Сверхповести.
Дети Выдры*
*
1-Й парус.
1.
Море. В него спускается золотой от огня берег. По небу пролетают два духа в белых плащах, но с косыми монгольскими глазами. Один из них касается рукой берега и показывает руку, с которой стекают огненные брызги; они, стеная, как лебеди осенью в темной ночи, уносятся дальше. Издали доносится их плач.
Берег вечно горит, подымая костры огня и бросая потоки лавы в море; волны бьются о красные утесы и черные стены.
Три солнца стоят на небе – стражи первых дней земли. В верхнем углу площадки, по закону складней, виден праздник медведя. Большой черный медведь сидит на цепи. Листвени Севера. Вокруг него, потрясая копьями, сначала пляшут и молятся ему, а потом с звуком бубен и плясками съедают его. Водопад лавы падает с утесов в море. Дети Выдры пролетают, как нежно-серебристые духи с белыми крылами.
2.
Волны время от времени ударяют о берег. Одно белое солнце, другое, меньшее – красное с синеватым сиянием кругом и третье – черное в зеленом венке. Слышны как бы слова жалобы и гнева на странном языке. В углу занавеси виден конец крыла. Над золотым берегом показывается крылатый дух с черным копьем в руке, в глазах его много злой воли. Копье, шумя, летит, и красное солнце падает, точно склоняясь к закату, роняя красный жемчуг в море; земля изменяется и тускнеет. Несколько зеленых травинок показалось на утесе, сразу прыгнув. Потоки птиц.
Встав на умершее солнце, они, подняв руку, поют кому-то славу без слов. Затем Сын Выдры, вынув копье и шумя черными крылами, темный, смуглый, главы кудрями круглый, ринулся на черное солнце, упираясь о воздух согнутыми крыльями, – и то тоже падает в воды. Приходят олени и звери.
Земля сразу темнеет. Небу возвращается голубой блеск. Море из черного с красными струями стало зеленым. Дети Выдры подают друг другу руку и впервые опускаются на землю. В дневной жажде они припадают устами к холодной струе, сменившей золотой поток лавы; он надевает на руку каменный молоток и раскалывает камень. Всюду травы, деревья, рощи берез. Он сгибает березу, роняющую листья, в лук, связывает прядью волос.
Показывается маленький монгол с крыльями.
Озирая курган прежних спутников, одинокое солнце закатывается в грустных облаках.
Покачивая первые дни золотого счастья, Матерь Мира – Выдра показывается на волнах с рыбой в зубах и задумчиво смотрит на свои дела.
Первый дым – знак жизни над той пещерой, куда привел их мотылек.
3.
Дети Выдры сидят у костра вдвоем и растапливают свои восковые крылья. Сын Выдры говорит, показывая на белое солнце: «Это я!» Черный конь морских степей плывет, летит вода из круглой ноздри около круглого глаза. Кто-то сидит на нем, держа в руках слоновую доску и струны.
То первые дни земного быта.
Крупный морской песок. Ребра кита чернеют на берегу. Морские кони играют в волнах. Одинокий естествоиспытатель с жестянкой ходит около них, изучая мертвые кости кита. Дочь Выдры берет в морскую раковину воды и льет за воротничок ученому. Он морщится, смотрит на небо и исчезает.
Небо темносерое. Дочь Выдры окутана волосами до ног. Дождь. Письма молнии. Прячась от нее, они скрываются в пещере. Небо темнеет. Крупные звезды. Град. Ветер. Площадь пересекает черный самобег. Дикие призывные звуки. Здесь стон разбившегося насмерть лебедя и дикое хрюканье носорога. В темноту брошены два снопа света, из окна наклоняется истопник в шубе и, протягивая руку, кричит: «туда!» – и бросает на песок сумку. Страшный ветер. Дрожа от холода, они выходят, берут привезенные одежды. Они одеваются. На нем пуховая шляпа. Дочь Выдры в черной шубке; на ней голубой чепец. Они садятся и уезжают.
Бородатый людоконин, с голубыми глазами и копытами, проходит по песку. Муха садится ему на ухо; он трясет темной гривой и прогоняет. Она садится на круп, он поворачивается и задумчиво ловит ее рукой.
4.
Поднимается занавес – виден зерцог «Будетлянин», ложи и ряд кресел. Дети Выдры проходят на свои места, в сопровождении человека в галунах.
На подмостках охота на мамонта.
Золотые березы осени венчают холм. Осины. Ели. Толпа старцев и малые внуки стоят, подымая руки к небу. Бивни желтые, исчерченные трещинами, эти каменные молнии, взвились кверху. Как меткая смерть, носится хобот в облаках пыли. В маленьких очах, с волосатыми ресницами, высокомерие. Художник в дикой, вольно наброшенной шкуре вырезает на кости видимое и сурово морщит лоб. Камни засыпают ловчую яму, где двигается один хобот и глаза.
Занавес.
Твою шкуру секли ливни,
Ты знал ревы грозы, ты знал писки мышей,
Но как раньше сверкают согнутые бивни
Ниже упавших на землю ушей.
2-Й парус.
Горит свеча именем Разум в подсвечнике из черепа; за ней шар, бросающий на все <атом> черной тени. Ученый и ученики.
Ученый. Точка, как учил Боскович, ровесник Ломоносова, – что? (Срывается со стороны игра в мяч. Мяч куда-то улетает.) Бурные игроки!
Игрок.
От силы сапога
Летит тот за облака.
Но слабою овечкой
Глядит другой за свечкой.
Атом вылетает к 2-му игроку; показываются горы. Это гора Олимп. На снежных вершинах туземцы молитв.
Б<оги>. Гар, гар, гар! Ни, ни, ни! Не, не, не!
Размером «Илиады» решается судьба мирмидонянина.
Впрочем, он неподалеку, в сумраке, целует упавшую с закрытыми очами Бризеиду и, черный, смуглый, подняв кверху жесткие черные очи, как ветер бродит рукой по струнам.
Сверху же беседуют о нем словом Гомера: «Андра мой эннепе, Муза».
Снежный зверинец, наклоняя головы, сообща обсуждает час его. Сейчас или позднее он умрет.
Ахилл. Я люблю тебя! Ну ляг, ляг, ну положи сюда свои черные копытца. Небо! Может ли быть что-нибудь равное мое<й> Брысе? Это ничего, что я комар! О чем вы там расквакались? (Раньше все это было скрыто тенью атома.) Не смей смеяться. Нехорошо так сладко смеяться. Подыми свои голубые ловушки.
Наверху Олимп бросал взволнованно прочувствованные слова на чашку весов, оживленно обсуждая смерть и час Ахилла.
Впрочем, скоро он заволакивается облаками и становится нашей Лысой горой с одинокой ведьмой.
На все это внимательно смотрели Дети Выдры, сидя на галерке, приехавшие с морского берега, еще нося на щеках морскую пыль.
3-Й парус.
Сын Выдры думает об Индии на Волге; он говорит: «Ныне я упираюсь пятками в монгольский мир и рукой осязаю каменные кудри Индии».
Сын Выдры слетает с облаков, спасая от руссов Нушабэ и ее страну.
Ушкуйник, грустно негодуя,
Толпу друзей на помощь звал.
Вотще! лишь ветер, скорбно дуя,
Его на дереве качал.
Ему гребцов знаком был навык
И взмах веслом вдоль длинных лавок,
И вещий холод парусов,
На латах, шлеме – знак рубцов.
И плач закованных купцов,
Трусливых, раненых, лукавых.
Щели глаз свои кровавых
Филин движет и подъемлет,
И косое око внемлет,
Как сучок внутри извилин.
Погасил, шурша, бубенчики,
Сон-трава качает венчики.
Опять, опять хохочет филин,
Но вот негромкий позвонок,
Усталый топот чьих-то ног.
Покрыты в тканей черных груды,
Идут задумчиво верблюды,
Проходят спутники араба:
То Мессакуди и Иблан
Идут в Булгар,
За ним Куяба –
Дорога старых персиян.
«Искандр-намэ» в уме слагая,
Он пел про руссов золотых,
Как всё, от руссов убегая,
Молило милости у них.
Как эта слава неизвестная,
Бурей глаз своих небесная,
Рукой темною на рынок
Бросает скованных богинь,
А в боя смертный поединок,
Под песни бешеных волынок,
Идет с напевом: «Дружба? сгинь!»
Визг парусов вверху телег,
Пророча ужас и набег,
Уводит в храмов темных своды
Жрецов поруганной колоды,
Их колесные суда Кладбища строят навсегда.
В священной рощи черной тьме
Иблан запел: «Искандр-намэ!»
Где огнепоклонник ниц упал,
Горбом бел своих одежд,
И олень во тьме ступал,
Рог подьемля сонных вежд, –
Там лежит страна Бердая,
Цветом зорь не увядая.
Песня битв – удар весла,
Буря руссов принесла.
Видя, что красней соломы
Гибнут белые хоромы,
Плакал злобно старый ясс,
О копье облокотясь.
Морских валов однообразие,
Дворцы туземных поморян,
И уж игрушки веселой Абхазии
Кудрями машут среди северян.
Царь Бердай и Нушабэ
Гневно молятся судьбе.
«Надень шлем, надень латы!
Прилети сюда, крылатый
Царь Искандр! Искандр, внемли
Крику плачущей земли.
Ты любимцем был веков!
Брось пирушку облаков!
Ты, прославленный людьми,
Дерзость руссов покарай.
Меч в ладонь свою возьми,
Прилети с щитом в наш край!
Снова будь земная ось,
Мудрецов же сонных брось».
И тот сошел на землю,
Призрак полководца!
Беги, храбрец! затем ли?
С мертвыми бороться?
Уж с Камы два прекрасных венда
Копьем убиты Зоревенда.
Но русс Кентал,
Чьи кудри – спеющий ковыль,
Подковой витязя топтал
Сраженьем взвеянную пыль,
Как прокаженный нелюдим,
Но девой снежною любим.
Тогда Искандр дал знак полкам,
В шлеме серебряном изогнут.
Он ждал, с дружиной войдя в храм,
Когда от битвы руссы дрогнут.
И пал Кентал.
Но долго мчался наяву,
Прижав к коню свою главу,
С своим поникшим кистенем
И сумасшедшим уж конем.
И нес его конь, обнажая резцы,
Сквозь трупы, сквозь сонмы смущенных людей,
И руссы схватили коней под уздцы,
И мчались на отмель, на парус ладей.
В путях своих велики боги,
Арабы мудры и мирны,
И наблюдают без тревоги
Других избранников войны.
А море стало зеленее
И русской кровью солонее.
Гремит, журча струей, родник;
Мордвин, арабов проводник,
Сложив оазису моленье,
Сказал: «Здесь стан отдохновенья.
Здесь расположим мы свой стан
Вблизи столицы государства;
В Булгаре любят персиян,
Но Кереметь – само коварство».
Но клич, но стон потряс леса;
В нем отблеск близких похорон,
И в нем не верят в небеса.
Костер печально догорает,
Пламена дышат в беспорядке.
Индиец старый умирает,
Добыча страшной лихорадки.
Глава о руки упиралась
И дыханьем смерти волновалась.
И снова зов сотряс покой.
И он взмахнул своей рукой:
«Меня в гроб тот положите,
Его же, отроки, спасите.
Мой близок, близок смертный сон,
А там невинно гибнет он.
Не дорожу дней горстью малою,
Его же новым веком жалую».
Никто, никто не прекословит,
Ему поспешно гроб готовят.
Как лев, тот выпрыгнул из гроба;
Его душили гнев и злоба.
Он у индийца вырвал меч,
Круг начертав любимцем сеч.
Но безоружные арабы
Знаками успокоили его:
«Мы безоружные и слабы,
Не бойся друга своего.
И, кроме звезд, у нас нет кровли.
Мы люди мира и торговли».
Тот бросил взгляд суров и бешен.
И те решили: он помешан.
Два-три прыжка – и он исчез:
Его сокрыл высокий лес.
<4-Й парус> Смерть Паливоды.
Вокруг табора горели костры.
Возы, скрипевшие днем, как того требовала неустрашимость их обладателей, теперь молчали.
Ударяя в ладоши и кивая головой, казаки пели.
Славни молодцы паны запорожцы.
Побачили воны цаплю на болоте.
Отаман каже: «От же, братцы, дивка!»
А есаул каже: «Я з нею кохався».
А кошевой каже: «А я и повинчався».
Так, покручивая усы, пели насмешливую, неведомо кем сложенную песенку, смеющуюся над суровым обычаем Сечи Запорожской, этого русского ответа на западных меченосцев и тевтонских рыцарей.
Молчавшие стояли и смеялись себе в усы; испуганный кулик прилетел на свет пламени и, захлопав крыльями, улетел прочь.
Коростель, эта звонкая утварь всех южных ночей, сидел и кричал в лугу. Волы лежали в степи подобно громадным могильным камням, темнея концом рог. Искалась на них надпись благочестивого араба: так дивно, как поднятые ребром серые плиты, подымались они косым углом среди степи из земли. Одинокий верблюд, которого пригнал лазутчик-крымчак, спесиво смотрел на это собрание воинов, вещей, волов в дикой зеленой стране, эти сдвинутые вместе ружья с богатой отделкой ствола и ложа, эти ратища со значками, эти лихо повернутые головы, эти кереи, вольно ложившиеся на плечах, воинственно и сурово сбегавшие вниз, где еще вчера, быть может, два волка спорили над трупом третьего, или татары варили из конины обед. Зегзицыны чоботы быстро и нежно трепетали под телом большой бабочки.
Назавтра, чуть забелелся рассвет, табор тронулся в путь.
Снова заскрипели возы, как множество неустрашимых, никого не боящихся людей. Вот показались татары; порыскав в поле, они исчезли. Их восточные, в узких шляпах, лица, или хари, как не преминул бы сказать казак, выражали непонятную для европейца заботу. Казаки заряжали пищали, сдували с полки пыль, осматривали кремни, настороженно висевшие над ударным местом, и в шутку стреляли в удальцов.
На быстрых утлых челнах продолжался путь. Сквозь волны, натрудясь белым у одних, смуглым у других телом, казаки гребли, радуясь тихой погоде и смеясь буре, ободряемые сопутствующим ветром.
Был предан мятежу целый край. Ведя за руку плачущих черноволосых женщин или неся на плече дырявые мешки с золотыми и серебряными сосудами, шли победители к морю.
