Западноевропейская поэзия ХХ века.
ИРЛАНДИЯ.
УИЛЬЯМ БАТЛЕР ЙЕЙТС.
Уильям Батлер Йейтс (1865–1939). — Виднейший ирландский поэт и драматург; родился в семье художника в Дублине; учился в Дублине и Оксфорде. Был одним из инициаторов «Ирландского возрождения» — литературно-художественного движения 1890-х гг., целью которого было возрождение гэльского языка и создание произведений, опирающихся преимущественно на традиции народного поэтического творчества и мифологии. В 1899 г. был основан Ирландский литературный театр, в 1904 г. преобразованный в Театр аббатства. Йейтс был его директором до 1938 г. «Этот странный, мечтательный, одинокий поэт… — писал Шон О’Кейси, — несмотря на свои „потусторонние“ мечты и свое заигрывание с символикой… в глубине сердца знал, что в жизни много несправедливости, и жаждал, чтобы жизнь стала светлей для всех людей». Первая кнпга стихов У.-Б. Йейтса вышла в свет в 1889 г. — «Странствия Ойзина», за ней последовали «Ветер в тростнике» (1899), «Ответственность» (1914), «Полнолуние в марте» (1935), «Новые стихи» (1938) и многие другие, а также пьесы, рассказы, эссе о поэзии и театре и т. д. Поэзия У.-Б. Йейтса, ее мифотворческая основа оказали огромное влияние на англоязычную поэзию XX века.
Политическая пьеса У.-Б. Йейтса «Кэтлин, дочь Холиэна» (символическое название Ирландии), действие которой происходит в 1798 г., во время восстания против англичан, стала манифестом в борьбе ирландских республиканцев за национальную независимость.
В 1923 г. У.-Б. Йейтс получил Нобелевскую премию по литературе. На русском языке стихи У.-Б. Йейтса печатались в переводах С. Маршака, С. Map, Б. Томашевского.
ОСТРОВ ИННИСФРИ[104]. Перевод А. Сергеева.
[104].
Встану я, и пойду[105], и направлюсь на Иннисфри,
И дом построю из веток, и стены обмажу глиной;
Бобы посажу на лужайке, грядку, две или три,
И в улье рой поселю пчелиный.
И там я найду покой, ибо медленно, как туман,
Сходит покой к сверчкам утренней росной пылью;
Там полночь ярко искриста, полдень жарко багрян,
А вечер — сплошные вьюрковые крылья.
Встану я и пойду, ибо в час дневной и ночной[106]
Слышу, как шепчется берег с тихой озерной волною;
И хотя я стою на сером булыжнике мостовой,
Этот шепот со мною.
ГОРЕ ЛЮБВИ[107]. Перевод Г. Симановича.
[107].
В полнеба звезд и полная луна,
И по карнизам гомон воробьиный,
И громкой песней листьев сметена
Печаль земли — ее мотив старинный.
Но вот пришла ты с мукой на устах,
С тобой все слезы от времен Голгофы,
Всех кораблей пробоины в бортах
И всех тысячелетий катастрофы.
И звезды меркнут, корчится луна,
Дрожит карниз от свары воробьиной,
И песня листьев прочь отметена
Земных скорбей мелодией старинной.
РОЗА МИРА[108]. Перевод Э. Шустера.
[108].
Кто красоту назвал недолгим сном?
Для алых губ в их траурном расцвете
Все новое прошло на этом свете:
Минула Троя жертвенным огнем,
Погибли Усны дети[109].
Вторгается наш деловитый мир, —
Не замечая душ, уступчивых, как тени,
Податливых, как воды в зимней лени
Под крышей звезд, оснеживших эфир, —
В края уединений.
Архангелы, склонитесь перед ней:
Еще до вас, до нас в земной юдоли,
Еще Один на царственном престоле,
Он для нее по доброте своей
Из мира сделал поле.
ВОЛХВЫ[110]. Перевод Э. Шустера.
[110].
