и Гэри Бенсон, такова была исходная мысль, но, когда Джек принялся за пятый акт, он все яснее и отчетливее понимал: Гэри пользуется словом с сатирическим оттенком, при строгом выражении лица Гэри Бенсон внутри глумился и насмехался над Денкером. Над Денкером, у которого сроду не было ничего из того, что имел Гэри. Над Денкером, которому всю жизнь приходилось трудиться только для того, чтобы стать директором одной-единственной небольшой школы. Над Денкером, который сейчас оказался на грани краха из-за того, что этот красивый, с виду невинный богатый мальчишка смошенничал со своим итоговым сочинением, а потом хитро замел следы. В представлении Джека Денкер-учитель не слишком-то отличался от дерущих нос мелких южноамериканских Цезарей, которые в своих банановых царствах ставят инакомыслящих к стенке на гандбольной площадке или площадке для сквоша. Он виделся Джеку фанатиком в слишком маленькой луже, человеком, каждая прихоть которого превращается в крестовый поход. Вначале он собирался использовать пьесу, как микрокосм, чтобы высказаться насчет злоупотребления властью. Теперь же Джек все больше склонялся к тому, чтобы рассматривать Денкера в качестве мистера Чипса, да и трагедией уже казались вовсе не интеллектуальные мучения Гэри Бенсона, а, скорее, уничтожение старого добряка-учителя – директора школы, не сумевшего разгадать циничные уловки чудовища, прикинувшегося мальчиком.

Джек был не в состоянии закончить эту пьесу.

Сейчас он сидел и глядел на нее, сердито хмурясь, прикидывая, нельзя ли как-нибудь спасти положение. Честно говоря, Джек считал, что нельзя. Начинал он одну пьесу, а та каким-то образом – раз-два – превратилась в другую. Да что за черт! Все равно, следовало закончить ее раньше. Все равно она сплошное дерьмо. Кстати, почему это он решил довести себя этой пьесой до помешательства именно нынче вечером? Денек выдался такой, что нечего удивляться, если голова отказывается работать как надо.

– … Забрать его вниз?

Джек оторвал взгляд от пьесы, пытаясь сморгнуть паутинки.

– А?

– Я сказала, как нам забрать его вниз? Нам надо отправить Дэнни отсюда, Джек.

На мгновение в мыслях Джека воцарилась такая сумятица, что он никак не мог понять, о чем речь. Потом сообразил и издал короткий, лающий смешок.

– Тебя послушать, так это – раз плюнуть.

– Я не это имела в виду…

– Что за вопрос, Венди. Вот переоденусь в вестибюле в телефонной будке, посажу его к себе на спину и слетаю в Денвер. Супермен Джек Торранс – вот как меня звали в дни моей юности.

Лицо Венди медленно выразило обиду.

– Я понимаю, что это трудно, Джек. Передатчик сломан. Снег… но пойми же и трудности Дэнни. Господи, до тебя что, не доходит? Он чуть не впал в кататонию, Джек! Что, если бы он не вышел из нее?

– Но ведь вышел же, – сказал Джек чуть отрывистей, чем следовало. Его тоже испугало состояние Дэнни – пустые глаза, расслабленное лицо… конечно, испугало. Сперва. Но, чем больше он размышлял об этом, тем сильнее недоумевал – не было ли все это представлением, затеянным, чтобы избежать наказания. В конце концов, мальчишка же сунул нос, куда не следовало.

– Какая разница, – сказала Венди. Она подошла к мужу и уселась на край кровати у стола. На лице смешались удивление и тревога. – Джек, а синяки на шее! Что-то же добралось до него! И я хочу, чтоб он оказался от этого подальше!

– Не кричи, – выговорил он. – У меня болит голова, Венди. Я обеспокоен не меньше твоего, так что, пожалуйста… не… кричи.

– Ладно, – сказала она, понижая голос. – Не буду кричать. Но я не понимаю тебя, Джек. Здесь есть кто-то кроме нас. Вдобавок кто-то не слишком приятный. Нам придется спуститься в Сайдвиндер – не только Дэнни, нам всем. Быстро. А ты… ты сидишь тут и читаешь свою пьесу!

– Что ты заладила: придется спуститься, придется спуститься. Должно быть, по-твоему, я и впрямь Супермен.

– По-моему, ты мой муж, – тихо сказала она и посмотрела себе на руки.

Джек взорвался. Он шмякнул пьесу об стол, снова развалив ровную стопку, сминая нижние листы.

– Самое время, чтобы ты, Венди, прочувствовала кой-какие горькие истины. Похоже, как говорят социологи, «ты ими не прониклась». Они болтаются у тебя в голове, как кучка незакрепленных биллиардных шаров. Надо загнать их в лузы. Тебе следует понять, что снег нас тут запер.

Дэнни вдруг зашевелился в кроватке. Не просыпаясь, он начал крутиться и ворочаться. «Как всегда, когда мы скандалим», – печально подумала Венди. – «А мы опять за свое».

– Не буди его, Джек. Пожалуйста.

Тот оглянулся на Дэнни. Краска немного отхлынула от щек.

– О'кей. Извини. Прости, что я так нагрубил, Венди. Дело вовсе не в тебе. Но я же разбил передатчик. Если кто и виноват, так это я. Приемник здорово связывал нас с большой землей. «Ноль-ноль-на-приеме. Мистер Спасатель, пожалуйста, приезжайте за нами. Нам нельзя так поздно болтаться на улице».

– Не надо, – сказала она и положила ему ладонь на плечо. Джек прижался к ней щекой. Свободной рукой Венди коснулась его волос.

– По-моему, я тебя в таком обвинила, что ты получил на это право. Иногда я – вылитая мать. Умею быть стервой. Но пойми, существуют вещи, которые… трудно преодолеть. Ты должен это понять.

– Это ты про руку? – Джек поджал губы.

– Да, – ответила Венди, а потом торопливо продолжила: – Но дело не только в тебе. Я тревожусь, когда он уходит поиграть на улицу. Он хочет на будущий год двухколесный велосипед и мне не по себе – пусть даже там будут тренировочные колесики, все равно. Меня беспокоят его зубы и зрение, и та штука, которую он называет сиянием. Мне неспокойно. Он ведь маленький и кажется очень хрупким, а еще… еще, похоже, чему-то в этом отеле он понадобился. И, если будет такая необходимость, оно доберется до Дэнни через нас. Вот почему мы должны забрать его отсюда, Джек. Я это знаю! Чувствую! Мы должны увезти его отсюда!

Она была так возбуждена, что больно сжала плечо Джека, но тот не отстранился. Ладонь Джека отыскала твердую тяжесть левой груди Венди и принялась ласкать ее сквозь рубашку.

– Венди, – произнес он и сделал паузу. Она ждала, чтобы Джек еще раз упорядочил те неизвестные ей слова, которые собрался сказать. Сильная рука на груди рождала приятное успокоение. – Может, я сумел бы отвести его вниз на снегоступах. Часть пути Дэнни смог бы пройти сам, но в основном пришлось бы его тащить. А значит – на одну-две, а может, и три ночи разбивать лагерь под открытым небом. То есть строить волокушу, чтобы тащить продукты и спальные мешки. У нас есть маленький приемник, поэтому можно было бы выбрать день, когда синоптики обещают трехдневное затишье с хорошей погодой. Но если прогноз окажется неправильным, – закончил он размеренным тихим голосом, – я думаю, мы можем погибнуть.

Венди побледнела. Ее лицо казалось светящимся, почти призрачным. Джек продолжал ласкать ее грудь, легонько потирая сосок подушечкой большого пальца.

Венди тихонько застонала, но почему, сказать было трудно. Может быть, из-за услышанного, а может, отзываясь на то, как он нежно сжимал ее грудь. Он передвинул руку повыше и расстегнул верхнюю пуговку ее рубашки. Венди переступила с ноги на ногу. Джинсы как-то сразу показались слишком тесными, это немного раздражало, но было приятно.

– А значит, пришлось бы оставить тебя одну – ты ведь совершенно не умеешь ходить на снегоступах. Что могло бы обернуться трехдневной неизвестностью. Хочется тебе этого?

Рука скользнула ко второй пуговке и расстегнула ее, открыв начало ложбинки между грудями.

– Нет, – сказала Венди слегка охрипшим голосом. Она оглянулась на Дэнни. Тот перестал крутиться и вертеться. Большой палец заполз обратно в рот. Значит, все было хорошо. Но Джек что-то недоговаривал. Слишком уж унылую картину он нарисовал. Было что-то еще… что?

– Если мы останемся на месте, – проговорил Джек, с той же нарочитой медлительностью расстегивая третью и четвертую пуговицы, – сюда непременно сунет нос спасатель из парка или сторож с аттракционов – просто так, узнать, как дела. Тут мы просто заявим, что хотим вниз. И он об этом позаботится.

Джек тихонько высвободил обнаженные груди жены из широкого «У» расстегнутой рубашки, нагнулся и обхватил губами столбик соска. Тот оказался твердым и стоял торчком. Язык Джека медленно заскользил туда-обратно, задевая его – так, как нравилось Венди. Венди издала короткий стон и выгнула спину.

(Я что-то забыла?).

– Милый? – позвала она. Ее руки сами собой нашли затылок мужа и, когда тот отозвался, его голос заглушала плоть Венди. – Как спасатель вытащит нас отсюда?

Он приподнял голову, чтобы ответить, а потом пристроился ртом ко второму соску.

– Если вертолет окажется занят, по-моему, придется снегоходом.

(!!!).

– Но у нас есть снегоход! Уллман же говорил!

Рот Джека на мгновение замер возле ее груди. Потом Джек выпрямился. Венди немного раскраснелась, глаза слишком блестели. Лицо Джека, напротив, было спокойным, будто он только что читал довольно скучную книгу, а не был поглощен любовной игрой с женой.

– Если есть снегоход, то нет проблемы, – возбужденно проговорила она. – Можно отправиться вниз втроем.

– Венди, я в жизни не водил снегоход…

– Вряд ли научиться так уж трудно… В Вермонте на них десятилетки гоняют по полям… хотя понятия не имею, о чем думают их родители. А потом, когда мы познакомились, у тебя был мотоцикл.

Был, «Хонда». 35 кубических сантиметров. Вскоре после того, как они с Венди стали жить вместе, Джек продал его, чтобы купить сааб.

– Наверное, я сумел бы, – медленно произнес он. – Только интересно, хорошо ли его содержали. Уллман с Уотсоном… они хозяйничают в отеле с мая по октябрь. И думают о летних нуждах. Уверен, бензина в баках нет. Может не оказаться ни тормозов, ни аккумулятора. Или всего сразу. Венди, я не хочу, чтобы ты строила воздушные замки.

Теперь Венди пришла в крайнее возбуждение, она наклонилась к нему и груди вывалились из-под рубашки. Джеку вдруг захотелось ухватить одну из них и выворачивать, пока Венди не завизжит. Может, это научило бы ее держать язык за зубами.

– Бензин не проблема, – говорила она. – И у фольксвагена, и тутошнего фургона полные баки. А в сарае должна быть канистра – ты мог бы взять бензина про запас.

– Да, – признался он. – Канистра есть. – На самом деле их было три: две по пять галлонов и одна – на два галлона.

– Держу пари, свечи и аккумулятор тоже там. Никто не будет держать снегоход в одном месте, а свечи и аккумулятор – в другом, правда?

– Да, маловероятно, а? – Он поднялся и прошел туда, где спал Дэнни. На лоб малышу упала прядка волос, и Джек осторожно откинул ее. Дэнни не шелохнулся.

– А если ты сможешь запустить его, то увезешь нас? – спросила за спиной у Джека Венди. – В первый же день, как по радио объявят хорошую погоду?

Он ответил не сразу. Он стоял, глядя вниз, на сына, и запутанные чувства растворялись в волне любви. Мальчик был точь-в-точь таким, как она говорила – хрупким, ранимым. Отметины на шее виднелись очень явственно.

– Да, – подтвердил он. – Я запущу его и мы выберемся отсюда как можно быстрее.

– Слава Богу!

Он обернулся. Венди уже сняла рубашку и легла на постель: плоский живот, груди дерзко нацелены в потолок. Она лениво поигрывала ими, теребя соски.

– Поспешите, джентльмены, – негромко сказала она, – пора.

* * *

Потом она лежала на сгибе его руки, ощущая восхитительный покой. В комнате горел только ночник Дэнни, который тот притащил с собой из своей комнаты. Оказалось, поверить в то, что они делят «Оверлук» с кровожадным незваным гостем, очень нелегко.

– Джек?

– Мммм?

– Что напало на Дэнни?

Он ответил уклончиво.

– Мальчику что-то дано. Талант, которого нам с тобой не хватает. Прошу прощения, не хватает большинству. Может быть и в «Оверлуке» кое-что имеется.

– Привидения?

– Не знаю. Но что не в смысле Олджернона Блэквуда – это точно. Скорее, остатки настроений и эмоций тех людей, которые тут останавливались. И добрых, и недобрых. В этом смысле свои призраки есть в каждом крупном отеле. Особенно в старых.

– Но покойница в ванне… Джек, он ведь не сходит с ума, нет?

Джек сжал ее и тут же выпустил.