Славную трубку раскурили тогда воители. Казалось, казацкий меч сорвался с чьих-то плеч и плясал гопака по всей стране. На обратном пути довольные, шутя и балагуря, плыли казаки; гребли весело и пели. Пел и Паливода. Не думали они о том, что близка смерть для многих храбрецов. Да и была ли бы возможна эта жизнь, если б они задавали судьбе эти вопросы!
Паливода стоял и думал; оселедец вился по его гладкому затылку; пастбище смертей с рукоятью, как куст незабудок, было засунуто за широкий пояс. Холодней волн озера блестел его угол за поясом. Белая рубаха и испачканные смолой штаны украинского полотна дополняли наряд – суровый и гордый. Загорелая рука была протянута к закату; другие казаки были в повязке осенних маков.
Оперся на свое собрание бирюзы и сапфиров казак и смотрел вдаль, на пылающее от багрянца море.
Между тем, как волк, залег на их пути отряд крымских татар. Была сеча; многие остались лежать, раскинув руки, и всякого крылатого прилетного татарина кормить очами. В ту пору это было любимое лакомство орлов. Случалось, что сытые орлы не трогали груды трупов на поле сечи и клевали только глаза. Лютая суровая сеча. И был в станице бессмертных душ, полетевших к престолу, Паливода. Зрелым оком окинул он, умирая, поле битвы и сказал: «Так ныне причастилась Русь моего тела, иду к горнему престолу».
И оставил свое тело мыть дождям и чесать ветру и полетел в высокие чертоги рассказать про славу запорожскую и как погиб за святую Русь.
И увидел, пока летел, Нечосу и его спутников, и запорожскую «ненько», принимающую величественным движением руки целующих ее руку, с наклоненными стрижеными головами, ходоков земли запорожской. И стадо вельмож кругом.
И смутилось сердце и заплакал, но после запел воинственно и сурово. И величавый летел по небу.
Увидел синий дым и белую хату, и подсолнух, и вишни и крикнул сурово и гордо:
Пугу, братцы, пугу!
Пугу, запорожцы!
И высунулось из светлицы доброе и ласковое лицо и ответило: «Пугу, пугу!».
И снова голосом, в котором дрожала недавняя обида, казак ответил: «Казак с большого луга».
И снова закивал старой головой и позвал казака до дому. Мать накрывала на скатерть и с улыбкой смотрела на воина. Так нашла уют тоскующая душа казака. Он слушал рассказ про обиды и думал, как помочь своему воинству. И, наклонясь из старого окошка, видели, как на земле, гикая и улюлюкая, несся Молодые Кудри на тучу врагов и вдруг, дав назад, поволок по полю дичь. И как, точно свет из разорвавшейся тучи, понеслись с копьями оправившиеся казаки, и все смешалось и бежало перед ними. И за плечами Сечи Запорожской, казалось, вились крылья. Была победа за русскими. И поклонился в пояс, и полетел дальше Паливода, смутный и благодарный.
И как песнь жаворонка, которая постепенно переходит в стук мечей и шум сечи и голоса победителей, донеслась до него ликующая казацкая песнь: «Пугу, братцы, пугу!» Воины с длинными крыльями летели к нему навстречу и, со светлыми лицами божественных юношей, умчали завернутую в согнутые крылья человеческую душу к покою и миру.
Так предстал пред светлые очи гордый казак, чей сивый ус вился вокруг как бы каменной щеки, а голубые глаза смотрели холодно и спокойно и на самую смерть.
А победители казаки долго сумно стояли над могилой Пали воды, пока старейший не махнул рукой и не сказал: «Спи, това рищ!» – дав тем самым знак закапывать могилу славного.
5-Й парус. Путешествие на пароходе.
<1>
Разговор.
Громад во мгле оставив берег,
Направив вольный в море бег
И за собою бросив Терек,
Шел пароход и море сек.
Во мгле ночей что будет с ним?
Сурова и мрачна судьба пароходов,
Много из тех, кто земными любим,
Скрыто внутри его шелковых сводов.
Прильнув к веревочной ограде,
Задумчиво смотрели полудети,
В каком жемчужном водопаде
Летели брызги в синем свете.
И призрак стеклянный глубин,
И чайки на берег намеки:
Они точно крылья судьбин,
От берега мы недалеки.
На палубах шныряют сотни,
Плывешь ты, по морю прохожий,
Окован суровою кожей;
Морские поют оборотни.
Окраскою серою скромен
И строгий в строеньи своем,
Как остров во мраке огромен,
Рассек голубой водоем.
В плаще, одряхлевшем от носки,
Блестя золотыми погонами,
Взошел его вождь на подмостки –
Он правит служебными звонами.
– Теченье мысли не нарушу,–
Кто-то сказал, смеясь во взоре,–
Что будет год, оставив сушу,
Наполним воздух или море.
– Но что же, если мы вспорхнем
Однажды дальше в синеву,–
Со звезд полуночным огнем
Увижу землю наяву.
Ведь власти – речь и материк
На жизнь и смерть хранят союз,
Как будто войн устал старик
Нести на плечах мелкий груз.
Возница мира раньше вез
Молниегривыми конями
Из мира страданий и слез
Более скорбей, одетых тенями.
И к быту первых дикарей
Мечта потомков полетит,
И быт без слов – скорей, скорей! –
Она задумчиво почтит.
– Если мир одной державой
Станет – сей образ люди ненавидят, –
В мече ужели посох ржавый
Потомки воинов увидят?
Когда от битв небес излучин
Вся содрогается земля,
Ученых разум станет скучен,
И я скучаю, им внемля.
Да, те племёна, <что> моложе,
Не соблазнились общим братством,
Они мечом добудут ложе
<. . . . . . . . . . . . . . .>
– Не в самых явных очертаниях
Рок предстоит для смертных глаз,
Но иногда в своих скитаниях
Он посещает тихий час.
«Мне отмщение и Аз воздам»,–
Все, может быть и мы услышим.
Мы к гневным молний бороздам
Лишь в бури час умы колышем.
Пожар я помню небоскреба
И глину ласточек гнезда,
Два-три серебряные зоба
Я не забуду никогда.
Огнем и золотом багровым
Пожар красивый рвет и мечет,
А на стене в окне суровом
Беспечно ласточка щебечет.
Летают молнии пламена
На свод морей, как трость волнуем,
И ветров гневные племена
Рассвирепели поцелуем.
Еще ужасней наводненье:
Где раньше пела детвора,
Там волны с криками «ура»
Ломают бедное селенье.
Везде мычащие стада
Как будто ревом помогают,
И из купален без стыда
Нагие люди выбегают.
Судов на пристани крушенье,
Плачевный колокола звон
И на равнине в отдаленьи
И крик, и вопль, и бледный стон.
И что ж? где волны диким гнездом змей
С лобзаньем к небу устремлялись,
Там голубиный сон морей
И солнца блеск – его скиталец.
Да, от дворцов и темных хижин
Идет мятеж на власть рассудка.
Добряк в очках сидит обижен,
Глупца услышать ведь не шутка.
– О судьбах речь, кто жил глубоко,
Кто сумрак и огонь зараз,
Тот верит в видящее око,
Чету всевидящую глаз.
Бойтеся русских преследовать,
Мы снова подымем ножи
И с бурями будем беседовать
На рубежах судьбы межи.
И если седьмое колено
Мешает яд и точит нож,
Его права на то: измена
Подкралась с лицами вельмож.
На злодеяния бешеном вале
Должен носиться потомка челнок,
За то, что у предков когда-то отняли
Славу, лучи и венок.
– О юноша, ваш лепет,
То дерзкий, то забавный,
Мне рассказал, что вами не пит
Кубок общий, в мире главный.
Ведь листья зеленые жили особо,
Позднее сплетались в державы стволов,
Туда и мы – любимцы гроба,
Невода мертвых неясный улов.
– Желудок князем возгласить,
Есть в этом, верю, темный смысл.
Пора кончать тех поносить,
Кто нас к утесу дум возвысил.
Как на глав змеиных смысел
Песни чертога быть зодчим,
Как рассказать володение чисел,
Поведать их полдням и ночам?
О, сумасшествие пророка,
Когда ты мир ночей потряс,
Ты лишь младенцем в объятиях рока
Несся сквозь звездных сияние ряс.
– А изображение главы
Вам дорогого существа:
Сестры, невесты, брата – вы
Лучи другого естества <?>
– Кто изнемог под тяжестью возмездий
И жизнь печальную оглянет,
Тот пред лицом немых созвездий
Своего предка проклянет.
Опасно видеть в вере плату
За перевоз на берег цели,
Иначе вылезет к родному брату
Сам лысый черт из темной щели.
Мы жребия войн будем искать,
Жребия войн земле неизвестного,
И кровью войны станем плескать
В лики свода небесного.
И мы живем верны размерам,
И сами войны суть лады,
Идет число на смену верам
И держит кормчего труды.
И грозная бьется гора
Сверкающей радугой пыли.
Когда мы судили «вчера»,
О роке великом забыли.
– Помнишь безумную ласточек дурь,
Лиц пролетающих около,
Или полет через области бурь
Бело-жестокого сокола?
О, бедствие нам – одиноким и зрячим
Столбам на полях слепоты.
Ответим мы стоном и плачем
На шествие судеб пяты.
Ты прав: не костер, а вязанка готовая дров,
Из кубка живого я не пил.
Ты же, чей разум суров,
Ты старого разума пепел.
Мы не рождаемся в жизнь дважды, –
Сказал задумчивый мудрец.–
Так веселись, будь светел каждый,
И здравствуй ты, о звон колец!
Свершай же, свершай свой бег,
О, моря жестокого данник.
Идешь, так хотел человек,
Иди же, иди же, о странник!
И храмы убийства быков
В широких и круглых стенах,
И буря внезапных хлопков,
И бык, упадающий в прах.
И жизни понятен мне снова учебник,
Мрет муравейника правда живая,
А ты, таинственный волшебник,
За дубом стоишь, убивая:
Приятно гибель и раскол
Принесть, как смерти чародейник,
Огромного дуба сокрытый за ствол,
В кипучий трудом муравейник.
А волны черные и бурные
С журчаньем бились о прибой,
Как будто дерзко-балагурные
Беседы с мрачною судьбой.
Наездник напрасно, плывя, помогал.
Конь вороной за отлива волной
Шел, храпя,
И после в испуге долой убегал,
Ремнями возницу идти торопя,
И снова к прибою бежал, оживая,
Как будто в глубинах друзей узнавая,
Как будто бы родина там вдалеке,
Кругом же прибоя черта снеговая
<. . . . . . . . . . . . . . .>
– Вы, книги, пишетесь затем ли,
Чтоб некогда ученый воссоздал,
Смесив в руке святые земли,
Что я когда-то описал?
И он идет: железный остов
Пронзает грудью грудь морскую,
И две трубы неравных ростов
Бросают дымы; я тоскую.
Морские движутся хоромы,
Но, предков мир, не рукоплещь,
Ведь до сих пор не знаем, кто мы:
Святое Я, рука иль вещь?
Мы знаем крепко, что однажды
Земных отторгнемся цепей,
Так кубок пей, хотя нет жажды,
Но все же кубок жизни пей.
Мы стали к будущему зорки,
Времен хотим увидеть даль,
Сменили радугой опорки,
Но жива спутника печаль.
Меж шестерней и кривошипов
Скользит задумчиво война,
И где-то гайка, с оси выпав,
Несет крушенье шатуна.
Вы те же, 300, 6 и 5,
Зубами блещете опять,
Их вместе с вами, 48,
Мы, будетляне, в сердце носим
И их косою травы косим.
Нас просят тщетно: мир верни,
Где нет винта и шестерни.
Но будетлянин, гайки трогая,
Плаща искавший долго впору,
Он знает, он построит многое,
В числе для рук найдя опору.
Ведь к сплаву молний и лавины
Кричали толпы: «Мы невинны!»
О человек, забудь смирение!
Туда, где старой осью хлябая,
Чуть поборая маслом трение
И мертвых точек перебой,–
Одно, одно! – созвездье слабое
В волненьи борется с судьбой,
Туда иди, красавец длани,
Будь старшим братом этой лани,
Ведь меж вечерних и звездных колес
Ты один восстаешь на утес.
И войны пред тем умеряют свой гнев,
Кто скачет, рукою о рок зазвенев.
Земного пути колесо маховое,
И вечер, и речка, и черные хвои,
И оси земной в тучах спрятанный вал –
Кобзу кобзарю подавал,
А солнце – ремень по морям и широтам –
Скользит голубым поворотом.
Сын Выдры кричит «ау» Индии спящей.
2.
Игра на пароходе.
Дети Выдры играют на пароходе в шахматы.
Площадь – поле шахматной доски; действующие лица: Пешки, Ферязь, Конь и другие.
Видны руки Детей Выдры и огромные спички.
Черные молчат. Белые говорливы.
I-ая пешка.
Тра-ра-ра, тра-ра-ра, тра-ра-ра.
Тра, ра, ра, ра –
Мы люди войны и удара.
Ура, ура!
2-Я пешка.
На зовы войны и пожарищ
Шагает за мною товарищ.
И с нами шагает беда!
(Мрачно).
Предводитель.
Возьми скорей на мушку
Задумчивую пушку.
Зовет рожок военный,
За мной идет отряд.
Молвою вдохновенной
Те пушки говорят.
У каждой свой заряд.
3-Я пешка.
Там-там,
К высотам!
Знамя там.
Конь.
Скачу я вбок и через,
Туда, где вражья Ферязь.
Я ноги возвысил,
А уши развесил.
Меж вражеских чисел
Кидаюсь я, весел.
Ферязь.
В латах я. Пусть
Нами башня занята
Не та.
«Ура» так просится к устам!
Победа все еще не там!
На помощь иду я
К усталым отвагам
Ускоренным шагом,
Воюя и дуя!
В кровавых латах прочь мы выдем
И сколько люда не увидим.
Черные молчаливые.
Шахматы складывают в коробку.
Сын Выдры.
Вот и всё.
Мне скучно, и нужно нам игру придумать.
Сколько скуки в скоке скалки!
О, день и динь, и дзень!
О, ночь, нуочь и ничь!
Морской прибой всеобщего единства.
<3>
Морское путешествие.
Сын Выдры перочинным ножиком вырезывает на утесе свое имя: Велимир Хлебников. Утес вздрагивает и приходит в движение; с него сыпется глина, и дрожат ветки.
Утес.
Мне больно. Знаешь, кто я? Я сын Пороса.
Сын Выдры.
