Том 5. Проза, рассказы, сверхповести.

Над грёзой громадною глаз Он весь, как костер. К востоку и западу он руки простер, Смуглый и желтый, как краска заката. Его полотнище – пятно облаков, А глаза – синий просвет в синеву. Раз, еще раз! Та ладонь, которой Ласкал он голову младенца, Силою молота Грубо проколота. Воин был хладен и ловок. Спаситель так бледен. Казалось, сквозит, Как облако около месяца, Его выпрямленное тело. А воин взял руку другую И молотом снова разит. – Начальник нам приказал Тебя распять,– Шептал угрюмо. И снова иссиня-черная С золотой соломы поднялась голова. Опять? Стучат там. Пусть басни говорят внучатам, Что ты святой И что висишь, за нас страдая, И что ты Сын Божий. Угрюмый сын труда я. За все расплачиваюсь своей кожей И с ней порой знакомы плети, А это худшее на свете. Ну вот, висишь, пророк, Сын Божий. Как дышит грудь! Как бьются ребра! А сам ведь я не злой, я добрый И есть семья вдали и дети. Эй, стража! Дайте гвоздь! Еще удар один, и ногу, Руки размахом изловчась, Прибью к столбу людскому Богу. Постой, родной! Сейчас! Сейчас! Не у невесты ты, здесь плаха. Зачем же Бог дрожит, как птаха, Когда ей мальчуган, Пред тем как голову красивую свернуть, На темя дышит И топорщит перья. Ты слышишь? Бог не слышит! Ты плачешь? Слушай, ты Хороший малый. Послушай, Бог, не балуй. Послушай, слезы это суеверье, А красных слез я раньше не видал. Опять трепещет грудь, Как крылья у пойманной птицы В ладонях человека, пленницы темницы, И вспыхнуло лицо глазами лучезарной муки, И светятся, большие, из темноты. Сошел с ноги, упал на руки. Сорвется? Нет. Закон судьи верней тенет. И из него при мне рыбешка Ни одна еще не ускользала. И гвозди хороши. И столб дубовый гроз удар, Наверное, не раз изведал, И прочно встал, как камень крепок, На камне у сосны, у щепок. Ты шепчешь: «Боже, Боже». Да разве двое вас? И ты, и он? О, громкий вопль! О, знойный стон! Чего ты ждешь от темноты, Когда такой он, как и ты? Скажу по совести, что не поможет. Тебе здесь сутки нужно мучиться. [Я старый человек, бывалый, И это дело мне знакомое. Его веду я от отца. Ведь от отцов род смертный учится. Тебя сниму я, мертвеца. Зачем ты жил? Зачем ты жив? Он был сутул и крив, Лицо же в оспе…. Да. Ты снова стонешь: Господи! Кого зовешь ты, – призрака пустоты, Товарища в судьбе?] Бывало, в роще соловьиной И свист, и стон, и неги Любовных тел неясный трепет, И праздный бред, и тихий лепет, И птичей <песни> гром и гомон. Но над суровою холминой, Над смерти отданной долиной Закон суда стоит не сломан, И из вечерней темноты Такой же смотрит, точно ты, В венке колючего шиповника. Ты только лучше их. А завтра спеленаю я Ту землю хладную, что была тобой, Закрою веки и отдам Твоим родным, твоим друзьям Тело казненного пророка. Он умер, не опасен, хороните. А над ним, Точно в зеркало девица, Ворон белой колесницы Смотрит в мертвые ресницы, Где красивой влагой синей Чуть задернуты глаза. К копью прислонится, как к кубку, И выпьет губку, И заснет Он с тихоструйной бородой И прекрасной наготой Чуть девического тела. Бедра скрыты полотнищем. Он, суливший царство нищим, Он, бежавший тайны брака, Но хранивший радость жен, В звездном море, в вихрях мрака Тайной смерти окружен. Ученицы целовали, Как цветы, его ладонь, Грубо к дереву прибитую Руку бледную его. И красный воск течет по ранам. <И вот> бесчувственным чурбаном Тебя опустят в землю,     О, Учитель! Чу, утро. Стонут журавли За озером и за холмом, встречая Земли Сияющий Глагол. Внемли, внемли. Здесь царь висит, и где его престол? Средь двух воров, Надэемен и суров, Застыл и умер, может, Как лебедь крыльями, Кровавыми взмахнул руками Навстречу солнцу и заре. Зачем тоска мне сердце гложет? Зачем? Зачем? Я виноват, Что есть семья? Закон суров. Всё замерло. И умерли соседи. Вкушает стража утренние снеди. В руках их хлеб и чечевица. И на холмах идут девицы За водой. О, ночь страданий, Как ты Иль дровосеки Березы тело прекрасное рубят В роще священной неги и дремы? Или же трижды стукнуло сердце того, Кто через меру смертную любит? Или мечом говорят человеки, И в тишине и глубоком досуге Вспыхнули медью кольчуги? Или дороги проезжей кузнец, Ногу сгибая коня, Чинит подкову фарами молота, И алою пылью огня Снова сурово Вспыхнуло черное Ночное глубокое золото Этой рощи священной и старой И этих холмов? Или в окошко стукнул любимой знойный, Как все этой ночью, глубоко покойной, Озаренный дыханьем любовник, Встав на колени? [Или за рощей на чистой поляне Дерутся за самку рогами олени? Не знаю. Неведом виновник. И снова глава прислонилась к главе. Кто он, боец или кузнец? Кто дал решенье? Кто поймет, Что в ночь, когда воздух ласков и зноен, Он, царства небесного воин, <В ночь соловьев, когда люди зачали младенца> Красит круг ног полотенца Шипами терновника, Сплетавшего мрачный венец. Он, Господа витязь единый.]