– Мы знаем, что время от времени он впадает… ну… мягко говоря, в трансы. Мы знаем, что во время таких трансов он иногда… видит?.. вещи, которых не понимает. Если возможны прекогнитивные трансы, они, вероятно, продукт деятельности подсознания. По Фрейду оно никогда не говорит с нами языком буквальных понятий, только символами. Если видишь во сне булочную, где никто не говорит по-английски, не исключено, что тебя тревожит способность содержать свою семью. Или просто-напросто то, что тебя никто не понимает. Я читал, что эпилептический сон – стандартный выход ощущению грозящей опасности. Такие вот пустячные игры. По одну сторону сетки сознание, по другую – подсознание, и они гоняют туда-сюда какой-нибудь образ. То же самое с психическими заболеваниями, предчувствиями и так далее. Почему же с предвидением дело должно обстоять иначе? Может быть, Дэнни действительно увидел кровь на стенах президентского люкса. В его возрасте дети часто подменяют представление о смерти образом крови и наоборот. Образ для них всегда более приемлем, чем концепция. Уильям Карлос Уильямс, педиатр, это понимал. Мы растем и постепенно воспринимать идеи становится легче, а образы остаются поэтам… Я уже храплю.

– Мне нравится слушать, как ты храпишь.

– Ребята, вот она и проговорилась. Вы все свидетели.

– А следы на шее, Джек. Они-то настоящие.

– Да.

Молчание затянулось. Венди решила, что муж, должно быть, уснул и сама начала соскальзывать в дрему, как вдруг он сказал:

– Тут можно придумать два объяснения. Ни в одном из них нет места нашему четвертому жильцу.

– Какие? – приподнялась на локте Венди.

– Спигматы.

– Спигматы? Это, когда у кого-нибудь течет кровь в Страстную пятницу, да?

– Да. Бывает, у тех, кто глубоко верует в божественность Христа, всю Страстную неделю с ладоней и ступней не сходят кровоточащие язвы. Такое чаще встречалось в средние века. В те дни считалось, что на таких людях – благословение Господне. Не думаю, что католическая церковь объявляла это полным чудом – весьма ловко с их стороны. Спигматы не слишком отличаются от искусства йогов. Просто сейчас такие вещи более понятны, вот и все. Те, кто разбирается во взаимодействии тела с сознанием – то есть, изучают его, понимать-то никто не понимает – считают, что степень нашего участия в управлении теми функциями, которые не зависят от воли человека, куда больше, чем принято думать. Если хорошенько сосредоточиться, можно замедлить свое сердцебиение. Ускорить метаболизм. Усилить потоотделение. Или вызвать кровотечение.

– Думаешь, Дэнни выдумал эти синяки на шее? Джек, я просто не могу в это поверить.

– Поверить, что это возможно, я могу – хотя тоже считаю его маловероятным. Скорее уж он их сам себе поставил.

– Сам себе?

– Уже бывало, что мальчик, впадая в эти свои трансы, причинял себе боль. Помнишь, тогда, за ужином? По-моему, в позапрошлом году. Мы были так злы друг на дружку, что почти не разговаривали. И тут – бац! – Дэнни закатил глаза и упал лицом в тарелку. А потом на пол. Помнишь?

– Да, – отозвалась Венди. – Еще бы. Я думала, у него припадок.

– В другой раз мы пошли в парк, – продолжал он. – Без тебя. Дэнни уселся на качели и покачивался туда-сюда. Вдруг он рухнул на землю, как подстреленный. Я подбежал, поднял его и тогда он совершенно неожиданно пришел в себя. Увидел меня и сказал: «Я ушиб попку. Скажи маме, чтоб закрыла окна в спальне, если пойдет дождик». А лило тем вечером, как из ведра.

– Да, но…

– И с улицы он всегда приходит расцарапанный, с разбитыми локтями. А спросишь его, откуда та царапина или эта, так он просто заявляет: «Играл» – и дело с концом.

– Джек, все дети падают и набивают шишки. А уж мальчишки принимаются за это сразу, как выучатся ходить, и не останавливаются лет до двенадцати-тринадцати.

– Что Дэнни свое получает, я не сомневаюсь, – ответил Джек. – Он ребенок активный. Но я не забыл ни тот день в парке, ни тот вечер, когда мы ужинали. И не могу понять: все ли синяки и шишки нашего чада происходят от того, что он нет-нет, да и полетит вверх тормашками. Этот доктор Эдмондс сказал, что Дэнни вырубился прямо у него в кабинете, Господи ты Боже мой!

– Ну хорошо. Но эти синяки – от пальцев. Клянусь. Их, падая, не набьешь.

– Он впадает в трансы, – сказал Джек. – Может быть, видит то, что некогда случилось в этой комнате. Спор. А может, самоубийство. Сильные эмоции. Это не кино смотреть – мальчик, в очень внушаемом состоянии, попадает в самую гущу этой пакости. Возможно, его подсознание материализовало происходившее там символическим путем… в виде снова ожившей покойницы, зомби, нежити, упыря – называй, как хочешь.

– У меня мурашки по коже, – сказала она охрипшим голосом.

– И у меня. Я не психиатр, но, кажется, такая идея отлично подходит. Разгуливающая покойница символизирует умершие чувства, оконченные жизни, которые просто не желают сдаться и исчезнуть… но, поскольку она – образ подсознательный, она одновременно и сам Дэнни. В состоянии транса сознание Дэнни подавлено, за ниточки тянет фигура из подсознания. Дэнни обхватывает руками собственную шею и…

– Перестань, – велела Венди. – Я поняла. По-моему, Джек, это еще страшнее, чем крадущийся по коридорам чужак. От чужака можно уехать. А от себя – нет. Ты же говоришь о шизофрении.

– Очень ограниченного типа, – заявил он, но в тоне сквозило легкое беспокойство. – И очень специфической природы. Потому что мальчик, похоже, умеет читать мысли и действительно время от времени способен на вспышки провидения. При всем старании не могу считать это психическим заболеванием. В конце концов, все мы несем в себе шизоидные задатки. Думаю, когда Дэнни станет постарше, он справится с этим.

– Если ты прав, то увозить его отсюда нужно обязательно. Какая разница, что с ним – в этом отеле Дэнни становится хуже.

– Я бы не сказал, – возразил Джек. – Если бы он делал, как ему говорят, то, прежде всего, не полез бы в тот номер и ничего бы не случилось.

– Господи, Джек! По-твоему, если человек не послушался, самое подходящее – это… это наполовину задушить его?

– Нет… нет. Конечно, нет. Но…

– Никаких но, – объявила Венди, яростно мотая головой. – Истина заключается в том, что мы только строим предположения. И понятия не имеем, в какой момент он может свернуть за угол и попасть в одну из этих… воздушных ям, коротких фильмов ужасов или что оно там такое. Мы должны увезти его отсюда. – Она немножко посмеялась в темноте. – Дальше и у нас начнутся видения.

– Не болтай чепуху, – сказал Джек и во тьме комнаты увидел сгрудившихся у дорожки древесных львов – голодных ноябрьских львов, которые уже не охраняли, а стерегли тропу. На лбу выступил холодный пот.

– Ты действительно ничего не видел, да? – спрашивала Венди. – Я хочу сказать, когда поднялся в тот номер. Ничего не видел?

Львы исчезли. Теперь перед ним появилась пастельно-розовая занавеска и покоящийся за ней темный силуэт. Закрытая дверь. Он снова услышал приглушенное быстрое «бух!» и последовавшие за ним звуки, которые могли оказаться топотом бегущих ног. Как страшно, неровно колотилось сердце, пока он боролся с ключом.

– Ничего, – ответил Джек и не погрешил против истины. Он был взвинчен. Не уверен в том, что же происходит. У него не было случая проанализировать свои мысли и найти разумное объяснение синякам на шее сына. Черт возьми, он и сам здорово поддается внушению. Иногда галлюцинации оказываются заразными.

– А ты не передумал? В смысле – насчет снегохода?

Руки Джека внезапно сжались в тугие кулаки.

(Хватит ко мне приставать!).

– Я согласился, верно? Значит, так и будет. Теперь спи. День был длинный и тяжелый.

– Да еще какой, – согласилась она. Когда она повернулась поцеловать его в плечо, простыни зашелестели. – Я люблю тебя, Джек.

– И я тебя, – ответил он, но слова были просто движением губ. Кулаки так и не разжались, как будто руки заканчивались булыжниками. На лбу заметно пульсировала жила. Венди ни слова не сказала о том, что же им делать после того, как вечеринка окончится и они окажутся внизу. Ни единого слова. Только «Дэнни то», да «Дэнни се», да «Джек, как я боюсь!» Да, да, она боится, что в шкафу живет бука, да не один, боится качающихся теней – еще как боится. Но и в реальных причинах для боязни недостатка не было. Спустившись вниз, они объявятся в Сайдвиндере с шестьюдесятью долларами и в тех шмотках, что на себе. Даже без машины. Даже будь в Сайдвиндере ломбард (а его там нет), им нечего было бы заложить, кроме коротковолнового приемничка «Сони» и кольца Венди за девяносто долларов – обручального, с бриллиантом. Приемщик в ломбарде дал бы им двадцать долларов. Добрый приемщик. Работы он не найдет ни временной, ни сезонной – разве что расчищать подъездные дороги, по три доллара за вызов. Джек Торранс, тридцати лет, однажды опубликовавшийся в «Эсквайре» и лелеявший мечты (ему казалось, не столь уж беспочвенные) стать за следующие десять лет ведущим американским писателем, который со взятой в сайдвиндерском «Вестерн-Авто» лопатой на плече звонит в двери… эта картина вдруг встала у Джека перед глазами куда отчетливей, чем львы живой изгороди. Он еще крепче сжал кулаки, чувствуя, как ногти врезаются в ладони, оставляя таинственные кровоточащие следы-полумесяцы. Джон Торранс стоит в очереди, чтоб обменять свои шестьдесят долларов на продуктовые карточки; а вот он стоит в другой очереди в сайдвиндерской методистской церкви, чтобы получить на благотворительной раздаче что-нибудь из вещей и гнусные взгляды местных. Джек Торранс, который объясняет Элу, что им просто пришлось уехать – пришлось бросить «Оверлук» со всем содержимым на растерзание вандалам или ворам на снегоходах и выключить котел, потому что «видишь ли Эл, аттандэ ву, Эл, там живут приведения и они желают зла моему мальчику. Пока, Эл». Раздумья о главе четвертой – «Для Джека Торранса пришла весна». Что тогда? Когда – тогда? Джек полагал, что, может быть, им удалось бы добраться на фольксвагене до западного побережья. Достаточно поставить новый бензонасос. Пятьдесят миль к западу отсюда дорога идет все время под горку – черт побери, можно пустить «жука» чуть ли не нейтральным ходом и вдоль берега добраться до Юты. Вперед, в солнечную Калифорнию, край апельсинов и случайностей. Человек с репутацией настоящего алкоголика, избивающего ученика и гоняющегося за привидениями, несомненно, сумеет сам выписать себе путевку. Все, что угодно. Техник-смотритель – обслуживание автобусов «Грейхаунд». Автомотобизнес – прорезиненная униформа мойщика машин. Не исключено кулинарное искусство – мытье тарелок в столовой. Или более ответственный пост – например, заливать бензин. Такая работа даже стимулирует интеллект: посчитать сдачу, выписать кредитную квитанцию…Могу дать вам двадцать пять часов в неделю за минимальную плату. В год, когда хлеб «Чудо» идет по шестьдесят центов за буханку, нелегко слушать такие песни.

С ладоней закапала кровь. Ни дать, ни взять спигматы. Да-да. Джек покрепче сжал кулаки, ожесточая себя болью. Жена спала рядом – почему бы ей не спать? Проблемы исчезли. Он согласился увезти их с Дэнни от противного бяки и проблем не стало. Вот видишь, Эл, я подумал, что лучше всего будет…

(Убить ее.).

Эта мысль, обнаженная, ничем неприкрашенная, поднялась ниоткуда. Страстное желание вышвырнуть ее, голую, недоумевающую, еще не проснувшуюся, из постели и душить – большие пальцы на дыхательном горле, остальные давят на позвонки; вцепиться в шею, как в зеленый побег молодой осинки; вздернуть голову Венди и с силой опустить на дощатый пол, еще, еще раз, со стуком и треском, кроша и круша. Танцуем джаз, детка. Встряхнись-повернись. Джек заставит ее получить по заслугам, свое лекарство Венди получит. До капельки. До последней горькой капли.

Джек смутно сознавал, что где-то за пределами его жаркого, лихорадочного внутреннего мирка слышен приглушенный шум. Он бросил взгляд через комнату – Дэнни снова воевал в постели, крутился, сминая простыни. Из глубины гортани несся стон – тихий, сдавленный звук. Какой-то кошмар? Лиловая, давно умершая женщина шаркает ему вдогонку по извилистым коридорам отеля? Джек отчего-то думал, что это не так. За Дэнни во сне гналось что-то другое. Пострашнее.

Горькую плотину эмоций прорвало. Он вылез из кровати и подошел к мальчику, чувствуя дурноту и стыд за себя. Надо было думать о Дэнни – не о Венди, не о себе. Только о Дэнни. Неважно, в какую форму Джек загнал факты – в глубине души он знал, что Дэнни увезти необходимо. Он расправил простыни и закрыл мальчика пледом, лежавшим в изножье кровати. Дэнни уже опять успокоился. Джек дотронулся до лба спящего.

(Что за чудовища беснуются прямо под костной перегородкой?).

И нашел его теплым, но в меру. К тому же, мальчик снова мирно спал. Странно.

Он забрался обратно в постель и попытался уснуть. Безуспешно.