Утес.
Зачем глумиться?
Но игрушками из глины
Я, растроганный, сошел
И зажег огнем долины,
Зашатав небес престол.
Пусть знает старый властелин,
Что с ними я – детьми долин,
Что угрожать великолепью
Я буду вечно этой цепью,
Что ни во что его не чту,
Лелею прежнюю мечту.
И вновь с суровою божбой
Я славлю схватку и разбой,
Утоляя глад и гнев
Им ниспосланных орлов,
Точно снег окоченев
Над ущельем соколов.
За серной бродит здесь охотник,
Где горы к облаку приближены,
Давно воздвиг их древний плотник,
Дворцы и каменные хижины.
Вишу, как каменный покойник,
У темной пропасти прикованный
За то, что, замыслом разбойник,
Похитил разум обетованный.
Я помню день борьбы и схватки
С толпой подземных великанов:
Мелькали руки и лопатки,
И ребра согнутые станов.
Узнает полночь этот мир,
Сегодня что, как утро, свеж,
И за пустой весельем пир
Костяк взойдет, в одежде мреж.
Смотри, уж Грузия несет корзины
И луч блеснул уж на низины.
Люди.
Бог великий что держал,
Скрытый сумрака плащом,
Когда ты во тьме бежал,
Обвит молнии плющом?
Он не дал разум нашим дедам
В эти ветхие года
И в плену горы соседом
Обречет быть навсегда.
Но что с ним сделали враги?
Где радость, жизнь и где веселье?
За веком век печально нижет,
Прикован к темному ущелью,
И лишь олень печально лижет,
Как смолы, кровь с его ноги.
И на кудрей его вершины
Льют века свои кувшины.
Сын Выдры.
Но чью-то слышу я дуду.
Сейчас иду.
Люди.
Клянемся, сон бесчеловечен.
Как кровь и сало, блещет печень!
Сын Выдры.
Прощай, собрат. Прости невольную ошибку.
Страдалец! Целую твой священный палец!
Орлы.
Пролетаем с пожеланьем
Сердцу вырванному вырасти,
Над изящным стадом ланей
В склонах мглы и утра сырости.
Дочь Выдры.
Походить бы я хотела
Очертаниями тела,
Что с великим и убогим
Быть чарующей не ленится
И искусством хромоногим –
Вечно юная изменница.
Освобождает его, перерезая, как черкешенка <Пушки на>, цепь. Дети Выдры идут к водопаду.
Занавес.
<4>
Крушение во льдах.
– Но что за шум? Там кто-то стонет!
– Льды! Пароход тонет.
Сын Выдры.
Жалко. Очень жалко.
Где мои перчатки? и где моя палка?
Духи пролил.
Чуть-чуть белил.
Вбегающий.
Уж пароход стоит кормой
И каждой гайкою дрожит.
Как муравьи, весь люд немой
Снует, рыдает и бежит.
Нырять собрался, как нырок.
Какой удар! Какой урок!
И слышны стоны:
«Небеса, мы невинны».
Несется море, как лавины.
Где судьи? Где законы?
6-Й парус. Душа Сына Выдры.
Ганнибал.
Здравствуй, Сципион.
И ты здесь? как сюда попал?
Не знаю, прихоть иль закон:
Сюда идет и стар и мал,
Да, все бегут на тень утеса.
Ты знаешь, мрачный слух пронесся,
Что будто Карл и Чарльз – они
Всему виною: их вини.
Два старика бородатых,–
Все слушают бород лохматых, –
Поймав, как жизнь морской волны,
Клешнею нежные умы
И тело веры, точно рыбки,
Клешней своей сдавив ошибки,
Добыче право дав висеть
(Пускай поет в тисках железных,
В застенке более полезных),
Поймали нас клешнями в сеть.
Весы над книгой – весы счетов
Числа страниц и переплетов.
Ей можно череп проломить,
Другим не надо изумить,
Хотя порой в ее концах
Ничто сокрылось, как в ларцах,
Ума не будет и помину –
И я пред книгой шляпу скину.
Давай возьмем же по булыжнику
Грозить услугой темной книжнику?
Да, эту старую войну
С большой охотой я начну.
Я шел войной на римский дол,
Вперед, упрям и бледен, шел,
Стада слонов сквозь снег провел,
Оставив цепи дымных сел,
Летел, как призрак, на престол,
Свободу юга долго пас,
Позднее бед числа не счел,–
Не для отчизны властных глаз,
И много знал в душе я ран,
И брата лик упал в мой стан;
Он был с копья сурово сброшен,
Суровым долгом рано скошен,
А волосы запутались о тын,
Был длиннокудр пустыни сын, –
Нет! Но потому, что римские купцы,
Сходя толпой накрашенной в Аид,
Погибнув от обжорства, лени и чумы
Зовут избытки и заразы,
Телом лоснящимся и масляным
Помощники неслыханным напраслинам.
Смерть розную рождение сулит
Пустыни смолами надушен
К словам, умри, равнопослушен.
А путь сюда велик и прям
И мира нашего властям
Становятся ненужными подпольные заказы,
Посредством юрких ходоков,
На масло и на жир у римских мясников,
На снедь горячую и гадкую,
В ней мы, по ученью мудрецов,–
<Не> верю я в ученье шаткое! –
Печемся здесь в смоле купцов,
По грудь сидя в высоких бочках,
В своих неслыханных сорочках,
Забыв о битвенных утехах
И о латах и доспехах,
Не видя в том ни капли толку,
И тянем водку втихомолку.
Ее приносят сторожа
Тайком, украдкой и дрожа.
Смущать подземное начальство
Они научены сызмальства.
Итак, причина у войны:
Одни весьма, весьма жирны.
Так Карл мрачно учит нас.
Товарищ в славе повествует
Толпе соседей и соседок
Про утро наших грез и сует,
Что первый мой неясный предок,
Сокрытый в сумраке времен,
Был мил и дик, но не умен.
Рукой качаясь на сучках,
С неясной думою в зрачках,
В перчатках белых на меху,
Как векша, жил в листве вверху,
Ел пестрых бабочек и зерна,
Улиток, слизней и грибы,
Он наблюдал глазами черными
Звезд ток, взобравшись на дубы,
Ладонью пользуясь проворной
Для ловли, бега и ходьбы.
И вовсе был простаковат
Наш предок, шубою космат,
С своей рукою волосатой.
А все же им служи и ратуй.
Таких людей я с ног сшибал
Одной угрозой темных взоров.
Сципион.
Ты прав, мой храбрый Ганнибал,
Они не стоят разговоров.
Наш мир, поверь, не так уж плох,
Создав тебя, создав меня!
Создать двух-трех веселых блох, –
Совсем не тяжкая вина.
Ганнибал.
Итак, пути какой-то стоимости.
О! слава! стой и мости.
Причина: кость или изъян
Есть у людей и у обезьян.
Ты веришь этой чепухе?
Сципион.
Ей-богу, нет. Хе-хе!
Мы пляску их, смеясь, увидим,
А там, зевая, к предкам выдем.
Извергло их живое,
И вот, сюда явившись, двое
Приносят копоти огни,
Из новой истины клешни.
О тенях тени говорим!
Как много звезд там вдалеке.
Послушай, осаждая Рим,
Себя ударив по щеке,
Давил ты меньше комаров,
Чем сколько смотрит на нас ныне
<В> ночной доверчивой пустыне
Созвездий, пятен и миров.
На римском щеголе прыщей
Садится меньше и бедней,
Чем блещет звезд во тьме ночей.
И то, чему свистят,
И то, чему все рукоплещут –
Не стоит много (образ взят),
Когда кругом так звезды блещут.
Как два певца, что за проезд
До ближнего села,
Расскажут вам теченье звезд
И как устроена пчела.
Но слышишь – ходит кто-то,
В руке же древко дрота.
Святослав.
И снова, меж вас пролетая,
Вскрикну: «Иду я на вы!»
Горе: кайма золотая
Обвила пространство главы.
Чело, презиравшее неги,
И лоб, не знавший слова «страшно»
Налили вином печенеги
И пили так, славя мной брашно.
Пугачев.
Я войско удальцов
Собрал со всех сторон
И нес в страну отцов
Плач смерти, похорон.
Самко.
Я жертвой был течений розных,
Мои часы шли раньше звездных.
Заведён люд, <как> часы.
Чашкой гибели весы
Наклонилися ко мне,
Я упал по звезд вине.
Ян Гус.
Да, давно и я горел.
И, старее, чем вселенная,
Мутный взор (добыча хворости),
Подошла ко мне согбенная
Старушка милая, вся в хворосте.
Я думал, у бабушки этой внучат
Много есть славных и милых,
Подумал, что мир для сохи не почат
И много есть в старого силах.
«Простота, – произнес я, – святая», –
То я подумал, сюда улетая.
Ломоносов.
Я с простертою рукой
Пролетел в умов покой.
Разин.
Я полчищем вытравил память о смехе
И черное море я сделал червонным,
Ибо мир сделан был не для потехи,
А смех неразлучен со стоном.
Топчите и снова топчите, мои скакуны,
Враждебных голов кавуны.
Волынский.
Знайте, что новые будут Бироны
И новых «меня» похороны.
Коперник.
Битвы доля бойцу кажется
Лучезарной, вместе лучшей.
Я не спорю.
Спорить сердце не отважится.
Враждовал я только с тучею.
Быт рукой судьбы ведом,
Ходит строгим чередом.
Ганнибал.
Да, да: ты прав, пожалуй,
Коперник, добрый малый.
Раз и два, один, другой,
Тот и тот, идут толпой,
Нагибая звездный шлем,
Всяк приходит сюда нем.
Облеченный в звезд шишак,
Он, усталый, теневой,
Невесомый, не живой,
Опустил на остров шаг.
Ужель от Карлов наводнение
Ведет сюда все привидения?
Вопль духов.
На острове мы. Зовется он Хлебников.
Среди разъяренных учебников
Стоит, как остров, храбрый Хлебников.
Остров высокого звездного духа.
Только на поприще острова сухо –
Он омывается морем ничтожества.
Множества.
Наши клятвы и обеты
Клеветой замыла злоба,
В белый холст мы все одеты
Для победы или гроба.
Иль невиданных венков,
Иль неслыханных оков.
Голос из нутра души.
Как на остров, как на сушу,
Погибая, моряки,
Так толпой взошли вы в душу
Высшим манием руки.
Беседой взаимной
Умы умы покоят,
Брега гостеприимно
Вам остров мой откроет.
О, духи великие, я вас приветствую.
Мне помогите вы: видите, бедствую?
А вам я, кажется, сродни,
И мы на свете ведь одни.
Совет.
1911–1913.
Сестры-молнии*
*
1-Й парус. Разговор молний.
1 Молния.
Я сомневаюсь и тоскую,
С глазами художника,
Как пламя безбожника,
Сижу на зеленом столбе,
Где тени заснули ночные.
Какую снять судьбу людей
На празднике веселом?
Нет, буду я глаголом:
«Аз есмь Бог,
Да не будут тебе Боги иные,
Кроме мене».
На северной стене,
Где хутор голубка,
Как невод рыбака,
Поймаю глаза верующих
Седых, чужих и юных.
Или надпись: «Всюду меру ищи!»
Потом, как сон, засну на струнах.
Иль ветром крыл чугунных
Углы покрою храма,
Его седую проседь:
Пусть время сбросит!
И мальчик спросит:
«Зачем же ласточек крыло у этих камней, мама?»
<2 Молния.>
Одежда, прочь!
Ты жмешь в плечах.
Теперь былому небу ночь.
Их род зачах.
Книгою скрою Черные зори молнии ног.
Ислам моя рубашка,
Но жмет меня подмышкой;
В Коране я дурашка,
Хотя –
Степная молодежь клянется этой книжкой.
<1 Молния.>
Дитя!
А эта точек, черт и запятых
Таинственная связь,
Таинственный глагол
Из многоточий,
Как будто бы петух,
Положенный на стол,
Затворил покорно очи,
Круга белого боясь,
Круг разрушить меловой
Боится глупой головой,–
Безбожной веры имя.
Нет, пойду тайком сосать
У коровы доброй вымя.
Бойся разума осад.
2 Молния.
Я холод сумрачной рубашки
Тому, чей разум спятил.
3 Молния.
Я божество лесной букашки
В стране коры сосновой.
Твой длинный язык, дятел,
Здесь божество суровое.
Но чаще: прохожий, запиши так,
Что мы – катушка ниток.
Нет, виды одежд умножу я
И оденусь как безбожие!
1 Молния.
Обнажена у ноги я.
Видишь – молния синеет.
2 Молния.
Ты нагая, мы нагие,
Нами небо пламенеет.
1 Молния.
Белый воздух бурным кружевом
Не закрыл полей руки.
2 Молния.
Что ж хорошего? тем хуже вам,
Что портнихи – пауки.
1 Молния.
Нету веры, есть веревка!
Небо в нас и небо там.
2 Молния.
Пусть морским узлом уловка
Нас привяжет к высотам.
На площади меж улиц
Мы неба куском завернулись.
Звездами пеги, рябы и пестры
Молнии-сестры.
1 Молния.
2 Молния.
3 Молния.
Не гордясь мышиным пиром –
Серой тысячью страниц,
Мы проносимся над миром
Вереницею зарниц.
Холод строгих плоскостей,
Чисел нежные кривые,
Чтоб мятежней без властей
Самоправились живые.
1 Молния.
Оденусь тучею малиновой,
Висит над пашнями она.
2 Молния.
А я утешу сына вой –
Мне власть над слезами дана.
1 Молния.
Я одену человека,
Его дела, поступки, сны,
Кем он был весною этой,
Кем был в первый день весны?
Я блесну широкой плетью
Пастухам у табуна!
Сквозь сосновое столетье
Прозвучит грозы струна!
<3 Молния.>
Я резвая, я молния – шалунья.
2 Молния.
Старик седой, как лунь, я.
Кого я одену, какую судьбу?
Судьей с законами в руке,
Казненным юношей
И с дерзкой песней,
Красивой жницей
С серпом усталым на плече,
Иль молотом, разбившим
Седые глаза у божницы,
Иль много любившим,
Иль смехом волос на мече?
Иль дурнем, что шепчет «бу-бу»?
Где я небесней? где я чудесней?
Сбрит подбородок наголо весь
И котелок на голове.
1 Молния.
2 Молния.
Оденусь знахарем
С кривою палкою.
3 Молния.