Как прежде, могу их видеть — одетых
В жесткое, яркое — бледных, усталых людей;
В бездонности неба они есть и нет их,
Древних, как скалы в оспинах от дождей;
Шлемы их серебрятся, паря бок о бок;
Недовольны глаза их, видящие, как наяву,
Смятенье Голгофы, и взгляд их не робок
Тайны, вершащейся неподвластно в хлеву.
ФЕРГУС И ДРУИД. Перевод А. Сергеева.
Фергус:
Весь день я за тобою шел по скалам,
А ты, как облако, менял свой облик,
Был древним вороном, на чьих крылах
Едва трепещут перья, был куницей,
На камень с камня скачущей проворно,
И вот ты принял облик человека
И стал передо мной, седой и дряхлый,
Полурастаявший в вечернем мраке.
Друид:
Чего тебе, король из Алой Ветви?
Фергус:
Скажу тебе, мудрейший из живущих:
Я сел судить, а юный Конхобар[111]
Судил со мной, и был премудр словами,
И разрешал легко все, что казалось
Неразрешимым, и свою корону
Ему я отдал, чтоб тоску избыть.
Друид:
Чего тебе, король из Алой Ветви?
Фергус:
Досель король! И в этом скорбь моя.
Я праздную с народом на холме,
Брожу в лесу или гоню коней
По белой кромке ропщущего моря
И всюду знаю, что на мне корона.
Друид:
Чего тебе?
Фергус:
Расстаться с королевством,
Постичь твою мечтательную мудрость.
Друид:
Взгляни на седину мою и дряхлость,
На руки, коим не поднять меча,
На тело, что трепещет, как тростинка.
Меня не знала женщина, мужчина
Ко мне не обращался за подмогой.
Фергус:
Король всего лишь труженик безумный,
Он тратит кровь, чтоб стать чужой мечтой.
Раз ты решил, возьми суму с мечтами;
Развяжешь — и они тебя обступят.
Фергус:
Я вижу, бытие мое струится
Рекой от перемены к перемене;
Я многим был — зеленой каплей моря,
Лучом на стали, елью на холме,
Рабом, вращающим тяжелый ворот,
И королем на золотом престоле —
Все это было дивным и великим;
Теперь же, все познав, я стал ничем.
Друид, друид! Какие сети скорби
Таятся в пыльной маленькой суме!
ТОТ, КТО МЕЧТАЛ О ВОЛШЕБНОЙ СТРАНЕ. Перевод А. Сергеева.
Он медлил на базаре в Дромахере[112],
Считал себя в чужой толпе родным,
Мечтал любить, пока земля за ним
Не запахнула каменные двери;
Но кто-то груду рыб невдалеке,
Как серебро, рассыпал на прилавке,
И те, задрав холодные головки,
Запели о нездешнем островке[113],
Где люди над расшитою волною
Под тканой сенью неподвижных крон
Любовью укрощают бег времен.
И он лишился счастья и покоя.
Он долго брел песками в Лиссаделле
И в грезах видел, как он заживет,
Добыв себе богатство и почет,
Пока в могиле кости не истлели;
Но из случайной лужицы червяк
Пропел ему болотной серой глоткой,
Что где-то вдалеке на воле сладкой
От звонкого веселья пляшет всяк
Под золотом и серебром небесным[114];
Когда же вдруг настанет тишина,
В плодах лучатся солнце и луна.
Он понял, что мечтал о бесполезном.
Он думал у колодца в Сканавине,
Что ярость сердца на глумливый свет
Войдет в молву окрест на много лет,
Когда потонет плоть в земной пучине;
Но тут сорняк пропел ему о том,
Что станет с избранным его народом
Над ветхою волной, под небосводом,
Где золото разъято серебром,
И тьма окутывает мир победно;
Пропел ему о том, какая ночь
Влюбленным может навсегда помочь.
И гнев его рассеялся бесследно.
Он спал под дымной кручей в Лугнаголле[115];
Казалось бы, теперь, в юдоли сна,
Когда земля взяла свое сполна,
Он мог забыть о бесприютной доле.
Но разве черви перестанут выть,
Вокруг костей его сплетая кольца,
Что бог на небо возлагает пальцы,
Чтоб ласковым дыханием обвить
Танцоров над бездумною волною?