Как несправедливо, что дела приняли такой оборот – похоже, к ним подкралось невезение. Переехав сюда, они в конечном счете не сумели от него отделаться. К тому времени, как завтра днем они прибудут в Сайдвиндер, золотой шанс уже улетучится. Уйдет за синим замшевым ботинком, как имел обыкновение выражаться давний однокашник Джека, с которым он делил комнату. Подумать только, если они не уедут, если как-нибудь продержаться, все будет совсем иначе. Он, не одним, так другим способом, закончит пьесу. Приделает какую-нибудь концовку. Может быть, его неуверенность относительно героев придаст первоначальному варианту финала заманчивый оттенок неопределенности. Вполне вероятно, ему удастся на этом подзаработать. Но и без пьесы Эл отличным образом может убедить стовингтонский совет снова взять Джека на работу. Разумеется, целых три года ему придется оттрубить в качестве профессионала-преподавателя, но, если ему удастся воздерживаться от спиртного и не бросать творчество, то, вероятно, весь этот срок оставаться в Стовингтоне не придется. Конечно, раньше он за Стовингтон и гроша ломаного не дал бы, он чувствовал, что задыхется, что похоронен заживо. Но то была незрелая реакция. Более того – как может человеку нравиться преподавать, если каждые два-три дня на первых трех уроках череп разрывает похмельная головная боль? Такого больше не будет. Джек был уверен, что сумеет куда лучше справиться со своими обязанностями.

Где-то на середине этой мысли все стало рассыпаться на кусочки и Джек уплыл в царство сна. Вслед ему колокольным звоном полетела последняя мысль:

Похоже, здесь мне удастся обрести покой. Наконец-то. Если только мне позволят.

* * *

Когда Джек проснулся, он стоял в ванной комнате номера 217.

(Снова бродил во сне? – почему? – здесь нет радиопередатчика, который можно разбить.).

В ванной горел свет, комната за спиной тонула во мраке. Длинная ванна на львиных лапах была затянута занавеской. Коврик для ног возле нее смялся и отсырел.

Ему стало страшно, но страх был призрачным, как во сне, и Джек догадался, что все это – не наяву. В «Оверлуке» призрачным казалось очень многое.

Он подошел к ванне, не желая лишить себя возможности ретироваться.

И откинул занавеску.

В ванне лежал совершенно голый Джордж Хэтфилд. Он покачивался на воде, словно ничего не весил, и в груди у него торчал нож. Сама вода окрасилась в ярко-розовый цвет. Глаза Джорджа были закрыты. Вяло плавающий член напоминал водоросль.

Джек услышал собственный голос:

– Джордж…

При этих словах Джордж медленно раскрыл глаза. Серебряные. В них не было ничего человеческого. Белые, как рыбье брюшко, руки Джорджа нащупали края ванны, он подтянулся и сел. Воткнутый точно между сосками нож торчал в груди. Края раны уже стянулись.

– Ты переставил таймер вперед, – сказал Джордж с серебряными глазами.

– Нет, Джордж, нет. Я…

– Я не заикаюсь.

Теперь Джордж поднялся на ноги, по-прежнему не сводя с Джека серебряных нечеловеческих глаз, а его рот растянула мертвая улыбка-гримаса. Он перекинул через фарфоровый бортик ванны ногу. Белая, сморщенная ступня оказалась на коврике.

– Сперва ты пытался переехать меня, когда я катался на велосипеде, а потом перевел вперед таймер, а потом пытался насмерть заколоть меня, но я все равно не заикаюсь, – Джордж шел к нему, вытянув руки со слегка скрюченными пальцами. От него пахло сыростью и плесенью, как от попавших под дождь листьев.

– Ради твоей же пользы, – выговорил Джек, пятясь. – Я перевел его вперед для твоей же пользы. Более того, я случайно знаю, что ты смошенничал с итоговым сочинением.

– Я не мошенник… и не заика.

Руки Джорджа коснулись его шеи.

Джек развернулся и кинулся бежать, но вместо этого, словно сделавшись невесомым, медленно поплыл, как частенько бывает во сне.

– Нет, ты мошенник! – в страхе и ярости выкрикнул он, минуя неосвещенную спальню-гостиную. – Я докажу!

Руки Джорджа снова оказались на его шее. Страх заполнял сердце Джека, пока тот не уверился, что сейчас оно лопнет. А потом, наконец, его рука ухватила дверную ручку, та повернулась и Джек распахнул дверь настежь. Он вынырнул из комнаты, но не в коридор третьего этажа, а в подвал позади арки. Горела затянутая паутиной лампочка. Под ней стоял его складной стул – застывшая геометрическая форма. Вокруг, куда ни глянь, громоздились миниатюрные горные хребты из коробок и ящиков, перевязанных пачек накладных и Бог знает чего еще. Джека пронизало облегчение.

– Я найду его! – услышал он собственный крик. Он схватил отсыревшую, заплесневелую картонную коробку, та развалилась у него в руках, выплеснув водопад желтых тоненьких листков. – Оно где-то здесь! Я найду его! – Погрузив руки вглубь бумаг, он одной вытащил высохшее, словно бумажное, осиное гнездо, а другой – таймер. Таймер тикал. От его задней стенки шел длинный провод, к другому концу которого был прикреплен заряд динамита. – Вот! – взвизгнул Джек. – Вот, получи!

Облегчение превратилось в полное торжество. Он не просто убежал от Джорджа – он победил. Пока у него в руках такие талисманы, Джордж никогда не тронет его снова! Джордж в ужасе обратится в бегство.

Он начал оборачиваться, чтоб можно было встретить преследователя лицом к лицу – и тут-то на шее Джека сомкнулись руки Джорджа. Пальцы стиснули горло, перекрыли кислород. Он в последний раз судорожно втянул воздух, широко разевая рот, и перестал дышать.

– Я не заика, – донесся из-за спины шепот Джорджа.

Джек выронил осиное гнездо и оттуда яростной желто-коричневой волной хлынули осы. Легкие горели. Перед глазами все колыхалось, но взгляд Джека упал на таймер, и чувство торжества вернулось, а с ним – вздыбленный вал праведного гнева. Вместо того, чтобы соединять таймер с динамитом, провод тянулся к золотому набалдашнику массивной черной трости, вроде той, которую завел себе отец Джека, попав в аварию с молоковозом.

Джек ухватил ее и провод отделился. Руки ощутили тяжесть трости – здесь она казалась на своем месте. Он широко размахнулся. На обратном пути трость зацепила провод, с которого свисала лампочка, и та закачалась из стороны в сторону, отчего тени, окутывающие комнату, пустились отплясывать на полу и стенах какой-то чудовищный танец. Опускаясь палка ударила что-то очень твердое. Джордж завизжал. Пальцы, сжимавшие горло Джека, ослабли.

Вырвавшись на свободу из рук Джорджа, Джек быстро обернулся. Джордж стоял на коленях, пригнув голову, обеими руками закрывая макушку. Под пальцами проступала кровь.

– Пожалуйста, – робко прошептал Джордж, – отпустите меня, мистер Торранс.

– Сейчас ты свое получишь, – прорычал Джек. – Клянусь Богом. Щенок. Никчемная шавка. Сейчас, клянусь Богом. До капли. До последней поганой капли!

Над головой покачивалась лампочка, плясали тени. Джек замахивался вновь и вновь, нанося удар за ударом, поднимая и опуская руку, как робот. Окровавленные пальцы Джорджа, защищавшие голову, соскользнули, но Джек все опускал и опускал трость – на шею, на плечи, на спину с руками. Вот только трость перестала быть тростью и превратилась в молоток с яркой полосатой ручкой. В молоток, у которого одна сторона помягче, а другая – потверже. Рабочий конец был выпачкан кровью, на него налипли волосы. Потом монотонные размеренные шлепки, с которыми молоток врезался в тело, сменились гулким стуком, раскаты которого эхом гуляли по подвалу. Да и голос самого Джека стал таким же – гулким, бестелесным. Но одновременно, как это ни парадоксально, он зазвучал слабее, невнятно, обиженно… будто Джек был пьян.

Коленопреклоненная фигура медленно, умоляюще подняла лицо. Собственно, лица уже не было – лишь кровавая маска, из которой выглядывали глаза. Размахнувшись для последнего свистящего удара, Джек полностью разогнал молоток и только потом заметил, что полное мольбы лицо у его ног принадлежит не Джорджу, а Дэнни. Это было лицо его сына.

– Папочка…

И тут молоток врезался в мишень, он ударил Дэнни прямо между глаз, закрывая их навсегда. Джеку почудилось, будто где-то кто-то расхохотался…

(Нет!).

Когда он очнулся, он голышом стоял над кроваткой Дэнни с пустыми руками, обливаясь потом. Последний крик Джека раздался лишь в его воображении. Он снова повторил, на этот раз шепотом:

– Нет. Нет, Дэнни. Никогда.

На подгибающихся, будто резиновых, ногах Джек вернулся в постель. Венди спала глубоким сном. Часы на ночном столике показывали без четверти пять. Он лежал без сна до семи, а когда зашевелился просыпающийся Дэнни, перекинул ноги через край кровати и начал одеваться. Пора было идти вниз проверять котел.

33. Снегоход.

Вскоре после полуночи, пока все спали беспокойным сном, снег прекратился, насыпав на старую корку еще восемь дюймов. Тучи разошлись, свежий ветер унес их прочь, и теперь Джек стоял в пыльном слитке солнечного света, пробивающегося сквозь грязное окошко в восточной стене сарая.

Помещение было длиной почти с товарный вагон и не уступало ему по высоте. Пахло машинным маслом, бензином и смазкой, а еще (слабый, вызывающий ностальгию, запах) – прелой травой. Вдоль южной стены, как солдаты на смотре, выстроились в ряд четыре мощные газонокосилки. Те две, на которых можно ездить, напоминали маленькие трактора. Слева расположились: бур-машина; закругленные лопаты, которыми подравнивают поле для гольфа; цепная пила; электрическая машинка для стрижки живой изгороди и длинный тонкий стальной шест с красным флажком на макушке. «Мальчик, чтоб через десять секунд мой мяч был тут. Получишь четвертак». «Да, сэр».

У восточной стены, особенно ярко освещенной утренним солнцем, громоздились один на другом три стола для пинг-понга. В углу – грудой сваленные грузики для шаффлборда[6] и комплект для игры в роке – скрученные вместе проволокой воротца, яркие шары, уложенные во что-то наподобие картонки для яиц (ну и странные же у вас тут куры, Уотсон… да, а видели б вы тех зверюшек на газоне перед фасадом, хе-хе) и два набора молотков в стойках.

Джек подошел к ним, для чего пришлось перешагнуть через старый восьмигнездный аккумулятор (несомненно, когда-то он сидел под капотом тутошнего грузовичка), устройство для подзарядки и пару лежащих между ними мотков кабеля с разъемами Дж. К. Пенни. Вытащив из той стойки, что была ближе, молоток с короткой ручкой, Джек отсалютовал им, как рыцарь, приветствующий перед битвой своего короля.

На ум опять пришли кусочки сна (который уже спутался и поблек) – что-то про Джорджа Хэтфилда и отцовскую трость. Этого хватило, чтобы Джеку стало не по себе от того, что его рука сжимает молоток – обычный старый молоток для игры в роке на свежем воздухе. Довольно абсурдно, но Джек почувствовал себя немного виноватым. Не то, чтобы роке был такой уж распространенной игрой для улицы, сейчас куда популярнее крокет – более современный родственник… и, уж если на то пошло, детский вариант этой игры. Внизу, в подвале, Джек обнаружил заплесневелый сборник правил роке, напечатанный в начале двадцатых годов, когда в «Оверлуке» прошел Североамериканский турнир по этой игре. Да, игра что надо.

(Ошизительная).

Джек легонько нахмурился, потом улыбнулся. Да, честно говоря, игра безумная. Что прекрасно выражал молоток. Мягкая сторона и твердая сторона. Тонкая, требующая зоркости игра… но одновременно игра, требующая грубых, мощных ударов.

Джек взмахнул молотком… УУУУУУУУУУПП!.. и чуть улыбнулся, услышав, с каким мощным свистом тот рассекает воздух. Потом вернул его в стойку и развернулся влево. То, что Джек там увидел, заставило его сдвинуть брови.

Почти посреди сарая стоял снегоход, довольно новый, но Джеку было абсолютно наплевать, как эта штука выглядит. Сбоку на обтекателе было написано «Бомбардир Скиду», на Джека взглянули черные буквы, наклоненные назад – вероятно, чтобы подчеркнуть скорость. Черными были и выдающиеся вперед полозья. Справа и слева от обтекателя расположились черные трубки – в спортивных машинах они называются направляющими. Но все прочее было выкрашено в яркий глумливый желтый цвет – он-то и не понравился Джеку. Сидящий в квадрате утреннего солнца снегоход с желтым телом и черными направляющими, полозьями и обивкой открытой кабины напоминал чудовищную механическую осу. Должно быть, при движении он и звук производил такой же – зудел и жужжал, готовый ужалить. Но тогда на что ж еще ему быть похожим? По крайней мере, он не притворялся. Ведь когда он сделает свое дело, им станет очень больно. Всем. К весне семейство Торрансов погрузится в такую боль, что то, что осы сделали с рукой Дэнни, покажется материнскими поцелуями.

Он вытащил из заднего кармана носовой платок, обтер губы и подошел к «Скиду». Он остановился, глядя на снегоход сверху вниз и заталкивая платок обратно в карман. Морщина на лбу углубилась. Снаружи в стену внезапно ударил порыв ветра, и сарай закачался и заскрипел. Джек выглянул в окошко и увидел, как ветер несет пелену сверкающих снежных кристалликов в сторону занесенного тыла отеля, высоко крутя их в пронзительно синем небе.

Ветер так же неожиданно улегся, и Джек вернулся к созерцанию машины. Честное слово, она внушала отвращение. Того гляди, сзади высунется длинное проворное жало. Проклятые снегоходы никогда не нравились Джеку. Они разрывали соборную тишину зимы на миллион дребезжащих осколков, пугали дикую природу. Загрязняя воздух, выпускали густые колышущиеся облачка голубоватого бензинового перегара – кха, кха, э-э, дайте подышать. Не исключено, что снегоходы – последняя нелепая игрушка раскручивающегося допотопного бензинового века, которую получают на Рождество десятилетки.