<Вместе.>
Сестры, сестры – вот мы нагие,
Снимем людей, бросимся вплавь
Синяя вечная молнии вьюга!
Мы равны, мы похожи друг на друга.
2-Й парус. Страстная площадь.
Молодой инок в келье читает стихи.
Воин.
Еще удар один и ногу,
Руки размахом изловчась,
К столбу
Прибью
Людскому Богу.
Постой, постой, сейчас, сейчас!
Зачем трепещешь ты, как птаха,
Когда ей мальчуган
Пред тем, как голову красивую свернуть,
На темя дышит
И топорщит перья?
Он слышит? нет, не слышит!
Послушай, Бог, не балуй!
Не у знакомых ты – здесь плаха.
Ты плачешь? слушай, ты
Хороший малый,
А слезы это суеверье.
Да. Слезы это предрассудок.
Ну, вроде синих незабудок.
И красных слез я раньше не видал.
Не верю им, угрюмый сын труда я,
Что ты за нас висишь, страдая.
Опять стучат там?
Пусть басни говорят внучатам,
Что ты святой, – не верю я.
За все плачу своею кожей.
По ней гуляли раньше плети.
А говоришь: «Сын Божий»,
<Да> это худшее на свете.
Как дышит грудь! как бьются ребра!
Послушай, у меня семья есть, дети,
Я сам совсем не злой, а добрый.
Люблю смотреть восходы звезд.
Как странно, что и боги
Имеют тело, руки, ноги…
Эй, стража, дайте гвоздь! –
Широкий, черный, с круглой шляпой…
<Хотя б ты>, кровь, сюда не капай.
Зачем ты стонешь: «Боже! Боже!»
Скажу по совести, что не поможет.
Тебе здесь сутки нужно мучиться.
Я старый человек, бывалый,
И это дело мне знакомое:
Его веду я от отца.
(Ведь от отцов род смертный учится.)
А после понесу я мертвеца
И тело оберну соломою.
<Отец мой> был сутул и крив,
Лицо же в оспе… Да.
Зачем <он> жил? Зачем ты жив?
Опять зовешь ты Господа!
Бывало, в роще соловьиной
И птичий свист, и зной, и гомон,
Но над суровою холминой,
Над смерти преданной долиной
Высокий столб стоит не сломан,
И из вечерней темноты
Такой же смотрит – точно ты.
А над ним, точно в зеркале девица,
Ворон, тот, что детям снится,
Смотрит в мертвые ресницы,
И войском идут мураши!..
А гвозди хороши!
И идут жены горною тропой.
Звенели кубки.
На водопой
Летят голубки.
О жены! Те, которые внимали
Его словам о Боге и добре
И руку тихо целовали,
Всю ночь на утренней заре
Ловили нити разговоров,
Зачем же мощною кольчугой,
Броней из богомольных взоров
Любимца позднего досуга
Не скрыли от гвоздей и молота?
Уже пробудилось село.
Его снеговое чело,
Любимое тихими девами,
Одетое влагою взоров
Земле будет предано,
Червями снедано.
Улица.
Эй, зй! Хи-ха-хо!
Эй, эй! Хи-ха-хо!
Голоса.
Уши! Уши! Кому нужны уши?
Корзина отрубленных ушей!
Торговки <любовью>
Любви! Любви! Корзина любви!
Кому нужно любви?
Надпись: «Не трудящийся да не ест!».
Сестры-молнии порхают там и здесь.
Люди.
Из улицы улья
Пули, как пчелы.
Шатаются стулья.
Бледнеет веселый.
По улицам длинным, как пули полет,
Опять пулемет
Косит, метет
Пулями лиственный веник.
Гнетет
Пастухов денег.
3-Й парус. Смерть коня.
<I>
«Верую» пели пушки и площади.
Хлещет извозчик коня,
Гроб поперек его дрог.
Образ восстанья.
Явлен народу на каменных досках.
На самовар его не расколешь.
Господь мостовой Глядит с площадей,
Свежею кровью написан,
Смотрит глазами большими Рублева.
Одет в полотенца [развернутых] войск,
В булыжном венце,
В терновнике свежих могил.
Образ нового Бога.
Подан ладонями суток,
Висит над столицей.
– Мамо! Чи это Страшный суд, мамо?
– Спи, деточка, спи! Баю, бай.
В подвал голубые глаза! Под плети свинцовые счастье!
Выстрелов веник.
Кладбищем денег.
Улицы мёл,
Дворник жестокий.
Дикий священник.
В кудрях свинцовых.
Сел на свинцовый ковер, чтоб летать до утра.
Ветер пуль.
Дует и воет в ухо пугливых ночных площадей,
Облако гуль.
Прянуло кверху в испуге.
Нами ли срубленный тополь.
Рухнул, листвою шумя,
Ветками смерти лица закрыв у многих?
Лязга железного крики полночные.
И карканье звезд над мертвецкою крыш.
Слышу я в эту ночь.
Множество звезд, множество птиц.
Ветер дул в дол.
Голода дел.
<II>
Чу! зашумели вдруг облака шумом и свистом,
Точно клокочет дыханье умершего, хрипло и грубо.
Это летели души умерших.
Нынче в эту ночь прочь над столицей.
Стаею жаворонков.
Выше и выше.
Летели усопшие души.
Прочь от земли.
Вырвалось точно дыхание трупа, с хлипом и свистом,
Это летели души усопших,
Бросив столетьям сегодня:
Здравствуйте, милые волки!
Ветер, хоть ты, многоустый, выстони,
Что опять белогривый Спаситель.
Бьется всем телом на дышле.
Спаситель в телеге,
В оглобле Спаситель народа коней?
Он в упряжи черной.
На площади, разорванные львиными челюстями восстаний,
Мы некогда вышли.
С веткою своей истины, слабые, как дети.
Но все же настанем, но все же настанем!
Тяжко шагает в телеге новый белый конский Спас!
Он конского племени час.
Конские веры, как собаки.
Легли у порога,
Радуя Бога,
Душой точно дети.
– Цыц, подождите!
Точно собаки легли,
Получая пинки, из-под плети:
Позже прийдите!
Он в сбруе! Он в сбруе!
Это не по закону?
Справимся в книгах священных. Это же чудо!
Люди! Белых четыре ноги у пророка! Конского бога!
Бьется, как пена, белая грива, бьется концами по камням,
Осколками сыпет белые кудри.
Белое море меньше его разлившейся гривы.
Перешеек ноги и копыта – кожи лоскут, ниже.
Мяса немного и кости осколок, согнут, закручен,
Кости краснеют, спрятаны в мясо.
Он бьется, он бьется, пророк площадей.
Он, конской веры светоч великий, чиркнул глазами большими усталого мученика.
Паутину мечет на воздух.
И умирает роскошно.
Водопадною пеной.
Борзым он был, а теперь ноги перелом.
Страшный день, когда Спаситель стал конем.
Заботы и неги!
Спаситель в телеге, глазами чаруя,
Спаситель и, кроме людей, в плену у ремней!
Овса в большом сите!
Спасите, спасите!
Чтоб верил добру я!
Чтоб не возил он бочки ночные.
Белая грива, белые косы, ноги и шея.
Скрипка живая жестокой игры.
Волнуются ребра, как море вздыхающее,
Белое брюхо растет, точно море,
И падает стон.
Горе и горе!
И насторожены уши.
Бога, страдающего.
Среди небоскребов.
Более и более,
Опять и опять.
Подсолнух из боли.
Цветет у копыт.
А разве это плохо,
Когда каждый шаг – плаха?
У бога,
Может, урок получу.
Шагать.
На гать,
Когда каждый шаг –
Отрезанная голова Разина.
В руке палача.
Вы, извозчики белогривых.
Спасителей, перед Москвой,
Спешите, бегите по набату мостов!
Над теми.
Из теми.
Хлещите, стегайте завтра богов!
Грядущего ношу вместо законов.
Спешите, чтобы не спешиться.
Многие! Нет, не курите завода!
Бросьте свободу на полупути.
Видно клеймо и не вкусно.
Костры из ружейных прикладов.
Еще и еще.
Не надо, не надо.
Еще горя.
Парни, спешите, кто помнит удаль!
Ухала, охала, ахала.
Ахала, ухала, охала.
Охала, ахала, ухала.
Здесь лебедь и ветер, и море, и комья, и зём – все снежно,
Черны лишь копыта и очи безгробной тоски, за нас, за коней.
У кого из пророков людских было четыре ноги? Числа не те,
А правда все та же. Страдать он явился на землю.
Голуби. Ветер. Рябь голубая.
Чу! Ржание слышно Божией Матери… умное, нежное.
Ночь опускается, темь. Голуби… ветер…
Как голова на усталую руку писателя над письменным столом, вдруг опустилась звездная ночь.
Белые нарукавнички богу! Стекло на большие глаза! Он умный – поймет.
Оденьте копыто в перчатки, дайте в глазницу стекло,
В петлицу цветок голубой принесите!
Что делать с четвертой ногой? с копытом? разбитым о камни пути?
Поставить на стол? где цветы? Между цветов и стеклянных кувшинов?
Целовать? целовать? мохом поросшее, в трещинах черных копыто!
Эй, любители средних чисел!
Вместе сложите две ноги человека.
И четыре копыта бога.
Буду трехногий, будет и конь о трех ногах.
Что делать мне с третьей ногой белогривых и бурных коней?
На что она мне, третья нога, человеку? Зачем три ноги? Костылям?
Так нужны ли кому трехногие кони?
Живодерне за городом?
Может, татарам?
Дети! Правительство женских глаз! звездной ночи!
Небывалое у людей! Слушайте, слушайте!
Правительство двояковыпуклого стекла. Право чисел!
Только на звездах соседних такие.
Свежий переворот: двояковогнутая чечевица пала!
Власть двояковыпуклых стекол! Смена мировых чечевиц!
Новость! Зазор! Ставят новую правду зодчие наши на новых основах,
Вычисленных новым уравнением,
Чтобы свет, жилой людьми, полный окон и дверей, и стеклянных хат,
Шел согласно кривизне чечевицы старшей.
Новое! Стеклянная управа столетий!
Большие времена луча!
Стеклянная правда!
Дева свободы смотрит на Бога в увеличительное стекло!
Бог под увеличительным стеклом! Сам Господь звезд.
Подзорные трубы устремлены на Я,
Чтобы свести с неба на землю Я человека.
Величавый переворот на земле. Грозная смена кривизны власти.
С страшным громом и треском положительный луч стекол сменил отрицательную кривизну. Люди ринулись по новым путям, точно первый пучок утренней зари.
Жилые лучи городов выбрали новую власть Зажигательных стекол свободы!
Стекло! круглую, как пуговица, чечевицу.
4-Й парус. Переселение душ.
1.
Я беженкой от боженьки
Лечу сейчас с Остоженки.
2.
Полечу к портным за меркою
Человеческой судьбы,
В диком поле исковеркаю
Все столетние дубы.
<1>
Мы – мыслящие печи,
Дыханье наше – дым,
А сам печник далече
За облаком седым.
Кто там? толстяк, чудак и купчик
Одену, как тулупчик.
Будет на небе морозно,
Я одену осторожно.
<2>
Краснощекий здоровяк,
Он удобнее кривляк.
3.
Я синею летучей мышью
Полечу одна над крышами.
4.
Со Спасителя нетленного,
Восковую покинув щеку,
Я потною слезой теку,
Стекаю и живу,
Потом скачу козой,
Дровами современными
Творца грез наяву.
5.
Я образ, я уборная,
Одежды я бросаю,
Лечу меж туч босая,
Я девушка проворная!
6.
Я продаю права на рай,
Хожу в серебряной парче,
В руке горшок или ковчег.
Захочешь – умирай!
7.
Я красных губ промеж.
Но все же водку лей,
Иль дам тебе я бучу!
8.
А я одену тучу.
Она суровым зубром
Повисла над землей.
9.
А я со скрипкой буду
Печальный старый чех.
Платок связал простуду
На жалком скрипаче.
10.
Я оденусь палачом:
Мне жестокость нипочем!
11.
Седни в доме сумасшедшем
Врачу я предложила
Улечься в жаркой печи,
Чтоб скушать его жилы.
О, врач родной и милый!
12.
А я помчусь мыслителем
Над письменным столом,
Помчусь людей учителем
Сквозь дикий бурелом,
Где сосны лишь да ели
Насмешливо скрипели.
13.
Буду биться волной
В глины обрыва.
Девушка, пой:
Что умерло, живо!
14.
Я лечу к торгашу
И собою небо черное гашу.
15.
А я кусочек хлеба
Несу Любяшке неба.
По слухам, голодает
И потому страдает.
16.
Судьбиной медленной
Я промчусь, как гроб оседланный.
Блестящи, живы очи
Царицы полуночи.
Когда же гроб хохочет,
Гнилые скалит зубы,
Я верю: он пророчит,
Что пухнут неба трубы.
17.
Я труп сложила в ящик,
Красива, как вода.
В глазах моих блестящих
Есть почерк «нет стыда».
18.
Я кушала сома –
Он сладок и жирен.
19.
А я схожу с ума,
Мой разум озарен.
20.
Купца или рабочего
Сейчас одену я.
В глубинах дома отчего
Одежынька моя.
Всегда на мне лоскутья
<Молнийных перепутий>.
21.
<Я напишу на теле
Седого звонаря
Черной молнии стрелы –
Мрак и заря.>
22.
Я буду близорукими штанами людей.
23.
24.
Я буду вор ночной,
В рубашке – нож.
25.
Я горничной
У царских лож.
26.
В зеленые ткани
Одето окно.
В молитве и брани –
Я одно! я одно!
27.
Сегодня хорохорится
Во мне какой-то дух,
И двое во мне борются
С глазами от старух.
28.
29.
30.
Лежу одна в мертвецкой
И жду ножа ученого.
А завтра девой светской
Письмо прочту сужоного.
31.
Я полномочный господин
Своего трупа.
В мертвецкой я один.
Глупо.
32.
На том, кто мне знаком,
Я черным котелком
Усядусь, заблестев,
От солнца почернев.
33.
34.
35.
А я катушкой ниток
Свернусь красивой змейкой.
Все ж маленький прибыток
Ночной кудрявой швейке!
36.
О дробных степенях пространства
Кто думал по ночам,–
Его как свое убранство
Я подаю очам.
37.
38.
39.
40.
41.
Мы едины, мы равны,
Дети правды и волны!
42.