К чему мечты, пока господен пыл
Счастливую любовь не опалил?
Он и в могиле не обрел покоя.
ПЕСНЬ РЫЖЕГО ХАНРАХАНА ОБ ИРЛАНДИИ. Перевод А. Сергеева.
Черный ветер на Куммен врывается с левой руки[116],
Боярышнику на взгорье обламывая суки;
На черном ветру решимость готова оставить нас,
Но мы в сердцах затаили пламя твоих глаз,
Кэтлин, дочь Холиэна[117].
Вечер проносит тучи над кручею Нокнарей[118],
Швыряет грома, тревожа покой могильных камней;
Ярость, как бурная туча, переполняет грудь,
Но мы к стопам твоим тихим жаждем нежно прильнуть,
Кэтлин, дочь Холиэна.
Клотнабарские воды выходят из берегов[119],
Слыша в звенящем небе влажного ветра зов;
Словно полые воды, отяжелела кровь,
Но чище свечи пред распятьем наша к тебе любовь,
Кэтлин, дочь Холиэна.
РЫБОЛОВ[120]. Перевод А. Сергеева.
[120].
Передо мной, как прежде,
Веснушчатый человек
В простой коннемарской одежде;
Я вижу, как он чуть свет
Идет закидывать мух
В ручей на склоне холма, —
И чту его бодрый дух
И мудрую трезвость ума.
Зову его образ, чтобы
В спокойных чертах прочесть
То, что настать могло бы,
И то, что сегодня здесь, —
Когда процветает враг
И умер любимый друг[121],
Окружен почетом пошляк,
И правит страною трус,
И ни одного негодяя
К ответу не призовут,
И, пьяный сброд забавляя,
Кудахчет мудрец, как шут,
Когда возводит лакей
Постыдную клевету
На самых лучших людей,
На Разум и Красоту.
Может быть, целый год,
Несмотря на безумный век,
Передо мной предстает
Веснушчатый человек,
И его коннемарское платье,
И пена среди камней,
И быс рый изгиб запястья
При падении мухи в ручей.
Пришел ко мне, как ответ,
И весь день со мной неспроста
Человек, которого нет,
Человек, который мечта;
И я написать ему должен,
Покуда хватает сил,
Стихи, где живут, быть может,
Зари прохлада и пыл.
ЛЕТЧИК-ИРЛАНДЕЦ ПРЕДВИДИТ СВОЮ ГИБЕЛЬ[122]. Перевод А. Сергеева.
[122].
Я знаю, что с судьбою вдруг
Я встречусь где-то в облаках,
Защитник тех, кому не друг,
Противник тех, кому не враг.
Ничья победа на войне
Не разорит и не спасет
В нагой Килтартанскои стране
Босой килтартанский народ.
Не долг, не родины призыв,
Не исступленной черни рев —
Минутной вольности порыв
Бросает в бой меж облаков.
Я взвесил все и рассудил,
Что мне отныне не суметь
Бесцельно жить, как прежде жил,
Какая жизнь — такая смерть.
ПАСХА 1916 ГОДА[123]. Перевод А. Сергеева.
[123].
Я видел на склоне дня
Напряженный и яркий взор
У шагающих на меня
Из банков, школ и контор.
Я кивал им и проходил,
Роняя пустые слова,
Или медлил и говорил
Те же пустые слова
И лениво думал о том,
Как вздорный мой анекдот
В клубе перед огнем
Приятеля развлечет,
Ибо мнил, что выхода нет,
И приходится корчить шута.
Но уже рождалась на свет
Угрожающая красота.
Эта женщина[124] днем была
Служанкой благой тщеты,
А ночью, забыв дела,
Спорила до хрипоты —
А как ее песни лились,
Когда, блистая красой,
По полю на травле лис
Скакала она с борзой!
А этот был педагог[125],
Отдававший стихам досуг.
И, наверно, славно бы мог
Его помощник и друг[126]
На нашем крылатом коне
Мир облетать верхом.
Четвертый казался мне[127]
Бездельником и крикуном.