Он вспомнил, как в стовингтонской газете прочел статью, действие разворачивалось где-то в штате Мэн. Ребенок, не обращая внимания на окружающее, гонял по совершенно незнакомой дороге со скоростью более тридцати миль в час. Ночью. Фары не горели. Между двумя столбиками была натянута тяжелая цепь, посередине висела табличка: «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН». Должно быть, луна зашла за тучу. Парнишка при всем желании не смог бы увидеть ограду. Цепью ему снесло голову. Тогда, читая эту историю, Джек испытывал чуть ли не радость, и теперь, при виде снегохода, это чувство вернулось.

(Если бы не Дэнни, я бы с большим удовольствием схватил молоток, открыл капот и лупил бы до тех пор, пока).

Джек медленно, длинно выдохнул томившийся в легких воздух. Венди права. Пусть потоп, благотворительная очередь, пусть все валится в тартарары – Венди права. Забить машину до смерти было бы верхом безумия; неважно, насколько такое безумие приятно. Это было бы равносильно тому, что забить до смерти собственного сына.

– Луддит, мать твою, – сказал он вслух.

Он обошел машину сзади и отвинтил крышку бензобака. Вдоль стен на уровне груди шли полки, на одной Джек отыскал измеритель глубины и сунул в бак. Обратно мокрой вылезла последняя восьмушка дюйма. Не очень много, но достаточно, чтоб проверить, заведется ли проклятая штуковина. Потом можно откачать горючее из фольксвагена и тутошнего грузовичка.

Он снова завинтил колпачок и открыл капот. Ни свечей, ни аккумулятора. Вернувшись к полке, Джек принялся шарить по ней, отпихивая в сторону гаечные и разводные ключи, однокамерный карбюратор, извлеченный из старой газонокосилки, и пластиковые коробочки с шурупами, гвоздями и болтами разных размеров. Полка потемнела от толстого слоя застарелой грязи, к которой, словно мех, прилипла копившаяся долгие годы пыль. Дотрагиваться до этого было противно.

Он нашел маленькую, запачканную маслом коробочку с лаконичной карандашной пометкой «Скид». Джек встряхнул ее, внутри что-то загремело. Свечи. Одну из них он поднес к свету, пытаясь без штангенциркуля определить зазор. Мать ее, обиженно подумал он, кидая свечу обратно в коробочку. Если зазор неподходящий, хуже и быть не может, черт побери. Круто, мать их так.

За дверью стояла табуретка. Джек подтащил ее к снегоходу, уселся, вставил четыре свечи зажигания, потом навинтил на каждую крошечный резиновый колпачок. Проделав это, он позволил пальцам быстро пробежать по магнето. Когда я садился к пианино, все смеялись.

Назад к полкам. На этот раз он не мог найти то, что хотел – маленький аккумулятор. Трех – или четырехгнездный. Там были торцевые ключи, ящик с дрелями и сверлами, мешочки удобрений для газона и «вигоро» для клумб, но никакого аккумулятора для снегохода. Однако Джека это нимало не тревожило. У него гора с плеч свалилась. «Капитан, я сделал все, что мог, но закончить не удалось». «Отлично, сынок. Я собираюсь представить тебя к Серебряной звезде и Пурпурному снегоходу. Ты делаешь честь своему полку». «Спасибо, сэр. Видит бог, я старался».

Лазая по оставшимся двум или трем футам полки, Джек в ускоренном темпе засвистел «Долину Красной реки». Ноты вырывались маленькими белыми облачками пара. Он сделал вдоль полки полный круг, но аккумулятора не оказалось. Может, кто-нибудь его свистнул. Может, Уотсон. Джек громко рассмеялся. Старый контрабандный трюк. Немного бумажных обрезков, парочка пачек бумаг… кто хватится скатерти или столового прибора «Голден Ригал»… а как насчет аккумулятора к снегоходу? Штука-то полезная. Сунуть в мешок. Интеллигентское преступление, Детка. У всех липнет к пальцам. Когда мы были ребятишками, то называли это «приделать ноги».

Джек вернулся к снегоходу и, проходя мимо, от души пнул его в бок. Ну, вот и все. Надо только сказать Венди: извини, детка, но…

В углу у двери притаилась коробка. Прямо под табуреткой. На крышке – карандашное сокращение: «Скид».

При взгляде на нее улыбка на губах Джека усохла. «Смотрите, сэр, вот и кавалерия». «Похоже, ваши дымовые сигналы в конце концов сработали».

Так нечестно.

Черт побери, просто-напросто нечестно.

Что-то – везение, судьба, провидение – пытались спасти его. Некое иное, белое везение. Но в последний момент вернулось прежнее злосчастье Джека Торранса. Карта все еще шла хреновая.

К горлу мрачной, серой волной подкатила обида. Руки снова сжались в кулаки.

(Нечестно, будьте вы прокляты, нечестно!).

Что ему было не посмотреть куда-нибудь в другое место? В любое другое. Почему не вступило в шею, не засвербило в носу и не приспичило моргнуть? Любой такой поступок – и он никогда не заметил бы эту коробку.

Ах, так? Ну, значит, он ее и не видел. Вот и все. Это галлюцинация, такая же, как то, что вчера случилось у того номера на третьем этаже или с проклятой живой изгородью. Минутное напряжение – вот и все. Вообрази, мне показалось, что в углу я вижу аккумулятор от снегохода. А сейчас там ничего нет. «Должно быть, боевая усталость, сэр. Извините». «Держи хвост морковкой, сынок. Рано или поздно, такое случается со всеми нами».

Он так дернул дверь, что чуть не сорвал ее с петель, втащил свои снегоступы в сарай и так саданул ими об пол, что налипший на них снег взвился облаком. Джек сунул левую ногу в снегоступ… и остановился.

Снаружи, у площадки для подвоза молока, оказался Дэнни. Видно, он пытался слепить снеговика. Не слишком удачно – снег был недостаточно липким, чтобы держаться. И все же Дэнни давал ему возможность показать себя, мальчик укутанный по самую макушку, пятнышко на сверкающем снегу под сверкающим небом. И шапочка козырьком назад, как у Карлтона Фишке.

(Господи, о чем ты думал?).

Ответ пришел незамедлительно.

(О себе. Я думал о себе.).

(Он вдруг вспомнил, как лежал прошлой ночью в постели – лежал и вдруг понял, что обдумывает убийство собственной жены.).

В то мгновение, что Джек стоял там на одном колене, ему все стало ясно. «Оверлук» трудился не только над Дэнни. Над ним тоже. Слабое звено не Дэнни – он сам. Это он уязвим, его можно согнуть и скручивать, пока не хрустнет.

(Пока я не сдамся и не усну… а когда я сделаю это… если сделаю…).

Он взглянул вверх на занесенные окна. Их многогранные поверхности отражали слепящий блеск солнца, но он все равно смотрел. И впервые заметил, как эти окна похожи на глаза. Отражая солнце, внутри они сохраняли свой собственный мрак. И смотрели они не за Дэнни. А за ним.

В эти несколько секунд Джек понял все. Ему вспомнилась одна черно-белая картинка, которую он еще мальчишкой видел на уроке закона божия. Монахиня поставила ее на мольберт и назвала чудом Господним. Класс тупо смотрел на рисунок и видел только бессмысленную, беспорядочную путаницу черного и белого. Потом кто-то из детей в третьем ряду ахнул: «Там Иисус!» и отправился домой с новеньким Новым заветом и святцами впридачу. Ведь он был первым. Остальные уставились еще пристальнее, Джекки Торранс среди прочих. Один за другим ребята одинаково ахали, а одна девочка впала чуть ли не в экстаз, визгливо выкрикивая: «Я вижу Его! Вижу!» Ее тоже наградили Новым заветом. Под конец лицо Иисуса в путанице черного и белого разглядели все – все, кроме Джекки. Перепугавшись, он сильнее напряг глаза, но какая-то часть его «я» цинично думала, что остальные просто выпендриваются, задабривая сестру Беатрису, а часть была в тайне убеждена, что он ничего не видит, потому что Господь счел его самым большим грешником в классе. «Разве ты не видишь, Джекки?» – спросила своим печальным приятным голосом сестра Беатриса. Он затряс головой, потом притворился взволнованным и сказал: «Да, вижу! Ух ты! Это правда Иисус!» И все в классе засмеялись и захлопали ему, отчего Джекки ощутил торжество, стыд и испуг. Позже, когда все остальные, толкаясь, поднимались из церковного подвала на улицу, он отстал, разглядывая ничего не значащую черно-белую сумятицу, которую сестра Беатриса оставила на мольберте. Джекки ненавидел рисунок. Остальные притворились – так же, как он сам и сама сестра. Все это была большая липа. «Дерьмо, дерьмо чертово», – прошептал он себе под нос, а когда повернулся, чтобы уйти, то уголком глаза заметил лик Иисуса, печальный и мудрый. Он обернулся, сердце выпрыгивало из груди. Вдруг щелкнув, все встало на место, и Джек с изумлением и испугом уставился на картину, не в состоянии поверить, что не замечал ее. Глаза. На изборожденный заботой лоб зигзагом легла тень. Тонкий нос. Полные сострадания губы. Он смотрел на Джека Торранса. Бессмысленно разбросанные пятна внезапно превратились в несомненный черно-белый набросок лика Господа-Нашего-Иисуса-Христа. Полное страха изумление перешло в ужас. Он богохульствовал перед образом Иисуса. Он будет проклят. Он окажется с грешниками в аду. Лик Иисуса был на картинке все время. Все время.

Сейчас, став на одно колено в солнечном пятне и наблюдая за играющим в тени отеля сыном, Джек понял, что все это правда. Отелю понадобился Дэнни – может быть, они все, но уж Дэнни – точно. Кусты на самом деле двигались. В 217-ом обитает покойница. В большинстве случаев эта женщина, может быть, всего лишь безвредный дух, но сейчас она активна и опасна. Ее, как злобную игрушку, запустило странное сознание самого Дэнни… и его Джека. Это Уотсон говорил, что на площадке для роке один раз кого-то насмерть хватил удар? Или это рассказал Уллман? Все равно. Потом на третьем этаже произошло убийство. Сколько же давних ссор, самоубийств, ударов? Сколько убийств? Может, по западному крылу рыщет Грейди с топором, поджидая лишь одного: чтобы Дэнни завел его и можно было бы шагнуть за двери?

Опухшее кольцо синяков на шее Дэнни.

Подмигивающие, еле видные, бутылки в пустынном баре.

Рация.

Сны.

Альбом для вырезок, который обнаружился в подвале.

(Мидок, здесь ли ты, радость моя? Снова во сне бродила я…).

Джек вдруг поднялся и швырнул снегоступы за дверь. Его била дрожь. Он захлопнул дверь и поднял коробку с аккумулятором. Та выскользнула из трясущихся пальцев.

(О Господи, что если я его разбил).

И боком ударилась об пол. Джек раскрыл картонные клапаны и вытащил наружу аккумулятор, не страшась того, что, если корпус треснул, из него может подтекать кислота. Но тот был целехонек. С губ Джека сорвался тихий вздох.

Осторожно, как ребенка, Джек отнес аккумулятор к «Скиду» и установил на место перед мотором. На одной из полок он отыскал небольшой разводной ключ и быстро, без проблем, подсоединил к аккумулятору провода. Тот ожил, подзаряжать не было нужды. Когда Джек ткнул плюсовым кабелем в клемму аккумулятора, раздался треск электрического разряда и запахло озоном. Закончив работу, Джек стал поодаль, нервно вытирая ладони о выгоревшую джинсовую куртку. Вот. Заработал. С чего бы ему не работать? Никаких причин, вот только снегоход – это часть «Оверлука», а «Оверлук» действительно не хочет выпустить их отсюда. Ни капельки. «Оверлук» до чертиков приятно проводит время. Тут тебе и маленький мальчик, чтоб стращать, и мужик с женой, чтоб стравливать друг с другом, и, если правильно разыграть свою партию, все они могут кончить тем, что станут витать в холлах «Оверлука» подобно невещественным теням из романа Ширли Джексон. Что бы ни бродило по Хилл-Хаус, оно бродило в одиночестве. Но в «Оверлуке» одиночество никому не угрожает, о нет, общества будет предостаточно. Однако, у снегохода действительно не было причин не заводиться. Конечно, если не считать того, что.

(Если не считать того, что на самом деле ему все еще не хочется уезжать).

Да, если не считать этого.

Джек стоял и глядел на «Скиду», дыхание замерзшими струйками вырывалось наружу. Ему хотелось, чтобы все оставалось так, как есть. Заходя сюда, он не испытывал сомнений. Тогда он знал, что спуститься на равнину – неверное решение. Просто-напросто Венди напугалась буки, придуманного истеричным мальчишкой. Теперь вдруг он сумел поставить себя на ее место. Как в пьесе, в его проклятой пьесе. Джек перестал понимать, на чьей он стороне и как следует поступить. Стоило разглядеть в путанице черного и белого лик Господа, как все, туши фонари – невозможно было и дальше не замечать его. Прочие могли смеяться, заявляя: «что это за бессмысленные грязные пятна, вы мне дайте старого доброго Маэстро, картину, написанную титаном», но ты всегда будешь видеть выглядывающий оттуда лик Господа-нашего-Иисуса-Христа. У тебя на глазах он одним махом обрел форму, и в этот потрясающий миг прозрения сознание и подсознание смешались в одно. Ты всегда будешь видеть его. Твое проклятие – всегда видеть его.

(Снова во сне бродила я…).