Я слово «Бог», и вслед ругательство
Кого-то – «стерва!»,
Что догоняет собакой лающей
Кошку на дереве.
И, кроме того, я мечтательство.
Кто желает?
Верю вам.
43.
Я – «Боже! Боже!», – возглас уст священника.
44.
45.
Мы – молнии,
Люди – молний лохани.
Разнообразные ткани,
Одежды, молитесь телам,
Вечного моря волнам!
46.
В лягушку верю.
Раскройте двери!
47.
Я мертвая дева,
Чья пена волны
Свирелью напева
Уносит сквозь сны.
48.
Я человеческая молния
На молнии земли,
И равенство наполню я,
Лежащее в пыли.
49.
Хочу быть глаголом:
«Аз есмь Бог»
И в доме веселом
Звать топотом ног,
И неводом рыбацким
Ловить глаза верующих,
Тонуть в дыму кабацком,
Где дымно водке меру ищем.
50.
Я буду изречением веселого гуляки:
«Да не будут тебе бози иные,
Но окорока свиные».
Пророческий совет
Уже почтенных лет!
51.
Красивой дороги, чтоб жить, ищу.
Тревога.
Вытешу, вытешу, вытешу
Тело нового бога.
Небо, будь камнем!
Даль высока мне.
52.
Помчусь я солнечным пятном –
Урожаи будут сном.
Я просьбами колоса ржи
Небес укрепляю тяжи.
53.
Я просьба земли:
<«Человек, будь больше меня, внемли!»>
54.
Я в звездном небе шума ищу
И расту себе деревом думающим.
55.
Люди, все вы молнии и все равны,
Ровно как овнов стада.
Да!
56.
Я ветки ломала,
Где плавал пловец.
Потом задремала
Со стадом овец.
57.
Под водопадом, где коряга,
Меня на удочке тянет ловец.
Что делать мне?
О горе мне, бедняга!
Становится в глазах темней.
58.
Ты поцелуй его поскорей
Над государством пескарей,
Миляга!
59.
Буду бедствия рогом
Над хлеба стогом.
60.
А я одену, как шубейку,
Село и приглашу скорей соседку и швейку.
61.
62.
63.
64.
65.
А я учебником детей
Сейчас по воздуху летала.
66.
Я в руках рыбака – грузом сетей
Провисала.
67.
68.
69.
Я небу бросаю
Холодное слово: «пес!»
И косы кусаю.
Мой образ бос.
70.
<Кого я одену? какую судьбу?
Судью с законами в руке
Иль дурня, что шепчет «бу-бу»?>
71.
<Где я небесней? где я чудесней? >
Я песнь влюбленного.
72.
Я раздета донага –
Одену серебряное чело мертвеца ученого.
73.
Я кусочек жира
В мышеловке между книг.
74.
«Отречемся от старого мира» –
Я в поле раздавшийся крик.
75.
Кто будет размышлять
Своим белым скорбным челом до зари,
Его я буду приучать
Быть пламени – «гори!»
76.
За вечерним самоваром,
Ложкой стукая в стакан,
Я оденусь земным шаром,
Уеду в небостан.
77.
78.
79.
Я полечу за урожаем
На солнечные пятна.
Мы молодеем и свежаем,
А после на попятный.
80.
Игре сынов земли мятеж дай!
Люди, мы носим вас нашей одеждой.
81.
Я буду кудрявою нитью чахотки.
82.
А я лицом деревенской молодки.
83.
Я город насекомых
У нищего певца.
84.
Чумной на соломах,
Несчастьем отца.
85.
86.
87.
Я чаном с ядом.
Лечу к усладам!
Старуха будет по каплям капать
И бить лбом в паперть.
88.
А я болезнью, чьи союзники –
Крысы, мухи и суслики.
89.
90.
91.
92.
Я судорога чумных
После смерти.
93.
Я – хохотушка.
А люди – черти!
94.
Я босоножка, <играю поступками>.
95.
96.
Я нож кровавый, на вершок
Он в сердце был!
97.
Я с голубым цветком горшок,
А имя я забыл.
Гроза.
Сестра за сестрою летели, во мраке ныряя.
Хор.
Сестры! Сестры! все мы нагие!
Все мы едины! все мы равны!
Бросимся в реки, все мы похожи,
Как капли воды!
Великого мы девушки-цацы.
Все смуглоглазые, будем купаться.
Сложим одежды, потом перепутаем,
Все переменим – все мы равны,
И после оденем, русалки волны.
И кто был в воде нем, будет бус без.
Мы – равенство миров, единый знаменатель.
Мы ведь единство людей и вещей.
Мы учим узнавать знакомые лица в корзинке овощей,
Повсюду единство мы – мира кольцо!
Бога лицо.
<Смех.>
Мыслители, нате!
Этот плевок – миров столица,
А я – веселый корень из нет-единицы.
<1918–1921>
Зангези*
*
Повесть строится из слов как строительной единицы здания. Единицей служит малый камень равновеликих слов.
Сверхповесть, или заповесть, складывается из самостоятельных отрывков, каждый с своим особым богом, особой верой и особым уставом. На московский вопрос: «Како веруеши?» – каждый отвечает независимо от соседа. Им предоставлена свобода вероисповеданий. Строевая единица, камень сверхповести, – повесть первого порядка. Она похожа на изваяние из разноцветных глыб разной породы, тело – белого камня, плащ и одежда – голубого, глаза – черного.
Она вытесана из разноцветных глыб слова разного строения. Таким образом находится новый вид работы в области речевого дела. Рассказ есть зодчество из слов. Зодчество из «рассказов» есть сверхповесть.
Глыбой художнику служит не слово, а рассказ первого порядка.
Колода плоскостей слова.
Горы. Над поляной подымается шероховатый прямой утес, похожий на железную иглу, поставленную под увеличительным стеклом. Как посох рядом со стеной, он стоит рядом с отвесными кручами заросших хвойным лесом каменных пород. С основной породой его соединяет мост – площадка упавшего ему на голову соломенной шляпой горного обвала. Эта площадка – любимое место Зангези. Здесь он бывает каждое утро и читает песни.
Отсюда он читает свои проповеди к людям или лесу.
Высокая ель, плещущая буйно синими волнами хвои, стоя рядом, закрывает часть утеса, казалось, дружит с ним и охраняет его покой.
Порою из-под корней выступают черной площадью каменные листы основной породы. Узлами вьются корни – там, где высунулись углы каменных книг подземного читателя. Доносится шум соснового бора.
Подушки серебряного оленьего моха – в росе. Это дорога плачущей ночи.
Черные живые камни стоят среди стволов, точно темные тела великанов, вышедших навойну.
Плоскость I.
Птицы.
Пеночка (с самой вершины ели, надувая серебряное горлышко). Пить пэт твичан! Пить пэт твичан! Пить пэт твичан!
Овсяночка (спокойная на вершине орешника). Кри-ти-ти-ти-ти-и – цы-цы-цы-сссыы.
Дубровник. Вьер-вьор виру сьек-сьек-сьек! Вэр-вэр виру сек-сек-сек!
Вьюрок. Тьортиедигреди (заглянув к людям, он прячетсяв высокой ели). Тьорти едигреди!
Овсянка (качаясь на ветке). Цы-цы-цы-сссыы.
Пеночка зеленая (одиноко скитаясь по зеленому морю, по верхним вечно качаемым ветром волнам вершин бора). Прынь! Пцире<б>-пциреб! Пциреб! Цэсэсэ.
Овсянка. Цы-сы-сы-ссы(качается на тростнике).
Сойка. Пиу! Пиу! Пьяк, пьяк, пьяк!
Ласточка. Цивить! Цизить!
Славка черноголовая. Беботэу-вевять!
Кукушка. Ку-ку! Ку-ку! (качается на вершине).
Молчание.
Такие утренние речи птиц солнцу.
Проходит мальчик-птицелов с клеткой.
Плоскость II.
Боги.
Туман мало-помалу рассеивается. Обнажаются кручи, похожие на суровые лбы людей, которых жизнь была сурова и жестока, становится ясно: здесь гнездуют боги. У призрачных тел веют крылья лебедей, травы гнутся от невидимой поступи, шумят.
Истина: боги близки! – все громче и громче.
Это сонм богов всех народов, их съезд, горный табор.
Тиэн гладит утюгом свои длинные, до земли, волосы, ставшие его одеждой: исправляет складки.
Шангти смывает с лица копоть городов Запада.
«Мало-мало лучше».
Как зайцы, над ушами висят два снежных пушистых клока. Длинные усы китайца.
Белая Юнона, одетая лозой зеленого хмеля, прилежным напилком скоблит свое белоснежное плечо, очищая белый камень от накипи.
Ункулункулу прислушивается к шуму жука, проточившего ходы через бревно деревянного тела бога.
Эрот.
Мара-рома,
Биба-буль!
Укс, кукс, эль!
Редэдиди дидиди!
Пири-пэпи, па-па-пи!
Чоги гуна, гени-ган!
Аль, Эль, Иль!
Али, Эли, Или!
Эк, ак, ук!
Гамчь, гэмчь, ио!
Рпи! Рпи!
Ответ (боги).
На-на-на!
Эчи, учи, очи!
Кези, нези, дзигага!
Низаризи озири.
Мэамура зиморо!
Пипс!
Мазачичи-чиморо!
Плянь!
Велес.
Брувуру ру-ру-ру!
Пице цапе сэ сэ сэ!
Бруву руру ру-ру-ру!
Сици лици ци-ци-ци!
Пенчь, панчь, пеньчь!
Эрот.
Эмчь, Амчь, Умчь!
Думчи, дамчи, домчи.
Макарако киочерк!
Цицилици цицици!
Кукарики кикику.
Ричи чичи ци-ци-ци.
Ольга, Эльга, Альга!
Пиц, пач, почь! Эхамчи!
Юнона.
Пирарара – пируруру!
Леолола буароо!
Вичеоло сэсэсэ!
Вичи! Вичи! Иби-би!
Зизазиза изазо!
Эпсь, Апс, Эпс!
Мури-гури рикоко!
Мио, мао, мум!
Эп!
Ункулункулу.
Рапр, грапр, апр! Жай!
Каф! Бзуй! Каф!
Жраб, габ, бакв – кук!
Ртупт! Тупт!
Носятся в воздухе боги.
Опять темнеет мгла, синея над камнями.
Плоскость III.
Люди.
(Из колоды пестрых словесных плоскостей).
Люди. О, господа мать!
1-Й прохожий. Так он здесь? Этот лесной дурак?
2-Й прохожий. Да!
1-Й прохожий. Что он делает?
2-Й прохожий. Читает, говорит, дышит, видит, слышит, ходит, по утрам молится.
1-Й прохожий. Кому?
2-Й прохожий. Не поймешь! Цветам? Букашкам? Лесным жабам?
1-Й прохожий. Дурак! Проповедь лесного дурака! А коров не пасет?
2-Й прохожий. Пока нет. Видишь, на дороге трава не растет, чистая дорожка! Ходят. Протоптана дорога сюда, к этому утесу!
1-Й прохожий. Чудак! Послушаем!
2-Й прохожий. Он миловиден. Женствен. Но долго не продержится.
1-Й прохожий. Слабо ему!
2-Й прохожий. Да. (Проходят.).
3-Й прохожий. Он наверху, а внизу эти люди как плевательница для плевков его учения?
1-Й прохожий. Может быть, как утопленники? Плавают, наглотались…
2-Й прохожий. Как хочешь. Он спасительный круг, брошенный с неба?
1-Й прохожий. Да! Итак учение лесного дурака начинается. Учитель! Мы слушаем.
2-Й прохожий. А это что? Обрывок рукописи Зангези. Прильнул к корню сосны, забился в мышиную нору. Красивый почерк.
1-Й прохожий. Читай же вслух!
Плоскость IV.
2-Й прохожий. <Читает.> «Доски судьбы! Как письмена черных ночей, вырублю вас, доски судьбы!
Три числа! Точно я в молодости, точно я в старости, точно я в средних годах, вместе идемте по пыльной дороге!
105 + 104 + 115 = 742 года 34 дня.
Читайте, глаза, закон гибели царств.
Вот уравнение:
Х = k + n (105 + 104 + 115) – (102 – (2n – 1) 11) дней.
K – точка отсчета во времени, римлян порыв на восток, битва при Акциуме. Египет сдался Риму. Это было 2/IХ 31 года до Р. Хр.
При n = 1, значение Икса в уравнении гибели народов будет следующее: Х = 21/VII 711, или день гибели гордой Испании, завоевание ее арабами.
Пала гордая Испания!
При n = 2, Х = 29/V 1453.
И пробил час взятия Царьграда дикими турками. Город царей тонул в крови, и, дикие в прелести, выли турок волынки. Труп Рима второго Осман попирал. В храме Софии голубоокой – зеленый плащ пророка. На пузатых конях, с белой простыней на голове едут победители.
Пенье трех крыльев судьбы: милых одним, грозных другим! Единица ушла из пяти в десятку, из крыла в колесо, и движенья числа в трех снимках (105, 104, 115) запечатлены уравнением.
Между гибелью Персии 1/Х 331 года до Р. Хр. под копьем Александра Великого и гибелью Рима от мощных ударов Алариха 24/VIII 410 года прошло:
741 Год, или 105 + 104 + 115 - (36 + 1)/2 – 23 · 32 дней.
Доски судьбы! Читайте, читайте, прохожие! Как на тенеписи, числаборцы пройдут перед вами, снятые в разных сечениях времени, в разных плоскостях времени. И все их тела разных возрастов, сложенные вместе, дают глыбу времени между падениями царств, наводивших ужас»,
<1>-Й прохожий. Темно и непонятно. Но все-таки виден коготь льва! Чувствуется. Обрывок бумаги, где запечатлены народов судьбы для высшего видения!
Плоскость слов V.
<В толпе> Чангара Зангези пришел! Говорливый! Говори, мы слушаем.
Мы – пол, шагай по нашим душам. Смелый ходун!
Мы – верующие, мы ждем. Наши очи, наши души – пол твоим шагам, неведомый.
Иволга. Фио эу.
Плоскость VI.
Зангези.
Мне, бабочке, залетевшей
В комнату человеческой жизни,
Оставить почерк моей пыли
По суровым окнам, подписью узника,
На строгих стеклах рока.
Так скучны и серы
Обои из человеческой жизни!
Окон прозрачное «нет»!
Я уж стер свое синее зарево, точек узоры,
Мою голубую бурю крыла – первую свежесть.