Забыть ли его вину
Перед тою, кто сердцу мил?
Но все ж я его помяну:
Он тоже по мере сил
Отверг повседневный бред
И снял шутовские цвета,
Когда рождалась на свет
Угрожающая красота.
Удел одержимых одной
Целью сердец жесток:
Став камнем, в стужу и зной
Преграждать бытия поток.
Конь, человек на коне,
Рассеянный птичий клик
В пушистой голубизне
Меняются с мига на миг.
Облака тень на реке
Меняется с мига на миг;
Копыта вязнут в песке,
Конь к водопою приник;
Утки ныряют, ждут,
Чтоб селезень прилетел;
Живые живым живут —
Камень всему предел.
Отвергших себя сердец
Участь, увы, каменеть.
Будет ли жертвам конец?
Нам остается впредь
Шептать, шептать имена,
Как шепчет над сыном мать:
Он пропадал допоздна
И усталый улегся спать.
Что это, как не ночь?
Нет, это не ночь, а смерть,
И нельзя ничему помочь.
Англия может теперь
Посул положить под сукно.
Они умели мечтать —
А вдруг им было дано
И смерти не замечать?
И я наношу на лист:
Мак Донах и Мак Брайд,
Коннолли[128], и Пирс
Преобразили край,
Чтущий зеленый цвет,
И память о них чиста:
Уже родилась на свет
Угрожающая красота.
ЛЕБЕДЬ И ЛЕДА[129]. Перевод А. Ларина.
[129].
Внезапный шквал: громадные крыла
Пугают деву, грудь исходит в плаче,
На гибком теле ноша тяжела,
И гладят лоно лапы лягушачьи.
Как могут пальцы слабые изгнать
Из чресел оперенную зарницу?
Как может тело всуе проклинать
Несущуюся ввысь, как облак, птицу?
Во чреве зыблемом порождены
Троянский конь, всеобщее вдовство
И мертвый Агамемнон.
В ослепленье
От кровожадных ласк и вышины
Постичь она могла ли божество,
Пока к земле не началось паденье?
ПЛАВАНИЕ В ВИЗАНТИЮ[130]. Перевод А. Эппеля.
[130].
Тут старых нет. Здесь молодость живет
В объятиях друг друга. Птичья трель —
Песнь поколений, их в века исход,
В протоках лосось и в морях макрель —
Всё славит лето: рыба, птица, скот,
Зачатье, зарожденье, колыбель.
Всяк в любострастном гимне пренебрег
Всем, что бессмертный интеллект сберег.
Как ветошь, пережившая свой срок,
Стареющий ничтожен. Спой же он,
Душой рукоплеща, — свой каждый клок
Уступит песне смертный балахон.
Но нет уроков пенья — есть урок
Наследия блистательных времен.
А посему моря я переплыл
И в Византию вещую ступил.
Покинь, мудрец, божественный огонь,
Как на златой мозаике[131] стены,
Покинь святой огонь и струны тронь,
С душой моею сладив дрожь струны,
В стареющем животном урезонь
Боль сердца, в коем страсти вмещены.
Оно себя не знает. Посему
Мне вечность подари — но не ему.
Природой созданный — я не искал
Себя в ее подобьях воплотить, —
Пусть эллин бы искусный отковал[132],
Измыслив золото с эмалью слить,
Дабы сонливый государь не спал,
И с ветки золотой напевы длить
Для византийских барынь и господ
О том, что было, есть и что грядет.
ПУСТЫННИК РИБХ О НЕДОСТАТОЧНОСТИ ХРИСТИАНСКОЙ ЛЮБВИ. Перевод А. Сергеева.
Зачем любовь, господню благодать,
Кощунственно на части разнимать?
Я ненавистью занят не на шутку[133]:
Понятен мне порыв стихии злой —
Он выметает из души метлой
Все то, что чуждо чувству и рассудку.
О ненависть, души ревнивой свет,
Ты — людям и событьям мой ответ.
Оставив слабым ложь и опасенья,
Я прозреваю, чем душа жила,
И что она в грядущем бы нашла,
Не зная тленья и восстав от тленья.