Все было в порядке, пока Джек не увидел, как Дэнни возится в снегу. Вот кто виноват. Виной всему Дэнни. У него – «сияние», или как его там. Нет, не сияние. Проклятие. Будь они с Венди здесь одни, зима прошла бы очень приятно. Нечего было бы ломать голову.

(Не хочешь уехать? Не можешь?).

«Оверлук» хотел, чтоб они остались, и Джек тоже хотел этого. Все, даже Дэнни. Может быть, «Оверлук», будучи огромным, грохочущим Сэмюэлем Джонсоном, выбрал Джека на роль своего Босуэлла. Говорите, новый сторож пишет? Отлично, наймите его. Пора определиться, однако, давайте сперва избавимся от этой женщины и сынка, который сует нос, куда не следует. Мы не хотим, чтобы его отвлекали. Мы не…

Джек стоял у кабины снегохода и головная боль возвращалась. К чему все свелось? Уехать или остаться. Очень просто. И нечего усложнять. Мы уезжаем или остаемся?

«Если уезжаем, сколько пройдет времени, прежде, чем ты найдешь в Сайдвиндере какую-нибудь тамошнюю дыру, – спросил его внутренний голос, – темную каморку с паршивым цветным теликом, где небритые безработные день-деньской смотрят развлекательные программы, убивая время. Где в мужской уборной воняет мочой, которой не меньше двух тысяч лет, а в очке унитаза всегда плавает бычок “Кэмела”? Где стакан пива – тридцать центов, закусываешь солью, а в музыкальный автомат загружено семьдесят старых “кантри”?».

Сколько времени? О Господи, как же он боится, что времени понадобится совсем немного.

– Я не могу выиграть, – очень тихо выговорил он. Вот оно. Словно Джек пытается играть в «солитер», но из-под руки пропал туз.

Он резко наклонился к мотору «Скиду» и выдернул магнето. Легкость, с какой оно оторвалось, вызывала дурноту. Джек взглянул на него, потом прошел к задней двери сарая и открыл ее.

Оттуда открывался ничем не загороженный вид на горы – в мерцающем блеске утра он был красив, как на почтовой открытке. Вверх по склону, почти на милю, до первых сосен простиралась снежная целина. Джек кинул магнето в снег так далеко, как только сумел. Оно улетело куда дальше, чем должно было, и упав, взметнуло легкое снежное облачко. Ветерок унес снежную крупу к новым местам отдыха. Рассеять ее, вот оно как. Нечего тут смотреть. Все прошло. Рассеялось.

Джека охватило чувство покоя.

Он долго простоял в дверях, дыша отличным горным воздухом, потом решительно затворил их и ушел через другую дверь сказать Венди, что они остаются. По дороге он задержался и поиграл в снежки с Дэнни.

34. Кусты.

Настало 29 ноября. Три дня назад был День Благодарения. Последняя неделя выдалась на славу. Такого обеда, как на День Благодарения, дома им еще не приходилось есть. Для разнообразия Венди приготовила индейку Дика Холлоранна, но все наелись до отвала, даже не приступив к расчленению веселой птички. Джек простонал, что есть им теперь индейку до конца зимы – в сандвичах, с лапшой, в сметане, с сюрпризом…

Венди чуть улыбнулась.

– Нет, – сказала она, – только до Рождества. А потом будет каплун.

Джек и Дэнни хором застонали.

Синяки с шеи Дэнни исчезли, а с ними – почти все страхи. В День Благодарения Венди катала сына на санках, а Джек работал над пьесой, которая уже близилась к завершению.

– Все еще боишься, док? – поинтересовалась Венди, не зная, как спросить не так прямо.

– Да, – просто ответил тот, – но теперь я держусь в безопасных местах.

– Папа говорит, рано или поздно лесники заинтересуются тем, почему мы не выходим на связь по рации. И приедут посмотреть, все ли в порядке. Тогда можно будет уехать. Нам с тобой. А папа останется до весны. У него есть на это веские причины. В определенном отношении, док… знаю, тебе трудно это понять… мы загнаны в угол.

– Ага, – уклончиво ответил мальчик.

Этим сияющим полднем родители остались вдвоем наверху, и Дэнни знал, что они занимаются любовью. Сейчас они задремали. Дэнни знал, они счастливы. Мама еще побаивалась, а вот папина позиция была странной. Как будто он сделал что-то очень трудное и сделал правильно. Но, похоже, Дэнни не вполне понимал, что именно. Отец даже в мыслях тщательно охранял это. Дэнни размышлял: можно ли радоваться поступку и одновременно стыдиться его настолько, чтобы стараться о нем не думать? Вопрос не давал покоя. Дэнни считал, что в норме такого быть не может. Как ни старался мальчик проникнуть в отцовские мысли, получалась лишь неясная картинка: высоко в пронзительно-синем небе кружилось нечто вроде осьминога. Два раза Дэнни сосредотачивался достаточно сильно, чтобы уловить, что это, и оба раза папа вдруг упирался в него таким пронзительным и пугающим взглядом, будто знал, чем Дэнни занят.

Сейчас Дэнни в вестибюле готовился выйти на улицу. Он гулял часто, прихватывая то санки, то снегоступы. Ему нравилось бывать вне отеля. Когда он оказывался за дверями, в солнечном свете, у него словно гора падала с плеч.

Мальчик притащил стул, встал на него и из шкафчика возле танцевального зала достал парку и стеганые штаны, а потом уселся, чтобы их надеть. Сапоги лежали в ящике для обуви. Он натянул их, а, когда принялся шнуровать и завязывать аккуратным «бабушкиным» узлом сыромятные шнурки, то язык от старательности выполз из уголка рта наружу. Митенки, лыжная маска – и готово.

Протопав через кухню к черному ходу, мальчик помедлил. Ему надоело играть на заднем дворе, к тому же, в эти часы место, где он играл, закрывала тень отеля. Дэнни не нравилось быть в тени «Оверлука». Он решил, что вместо этого наденет снегоступы и сходит на детскую площадку. Дик Холлоранн велел держаться подальше от кустов живой изгороди, но мысль о зверях-деревьях не слишком беспокоила мальчика. Сейчас их похоронили под собой сугробы, виднелись лишь бугры неопределенной формы – некогда они были головой кролика и львиными хвостами. В таком виде, выглядывая из-под снега, они казались скорее нелепыми, чем пугающими.

Дэнни открыл черный ход и взял с площадки для подвоза молока свои снегоступы. Пять минут спустя на парадном крыльце он прикрепил их к ногам. Папа говорил, что у него (Дэнни) талант ходить на снегоступах – ленивый шаркающий шаг, поворот лодыжки, от которого пушистый снег слетает с креплений как раз перед тем, как нога снова опускается на землю, – ему остается только нарастить на бедра, голени и лодыжки необходимую мускулатуру. Дэнни обнаружил, что лодыжки устают раньше прочего. Хождение на снегоступах точно так же утомляло их, как катание на коньках – ведь приходилось все время отряхивать крепления. Примерно каждые пять минут Дэнни приходилось останавливаться, чтоб отдохнуть, расставив ноги и выровняв снегоступы.

Но по дороге к детской площадке отдыхать не потребовалось, он все время катился под горку. Дэнни с трудом перебрался через чудовищный сугроб, больше похожий на дюну, которую намело на парадное крыльцо, и меньше чем через десять минут уже держался рукой в митенке за горку на детской площадке. Он почти не запыхался.

Детская площадка под глубоким снегом выглядела куда симпатичнее, чем осенью. Она напоминала парк аттракционов. Цепи качелей примерзли в странных положениях, сиденья покоились прямо на снегу. Полоса препятствий превратилась в ледяную пещеру, которую стерегли ледяные зубы сосулек. Из-под снега торчали только трубы игрушечного «Оверлука»,

(Хорошо бы и настоящий так же завалило… только, чтобы нас не было внутри.).

Да в двух местах, как эскимосские иглу, выдавались верхушки цементных колец. Дэнни протопал к ним, присел на корточки и начал копать. Очень скоро темная пасть одного из колец отворилась, и мальчик протиснулся в холодный тоннель. Он воображал себя Патриком Макгуэном, секретным агентом (эту программу по берлингтонскому телеканалу показывали дважды, и папа ни разу ее не пропустил – он готов был не ходить в гости, чтобы остаться дома и посмотреть «Секретного агента» или «Мстителей», а Дэнни всегда смотрел вместе с ним), убегающий по швейцарским горам от агентов КГБ. Тут были лавины, а его подружку убил отравленной стрелой печально известный агент КГБ Слоббо, но где-то неподалеку находилась антигравитационная машина русских. Возможно, в конце этого тоннеля. Он вытащил свой автомат и зашагал по цементному тоннелю, широко раскрыв настороженные глаза, выдыхая воздух.

Дальний конец кольца оказался плотно перекрыт снегом. Дэнни попробовал прокопаться насквозь и удивился (а немного и встревожился), до чего крепким – почти как лед – оказался снег из-за холодного груза, который постоянно давил сверху.

Выдуманная игра распалась. Дэнни вдруг сообразил, что заперт в тесном цементном тоннеле, отчего сильно нервничает. Он услышал собственное дыхание, которое показалось влажным, гулким и быстрым. Он находился под снегом, а через отверстие, которое Дэнни выкопал, чтобы попасть сюда, свет почти не проникал. Мальчику вдруг больше всего на свете захотелось оказаться наверху, он внезапно вспомнил, что папа с мамой спят и не знают, где он, и что если выкопанную им дыру засыплет, он окажется в ловушке – а «Оверлук» его недолюбливает.

Дэнни с некоторым трудом повернулся и пополз по цементной трубе обратно, за спиной деревянно потрескивали снегоступы, под ладошками хрустели мертвые осиновые листья последнего листопада. Только он добрался до конца, до льющегося сверху холодного света, как снегдействительн о обвалился – совсем немного, но достаточно, чтобы припудрить малыша, перекрыть выкопанное им в снегу отверстие и оставить Дэнни в темноте.

На мгновение рассудок мальчика оцепенел в полнейшей панике, не способный размышлять. Потом, словно из далекого далека, послышался наказ отца: никогда не играть на стовингтонской свалке, ведь дураки, бывает, выкидывают старые холодильники, не сняв дверцы. Если заберешься внутрь и она случайно захлопнется, выбраться невозможно. Умрешь в темноте.

(Ты ведь не хочешь, чтобы такое случилось с тобой, а, док?).

(Нет, папа.).

Но такое случилось, в неистовстве подсказал рассудок, случилось, ты в темноте, ты заперт и тут холодно, как в холодильнике. И…

(Тут со мной есть что-то еще).

Судорожно ахнув, Дэнни перестал дышать. По жилам растекся нагоняющий сон ужас. Да. Да. Здесь вместе с ним было что-то еще, что-то ужасное, что «Оверлук» приберег именно для такого случая. Может быть, огромный паук, прячущийся в норе под опавшими листьями, или крыса… а может, труп какого-нибудь малыша, который умер тут, на детской площадке. Случалось ли тут такое? Да, подумал Дэнни, может быть. В голову лезла та женщина в ванне. Кровь с мозгом на стене Президентского люкса. И малыш с разбитой при падении не то с брусьев, не то с качелей, головой, который ползет за ним в темноте, ухмыляясь, и ищет одного последнего товарища для игр на бесконечной детской площадке. Навсегда. Вот-вот станет слышно, как он приближается.

В дальнем конце цементного тоннеля раздался негромкий шорох опавших листьев, будто что-то на четвереньках ползло к Дэнни… В любой момент на щиколотку опустится холодная ручонка…

Эта мысль избавила Дэнни от паралича. Он кинулся рыть обвалившийся рыхлый снег, закупоривающий этот конец цементного кольца, выбрасывая его назад между ногами, как собака, выкапывающая кость. Сверху сочился голубоватый свет и Дэнни рвался к нему, как ныряльщик с глубины. Он царапал спину о край кольца. Один снегоступ зацепился за другой. Под лыжную маску и за воротник парки набился снег. Он копал его, вцепляясь в холодную рыхлую массу. Казалось, снег хочет удержать мальчика, всосать обратно, вниз, в цементное кольцо, где поджидало невидимое существо, хрустящее листвой, и оставить там. Навсегда.

Потом Дэнни очутился на свободе, лицо оказалось повернутым вверх, к солнцу, он полз по снегу, уползал от полупогребенного цементного кольца, хрипло хватая воздух; от пушистого снега лицо стало комически белым – живая маска ужаса. Прихрамывая, мальчик добрался до полосы препятствий и уселся, чтобы перевести дух и заново прикрепить снегоступы. Поправляя и перевязывая крепления, он не сводил глаз с отверстия, которым заканчивалась цементная труба. Он выжидал – не покажется ли оттуда что-нибудь. Ничего не появилось, и Дэнни задышал ровнее. Что бы ни жило там, это существо не выносило солнечного света. Его держали там взаперти и выходить наружу оно, может быть, могло только в темноте… или когда оба конца его круглой тюрьмы забивало снегом.

(Но сейчас я в безопасности, в безопасности и просто вернусь домой, потому что теперь я).

Позади что-то мягко ухнуло.

Дэнни обернулся и посмотрел на отель. Но даже раньше, чем он посмотрел.

(Видишь индейца на этой картинке?).

Он уже знал, что увидит – ведь мальчик понял, что это за глухой удар. С таким звуком обваливается большой снежный пласт – соскальзывает с крыши отеля и падает на землю.

(Видишь?).

Да. Он видел. Снег обвалился с куста, подстриженного в форме собаки. Когда Дэнни пришел сюда, это был всего лишь безвредный сугроб за пределами площадки. Теперь из-под снега явилась собака – неуместный всплеск зелени посреди белизны, от которой на глаза навертываются слезы. Собака служила, словно выпрашивала конфетку или кусочек чего-нибудь съестного.