Пыльца снята, крылья увяли и стали прозрачны и жестки.
Бьюсь я устало в окно человека.
Вечные числа стучатся оттуда
Призывом на родину, число зовут к числам вернуться.
2-Й прохожий. Бабочкой захотелось быть, вот чего хитрец захотел!
3-Й прохожий. Миляга! Какая он бабочка… баба он!
Верующие. Спой нам самовитые песни! Расскажи нам о Эль! Прочти на заумной речи. Расскажи про наше страшное время словами Азбуки! Чтобы мы не увидели войну людей, шашек Азбуки. а услышали стук длинных копий Азбуки. Сечу противников: Эр и Эль, Ка и <Гэ>!
Ужасны их грозно пернатые шлемы, ужасны их копья! Страшен очерк их лиц: смуглого дико и нежно пространства. Тогда шкуру стран съедает моль гражданской войны, столицы засыхают как сухари – влага людей испарилась.
Мы знаем: Эль – остановка широкой площадью поперечно падающей точки, Эр – точка, прорезавшая, просекшая поперечную площадь. Эр – реет, рвет, рассекает преграды, делает русла и рвы.
Пространство звучит через Азбуку.
Говори!
Плоскость VII.
Зангези.
Вы говорите, что умерли Рюрики и Романовы,
Пали Каледины, Крымовы, Корниловы и Колчаки…
Нет! С рабами боролась оборона панова,
Был 20 раз взят и разрушен Киев,
Стерт в порошок.
Богатый плакал, смеялся кто беден,
Когда пулю в себя бросил Каледин
И Учредительного собрания треснул шаг.
И потемнели пустые дворцы.
Нет, это вырвалось «рцы»,
Как дыханье умерших,
Воплем клокочущим дико прочь из остывающих уст.
Это Ка наступало!
На облаке власти – Эля зубцы.
Эль, где твоя вековая опала!
Эль – вековой отшельник подполья!
Гражданин мира мышей, бурною бросились бурей
К тебе сутки, недели, месяцы, годы – на богомолье.
Дни наступали Эля – погоды!
Эль – это солнышко ласки и лени, любви!
В улье людей ты дважды звучишь!
Тебе поклонились народы
После великой войны.
Эр, Ра, Ро! Тра-ра-ра!
Грохот охоты, хохот войны.
Ты – турусы на колесах
В кованых гвоздях Скандинавии.
Парусом шумел по Руси,
Железным ободом телеги
На юг уносил
Крепкого снега на сердце ночлеги,
В мышьи тела вонзенные когти мороза.
Кляча – ветер России нес тебя.
И села просили: приехали гости бы!
Турусы на колесах.
Разрушая услады, ты не помнил преграды,
А вдали стоял посох Гэ, сломанный надвое.
Эр в руках Эля!
Если орел, сурово расправив крылья косые, тоскует о Леле,
Вылетит Эр, как горох из стручка, из слова Россия.
Если народ обернулся в ланей,
Если на нем рана на ране,
Если он ходит, точно олени,
Мокрою черною мордою тычет в ворота судьбы, –
Это он просит, чтоб лели лелеяли,
Лели и чистые Эли, тело усталое
Ладом овеяли.
И его голова –
Словарь только слов Эля.
Хорем рыскавший в чужбине хочет холи!
Эр, во весь опор
Несись, не падая о пол!
Объемы пути вычитай из преград.
Ты нищих лопоть
Обращаешь в народный ропот,
Лапти из лыка
Заменишь ропотом рыка!
Эр, ты – пар, ты гонишь поезда
Цепочкой цуга крови чечевиц
По жилам северной Сибири
Или дворцы ведешь волнами.
Расцвет дорог живет тобою, как подсолнух.
Но Эль настало – Эр упало.
Народ плывет на лодке лени,
И порох боевой он заменяет плахой,
А бурю – булкой.
И плашаницами – пращу… и голодом старинный город,
И гордых голыми.
А Эр луга заменит руганью,
Латы – ратью,
Оружие подымет вновь из лужи,
Не лазить будет, а разить!
На место больного – поставит борца!
Застроит храмом хлам и в городах изгонит голод,
И вором волю стащит.
Ты дважды зазвучал в пророке
И глаждан обратило в граждан,
Пронзая темь времен,
Как Ка звучало в Колчаке.
Ка стегало плетью
Оков, закона, колов и покоя, и камней:
Пророков ими побивают, –
В нем казни на кол.
Когда ты, Эр, выл
В уши севера болотца,
Широкие уши болота:
«Бороться, брат, бороться!» –
Охота у хаты за страшной грозою гнаться с белой борзою,
Чтоб вновь шла пехота, до последнего хохота
Двух черепов последних людей у блюда войны, –
В это время тяжкою поступью
Самоубийцы шло по степи Ка,
Шагая к Элям неверными, как будто пьяного, шагами
И крася облака судьбы собой,
Давая берег новый руслу человеческих смертей.
Последним ходом в проигрыше – дуло у виска –
Идет, бледнея, Ка.
Эр, Ра, Ро!
Рог! Рог!
Бог Руси, бог руха,
Перун – твой бог, в огромном росте
Не знает он преград, рвет, роет, режет, рубит.
Вздор, что Каледин убит и Колчак, что выстрел звучал,
Это Ка замолчало, Ка отступило, рухнуло наземь.
Это Эль строит морю мора мол, а смерти – смелые мели.
1-Й прохожий. Он – ученый малый.
2-Й прохожий. Но песнь его без дара. Сырье, настоящее сырье его проповедь. Сырая колода. Посушить мыслителя…
Плоскость VIII.
Зангези.
Эр, Ка, Эль и Гэ –
Воины азбуки –
Были действующими лицами этих лет,
Богатырями дней.
Воля людей окружала их силу,
Как падает с весел вода мокрая.
Лодку, лыжи, лет и лед, лапу
Ищет, кто падает, куда? – в снег, воду и в пропасть, в провал.
Утопленник сел в лодку и стал грести.
Лодка широка, не провалится.
И лени захотелось всем.
И тщетно Ка несло оковы, во время драки Гэ и Эр,
Гэ пало, срубленное Эр,
И Эр в ногах у Эля!
Пусть мглу времен развеют вещие звуки мирового языка. Он – точно свет. Слушайте.
Песни звездного языка.
«Где рой зеленых Ха для двух
И Эль одежд во время бега,
Го облаков над играми людей,
Вэ толп кругом незримого огня
И Ла труда, и Пэ игры и пенья,
Че юноши – рубашка голубая,
Зо голубой рубашки – зарево и сверк;
Вэ кудрей мимо лиц,
Вэ веток вдоль ствола сосен,
Вэ звезд ночного мира над осью,
Че девушек – червонн<ые> рубах<и>,
Го девушек – венки лесных цветов.
И Со лучей веселья,
Вэ люда по кольцу,
Эс радостей весенних,
Мо горя, скорби и печали.
И Пи веселых голосов,
И Пэ раскатов смеха,
Вэ веток от дыханья ветра,
Недолги Ка покоя.
Девы! Парни! больше Пэ! Больше Пи!
Всем будет Ка v> Эс смеха, Да веревкою волос,
А рощи – Ха весенних дел,
Дубровы – Ха богов желанья,
А брови – Ха весенних взоров
И косы – Ха полночных лиц.
И Мо волос на кудри длинные,
И Ла труда во время бега,
И Вэ веселья, Пэ речей,
Па рукавов сорочки белой,
Вэ черных змей косы,
Зи глаз, Ро золотое кудрей у парней.
Пи смеха! Пи подков и бега искры!
Мо грусти и тоски,
Мо прежнего унынья.
Го камня в высоте,
Вэ волн речных, Вэ ветра и деревьев,
Созвездье – Го ночного мира,
Та тени вечеровой – дева,
И За – за радостей – глаза.
Вэ пламени незримого – толпа.
И пенья Пэ,
И пенья Ро сквозь тишину,
И криков Пи».
Таков звездный язык.
Толпа. Это неплохо, Мыслитель! Это будет получше!
Зангези. Это звездные песни, где алгебра слов смешана с аршинами и часами. Первый набросок! Этот язык объединит некогда <всех>, может быть, скоро!
1-Й прохожий. Он божественно врет. Он врет, как соловей ночью. Смотрите, сверху летят летучки. Прочтем одну:
«Вэ значит вращение одной точки около другой (круговое движение).
Эль – остановка падения, или вообще движения, плоскостью, поперечной падающей точке (лодка, летать).
Эр – точка, просекающая насквозь поперечную площадь.
Пэ – беглое удаление одной точки прочь от другой, и отсюда для многих точек, точечного множества, рост объема (пламя, пар).
Эм – распыление объема на бесконечно малые части.
Эс – выход точек из одной неподвижной точки (сияние).
Ка – встреча и отсюда остановка многих движущихся точек в одной неподвижной. Отсюда конечное значение Ка – покой; закованность.
Ха – преграда плоскости между одной точкой и другой, движущейся к ней (хижина, хата).
Че – полый объем, пустота которого заполнена чужим телом. Отсюда кривая, огибающая преграду.
Зэ – отражение луча от зеркала. – Угол падения равен углу отражения (зрение).
Гэ – движение точки под прямым углом к основному движению, прочь от него. Отсюда вышина».
1-Й слушатель. С своими летучками он делается свирепым, этот Зангези! Что скажешь по этому поводу?
2-Й слушатель. Он меня проткнул, как рыбешку, острогой своей мысли.
Зангези. Слышите ли вы меня? Слышите ли вы мои речи, снимающие с вас оковы слов? Речи – здания из глыб пространства.
Частицы речи. Части движения. Слова – нет, есть движения в пространстве и его части – точек, площадей.
Вы вырвались из цепей ваших предков. Молот моего голоса расковал их – бесноватыми вы бились в цепях.
Плоскости, прямые площади, удары точек, божественный круг, угол падения, пучок лучей прочь из точки и в нее – вот тайные глыбы языка. Поскоблите язык – и вы увидите пространство и его шкуру.
Плоскость мысли IХ.
<Толпа.> Тише! Тише. Он говорит!
Зангези. Благовест в ум! Большой набат в разум, в колокол ума! Все оттенки мозга пройдут перед вами на смотру всех родов разума. Вот! Пойте все вместе за мной!
I.
Гоум.
Оум.
Уум.
Паум.
Соум меня
И тех, кого не знаю.
Моум.
Боум.
Лаум.
Чеум.
Бом!
Бим!
Бам!
II.
Проум.
Праум.
Приум.
Ниум.
Вэум.
Роум.
Заум.
Выум.
Воум.
Боум.
Быум.
– Бом!
Помогайте, звонари, я устал.
III.
Доум.
Даум.
Миум.
Раум.
Хоум.
Хаум.
Бейте в благовест ума!
Вот колокол и веревка.
Суум.
Изум.
Неум.
Наум.
Двуум.
Треум.
Деум.
– Бом!
IV.
Зоум.
Коум.
Соум.
Поум.
Глаум.
Раум.
Ноум.
Нуум.
Выум.
– Бом!
Бом! Бом, бом!
Это большой набат в колокол ума.
Божественные звуки, слетающиеся сверху на призыв человека.
Выум – это изобр<етающий ум>. Конечно, нелюба старого ведет к выуму.
Ноум – враждебный ум, ведущий к другим выводам, ум, говорящий первому «но».
Гоум – высокий, как эти безделушки неба, звезды, невидные днем. У падших государей он берет выпавший посох Го.
Лаум – широкий, розлитый по наиболее широкой площади, не знающий берегов себе, как половодье реки.
Коум – спокойный, сковывающий, дающий устои, книги, правила и законы. Лаум с вершины сходит и толпы ко всем. Он расскажет полям, что видно с горы.
Чеум – подымающиий чашу к неведомому будущему. Его зори – чезори. Его луч – челуч. Его пламя – чепламя. Его воли – чеволя. Его горе – чегоре. Его неги – ченеги.
Моум – гибельный, крушащий, разрушающий. Он предсказан в пределах веры.
Вэум – ум ученичества и верного подданства, набожного духа.
Оум – отвлеченный, озирающий все кругом себя, с высоты одной мысли.
Изум – выпрыг из пределов бытового ума.
Даум – утверждающий.
Ноум – спорящий.
Суум – половинный ум.
Соум – разум-сотрудник.
Нуум – приказывающий.
Хоум – тайный, спрятанный разум.
Быум – желающий разум, сделанный не тем, что есть, а тем, чего хочется.
Лиум – отрицающий.
Проум – предвидение.
Праум – разум далекой старины, ум-предок.
Боум – следуюший голосу опыта.
Воум – гвоздь мысли, вогнанный в доску глупости.
Выум – слетевший обруч глупости.
Раум – не знающий границ, преград, лучистый, сияющий ум. Речи его – раречи.
Зоум – отраженный ум.
Прекрасен благовест ума.
Прекрасны его чистые звуки.
Но вот Эм шагает в область сильного слова «Могу».
Слушайте, слушайте моговест мощи!
Плоскость Х.
Занзези.
Иди, могатырь!
Шагай, могатырь! Можарь, можар!
Могун, я могею!
Моглец, я могу! Могей, я могею!
Могей, мое я. Мело! Умело! Могей, могач!
Моганствуйте, очи! Мело! Умело!
Шествуйте, моги!
Шагай, могач! Руки! Руки!
Могунный, можественный лик, полный могебнов!
Могровые очи, могатые мысли, могебные брови!
Лицо могды. Рука могды! Могна!
Руки, руки!
Могарные, можеские, могунные,
Могесные, мощные, могивые!
Могесничай, лик!
Многомогейные, могистые моги,
Это вы рассыпались, волосы, могиканами,
Могеичи – моговичи, можественным могом, могенятами,
Среди моженят – могушищ, могеичей можных,
Вьется один могушонок,
Можбой можеству могес могатеев могатых.
В толпе моженят и моговичей.
Вода в клюве! Крылья шумят ворона.
Тороплюсь, не опоздать бы!
Лицо, могатырь! Могай, моган!
Могей, могун!
Могачь, могай!
Иду можарищем, можарю можарство можелью!
Могачь, могай! Могей, могуй!
Иди, могатырь!
Мог моготы! Можар можавы!
Могесник, мощник!
Можарь, мой ум! Могай, рука! Могуй, <нога>!
Моган, могун и могатырь!
Иди!
Могай, моган! Могей, могун!
Глаза могвы, уста могды!
Могатство могачей!