Освободясь, я втаптываю в прах
Все, что о Боге люди мнят в веках;
В душе их мысли вызывают злобу.
Душа — невеста, ей ли не позор
Мишурных мыслей нищенский убор!
Кто ненавидит Бога — ближе к Богу.
С ударом полночи[134] душа стряхнет
Покров телесно-умственных забот.
Что взять ей, кроме божьего даянья?
Что, кроме дел господних, увидать?
Что знать, пока он не велел ей знать?
Чем жить, пока в ней нет его дыханья?
СТАТУИ[135]. Перевод Э. Шустера.
[135].
Их Пифагор считал. В чем их секрет?
Конечно, числа в мраморе живее,
Но одухотворенности в них нет;
И лишь для тех, кто, от любви немея,
Распознавал их потаенный свет,
Теплели статуи и, смутно мрея,
Влекли припасть украдкою к ланитам,
Единой мерой и числом отлитым.
Да, все-таки влюбленные мудрей:
Ведь Пифагора точные расчеты
Ваяли плоть и плоть, забыв за ней,
Что есть не только Саламина флоты
На пьедестале из живых людей,
Но и Востока смутные дремоты.
Лишь Фидий[136], женам сотворив зерцала,
Их примирил со скорбью пьедестала.
Европа спит, а в тропиках, вдали,
Негамлетоподобного титана
Века средневековья возвели,
И видели глазницы истукана,
Что все, явившееся из земли, —
Зеркальный мир зеркального обмана.
Скликая к Будде, гонг ударит звонко,
И к пустоте приникнет старушонка.
ПРИВИДЕНИЯ. Перевод А. Сергеева.
В иронии хоть чему оправдание,
И я рассказывал о привидении,
К правдоподобию не стремился
И не тревожил здравого смысла:
Мой собеседник не может вынести
Народной мудрости или хитрости.
— Пятнадцать призраков я видал,
И худший — пальто на вешалке.
Теперь полмира отдать захочется,
За половинное одиночество
За полночь с долгожданным другом,
Который не станет казнить упреком
И силы найдет не выказать чувств,
Когда я, по мненью его, заврусь.
— Пятнадцать призраков я видал,
И худший — пальто на вешалке.
Чем человек становится старше,
Тем в его сердце больше и больше
Полноты бытия и радости —
А силы приходятся кстати в старости,
Ибо кругом сгущаются тени,
И в них мерещатся привидения.
— Пятнадцать призраков я видал,
И худший — пальто на вешалке.
ДЖЕЙМС ДЖОЙС.
Джеймс Джойс (1882–1941). — Родился в Дублине, учился в Дублинском университете, преподавал языки в Триесте и Цюрихе. Долго жил в Париже; в 1940 г., после оккупации Франции гитлеровцами, уехал в Швейцарию. Первой книгой Д. Джойса был стихотворный сборник «Камерная музыка» (1907). Изысканные и мелодичные, напоминающие лирику елизаветинцев, стихи этой книги были положены на музыку. Вторая поэтическая книга Д. Джойса — «Яблоки — по пенни штука» (1927) — отличается большей конкретностью образов, более свободным ритмом и более резким тоном стиха. Здесь Джойс близок имажистам и отчасти утонченному символизму Йейтса. Первые переводы стихов Д. Джойса на русский язык (Ю. Анисимова) относятся к середине 30-х годов.
Всемирную известность Д. Джойс получил как прозаик, автор «Дублинцев» (1914), «Портрета художника в юности» (1916), «Улисса» (1914–1921), «Поминок по Финнегану» (1922–1939); наряду с Марселем Прустом и Францем Кафкой, Д. Джойс считается «отцом» модернистского романа. Ненависть к буржуазному обществу, отчуждение от общества вообще, неверие в поступательное движение истории, новаторство в области художественной формы— таковы основные черты джойсовской прозы.
ТИЛЛИ[139]. Перевод Ю. Анисимова.
[139].
Он идет следом за зимним солнцем,
Погоняя скотину по холодной бурой дороге,
Покрикивая на понятном им языке,
Он гонит стадо над Каброй.