Но на этот раз он не обезумеет, не потеряет хладнокровия. Потому что, по крайней мере, не пойман в темной дыре. Здесь светит солнце. А это всего лишь собака. Сегодня здорово тепло, с надеждой подумал мальчик. Может быть, солнце просто настолько подтопило снег на собаке, что его остаток свалился, вот и все. Может быть, дело в этом.

(Не подходи к этому месту… держись в стороне).

Завязки снегоступов держали намертво. Дэнни поднялся, оглянулся и впился взглядом в цементное кольцо, почти полностью заваленное снегом. От того, что он увидел возле отверстия, через которое выбрался, сердце Дэнни остановилось. Тоннель заканчивался круглым пятном мрака, складкой тени, обозначившей дыру, которую мальчик выкопал, чтобы попасть внутрь. Сейчас, несмотря на ослепительно сверкающий снег, ему показалось, будто там что-то виднеется. Шевелится. Рука. Машущая ладошка какого-то отчаянно несчастного ребенка, молящая рука утопающего.

(Спаси меня, пожалуйста, спаси, если не можешь спасти меня, покрайней мере, иди поиграй со мной… навсегда, навсегда, навсегда).

– Нет, – хрипло прошептал Дэнни. Слово во всей наготе вывалилось из пересохшего рта. Теперь сознание ощутимо колебалось, готовое оставить его, как оставило, когда та женщина из ванной… нет, лучше об этом не думать.

Дэнни ухватился за нити реальности и крепко вцепился в них. Тебе надо выбраться отсюда. Сосредоточься на этом. Спокойно. Будь, как Секретный агент. Стал бы Патрик Макгуэн плакать и мочить штанишки, как младенец?

А папа стал бы?

Это немного успокоило Дэнни.

Позади снова раздалось тихое «фламп» упавшего снега. Он обернулся. Теперь из снега торчала ворчащая на него голова одного из львов. Лев оказался ближе, чем следовало – почти у ворот детской площадки.

Попытавшийся подняться в нем ужас Дэнни подавил. Он – Секретный агент, и сумеет уйти.

Он направился к выходу с площадки тем же обходным путем, что и его отец в день, когда пошел снег. Все внимание Дэнни поглотили снегоступы. Медленные, скользящие широкие шаги. Не поднимай ногу слишком высоко, не то потеряешь равновесие. Поверни лодыжку, стряхни снег с перекреста креплений. Ему казалось, что он идет так медленно! Вот и угол детской площадки. Там намело высокие сугробы, и Дэнни удалось перебраться через забор. Перешагнув одной ногой через изгородь, он чуть не полетел носом вниз, когда второй снегоступ зацепился за столбик ограды. Дэнни перенес тяжесть на наружную опору, размахивая руками, как мельница, помня, как трудно подниматься, если упадешь.

Справа опять повторился тот же негромкий звук. Упал пласт снега. Дэнни оглянулся и увидел двух других львов. Освободившись от снега до передних лап, они бок о бок сидели примерно в шестидесяти шагах от мальчика. Зеленые углубления – их глаза – не отрывались от него. Собака повернула голову.

(Это случается только когда не смотришь).

– О! Эй…

Снегоступы скрестились и он нырнул вперед, в снег, без толку размахивая руками. Холодные комья набились в капюшон, за шиворот, в голенища сапог. С трудом выбравшись из снега, Дэнни попробовал подпихнуть снегоступы под себя (сердце колотилось, как сумасшедшее).

(Секретный агент помни ты Секретный агент).

И повалился на спину. Мгновение он лежал, глядя в небо, думая, что проще было бы сдаться.

Потом он вспомнил про существо в цементном тоннеле и понял, что сдаться не может. Подобрав ноги, Дэнни пристально уставился на кусты живой изгороди. Три льва собрались теперь вместе, до них было от силы сорок футов. Собака заняла положение слева от них, как будто отрезала Дэнни путь к отступлению. Если не считать пушистых жабо вокруг шеи и морд, снега на скульптурах не было. Все они не сводили с мальчика глаз.

Тот загнанно дышал, под черепом, словно крыса, крутилась, грызла паника. Он дал бой панике и снегоступам.

(Папин голос: нет, не воюй с ними, док. Иди так, словно они – твои ноги. Иди вместе с ними).

(Да, пап.).

Он снова пошел, пытаясь восстановить легкий ритм, которому учился у папы. Мало-помалу тот стал возвращаться, но с ним пришло и сознание того, что Дэнни устал – так вымотал его страх. Сухожилия на бедрах и икрах горели и дрожали. Впереди виднелся издевательски далекий «Оверлук» – он словно таращил на мальчика множество окон, будто там проходили какие-то слабо интересующие его соревнования.

Дэнни оглянулся через плечо и его торопливое дыхание на миг замерло, а потом участилось еще сильнее. От него до ближайшего льва теперь осталось не больше двадцати футов. Зверь грудью рассекал снег, как купающаяся в пруду собака. Два других голова в голову шли справа и слева от него, ни дать ни взять армейский патруль, а собака, как разведчик, по-прежнему двигалась слева. У того льва, что был ближе к Дэнни, голова пригнулась к земле, плечи мощно вздыбились над шеей, хвост задрался, будто перед тем, как Дэнни оглянулся, со свистом ходил из стороны в сторону. Ему пришло в голову, что лев похож на огромную крупную домашнюю кошку, которая от души забавляется, играя с мышью перед тем, как убить.

(… Упасть).

Нет, если он упадет, его песенка спета. Подняться ему не позволят. Они бросятся на него. Дэнни бешено замахал руками и, набрав полные легкие воздуха, рванулся вперед, его центр тяжести плясал прямо перед носом мальчика. Поймав равновесие, он заспешил дальше, бросая назад короткие взгляды через плечо. Воздух со свистом входил и выходил из пересохшего горла, обжигая, как горячее стекло.

Мир сузился до слепящего снега, зеленых фигур живой изгороди и шороха снегоступов. И кой-чего еще. Мягкий, приглушенный топот. Дэнни попытался прибавить ходу и не сумел. Сейчас он шел над погребенной под снегом подъездной дорогой – маленький мальчик, чье лицо почти полностью скрывал капюшон парки. Тихий, ясный полдень. Застывший воздух.

Когда он оглянулся еще раз, шедший впереди лев оказался всего в пяти футах позади. Он ухмылялся. Пасть была раскрыта, зубы стиснуты, как зубцы часовых колесиков. Позади львов Дэнни увидел кролика – из-под снега высунулась ярко-зеленая голова, как будто кролик повернул свою ужасную, ничего не выражающую морду, чтобы увидеть, как остальные кончат подкрадываться.

На газоне перед «Оверлуком», между кольцом подъездной дороги и крыльцом, Дэнни позволил панике вырваться на свободу и неуклюже побежал на снегоступах, теперь уже не смея оглянуться, наклоняясь вперед все сильней; руки опережали мальчика, делая похожим на отыскивающего препятствие слепца. Капюшон свалился на спину, открыв лицо, меловая бледность которого сменилась лихорадочными пятнами румянца на щеках, глаза от ужаса выскакивали из орбит. Крыльцо было уже совсем близко. Позади вдруг сильно хрустнул снег – словно что-то прыгнуло.

С беззвучным криком Дэнни повалился на ступеньки крыльца и на четвереньках полез вверх. Позади со стуком цеплялись друг за дружку снегоступы.

Воздух словно распоролся и ногу пронзила боль. Раздался треск раздираемой ткани. Еще что-то, что наверное – совершенно точно – было плодом его воображения.

Зычное сердитое рычание.

Запах хвои и крови.

Дэнни, хрипло всхлипывая, во весь рост растянулся на крыльце. Во рту был сильный медный привкус. Сердце тяжело колотилось в груди. Из носа тонкой струйкой текла кровь.

Он понятия не имел, сколько он пролежал там, прежде, чем распахнулись парадные двери и к нему в одних джинсах и тапочках выбежал Джек. Следом бежала Венди.

– Дэнни! – крикнула она.

– Док! Дэнни, ради Бога! Что случилось? В чем дело?

Папа помогал ему подняться. Стеганые штаны оказались прорваны насквозь. Под прорехой был разорванный лыжный шерстяной носок, икру сплошь покрывали царапины… как будто Дэнни пробовал протиснуться сквозь тесно сросшуюся вечнозеленую изгородь, а ветки цеплялись за него.

Он оглянулся. Вдалеке, за газоном, за полем для гольфа, виднелось несколько смутно очерченных снежных бугров. Звери. Живая изгородь. Между ними и детской площадкой. Между ними и дорогой. Ноги Дэнни подкосились. Джек подхватил его. Мальчик расплакался.

35. Вестибюль.

Дэнни рассказал родителям все, умолчав лишь о том, что случилось, когда снег закупорил отверстие цементного кольца. Он не смог заставить себя повторить это и не находил верных слов, чтобы выразить медленно охватившее его чувство апатии и ужас, когда там, в холодной тьме, к нему донеслось потрескивание мертвых осиновых листьев. Но Дэнни рассказал про мягкое уханье обвалившихся снежных глыб. Про втянувшего голову в плечи льва, который выбирался из-под снега, рассекая его, как воду, чтобы погнаться за мальчиком. Даже рассказал как, когда дело близилось к концу, кролик повернул голову посмотреть на это.

Все трое устроились в вестибюле. Джек раздул в камине ревущее пламя. Дэнни завернули в одеяла на том маленьком диванчике, где когда-то – миллион лет назад – сидели, пересмеиваясь, как девчонки, три монахини, ожидая, чтобы очередь у стойки администратора поредела. Мальчик потягивал из кружки горячий суп-лапшу. Венди сидела рядом и гладила его по голове. Джек расположился на полу и, по мере того, как Дэнни рассказывал, его лицо становилось все более застывшим и неподвижным. Он дважды вытаскивал из заднего кармана носовой платок, чтобы обтереть кажущиеся воспаленными губы.

– Тогда они погнались за мной, – закончил мальчик. Джек поднялся и стал возле окна, спиной к ним. Дэнни взглянул на маму.

– И гнались до самого крыльца. – Он изо всех сил пытался говорить спокойно – ведь, если он сохранит спокойствие, ему поверят. Мистеру Стэнджеру остаться спокойным не удалось. Он расплакался и не сумел остановиться, и ЛЮДИ В БЕЛЫХ ХАЛАТАХ приехали забрать его – раз ты плачешь и не можешь остановиться, значит, у тебя ШАРИКИ ЗА РОЛИКИ ЗАЕХАЛИ, а когда же ты вернешься? КТО ЗНАЕТ. Парка, стеганые штаны и облепленные снегом снегоступы Дэнни валялись прямо у дверей на коврике.

(Не заплачу, не дам себе плакать).

Он подумал, что это ему по силам, но дрожь унять не мог. Глядя на огонь, мальчик ждал, что папа что-нибудь скажет. В темной каменной пещерке плясали высокие желтые языки пламени. С треском взорвалась сосновая шишка, в дымоход столбом полетели искры.

– Дэнни, поди-ка сюда.

Джек обернулся. Лицо по-прежнему было мертвенным, сжавшимся. Дэнни не хотелось смотреть в это лицо.

– Джек…

– Я просто хочу, чтобы мальчик на минутку подошел ко мне.

Дэнни сполз с дивана и подошел к папе.

– Молодец. Ну-ка, что ты видишь?

Дэнни еще не дошел до окна, но уже знал, что увидит. Обычная зона их прогулок, обозначенная путаницей следов сапог, санок, снегоступов. А за ней вниз по склону, к кустам живой изгороди и детской площадке, спускалось снежное поле, укрывающее всю территорию «Оверлука». Ровную белизну нарушали всего две цепочки следов: одна шла прямо от крыльца к детской площадке, вторая – обратно, длинная и извилистая.

– Только мои следы, папа. Но…

– Как насчет живой изгороди, Дэнни?

Губы мальчика задрожали. Он готов был расплакаться. Что, если он не сумеет перестать?

(Не заплачу, не заплачу, нет. НЕТ).

– Все засыпало снегом, – прошептал он. – Но, папа…

– Что? Не слышу!

– Джек, это же допрос с пристрастием! Ты что, не видишь, он расстроен, он…

– Заткнись! Ну, Дэнни?

– Они поцарапали меня, пап. Ногу…

– Должно быть, ты расцарапал ногу о наст.

Между ними очутилась бледная, рассерженная Венди.

– К чему ты пытаешься его принудить? – спросила она. – К признанию в убийстве? Что с тобой такое?

Тут отчужденность в глазах Джека сломалась.

– Я пытаюсь помочь ему уяснить разницу между реальностью и обычной галлюцинацией, вот и все.

Он присел на корточки рядом с Дэнни, так, что их глаза оказались на одном уровне, а потом крепко обхватил сына.

– Дэнни, на самом деле ничего не было. Идет? Было что-то вроде одного из тех трансов, в которые ты иногда впадаешь. Вот и все.

– Пап?

– Что, Дэн?

– Ногу я поцарапал не о наст. Там нет никакого наста. Снег пушистый-пушистый. Совсем не слипается. Даже снежки не сделаешь. Помнишь, мы хотели поиграть в снежки и не смогли?

Он ощутил, как отец весь напрягся.

– Ну, значит, о ступеньку крыльца.

Дэнни отпрянул. Он вдруг понял. Его осенило, мальчик в одно мгновение догадался обо всем сразу, как иногда бывает, как было с той женщиной, которой хотелось забраться в штаны к серому человеку. Он расширившимися глазами уставился на отца.

– Ты знаешь, что я говорю правду, – потрясенный, прошептал он.

– Дэнни, – лицо Джека напряглось.

– Ты знаешь, потому что видел…

Раскрытая ладонь Джека влепилась в лицо Дэнни со скучным, вовсе не драматичным шлепком, голова мальчика качнулась назад, на щеке клеймом выступил красный отпечаток ладони.