Это Эм ворвалось в владения Бэ, чтоб не бояться его, выполняя долг победы. Это войска пехотные Эм размололи глыбу объема невозможного, камень-дикарь невозможного на муку, на муравьиные ноши, из дерева сделали мох и мураву, из орла муху, из слона мышь и стадо мурашей – и целое стало мукой бесконечно малых частей. Это пришло Эм, молот великого, молью шубы столетий, все истребив.
Так мы будим спящих богов речи.
Дерзко трясем за бороду – проснитесь, старцы! Я могогур и благовест Эм! Можар! Можаров! К Эм, этой северной звезде человечества, этому стожару всех стогов веры, – наши пути. К ней плывет струг столетий. К ней плывет бус человечества, гордо надув паруса государств.
Так мы пришли из владений ума в замок «Могу».
Тысяча голосов.
(Глухо). Могу.
(Еще раз). Могу!
(Еще раз). Могу!!
Мы можем!!!
Горы, дальние горы. Могу!
Зангези. Слышите, горы расписались в вашей клятве. Слышите этот гордый росчерк гор «Могу» на выданном вами денежном знаке? Повторенное зоем ущелья – тысячами голосов? Слышите, боги летят, вспугнутые нашим вскриком?
Многие. Боги летят, боги летят!
Плоскость ХI.
Боги шумят крылами, летя ниже облака.
Боги.
Гагагага гэгэгэ!
Гракахата гророро
Лили эги, ляп, ляп, бэмь.
Либибиби нираро
Синоано цицириц.
Хию хмапа, хир зэнь, ченчь
Жури кика син сонэга.
Хахотири эсс эсэ.
Юнчи, энчи, ук!
Юнчи, энчи, пипока.
Клям! Клям! Эпс!
Многие.
Боги улетели, испуганные мощью наших голосов.
К худу или добру?
Плоскость ХII.
Зангези. А, шагает Азбука! Страшный час! Бревна Эм стали выше облака. Тяжко шагает Ка. Снова через труп облака тянутся копья Гэ и Эр, и когда они оба падут мертвыми, начнется страшная тяжба Эль и Ка – их отрицательных двойников.
Эр, наклоняясь в зеркало нет-единицы, видит Ка; Гэ увидит в нем Эль. Выше муравейника людей, свайная постройка битвы загромоздила небо столбами и плахами, тяжелой свайной войной углов из бревен.
Но ветер развеял все.
Боги улетели, испуганные мощью наших голосов.
А вы видали, как Эль и Ка стучат мечами? И из бревен свайный кулак Ка протянул к суровым свайным латам Эль?
А! Колчак, Каледин, Корнилов только паутина, узоры плесени на этом кулаке! Какие борцы схватились и борются за тучами? Свалка Гэ и Эр, Эль и Ка! Одни хрипят, три трупа, Эль одно. Тише.
Плоскость ХIII.
Зангези.
Они голубой тихославль,
Они голубой окопад.
Они в никогда улетавль,
Их крылья шумят невпопад.
Летуры летят в собеса
Толпою ночей исчезаев.
Потоком крылатой этоты,
Потопом небесной нетоты.
Летели незурные стоны,
Свое позабывшие имя,
Лелеять его нехотяи.
Умчались в пустыни зовели,
В всегдаве небес иногдава,
Нетава, земного нетава!
Летоты, летоты инес!
Вечернего воздуха дайны,
Этавель задумчивой тайны,
По синему небу бегуричи,
Нетуричей стая, незуричей,
Потопом летят в инеса,
Летуры летят в собеса!
Летавель могучей виданой,
Этотой безвестной и странной,
Крылом белоснежные махари,
Полета усталого знахари,
Сияны веянами дахари.
Река голубого летога,
Усталые крылья мечтога,
Широкие песни ничтога.
В созвездиях босы,
Там умерло «ты».
У них небесурные косы,
У них небесурные рты!
В потоке востока всегдава,
Они улетят в никогдавель.
Очами земного нетеж,
Закона земного нетуры,
Они в голубое летеж,
Они в голубое летуры.
Окутаны вещею грустью,
Летят к доразумному устью,
Нетурные крылья, грезурные рты!
Незурные крылья, нетурные рты!
У них небесурные лица,
Они голубого столица.
По синему небу бегуричи!
Огнестром лелестра небес.
Их дико грезурные очи,
Их дико незурные рты.
Ученики. Зангези! Что-нибудь земное! Довольно неба! Грянь «камаринскую»! Мыслитель, скажи что-нибудь веселенькое. Толпа хочет веселого. Что поделаешь – время послеобеденное.
Плоскость ХIV.
Зангези.
Слушайте!
Верхарня серых гор.
Бегава вод в долину,
И бьюга водопада об утесы
Седыми бивнями волны.
И сивни облаков,
Нетоты туч
Над хивнями травы.
И бихорь седого потока
Великой седыни воды.
Я божестварь на божествинах! Иду по берегу.
А там стою, как стог.
И черный мамонт полумрака, чернильницей пролитый
В молоке ущелья,
Поднявший бивень белых вод,
Грозит травы божествежу, и топчут сваи лебеду,
Чтобы стонала: «Боже, боже!»
Грозит и в пропасть упадает.
Пел петер дикой степи,
Лелепр синеет ночей,
Весны хорошава ночная, верхарня травы,
Где ветра ходно, на небе огнепр,
Сюда, мластелины! Младыки, сюда!
Здесь умер волестр, о, ветер сладыки.
И гибельный гнестр,
И хивень божеств.
А я, божестварь, одинок.
В толпе.
Безумью барщина
И тарабарщина,
На каком языке, господин Зангези?
Зангези.
Дальше!
А вы, сапогоокие девы,
Шагающие смазными сапогами ночей
По небу моей песни,
Бросьте и сейте деньги ваших глаз
По большим дорогам!
Вырвите жало гадюк
Из ваших шипящих кос!
Смотрите шелками ненависти.
Глупостварь, я пою и безумствую!
Я скачу и пляшу на утесе.
Когда пою, мне звезды хлопают в ладоши.
Стою. Стою! Стойте!
Вперед, шары земные!
Так я, великий, заклинаю множественным числом,
Умножарь земного шара: ковыляй толпами земель,
Земля, кружись комариным роем. Я один, скрестив руки,
Гробизны певцом.
Я небыть.
Я такович.
Плоскость ХV.
Зангези. Но вот песни звукописи, где звук то голубой, то синий, то черный, то красный:
Вэо-вэя – зелень дерева,
Нижеоты – темный ствол,
Мам-эами – это небо,
Пучь и чапи – черный грач.
Мам и эмо – это облако.
Запах вещей числовой.
День в саду.
А вот ваш праздник труда:
Лели-лили – снег черемух,
Заслоняющих винтовку.
Чичечача – шашки блеск,
Биээнзай – аль знамен,
Зиээгзой – почерк клятвы.
Бобо-биба – аль околыша,
Мипиопи – блеск очей серых войск.
Чучу биза – блеск божбы.
Мивеаа – небеса.
Мипиопи – блеск очей,
Вээава – зелень толп!
Мимомая – синь гусаров,
Зизо зея – почерк солнц,
Солнцеоких шашек рожь.
Лели-лили – снег черемух,
Сосесао – зданий горы…
Слушающие. Будет! будет! Довольно! Соленым огурцом в Зангези! Ты <можешь> что-нибудь мужественное? Поджечь его!
Смотри, даже заяц выбежал слушать тебя, чешет лапой ухо, косой. Зангези! Брось заячье зайцам. Мы ведь мужчины!
Смотри, сколько здесь собралось!
Зангези! Мы заснули. Красиво, но не греет! Плохие дрова срубил ты для отопки наших печей. Холодно.
Плоскость ХVI.
Падучая.
<В толпе.> Что с ним? Держи его!
<Больной.>
Азь-два… Ноги вдевать в стремена! Но-жки! Азь-два.
Ишь, гад! Стой… Готов… Урр… урр.
Белая рожа! Стой, не уйдешь! Не уйдешь!
Стой, курва, тише, тише!
Зарежу, как барана… Стой, гад!
Стой, гад. Ать!
Хырр… хырр…
Урр…
Урр…
Не уйдешь…
Врешь… Стой…
Стой…
Урр…уррр…
Хырр…
Хрра…
Атть!
Атть! Атть!
Врешь, курва.
Сволочь!
А! Господа мать!
Не спас головы
Для красной свободы…
Первый осетинский конный полк,
Шашки выдер-гать –
Вон! За мной!
Направо руби,
Налево коли!
Урр… урр…
Не уйдешь!
Слушай, браток:
Нож есть?
Зарежу – купец,
Врешь, не удержишь!
А! В плену… врете!
Ать! Ать!
Зангези.
С ним припадок.
Страшная война посетила его душу.
И перерезала наши часы, точно горло.
Этот припадочный нам напомнил,
Что [война не утонула в блюдечке мысли,
Как неосторожная муха].
Что война еще существует.
Плоскость ХVII.
Трое <Уходя.>
<Старшой>
Дорога сборищу тесна,
Везде береза и сосна.
О, боги, боги, где вы?
Дайте прикурить.
Я прежних спичек не найду.
Давай закурим на ходу.
Идем.
– Мы где увидимся?
В могиле братской?
Я самогону притащу,
Аракой бога угощу
И созовем туда марух. – Эх!
Курится?
– Петух!
На том свете я примаю от трех до шести.
Иди смелей, боятся дети,
А мы уж юности – прости!
По-нашенски напьемся, по-простецки, по-дурацки.
Потом святого в лоск напоим,
Одесса-мама запоем.
И пусть пляшут а-ца-ца!
Возле мертвого донца.
Даешь, Зангези?
Зангези.
Трое.
Плоскость ХVIII.
Зангези.
Нет, не бывает у бури кавычек!
Требовал смерти у Рюриковичей
Пылкий, горячий Рылеев.
В каждом течет короле яд,
И повис, неподвижно шагая,
Смерть для Рылеева цепей милее.
Далее мчится буря нагая.
Дело свободы, все же ты начато!
Пусть тех могилы тихи.
Через два в тринадцатой –
Сорок восьмого года
Толп, красных толп пастухи.
Ветер свободы,
День мировой непогоды!
И если восстали поляки,
Не боясь у судьбы освистанья,
Щеку и рот пусть у судьбы раздирает свисток,
Пусть точно дуло, точно выстрел суровый,
Точно дуло ружья, смотрит угрюмый Восток
На польского праздник восстанья.
Через три в пятой, или двести сорок три,
Червонцами брошенных дней
Вдруг загорелся, как смерть в одиночке,
Выстрел в грудь Берга, мертвой
Мятежников точки,
Польши смирителя, Польши наместника,
Звона цепей упорного вестника.
Это звена цепей блеснули:
Через три в пятой – день мести
И выстрела дыма дыбы.
Гарфильд был избран, посадник Америки,
Лед недоверия пробит,
Через три в пятой – звери какие –
Гарфильд убит.
И если Востока орда
Улицы Рима ограбила
И бросила белый град черным оковам,
Открыла для стаи вороньей обед, –
Через два раза в одиннадцатой три
Выросла снова гора черепов
Битвы в полях Куликова –
Это Москва переписывала набело
Чернилами первых побед
Первого Рима судьбы черновик.
Востока народов умолк пулемет,
Битвой великою кончилась
Обойма народов Востока.
Мельник времен
Из костей Куликова
Плотину построил, холм черепов.
Окрик несется по степи: «Стой!»
Это Москва – часовой.
Волны народов одна за другой
Катились на запад:
Готы и гунны, с ними татары.
Через дважды в одиннадцатой три
Выросла в шлеме сугробов Москва,
Сказала Востоку: «Ни шагу!»
Там, где земля от татар высыхала,
Долго блистал их залив,
Ермак с головою нахала,
Суровую бровь углом заломив,
Ветру поверив широкую бороду,
Плыл по прекрасным рекам Сибири
К Кучума далекому городу.
Самое нежное в мире
Не остановит его,
Победителя жребий
В зеркале вод отражался,
Звезды блистали Искера –
И полумир переходит к Москве.
Глядели на русских медвежие хари,
Играли в камнях медвежата,
Толпилися лось и лосята.
Манят и дразнят меха соболей
Толстых бояр из столицы,
Шли воеводы на поиск землицы,
Плыли по морю, по северным льдам.
Вслед за отходом татарских тревог –
Это Русь пошла на восток.
Через два раза в десятой степени три
После взятья Искера,
После суровых очей Ермака,
Отраженных в сибирской реке,
Наступает день битвы Мукдена,
Где много земле отдали удали.
Это всегда так: после трех в степени энной
Наступил отрицательный сдвиг.
Стесселем стал Ермак
Через три в десятой степени дней
И столько же.
Чем Куликово было татарам,
Тем грозный Мукден был для русских.
В очках ученого пророка
Его видал за письменным столом
Владимир Соловьев.
Ежели Стессель любил поросят –
Был он Ермак через три в десятой.
И если Болгария
Разорвала своего господина цепи
И свободною встала, после стольких годов,
Решеньем судилища всемирного –
Долина цветов, –
Это потому, что прошло
Три в одиннадцатой
Со дня битвы при Тырнове.
Киев татарами взят,
В храмах верблюды храпят,
Русская взята столица,
Прошло три в десятой
И в горах Ангоры
Сошлися Тимур с Баязетом.
И пусть в клетке сидит Баязет,
Но монголам положен отпор.
Через степени три
Смена военной зари.
Древнему чету и нечету
Там покоряется меч и тут.
Есть башня из троек и двоек,
Ходит по ней старец времен,
Где военных знамен воздух клевали лоскутья
И кони упорно молчат,
Лишь звучным копытом стучат.
Мертвый, живой – все в одной свалке!
Это железные времени палки,
Оси событий из чучела мира торчат –
Пугала войн проткнувшие прутья.
Проволока мира – число.
Что это? Истины челны?
Иль пустобрех?
Востока и Запада волны
Сменяются степенью трех.
Греки боролися с персами, все в золотых шишаках,
С утесов бросали их, суровые, в море.
Марафон – и разбитый Восток
Хлынул назад, за собою сжигая суда.
Гнались за ними и пересекли степи они.
Через четырежды
Три в одиннадцатой степени,
Царьград, секиры жди!
Храм запылает окурком,
Все будет отдано туркам,
Князь твой погибнет в огне
На белом прекрасном коне.
В море бросает свою прибыль
Торговец, турки идут, с ними же гибель.
17-Й год. Цари отреклись. Кобылица свободы!