Его голос говорит про домашнее тепло,
Они мычат и выбивают копытами дикую музыку,
Он погоняет их цветущею ветвью,
Пар оперяет их лбы.
Пастух — средоточие стада,
Растянись во всю длину у огня.
Я истекаю кровью у черного ручья
За мою сломанную ветвь.
БАЛЛАДА О ХУХО О’ВЬОРТТККЕ[140]. (Злословие Хости по поводу грехопадения Хамфри Ирвикера). Перевод А. Сергеева.
[140].
Ты слыхал про Шалтай-Болтая,
Как сидел он ногами болтая,
Сидел на стене и попал к сатане —
Коленом под зад, отправляйся в ад,
(Припев) Получай, негодяй,
Нагоняй!
Он когда-то у нас-коро-королевствовал,
А теперь — пинай его, как трухлявую репу, без жалости!
Пусть его по приказу Их Милости Заса-садят в тюрьму Маунтджой!
(Припев) В тюрьму Маунтджой
Вожжой!
Он был па-па-па-паша всех пакостных умыслов
С контроверзными контрацептивами (в пользу бедных),
Он сулил рыбий мех и летошний снег,
Он болтал о любви в шалаше и реформе!
(Припев) Церковной реформе
В оранжевой форме!
Аррах, отчего же он сверзился?
Я клянусь тебе, возчик-молочник мой,
Ты — как бешеный бык из Кессидис,
Вся бодливость сидит в рогах!
(Припев) Бодливость в рогах,
В его врагах!
(Дважды) Да здравствуй, Хости, не хвастай, Хости, рубаху пора сменить,
Подхлестывай песню, Всем-Песням-Песню!
Балбаччо, балбуччо!
Мы жевали шинкованный шницель, жасминную жвачку, желтуху,
Железо и желтый шкаф —
Так кормил мягкостелющий бизнесмен.
И не диво, что Всехобману! — наши парни прозвали его,
Когда он сыпал бисер в конторе —
(Припев) В которой
Играют воры.
Мы покончим с непременными апартаментами,
Мы сожжем на костре его дрянь, дребедень и дрязги,
И Кленси-шериф прикрывает контору халтуры,
Прокурор барабанит в дверь.
(Припев) Барабанит в дверь —
Пограбь нас теперь!
Злое счастье прибило к нашему острову
Пососудину вороватого викинга.
Будь проклят тот час, в который у нас
Появился его черно-бурый бот,
(Припев) Черно-бурый бот
У самых ворот.
— Откуда? — спросил Пулбег. — На полпенни хлебелого,
Donnez-moi[141] добычу, деньгу, гибель-голоду,
Фингал Мак-Оскар Онизип Баржарс Бонифас —
Вот мой старый норвежливый прозвище,
И я сам при норважный треска!
(Припев) Норвежский верблюд
Из тресковых блюд!
Дальше, Хости, дальше же, черт тебя! Поносную Песню-Всем —
Песням пой!
И, как говорят, оросив кустарники,
Или — как пишет «Роддом Трибьюн» — побывав в обезьяннике,
Наш хваленый хапуга Хамфари
У горничной взял ее.
(Припев) Он взял её
Девственное!
И не стыдно, безмозглый философер,
Бросаться на даму, как дикий зверь?
Даже в нашем зверинце допотопноем
Другого такого найти нелегко:
(Припев) Ирвикер и Ко
Стар, как Ноев ко…
Он подпрыгивал у памятника Веллингтотону,
Наш скакуннейший гиппопотамумунс,
А потом сел в организменный омнибунс
И расстрелян был по суду:
(Припев) Дыра на заду,
Шесть лет в аду!
Ах, как жаль его бебе-дных сиротушек
И фра-фрау его достозаконную,
Все вокруг нее полнится слухами —
Слуховертки свисают с дерев,
(Припев) Хуховертки с дерев
Вопят, озверев:
Аноним! Моисей! Псевдодант! Шайкеспауэр!