Венди издала стонущий звук.

Все на миг оцепенели, потом Джек схватил сына и сказал:

– Дэнни, извини. Ладно, док?

– Ты ударил его, ублюдок! – выкрикнула Венди. – Грязный ублюдок!

Она вцепилась в другую руку Дэнни. На миг мальчик оказался растянутым между взрослыми.

– Пожалуйста, перестаньте меня тянуть! – закричал он, и в голосе звучало такое страдание, что его отпустили. Потом пришли слезы; поскуливая, малыш упал между окном и диваном, а родители беспомощно смотрели на него – так дети смотрят на игрушку, которую разломали в яростной драке, выясняя чья она. В камине, как ручная граната, взорвалась еще одна сосновая шишка, и все вздрогнули.

* * *

Венди дала Дэнни детского аспирина, а Джек уложил его в кроватку, под одеяла. Мальчик не протестовал. Он мигом уснул, сунув большой палец в рот.

– Не нравится мне это, – сказала она. – Это ухудшение.

Джек не ответил.

Венди кротко, без гнева, без улыбки взглянула на него. – Хочешь, чтоб я извинилась за то, что назвала тебя ублюдком? Ладно, извини. Прошу прощения. Все равно, бить его не надо было.

– Знаю, – пробормотал он. – Это я знаюе. Что, черт возьми, на меня нашло?

– Ты обещал, что никогда больше его пальцем не тронешь.

Он с яростью взглянул на жену, но ярость тут же улеглась. Внезапно, с сожалением и ужасом, Венди поняла, каким Джек будет в старости. Раньше она ни разу не видела его таким.

(Каким?).

Потерпевшим поражение, ответила она на свой вопрос. У него побитый вид.

Он сказал:

– Я всегда полагал, что умею держать свое слово.

Венди подошла и положила ладонь Джеку на руку.

– Ладно, проехали. А когда спасатель приедет проверить, как мы тут, скажем ему, что все хотим спуститься вниз. Идет?

– Идет, – сказал Джек и в этот момент (по крайней мере) имел в виду именно это. Также искренне он думал, глядя наутро после попойки в зеркало на свое бледное измученное лицо: «Брошу. Завяжу раз и навсегда». Но утро сменял день, а днем Джек чувствовал себя чуть получше. День же сменялся вечером. Как сказал кто-то из великих мыслителей двадцатого века, вечер – пора грехопадений.

Он обнаружил, что хочет, чтобы Венди спросила его насчет живой изгороди, спросила бы, что имел в виду Дэнни, когда выговорил: «ты знаешь, потому что видел…» Сделай она так, Джек все бы ей рассказал. Все. Про кусты, про женщину в том номере. Даже про пожарный шланг, который как будто бы менял положение. Но на чем следовало остановить признания? Можно ли сказать ей, что выбросил магнето? Что, не сделай он этого, все они могли бы уже сейчас быть в Сайдвиндере?

Она сказала вот что:

– Хочешь чаю?

– Да. Чашка чая была бы очень кстати.

Венди направилась к двери и помедлила на пороге, растирая под свитером предплечья.

– Я виновата не меньше твоего, – сказала она. – Что мы-то делали, пока мальчик переживал этот… сон, или что это было?

– Перестань, – ответил Джек. – Все прошло.

– Нет, – ответила Венди и улыбнулась странной, беспокойной улыбкой. – Не прошло.

И вышла заваривать чай, оставив Джека сторожить сына.

36. Лифт.

Очнувшись от неглубокого беспокойного сна, в котором за ним по бесконечному снежному полю гнались огромные силуэты непонятных очертаний, Джек поначалу решил, что сон продолжается: во тьме раздавались невнятные механические шумы – звяканье, щелканье, гудение, дребезжание, треск и шорох.

Потом рядом с ним в постели приподнялась Венди, и он понял, что это не сон.

– Что это? – холодные, как из мрамора, пальцы жены охватили его запястье. Джек подавил страстное желание стряхнуть их – откуда, черт возьми, ему знать, что это такое? Часы со светящимся циферблатом сообщили с ночного столика: без пяти двенадцать.

Опять что-то загудело. Громкое, равномерное гудение, совсем незаметно меняющее тон. Оно прекратилось, последовал щелчок. Дребезжащее «бум!» Глухой удар. Гудение возобновилось.

Лифт.

Дэнни сел в постели.

– Пап? Папа? – голос был сонным и испуганным.

– Док, я тут, – сказал Джек. – Залезай-ка к нам. Мама тоже проснулась.

Зашелестели простыни – это Дэнни забрался на постель между ними.

– Это лифт, – прошептал он.

– Правильно, – подтвердил Джек. – Всего-навсего лифт.

– То есть как это всего-навсего? – потребовала ответа Венди. В голосе прозвучала леденящая нотка истерии. – Середина ночи. Кто в нем катается?

ЖЖЖЖЖЖЖЖ. Клик-клак. Теперь – над головой. Дребезжит, захлопываясь, дверца, открываются и закрываются двери на площадках. Потом опять гул мотора и тросов.

Дэнни тихонько заскулил.

Джек спустил ноги с кровати на пол.

– Может, короткое замыкание? Я проверю.

– Не смей выходить из комнаты!

– Не глупи, – сказал он, натягивая халат. – Это моя работа.

Венди тут же выскочила из кровати следом за ним. За собой она поволокла Дэнни.

– Мы тоже пойдем.

– Венди…

– Что такое? – угрюмо спросил Дэнни. – Что случилось, пап?

Тот вместо ответа пошел прочь с сердитым застывшим лицом. Возле двери он подвязал халат поясом, отворил ее и вышел в неосвещенный коридор.

Венди на миг замялась и вышло, что первым с места двинулся Дэнни. Она быстро догнала его, и в коридор они вышли вместе.

Джек не потрудился включить свет. Она поискала выключатель, который зажигал четыре лампы под потолком ведущего к основному коридору ответвления. Джек, обогнавший их, уже сворачивал за угол. Выключатель на этот раз нашел Дэнни. Он поднял вверх все три рычажка. Коридор, ведущий к лестнице и шахте лифта, осветился.

Джек стоял на площадке, окаймленной скамейками и плевательницами – неподвижно стоял перед закрытой дверью лифта. Он показался Венди какой-то абсурдной версией современного Гамлета – выцветший клетчатый халат, коричневые стоптанные тапочки из кожи. Нерешительная фигура, которую так загипнотизировала надвигающаяся трагедия, что отвести ее или как-нибудь изменить положение дел этому человеку не под силу.

(Иисусе, перестань, что за безумные мысли).

Ее ладонь больно сжала рука Дэнни. Мальчик настойчиво глядел на нее снизу вверх, лицо напряглось и выражало тревогу. Она поняла: Дэнни уловил течение ее мыслей. Невозможно было сказать, как много – или мало – из них ему понятно, но Венди покраснела, чувствуя себя почти так же, как если бы сын застиг ее за мастурбацией.

– Пошли, – сказала Венди, и они двинулись по коридору к Джеку.

Гудение и щелчки с ударами здесь были слышны громче, они вселяли ужас, разобщая, парализуя энергию. Джек с горячечной настойчивостью глядел на закрытую дверь лифта. Сквозь ромбовидное окошко в середине двери Венди удалось различить тросы, они тоже тихонько гудели. Лифт, щелкнув, остановился под ними, в вестибюле. Донесся стук распахнувшейся дверцы. И…

(Вечеринка).

Почему она подумала «вечеринка»? Слово влетело ей в голову безо всяких причин, просто так. В «Оверлуке» царила полная, напряженная тишина – вот только из шахты лифта поднимались странные звуки (вот это, должно быть, вечеринка!).

(Какая вечеринка???).

На какую-то долю секунды у Венди в голове возникла такая реальная картина, что ей показалось, будто она вспомнила это… это было не рядовое воспоминание, каких полно, но сокровище из тех, какие хранишь для совершенно особых случаев и редко делишься ими вслух. Огни… сотни, может быть, тысячи огней. Огни и краски. Хлопают пробки шампанского. Оркестр – сорок человек – играет «В настроении» Глена Миллера. Но Глен Миллер загнулся от своей сигареты с марихуаной еще до того, как Венди родилась, откуда она может помнить Глена Миллера?

Она опустила взгляд на Дэнни и увидела, что тот склонил голову набок, как-будто слышал что-то, чего не слышала она. Он очень побледнел.

БУХ.

Внизу хлопнула дверь. Лифт, гудя и завывая, начал подъем. Сквозь ромбовидное окошко Венди увидела сперва корпус мотора над кабиной, потом в ромбиках латунной двери показался интерьер кабины. Она была пуста. Кабина была пуста, пуста, но.

(В ночь вечеринки тут, должно быть, люди толпились дюжинами, переполняя кабину сверх предела безопасности… но, конечно, тогда она была новенькой, а они все были в масках).

(В КАКИХ МАСКАХ???).

Кабина остановилась на четвертом этаже. Венди поглядела на Дэнни. Лицо превратилось в сплошные глаза. Рот сжался в испуганную бескровную щелку. Над ними опять задребезжала латунная дверь. Стукнув, открылась дверца лифта, открылась со стуком – ведь пришло время сказать.

(Добрый вечер… добрый вечер… да, прелестно… нет, честное слово, я не могу остаться до снятия масок… рано в кровать, рано вставать… о, не Шейла ли это? Вон тот монах? Шейла нарядилась монахом – как остроумно, правда?.. да, доброй ночи… доброй).

Бух.

Лязгнули рычаги. Заработал мотор. Кабина с воем снова поехала вниз.

– Джек, – прошептала Венди, – Что это? Что с ним такое?

– Короткое замыкание, – сказал он. Его лицо как будто одеревенело, – Я же сказал, это короткое замыкание.

– У меня в голове все время слышны голоса! – закричала она. – Что это? Что случилось? Я чувствую себя так, будто схожу с ума!

– Какие голоса? – он смотрел на нее убийственно вежливо.

Она повернулась к Дэнни.

– Ты?..

Мальчик медленно кивнул.

– Да. И музыка. Как будто из старинных времен. В голове.

Кабина опять остановилась. Пустынный, потрескивающий отель молчал. Снаружи в темноте завывал под карнизами ветер.

– Может, вы оба спятили? – тоном светской беседы спросил Джек. – Я не слышу ни хрена, кроме того, что у лифта что-то вроде электрической икоты. Если вы решили устроить хоровую истерику, отлично. Но я пас.

Лифт снова ехал вниз.

Джек шагнул вправо, где на стене на уровне груди громоздился ящик с застекленной передней стенкой. Он ударил по ней голой рукой, сжатой в кулак. Стекло, звякнув, провалилось внутрь. Из двух костяшек потекла кровь. Джек залез внутрь и достал длинный гладкий ключ.

– Джек, нет. Не надо.

– Я намерен заняться своей работой. Оставь-ка меня теперь в покое, Венди.

Она попыталась схватить его за руку. Он оттолкнул ее назад. Венди запуталась в полах халата и неуклюже шлепнулась на ковер. Дэнни пронзительно закричал и упал на колени рядом с ней. Джек опять отвернулся к лифту и вставил ключ в гнездо.

Тросы исчезли, а в маленьком окошке показалось дно кабины. Секундой позже Джек с силой повернул ключ. Раздался скрип, скрежет, и лифт мгновенно замер. Отцепленный мотор в подвале взвыл еще громче, после чего включился размыкатель контура и «Оверлук» погрузился в неземную тишину. По сравнению с ней ночной ветер за окном показался очень громким. Джек тупо смотрел на серую металлическую дверцу лифта. Под замочной скважиной осталось три пятнышка крови из рассеченных костяшек пальцев.

Джек опять обернулся к жене и сыну. Венди сидела, а Дэнни одной рукой обнимал ее. Оба пристально смотрели на Джека, словно он был чужаком, которого они видят впервые – может статься, опасным чужаком. Он открыл рот, не вполне уверенный, что сейчас скажет.

– Это… Венди, это моя работа.

Она отчетливо выговорила:

– Ну, е…сь со своей работой.

Джек опять повернулся к лифту, просунул пальцы в трещину, справа от двери, и та нехотя приоткрылась. Потом ему удалось всем телом навалиться на нее и открыть настежь.

На уровне груди Джека оказался пол кабины – та застопорилась на полпути к площадке. Из кабины лился теплый свет – полная противоположность нефтяной черноте уходящей вниз шахты.

Ему показалось, что он смотрит туда бесконечно долго.

– Пусто, – произнес он потом. – Короткое замыкание, как я и говорил.

Согнув пальцы, Джек сунул их в щель за дверцей и принялся тянуть, чтоб та закрылась… потом ему на плечо легла ладонь жены – на удивление сильная. Она оттаскивала Джека прочь.

– Венди! – крикнул он. Но та уже ухватилась за нижний край кабины и подтянулась настолько, что смогла заглянуть внутрь. Потом она попробовала подтянуться до конца, мышцы на плечах и животе судорожно вздувались. На миг результат оказался под сомнением. Ноги Венди болтались над чернотой шахты, а розовый тапочек соскользнул с ноги и, падая, исчез из вида.

– Мама! – закричал Дэнни.

Тут она оказалась наверху – щеки горели, бледный лоб светился, как спиртовый фонарь.

– А это что, Джек? Короткое замыкание? – Она что-то бросила, и коридор вдруг заполнился носящимся в воздухе конфетти – белым, красным, синим и желтым.

– Вот это?

Лента зеленого серпантина, выцветшая от времени до бледного, пастельного тона.

– Или э т о?

На ковер с диким узором приземлилась извлеченная Венди из кабины черная шелковая маска, присыпанная на висках блестками – «кошачьи глазки».

