Сияние.

* * *

Фамилия управляющего была Куимс, и, когда Холлоранн вошел, Куимс беседовал со своим букмекером. Куимсу требовалась четверка лошадей. В Рокавэе. Нет, не «парлей», не «кинелья», не «экзакта», не «футура», будь она неладна. Просто старая добрая четверка, по шестьсот долларов на нос. А в воскресенье «Джетс». То есть, как это «Джетс» играют с «Биллз»? Он что, не знает с кем играют «Джетс»? Пятьсот, разрыв семь пунктов. Когда Куимс с обессиленным видом повесил трубку, до Холлоранна дошло, как можно получать пятьдесят тысяч в год, управляя этим маленьким курортом, и при этом носить штаны, протертые на заду до блеска. Куимс уставился на Холлоранна глазами, все еще налитыми кровью после того, как накануне вечером то и дело заглядывал в бутылку виски.

– Какие-нибудь проблемы, Дик?

– Да, мистер Куимс, сэр. По-моему, так. Мне нужен отпуск на три дня.

В нагрудном кармане ядовито-желтой рубашки Куимса лежала пачка «Кента». Он, не вынимая ее из кармана, извлек сигарету, размял и угрюмо прикусил патентованный микронитовый фильтр. И прикурил от настольной зажигалки «Крикет».

– Мне тоже, – сказал он. – Что это вы задумали?

– Мне нужно три дня, – повторил Холлоранн. – Это мой мальчик.

Взгляд Куимса упал на левую руку Холлоранна – кольца там не было.

– Развелся в шестьдесят четвертом, – терпеливо сказал Холлоранн.

– Дик, вы же знаете, что такое уикэнд. Все забито. До планширов. Даже дешевые места. В воскресенье вечером у нас не протолкнешься даже во «Флорида-рум». Так что забирайте мои часы, бумажник, пенсию. Черт, забирайте хоть мою жену… если умеете терпеть острые края. Но, ради Бога, не просите отпуск. Что с мальчиком, заболел?

– Да, сэр, – ответил Холлоранн, все еще стараясь вообразить, будто мнет в руках полотняную шапочку и закатывает глаза. – Подстрелили.

– Подстрелили! – повторил Куимс. Он ткнул свой «Кент» в пепельницу с эмблемой «Старушки Мисс», где он выучился на управляющего делами.

– Да, сэр, – мрачно подтвердил Холлоранн.

– Несчастный случай на охоте?

– Нет, сэр, – сказал Холлоранн, позволяя голосу упасть до более низкой хриплой ноты. – Джэна… она жила с шофером грузовика. С белым. Он и подстрелил моего мальчугана. Он в больнице в Денвере. В Колорадо. Критическое состояние.

– Как, черт побери, вы узнали? Я думал, вы покупаете овощи…

– Да, сэр, этим я и занимался.

До того, как приехать сюда Холлоранн остановился у конторы «Вестерн Юнион», чтобы заказать машину «Авис» в Степлтонском аэропорту. И послал телеграмму «Вестерн Юнион». Сейчас он вытащил из кармана сложенный, измятый бланк и махнул им перед налитыми кровью глазами Куимса. Сунув бланк обратно в карман, понизив голос еще капельку, Холлоранн сказал:

– Джэна прислала. Приезжаю это я сейчас, а весточка-то в почтовом ящике ждет.

– Господи. Господи Иисусе, – сказал Куимс. На его лице появилось особое застывшее выражение участия, знакомое Холлоранну. Примерно так выражают сочувствие белые, считающие себя хорошими по отношению к цветным, если речь идет о черном – или о его мифическом черном сынке.

– Ага, ладно, езжайте, – разрешил Куимс. – Думаю, на три дня Бедекер сумеет вас заменить. Может помочь мойщик посуды.

Холлоранн кивнул, заставив лицо вытянуться еще немного, но подумав о помогающем Бедекеру мойщике посуды, про себя не мог не усмехнуться. Даже в лучшие дни Холлоранн сомневался, сумеет ли мойщик посуды с первого захода попасть струей в писсуар.

– Хочу вернуть жалованье за эту неделю, – сказал Холлоранн. – Целиком. Знаю, в какой переплет вы из-за меня попадете, мистер Куимс, сэр.

