Аркадий Райкин.

Квартирный вопрос.

Казалось бы, с приходом к власти Л. И. Брежнева, с которым добрые отношения сложились еще до войны, с первых гастролей театра в Днепропетровске, а затем укрепились в период боев на Кавказе, где в течение нескольких месяцев работал театр, Райкин получил защиту и опору. Но, как говорится, до Бога высоко, а до царя далеко.

«Я всегда чувствовал дистанцию и не пытался напоминать о себе, — рассказывал Аркадий Исаакович. — Как-то в начале 60-х годов — он (Брежнев. — Е. У.) был еще председателем Верховного Совета — мы встретились, кажется, на каком-то приеме. «Ну, как ты живешь? — Хорошо, спасибо. — Как же хорошо, когда ты живешь в гостинице? — Ну, вот видите, вы даже знаете, что я живу в гостинице, уже хорошо! — Ну тебе же нужна квартира в Москве? — Конечно, было бы совсем неплохо».

Надо сказать, что ни в Москве, ни в Ленинграде никто не интересовался, как я живу. А жилось нам неважно. Несколько месяцев подряд, пока шли гастроли в Москве, приходилось жить в гостинице. Такая жизнь продолжалась уже более двух десятилетий. Трудно было наладить учебу и быт детей. Да и мне приходилось нелегко. Работать негде — летом я уходил с раннего утра в «Эрмитаж» и там, гуляя по аллеям, учил текст. Если официант в гостинице запаздывал с завтраком, оставался без еды.

После обнадеживающих слов Брежнева рассчитывал, что он распорядится. Но прошло пять лет. Напоминать не хотелось — легче просить за других. И вот через пять лет мы снова встречаемся: «Как ты живешь?» И тут же хлопнул себя по лбу: «Ну, теперь без дураков!» Назначил мне встречу.

В условленный день и час я был у него в кабинете. Мы разговаривали два часа. Вспоминали войну. Он вынимал фотографии, заполнявшие ящик его стола. Показывая мне, рассказывал о судьбе людей, которые были на них изображены. Мне кажется, что такая верность фронтовому братству не самая плохая черта человека. Иное дело, что на ней впоследствии многие играли. Но это уже другая история.

После двухчасовой беседы он, прощаясь, сказал, что распоряжение о квартире уже дано. И действительно, я тут же получил смотровой ордер. Начал смотреть квартиры. И вдруг всё замерло, словно какое-то спящее царство. При этом все молчат. Наконец добрый человек в Моссовете намекает, что надо поговорить с ленинградским начальством. Звоню Толстикову, уславливаюсь о встрече и мчусь в Ленинград. Объясняю, что речь идет только о моей московской квартире и прописке, ибо в Москве прописана половина моей семьи (Катя к тому времени уже актриса Вахтанговского театра, замужем, Костя учится в московской школе), а театр по-прежнему останется ленинградским.

— А вы можете и театр с собой забирать.

— Понимаю, что театр вам не дорог, вы его не создавали, ни разу в нем не были. Вы, правда, не бывали и в других театрах, так что я в неплохой компании. Только что вы положили на полку картину, которая обошлась государству в сотни тысяч. Наплевали на людей, над ней работавших. Кто дал вам право? Вот если бы деньги были из вашего кармана...

— Скажите, почему меня так не любит интеллигенция?

— Издайте приказ, чтобы вас с первого мая начали любить. И вас полюбят.

— Вот вы как рассуждаете! Но ведь мы интеллигенцию не только ругаем, но и награждаем!

— Вы имеете в виду звания, ордена? Неужели вы думаете, что, если дали звание народной артистки какой-то девочке, она стала от этого лучше, талантливее? У нас с вами одно звание, которое дали родители, и надо постараться его не замарать. А «заслуженный», «народный» свидетельствуют не столько о таланте артиста, сколько об отношении к нему начальства.

Видя, что разговор не получается, я попрощался. Взялся было за ручку двери и напоследок обронил: «Мне жаль, что у вас разные мнения с Генсеком». — «Можно вас еще на минутку?» Я вернулся. «А что, есть такое мнение?» — «Да, вот у меня бумага». И вдруг совсем без паузы, заглядывая мне в глаза, он говорит: «А вы думаете, Толстиков — дурак? Мало того что вам дают квартиру в Москве, я вам и в Ленинграде квартиру оставлю!» — «Что вы, я на нее совсем не претендую». На том и расстались.

Получив квартиру в Москве, я перевез туда все вещи. В Ленинграде театр не был долго, больше года. Наконец едем. Я прошу администратора забронировать номер в «Астории». Но он мне сообщает, что моя квартира нетронута и ждет меня. «У нас есть люди, которые достойны иметь две прописки», — говорят мне в обкоме. Первое время жили в пустой квартире, обедали на подоконнике.