– Похоже это на короткое замыкание, как по-твоему, Джек? – крикнула ему Венди.

Джек медленно отступил от маски, машинально мотая головой. С ковра, усыпанного конфетти, «кошачьи глазки» равнодушно смотрели в потолок коридора.

37. Бальный зал.

Настало первое декабря.

В восточном крыле, в бальном зале, на туго набитом кресле с высокой спинкой, стоял Дэнни. Он разглядывал часы под стеклянным колпаком. Часы занимали середину высокой декоративной каминной полки, по бокам которой расположились два крупных слоника из слоновой кости. В глубине души мальчик ожидал, что слоники зашевелятся и попытаются поднять его на бивни, но те оставались неподвижны. «Безопасны».

С той ночи, когда ожил лифт, Дэнни все в «Оверлуке» начал делить на две категории. Лифт, подвал, детская площадка, номер 217 и президентский люкс (оказывается не «лук», а «люкс»; вчера вечером за ужином папа читал какой-то гроссбух и он посмотрел в нем, как правильно, тщательно запомнив) Дэнни отнес к категории «опасных». «Безопасными» были их комнаты, вестибюль, крыльцо. Судя по всему, бальный зал – тоже.

(Во всяком случае, слоники.).

Относительно прочих помещений уверенности не было, так что мальчик взял себе за правило избегать их.

Он разглядывал часы под стеклянным колпаком. Их закрывало стекло, потому что все колесики, зубчики и пружинки механизма торчали наружу. Снаружи их огибал не то хромированный, не то стальной рельс, а прямо под циферблатом торчала палочка-ось со сцепляющим зубом на каждом конце. Стрелки часов показывали четверть двенадцатого и, хотя Дэнни не знал римских цифр, по расположению стрелок можно было догадаться, в котором часу те остановились. Часы стояли на бархатном основании. Перед ними, слегка искаженный кривизной колпака, лежал искусно сделанный серебряный ключ.

Дэнни относил часы к тем предметам, трогать которые воспрещалось: как декоративный пожарный щит в обитом латунью шкафчике возле камина в вестибюле или высокий китайский комод у дальней стены столовой.

В нем вдруг поднялось ощущение несправедливости, сердитое возмущение, и.

(Мало ли, что мне нельзя трогать, наплевать, оно-то меня тронуло, верно? Оно играло со мной, так?).

Так. К тому же не слишком заботясь, чтобы не сломать.

Дэнни вынул руки из карманов, ухватился за стеклянный колпак, приподнял и отставил в сторону. Он позволил себе одним пальцем быстренько провести по механизму. Указательный палец легко скользнул по колесикам, а зубчики оставили на его подушечке вмятины. Дэнни взял серебряный ключ. Он был неудобно маленьким для взрослого, но отлично подошел пальцам малыша. Мальчик сунул ключ в замочную скважину посреди циферблата. Тот устойчиво вошел на место с едва уловимым щелчком, который Дэнни скорее ощутил, чем услышал. Конечно, вращался ключ вправо, по часовой стрелке.

Дэнни поворачивал его, пока тот не застопорился, и тогда вынул. Часы затикали. Зубчики завертелись; описывая полукружья, из стороны в сторону заходило большое спусковое колесо. Стрелки ожили. Держа голову абсолютно неподвижно, широко раскрыв глаза, можно было заметить, как минутная стрелка поползла к часовой. До места их встречи следовало преодолеть около сорока пяти минут. До полуночи.

(И над всем воцарилась Красная Смерть.).

Мальчик нахмурился, а потом отогнал эту мысль. Она не вызывала у него никаких ассоциаций и ничего для него не значила.

Он опять вытянул указательный палец и подтолкнул минутную стрелку к часовой отметке, снедаемый любопытством – что же произойдет. Кукушки в часах явно не было, но в них зачем-то поместили стальной рельс.

Раздалась короткая серия щелчков, а потом часы принялись вызванивать вальс Штрауса «Голубой Дунай». Начал разматываться рулон пробитой дырочками ткани шириной не более двух дюймов. Поднимались и опускались маленькие группки латунных молоточков. По стальному рельсу из-за циферблата выплыли на всеобщее обозрение две фигурки – балетные танцовщики. Справа – юноша в черном трико и пуантах, слева – девушка в пышной юбочке и белых чулках. Изящно изогнутые руки образовывали над их головами арки. Куклы сошлись на середине, перед римской шестеркой.

Сбоку Дэнни высмотрел крошечные желобки – прямо под мышками у танцоров. Туда скользнула ось, раздался еще один тихий щелчок. Зубцы на обоих концах стерженька начали поворачиваться. Звенел «Голубой Дунай». Опустив руки, танцоры обнялись. Юноша поднял девушку над головой, а потом перевернул через стерженек. Теперь оба лежали ничком, голова юноши зарылась под короткую балетную пачку девушки, а девушка уткнулась лицом в середину трико партнера. Их сотрясала механическая страсть. Дэнни сморщил нос. Куколки целовали пиписки. Ему стало противно.

Через минуту все пошло обратным ходом. Юноша сделал обратное сальто через стерженек оси и поднял девушку на ноги. Дэнни показалось, что куклы понимающе кивнули друг другу, потом руки снова изогнулись арками над головой. Танцоры ретировались тем же путем, что и появились, и исчезли точно в тот момент, когда закончился «Голубой Дунай». Часы принялись отсчитывать серебристые удары.

(Полночь! Бьет полночь!).

(Маскам ура-аааа!!!).

Дэнни резко повернулся на кресле, едва не свалившись. Бальный зал был пуст. За двойным соборным окном с неба снова посыпался снег. На полу лежал несмятый огромный ковер – богатое переплетение красно-золотой вышивки (на время танцев его, конечно, скатывали). Вокруг рассредоточились маленькие, создающие интим столики на двоих; в потолок торчали ножки перевернутых, похожих на пауков стульев.

Совершенно пустынный зал.

Но пустота была кажущейся. Потому что здесь, в «Оверлуке», постоянно что-то происходило. Здесь, в «Оверлуке», все времена сошлись в одно. Тут царила бесконечная августовская ночь сорок пятого с ее смехом, выпивкой, с избранными блистательными личностями, которые поднимались и спускались в лифте, пили шампанское и выпаливали друг другу в лицо общепринятые любезности. Тут тянулся июньский предрассветный час двадцатилетней давности, и палачи мафии без конца шпиговали пулями разорванные окровавленные тела троих мужчин, сотрясаемые нескончаемой агонией. В номере на третьем этаже, ожидая гостей, в ванне покачивалась на воде женщина.

Все это в «Оверлуке» жило неким подобием жизни. Словно серебряным ключом завели весь отель. Часы шли. Часы отсчитывали время.

«Этот ключ – я», – печально подумал Дэнни. Тони предупреждал его, а он взял и пустил дело на самотек.

(Мне только пять!).

Выкрикнул он кому-то, кто полуприсутствовал в зале.

(Неужели то, что мне только пять, ничего не меняет?).

Ответа не было.

Дэнни нехотя повернулся обратно к часам. Этот момент он отодвигал в надежде, что произойдет нечто такое, что даст возможность обойтись без Тони, не пытаться вызвать его, что появится лесник, вертолет или спасательная команда. В телесериалах они всегда появлялись вовремя и всех спасали. По телевизору спасатели, подразделения СВАТ и парамедики представляли доброжелательную силу, уравновешивающую то туманное зло, которое Дэнни постигал в этом мире. Когда люди попадали в беду, им помогали выкарабкаться, и дело с концом. Им не надо было самим выбираться из неприятностей.

(Пожалуйста…).

Никакого ответа.

Никакого ответа, а если Тони придет, не обернется ли его приход прежним кошмаром? Стук, хриплый, раздраженный голос, сине-черный ковер? Тремс?

Но что еще?

(Пожалуйста, ну, пожалуйста).

Никакого ответа.

С дрожащим вздохом мальчик взглянул на циферблат. Зубчатые колесики вращались, цепляясь друг за дружку. Балансир, завораживая, ходил из стороны в сторону. А если держать голову совсем неподвижно, можно было заметить, как минутная стрелка неумолимо ползет вниз, с XII к Y.

Если совсем не двигать головой, видно было, что…

Циферблат исчез. На его месте оказалась круглая черная дыра. Она вела вниз, в никуда. Дыра стала расти, разбухать. Часы исчезли. Позади них – комната. Дэнни сделал несколько неверных шагов и полетел в темноту, которая все это время пряталась за циферблатом.

Сидевший в кресле маленький мальчик внезапно обмяк, сложившись под ломаным, неестественным углом, голова откинулась назад, незрячие глаза впились в высокий потолок бального зала.

Вниз и вниз, и вниз, и вниз в…

… Широкий коридор. Дэнни припал к полу в широком коридоре, он неправильно повернул – пытаясь вернуться к лестнице, он свернул не туда, а теперь, а теперь, А ТЕПЕРЬ…

… Он увидел, что оказался в коротком коридорчике. Заканчиваясь тупиком, тот вел только к президентскому люксу, а звук гулких ударов приближался, молоток для игры в роке свирепо свистел, рассекая воздух, головка врезалась в стену, срывая шелковистые обои, выбивая маленькие облачка известковой пыли.

(Выходи-ка, черт побери! Получи).

Но в коридоре был и еще кто-то. Он равнодушно ссутулился, привалясь к стене прямо позади Дэнни. Как призрак. Нет, не призрак, просто он был во всем белом. В белой куртке и штанах…

(Я найду тебя, проклятое шлюхино отродье, недомерок!).

Дэнни в страхе съежился от этого крика. Теперь обладатель этого голоса шел по коридору четвертого этажа. Скоро он свернет за угол.

(Иди-ка сюда! Иди-ка сюда, маленький говнюк!).

Одетая в белое фигура немного выпрямилась, вытащила из уголка рта сигарету и счистила с полной нижней губы табачную крошку. Дэнни увидел, что это Холлоранн. В белой поварской униформе вместо того синего костюма, который был на нем в день закрытия.

– Ежели и впрямь будут неприятности, – сказал Холлоранн, – позови меня. Да погромче, вот как только что мне вмазал. Тогда я смогу услышать тебя даже во Флориде. А уж коли услышу, так бегом прибегу. Бегом прибегу. Прибе…

(Тогда приходи сейчас, приходи сейчас, приходи СЕЙЧАС! Дик, ты мне нужен, ты нам всем нужен!).

… Гу. Извини, должен бежать, док, старина. Извини, Дэнни, парнище. Будет забавно, это уж точно, но я тороплюсь, убегаю срочно.

(Нет!).

Но Дик Холлоранн на глазах у Дэнни развернулся, воткнул сигарету в угол рта и преспокойно вышел сквозь стену.

Оставив его одного.

Тут-то и показался из-за угла призрачный силуэт. Во мраке коридора он казался огромным, ясно виднелись лишь красные от отраженного света глаза.

(Вот ты где! Тут-то я тебя и поймал, сукин сын! Вот я тебе покажу!).

Шатаясь, волоча ноги существо ринулось к мальчику. Молоток для игры в роке взлетал и взлетал кверху, безжалостно свистя в воздухе. Повизгивая, Дэнни пополз назад и вдруг оказался за стеной, он, кувыркаясь, падал вниз по дыре, вниз по кроличьей норе в страну, полную наводящих дурноту чудес.

Под ним, далеко внизу, оказался Тони. Он тоже падал.

(Я больше не смогу приходить, Дэнни… Он не подпустит меня к тебе… Никто из них не подпустит… Зови Дика… зови Дика…).

– Тони! – закричал он.

Но Тони исчез, а Дэнни вдруг очутился в неосвещенной комнате. Однако темнота не была полной. Откуда-то лился приглушенный свет. Спальня мамы и папы. Мальчику был виден папин стол. Но в комнате царил вселяющий ужас разгром. На полу валялся перевернутый мамин проигрыватель. Пластинки рассыпались по ковру. Матрас наполовину съехал с кровати. Картины сорваны со стен. Его кроватка, как дохлая собака, валяется на боку. От Лихого Лилового Лимузина остались только фиолетовые обломки пластика.

Свет падал из двери ванной. Прямо за дверью – вяло свисающая рука, с кончиков пальцев капает кровь. А в зеркале аптечки загоралось и исчезало слово ТРЕМС.

Вдруг перед зеркалом материализовались огромные часы под стеклянным колпаком. На циферблате не было ни стрелок, ни цифр, только написанная красным дата: 2 ДЕКАБРЯ. А потом, расширившимися от ужаса глазами, мальчик прочел слово ТРЕМС, неясно отразившееся в стеклянном колпаке. И, прочитав его отразившимся дважды, прочитав это отражение отражения, Дэнни понял, как оно пишется: СМЕРТЬ.

Вне себя от ужаса Дэнни Торранс закричал. С циферблата исчезло число. Исчез и сам циферблат. Его место заняла круглая черная дыра, которая росла, ширилась, как зрачок. Она все загородила, вымарала, и мальчик полетел вперед и падал, падал, он… падал с кресла.

Он лежал на полу бального зала и тяжело дышал.

(И над всем воцарилась Красная Смерть!).

(Маски долой! Маски долой!).

Но под каждой сверкающей, прелестной маской, пока что не показываясь, таилось лицо существа, гнавшего Дэнни по темным коридорам отеля: бессмысленно вытаращенные глаза, полные жаждой человекоубийства.

Ах, как мальчику было страшно – что за лица явятся на свет, когда, наконец, придет время снять маски.

(ДИК!) закричал он изо всех сил. Казалось, от громкого крика голова лопнет. (ДИК ОХ ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПРИЕЗЖАЙ!!!).

Над головой Дэнни часы, которые он завел серебряным ключом, продолжали отмерять секунды, минуты, часы.