Выражение лица Куимса сделалось еще более напряженным – выглядело это так, словно он подавился костью.

– Об этом можно поговорить позже. Идите, пакуйтесь. Я поговорю с Бедекером. Хотите, забронирую вам место в самолете?

– Нет, сэр. Я сам.

– Ладно. – Куимс поднялся, наклонился вперед, но вдохнул поднимающийся от его «Кента» пласт дыма и страшно закашлялся, худое бледное лицо покраснело. Холлоранн изо всех сил старался сохранять угрюмость. – Надеюсь все уладится, Дик. Как станет что-нибудь известно, позвоните.

– Будет сделано.

Они обменялись рукопожатием через стол.

Холлоранн заставил себя спуститься на первый этаж, пройти в помещение для прислуги, и только там разразился басистым хохотом, тряся головой. Он еще ухмылялся, промокая платком выступившие на глазах слезы, и тут запахло апельсинами. Густой аромат прогнал желание смеяться, а следом в голову Холлоранна ударил гром, да так, что Дик неверными пьяными шагами отступил к розовой оштукатуренной стене.

(ПОЖАЛУЙСТА ДИК ПРИЕЗЖАЙ ПОЖАЛУЙСТА ПРИЕЗЖАЙ ПРИЕЗЖАЙ СКОРЕЕ!!!).

Через некоторое время, немного придя в себя, Холлоранн почувствовал, что, наконец, в силах взобраться по наружной лестнице к себе в комнату. Ключ хранился под плетеным тростниковым ковриком для ног. Когда он нагнулся за ним, из внутреннего кармана что-то вывалилось и упало на площадку третьего этажа с печальным «тук». Мысли Дика настолько занимал голос, вдребезги разнесший его голову, что в первую секунду он лишь равнодушно взглянул на синий конверт, не понимая, что это.

Потом Холлоранн перевернул конверт. Прямо на него уставились черные, похожие на пауков, буквы: ЗАВЕЩАНИЕ.

(О Господи, неужто так оно и бывает?).

Он не знал. Может быть. Всю неделю мысль о собственной кончине крутилась в голове, как… ну, как.

(Давай, давай, скажи).

Как предупреждение.

Смерть? За какую-то долю секунды перед ним в единой вспышке промелькнула вся его жизнь. Не в историческом смысле, не топография взлетов и падений, пережитых Диком, третьим сыном миссис Холлоранн, а жизнь, какой она была сейчас. Незадолго до того, как пуля свела его в мученическую могилу, Мартин Лютер Кинг сказал им, что достиг вершины. Дик не мог претендовать на это. До вершины он не добрался, зато после многих лет борьбы достиг солнечного плато. У него были хорошие друзья. У него был полный набор рекомендаций, какие могут понадобиться, чтобы получить работу где угодно. Если ему хотелось трахаться – что ж, находилась дружелюбно настроенная баба, которая не ломалась и не исходила дерьмом по поводу «что все это значит». С тем, что он черный, Дик примирился… совершенно примирился. Ему уже стукнуло шестьдесят и, слава Богу, по свету он поездил.

И он собрался рискнуть покончить со всем этим, покончить с собой из-за трех белых, которых даже не знает?

Но ведь это неправда, верно?

Он знал мальчика. Они понимали друг друга так, как не способны даже хорошие друзья после сорока лет знакомства. Он знал мальчика, а мальчик его: ведь в голове у обоих имелся своего рода прожектор, что-то, чего они не просили, что просто было им дано.

(Не-е, у тебя фонарик, а прожектор у мальчугана).

Иногда этот свет – это сияние – казалось очень приятной штукой. Можно угадывать лошадей или вот, как сказал малыш, – найти папе чемодан, когда хватятся, что его нету. Но ведь это всего лишь приправа к салату, оболочка, а в салате горькой вики не меньше, чем прохладного огурца. Познаешь вкус боли, смерти и слез. Теперь мальчуган застрял в этом отеле, и Холлоранн поедет. Ради мальчика. Ведь, коли речь зашла о мальчике, они разного цвета только когда открывают рот. Поэтому он поедет. И сделает, что сможет, потому что иначе мальчуган погибнет прямо у него в голове.

Но, поскольку Холлоранн был человеком, он ничего не мог поделать с горьким желанием, чтоб его миновала чаша сия.