История имела не очень приятный финал. Как-то в Ленинград приехал А. Н. Косыгин и вечером пошел в Большой драматический театр. В ложе вместе с ним Г. А. Товстоногов и, конечно, Толстиков. «Райкин-то наш каков, — говорит Толстиков, — мало того что в Москве, он и в Ленинграде имеет квартиру». Вмешательство Товстоногова, разъяснившего суть дела, помогло нейтрализовать донос».

Вскоре Толстикова ненадолго перевели в Москву, после чего, как уже упоминалось, отправили послом в Китай.

Быт семьи Райкиных, казалось, налаживался. Полученная в 1966 году большая по тому времени пятикомнатная квартира в Москве в Благовещенском переулке, на углу улицы Горького (ныне Тверской), постепенно обживалась. Стены квартиры были завешаны картинами. Над столом, за которым мы беседовали, — большой портрет Майи Плисецкой кисти известного армянского художника Арутюна Галенца, портрет Шолом-Алейхема, пейзажи армянских и грузинских художников. Рисунок на белой коже — мексиканская работа. В углу батик — ручная роспись по ткани. За стеклами на полке стояли фигурки гоголевских персонажей работы Кукрыниксов. «Для меня это не просто красивые вещи, — пояснял Аркадий Исаакович, — каждая связана с кем-то или с чем-то».

В другой комнате, которая, видимо, служила гостиной, на стене висела картина французского художника XVIII века Жана Оноре Фрагонара. В «Воспоминаниях» Аркадий Исаакович рассказал любопытную историю ее приобретения. Вскоре после войны, когда еще жили в коммунальной квартире, Рома как-то зашла к соседям и случайно увидела в дверном проеме среди санок, лыж и прочей утвари небрежно свернутый старый холст. Попросила посмотреть. На картине были изображены облаченный в шкуру спящий пастух и дремлющая у его ног собака. Пастуху являлось видение: богиня, выходящая из запряженной ланями кареты. Заинтересовавшись этим холстом, Райкины обменяли его на имевшийся у них портрет Екатерины II — образец русской усадебной живописи конца XVIII столетия. Приглашенный реставратор, а затем и эксперты подтвердили, что авторство приобретенной картины принадлежит Фрагонару.

Рядом с этой картиной были пейзажи голландских художников. При всей страсти к коллекционированию Аркадий Исаакович не хотел превращать свою квартиру в музей, однако в течение жизни у него собралась довольно большая коллекция живописи. Особенно дороги ему были работы современников, советских художников, поскольку за каждой, по его словам, «стоит история живого и памятного для него общения». Он гордится знакомством с Ладо Гудиашвили, Мартиросом Сарьяном, Натаном Альтманом.

Столовую, отделявшуюся от гостиной раздвижной стенкой, украшали антикварные тарелки, коллекция которых собралась незаметно в результате зарубежных поездок. В квартире было много старинных часов — Райкин их любил, удобная, не загромождающая пространство мебель, красивые люстры. Всё это было перевезено из ленинградской квартиры.

Веселый белый терьер Микоша приветливо встречал гостей. Он нередко присутствовал во время наших с Аркадием Исааковичем бесед, но вел себя тихо, не мешая работе.

Но, как говорится, пришла беда — открывай ворота. Неприятности следовали одна за другой. Здоровье Аркадия Исааковича заметно сдавало, не выдерживая рабочих нагрузок и постоянной борьбы за право говорить правду. Врачи запрещают Райкину работать с прежней интенсивностью — два-три номера в спектакле, не более. Он то и дело нарушает запреты, удваивает установленные медициной нормы.

— Почему вы не бережете себя? — спрашивает корреспондент.

— Беречь себя в искусстве невозможно, — отвечает Райкин. — Когда актер выходит на сцену и думает сначала о своем здоровье, о нервах, искусство пропадает. Пока я работаю, я здоров.

Райкин не может, как прежде, каждый день выходить на сцену — должны быть перерывы для полного отдыха. Но и здесь он нарушает медицинские предписания, неожиданно даже для актеров приходит в театр, чтобы к концу спектакля выйти с одним из своих монологов.

Рома Марковна берет на свои плечи многие заботы и в целом ответственность за театр. Необходимость цементировать коллектив, в отсутствие Райкина обеспокоенный своей судьбой, вынуждает ее ездить с театром на гастроли — актерам и персоналу необходимо зарабатывать на жизнь, рассчитывать на твердую зарплату. Одновременно ей необходимо следить за здоровьем Аркадия Исааковича, поддерживать его настроение.

Возникла и вполне прозаическая забота — по свидетельству Якова Самойлова, скромного заработка художественного руководителя театра, составлявшего тогда 300 рублей в месяц, на жизнь семьи не хватало, от концертов приходилось отказываться из-за состояния здоровья. Впрочем, от самого Аркадия Исааковича мне никогда не приходилось слышать подобных жалоб; лишь однажды он упомянул, что надо отказаться от ленинградской квартиры — платить за обе жилплощади очень дорого.