Дикий скач напролом.
Площадь с сломанным орлом.
Отблеск ножа в ее
Темных глазах,
Не самодержавию
Ее удержать.
Скачет, развеяв копытами пыль,
Гордая скачет пророчица.
Бьется по камням, волочится
Старая мертвая быль.
Скачет, куда и к кому?
Никогда не догоните!
Пыли и то трудно угнаться-то,
Горят в глазах огонь и темь –
Это потому
И затем,
Что прошло два в двенадцатой
Степени дней
Со дня алой Пресни.
Здесь два было времени богом,
И паденье царей с уздечкой в руке,
И охота за ними «улю-лю» вдалеке
Выла в даль увлекательным рогом.
Пушечной речью
Потрясено Замоскворечье,
Мина снарядам кудрями чугунными
Кланялся низко
Нижегородец Минин.
Справлялись Мина именины,
А рядом
Самых красивых в Москве богородиц
В глубинах часовен
Хохот глушил гор Воробьевых.
Это Пушкин, как волосы длинные,
Эн отрубил
И победителю песен их бросил.
Мин победил.
Он сам прочел Онегина железа и свинца
В глухое ухо толп. Он сам взойдет на памятник.
Через три в пятой дней
Сделался снег ал.
И не узнавали Мина глаза никого,
Народ забегал,
Мина убила рука Коноплянниковой.
Через три в пятой, двести сорок три дня,
Точно, что всего обидней,
Приходит возмездие.
Было проделано чудо жестокости,
Въелось железо человечеству до кости,
Пушки отдыхали лишь по воскресеньям,
Ружья воткнуть казалось спасеньем.
Приказ грозе и тишине,
Германский меч был в вышине.
И когда мир приехал у какого-то договора на горбах,
Через три в пятой
Был убит эсером Мирбах.
Если в пальцах запрятался нож,
А зрачки открывала настежью месть,
Это время завыло: «Даешь!» –
А судьба отвечала послушная: «Есть».
<Плоскость ХIХ>
К Зангези подводят коня. Он садится.
Зангези.
Иверни выверни,
Умный игрень!
Кучери тучери,
Мучери ночери,
Точери тучери, вечери очери.
Четками чуткими
Пали зари.
Иверни выверни,
Умный игрень!
Это на око
Ночная гроза,
Это наука
Легла на глаза!
В дол свободы
Без погонь!
Ходы, ходы!
Добрый конь.
Он едет в город.
Зангези.
Я, волосатый реками!
Смотрите, Дунай течет
У меня по плечам!
И, вихорь своевольный,
Порогами синеет Днепр.
Это Волга блеснула синими водами,
А этот волос длинный,
Беру его пальцами, –
Амур, где японка
Молится небу
Во время бури.
Хороший плотник часов,
Я разобрал часы человечества,
Стрелку верно поставил,
Лист чисел приделал,
Вновь перечел все времена,
Гайку внедрил долотом,
Ход стрелки судьбы железного неба
Стеклом заслонил:
Тикают тихо, как раньше.
К руке ремешком прикрепил
Часы человечества.
Песни зубцов и колес
Железным поют языком.
Гордый, еду, починкой мозгов.
Идут и ходят как прежде.
Глыбы ума, понятий клади,
И весь умерших дум обоз,
Как боги лба и звери сзади,
Полей божественных навоз,
Кладите, как колосья, в веселые стога
И дайте им походку и радость, и бега.
Вот эти кажутся челом мыслителя,
Священной песни книгой те.
Рабочие, завода думы жители!
Работайте, носите, двигайте!
Давайте им простор, военной силы бег
И ярость, и движенье.
Пошлите на ночлег
И беды, и сраженье,
И кудри молодца
Бегут пусть от отца.
Поставьте в поезда, ночные пароходы,
Где зелень темных звезд,
Чтобы через кадык небес вести
Людей небесные пути.
И чтоб вся мощь и свежесть рек
Влекла их на простор, охотничий ночлег.
Чтобы неподвижной глыбой снов
Лежал бы на девичьем сене
Порядок мерных слов,
Усталый и весенний.
Вперед, шары земные!
Если кто сетку из чисел
Набросил на мир,
Разве он ум наш возвысил?
Нет, стал наш ум еще более сир!
Раньше улитки и слизни –
Нынче орлиные жизни.
Более радуг в цвета!
Та-та!
Будет земля занята
Сетью крылатых дорог.
Та-та!
Ежели скажут: ты бог, –
Гневно ответь: клевета,
Мне он лишь только до ног!
Плечам равна ли пята?
Та-та!
Лёта лета!
Люди – растаявший лед.
Дальше и дальше полет.
В великих погонях
Бешеных скачек
На наших ладонях
Земного шара мячик.
В волнах песчаных
<Качались – моря синей прическе –>
Сосен занозы.
Почерком сосен
Была написана книга песка,
Книга морского певца.
Песчаные волны, где сосны стоят, –
– Свист чьих-то губ,
Дышащих около.
Шумит, грызя молчание,
Как брошенную кость,
Дневное море.
Зверь моря синемехий и синебурый
Бьется в берег шкурой.
Подушка – камень,
Терновник – полог,
Прибои моря – простыня,
А звезд ряды – ночное одеяло
Отшельнику себя,
Морских особняков жильцу,
Простому ветру.
Мной недовольное ты!
Я, недовольный тобой!
Льешь на пространстве версты
Пену корзины рябой.
Сваи и сваи, и сваи!
На свайных постройках лежит
Угроза, созревшая в тайнах
Колосьями сумрачных жит!
Трудно по волнам песчаным тащиться!
Кто это моря цветов продавщица?
На берег выдь, сядь рядом со мной!
Я ведь такой же простой и земной!
Я, человечество, мне научу
Ближние солнца
Честь отдавать,
«Ась! два!»
Рявкая солнцам сурово.
Я воин; время – винтарь.
Мои обмотки:
Рим пылающий, обугленный, дымный –
Головешка из храмов,
Стянутый уравнениями туго
Весь поперек, –
Одна моя обмотка.
И Царьград, где погибает
Воин в огне, –
Другая, тоже хорошая.
Я ведь умею шагать
Взад и вперед
По столетьям.
Онучи туги.
Ну, дорогу, други!
Слышу я просьбу великих столиц:
Боги великие звука,
Пластину волнуя земли,
Собрали пыль человечества,
Пыль рода людей,
Покорную каждым устам,
В большие столицы,
В озера стоячей волны,
Курганы из тысячных толп.
Мы дышим ветром на вас,
Свищем и дышим.
Сугробы народов метем,
Волнуем, волны наводим и рябь,
И мерную зыбь на глади столетий.
Войны даем вам
И гибель царств
Мы, дикие звуки,
Мы, дикие кони.
Приручите нас:
Мы понесем вас
В другие миры,
Верные дикому
Всаднику
3Вука.
Лавой беги, человечество, звуков табун оседлав.
Конницу звука взнуздай!
<Плоскость ХХ>
ГОРЕ И СМЕХ.
Зангези уходит прочь.
Горы пусты.
На площадке козлиными прыжками появляется Смех, ведя за руку Горе…
Он без шляпы, толстый, с одной серьгой в ухе, в белой рубашке. Одна половина его черных штанов синяя, другая золотая. У него мясистые веселые глаза.
Горе одет во все белое, лишь черная, с низкими широкими полями, шляпа.
Горе.
Я горе. Любую доску я
Пойму, как царевну печаль!
И так проживу я, тоскуя.
– О, ветер, мне косы мочаль!
Я когтями впилася в тело,
Руками сдавила виски.
А ласточка ласково пела
О странах, где нету тоски.
И, точно в долину, в меня
Собралась печаль мировая,
И я прославляю, кляня,
Кто хлеба лишен каравая.
Зачем же вы, очи умерших,
Крылами плескали нужды?
Я рыбою бьюся в их вершах,
Русалка нездешней воды!
Смех.
В горах разума пустяк
Скачет легко, точно серна.
Я веселый могучий толстяк,
И в этом мое «Верую».
Чугунной скачкою моржа
Я прохожу мои пути.
Железной радугой ножа
Мой смех умеет расцвести.
<Рукою мошной подбоченясь,
Трясу единственной серьгой.>
Дровами хохота поленниц
Топлю мой разум голубой.
Ударом в хохот указую,
Что за занавеской скрылся кто-то,
И обувь разума разую
И укажу на пальцы пота.
Ты водосточною трубой
<Протянута к глазам небес,
А я безумец и другой,>
Я – жирными глазами бес.
Курись пожарами кумирен,
Гори молельнями печали!
Затылок мой, от смеха жирен,
Твои же руки обнимали,
Твои же губы целовали.
И, точно крыши твердой скат,
Я в непогоде каждой сух.
А ты – как та, которой кат
<Клещами вынимает дух.
На колесе привязана святою,>
Застенок выломал суставы,
Ты, точно строчка запятою,
Вдруг отгородилась от забавы.
А я тяну улыбки нитки,
Где я и ты,
Тебе на паутине пытки
Мои даю цветы.
И мы – как две ошибки
В лугах ночной улыбки.
Я смех, я громоотвод
От мирового гнева.
Ты водоем для звездных вод,
Ты мировой печали дева.
Всегда судьбой меня смешишь:
Чем более грустна ты,
Тем ярче в небе шиш –
(Им судьбы тароваты.
Твоя душа – густой ковер,)
Где ходят ноги звезд.
А я вчера на небе спер
Словарь недорогих острот.
Колени мирового горя
Руками обнимая, плачешь,
А я с ним подерусь, поспорю
И ловко одурачу.
У каждого своя цель
И даже у паяца.
Но многие боятся
Твоих нездешних глаз.
И ежели золу ем,
Она невкусная, пойми!
Ты все же тихим поцелуем
Мне поручи несешь любви.
И вечно ты ко мне влекома,
И я лечу в твою страну.
И, как пшеничная солома,
Ты клонишь нежную вину.
Я жирным хохотом трясуся
И над собой и над судьбой,
Когда порой бываешь «дуся»,
Моей послушною рабой.
Старик.
Потомков новые рубли,
Для глаза божьего сквозны,
Кладу в ночные кошельки
Гробами звякнувшей казны.
Два холма во времени
Дальше, чем глаза от темени.
Я ученическим гробам
Скажу не так, скажу не там.
Хранитель точности, божбам
Веду торговые счета.
Любимцы нег, друзья беды,
Преступники и кто горды,
Мазурики и кто пророки –
В одном потоке чехарды
Игра числа и чисел сроки.
Вот ножницы со мной,
Зловеще лязгая, стригу
Дыханье мертвой беленой
И смеха дикое гу-гу.
Я роздал людям пай на гроб,
Их увенчал венками зависти.
И тот, в поту чей мертвый лоб,
Не смог с меня глаза вести.
Носитесь же вместе, горе и смех,
Носитесь, как шустрые мыши.
Надену свой череп и белый доспех
И нежитью выгляну с крыши.
И кости безумного треска
Звенят у меня на руке.
Ах, если бы вновь занавеска
Открылась бы вновь вдалеке.
И глаз опрокинутых Китежи
Пусть горе закроет ресницей.
Бегите же, дети, бегите же! –
Что в жизни бывает, не снится.
Смех.
Я смех, я громоотвод,
Где гром ругается огнем,
Ты, горе, для потока вод
Старинный водоем.
И к пристани гроза
Летит надменною путиной.
Я истины глаза
У горя видывал из тины.
Я слова бурного разбойник,
Мои слова – кистень на Волге!
Твоей печали рукомойник
Мне на руки льет струи долги.
Горе.
Сумрак – умная печаль!
Сотня душ во мне теснится,
Я нездешняя, вам жаль,
Невод слез – мои ресницы.
Пляшу Кшесинскою пред гробом
И в замке дум сижу Потоцкой
Перед молчанием Гирея.
А в детстве я любила клецки,
Веселых снегирей.
Они глазам прохожих милы,
Они малиновой весною зоба,
Как темно-красные цветы,
На зимнем выросли кусту.
Но все пустынно, и не ты
Сорвешь цветы с своей могилы,
Развеешь жизни пустоту.
Мне только чудится оскал
Гнилых зубов внизу личины,
Где червь тоскуюший искал
Обед из мертвечины.
Как синей бабочки крыло
На камне,
Слезою черной обвело
Глаза мне.
Смех.
Что же, мы соединим
Наши воли, наши речи!
Смех никем не извиним,
Улетающий далече!
Час усталый, час ленивый!
Ты кресало, я огниво!
Древний смех несу на рынок.
Ты, веселая толпа,
Ты увидишь поединок
Лезвия о черепа.
Прочь одежды! Прочь рубахи!
По дороге черепов поползете, черепахи!
Скинь рубашку с полуплеч,
И в руке железный волос
Будет мне грозить, как меч,
Как кургана древний голос.
Точно волны чернозема,
Пусть рассыпется коса,
Гнется, в грудь мою ведома,
Меди тонкой полоса.
И простор твоих рубах,
Не стесняемый прибоем,
Пусть устанет о рабах
Причитать печальным воем.
Дерзкой волею противника
Я твой меч из ножен выбью.
Звон о звон, как крик крапивника,
Чешую проколет рыбью.
Час и череп, чет и нечет!
Это молнии железные
Вдруг согнулись и перечат –
– Узок узкий путь над бездною!
На снегах твоей сорочки
Алым вырастут шиповники.
Это я поставил точки
Своей жизни, мы виновники!
Начинай же, начинай!
И в зачет и невзначай!
Точно легкий месяц Ай!
Выбирай удачи пай!
Пусть одеты кулаки
Рукоятью в шишаки,
Темной проволочной сеткой,
От укуса точно пчел,
Отбивают выпад меткий –
Их числа никто не счел.
И, удары за ударом,
Искры сыпятся пожаром,
Искры сыпятся костром.
Время катится недаром,
Ах, какой полом!
Смех падает мертвый, зажимая рукоятью красную пену на боку.
<Плоскость ХХI>
Веселое место.
Двое читают газету.
Первый.
Как? Зангези умер!
Мало того, зарезался бритвой.
Какая грустная новость!
Какая печальная весть!
Оставил краткую записку:
«Бритва, на мое горло!»
Широкая железная осока
Перерезала воды его жизни, его уже нет…
Поводом было уничтожение
Рукописей злостными
Негодяями с большим подбородком
И шлепающей и чавкающей парой губ.
Зангези (входя).
Зангези жив,
Это была неумная шутка.
Продолжение следует.
1920–1922.