Мы устроим концерт контрабандных ирландцев и массовый митинг,
Отпоем пан-ехидно борца скандикнашего,
Похороним его скандебобером
Вместе с глухонемыми датчанами,
(Припев) С чертями, с датчанками
И их останками.
И вся королевская конница
Шарлатая-Болтая сторонится —
Пока не ослепли ни в Эйре, ни в пекле,
Чтоб Каина воскрешать!
ЧТОБ КАИНА ВОСКРЕШАТЬ!
ОСТИН КЛАРК. Перевод Л. Володарской.
Остин Кларк (1896–1974). — Родился в Дублине. Первая его книга стихов, «Месть Фионна», вышла в свет в 1917 г. и была воспринята с большим энтузиазмом. Тематика его творчества охватывает все сферы ирландской жизни. Ярко выраженная социальная, сатирическая направленность произведений О. Кларка ставит его в первый ряд ирландских поэтов XX в. По своей форме многие его стихи восходят к национальной народной поэзии.
Остин Кларк опубликовал три романа, мемуары, критические работы и около двадцати стихотворных пьес. Он был одним из организаторов «Компании лирического театра». В 1932 г. О. Кларк был избран членом Ирландской Академии литературы и в 1952–1953 гг. был ее президентом. Собрание стихов О. Кларка на английском языке вышло в свет после его смерти, в 1974 г.
На русском языке стихи О. Кларка печатались в периодических изданиях.
ДОЧЬ ПОСЕЛЕНЦА.
Когда ночь зарождалась на море
И огонь звал согреться в дому,
Говорят, что ее красота
Опаляла, как музыка, глотку,
Но немногие в свете свечей
Горделивой усмешки боялись,
Ибо дом поселенца
Узнают по деревьям[142].
И когда появлялась она,
Напивались молча мужчины,
И когда появлялась она,
Говорили без умолку женщины —
Колокольным ли звоном,
Таинственным шепотом.
О, была среди будней она —
Воскресеньем.
НОЧЬ И УТРО.
Я знаю боль высоких снов,
Казнь у позорного столба,
Гнев кесаря и стон рабов,
Все беды, что внесла судьба
В историю — всю скорбь веков.
Священной веры лишена,
Любая мысль — глуха, слепа,
Душа отчаянья полна,
И в никуда ведет тропа.
Сверкает грозною свечой
Собор на утренней заре.
Стихии господа рукой
Начертаны на алтаре.
Священник к нам стоит спиной,
Весь в золоте и серебре,
И каждый мученик святой
Оставил след в календаре.
Но и доныне на костре
Пылает мысль, судьбу кляня,
Своей молитвою простой
Все размышления гоня,
Считает споры суетой
Монах, колени преклоня.
Писаний, проповедей цель —
Так, аргументами круша,
Развить обычные умы,
Чтоб стала вольною душа
Забытая, как те, чья кровь
Воскресла в языке родном.
О, были дни! — Какой простор!
Мужей ученых гневный спор
Умел Европу потрясти.
Земли и неба разговор
Дерзала логика вести.
В святой борьбе еще раз бог
Стал человеком во плоти.
СМЕРТНАЯ ГОРДОСТЬ.
Когда едина мысль из мыслей всех
Страдальца разум затмевает, знает
Создатель лишь отчаяние тех,
Кто душу суетно теряет.
Еще не скрылась истина во мраке,
Но в смертной гордости искал тогда,
Безумный, я лишь радостей земных
И ангела не ведал я стыда.
О боже, так ли юная жена
В блаженстве мужа счастье обретает
И в сладостных руках любви она
Законы страсти постигает,
Им подчиняясь? Душу ей сомненье
В его священной клятве не томит.
Но мысль быстрее времени теченья:
Нежданная, она уже уходит.
ПАТРИК КАВАНАХ.
Патрик Каванах (1905–1967). — Поэт и прозаик. В возрасте тридцати лет приехал в Дублин, работал в различных газетах. Как и Остин Кларк, является одним из ведущих поэтов социальной темы в Ирландии первой половины XX в. В 1936 г. была издана его первая книга — «Пахарь и другие стихотворения». Собрание стихов П. Каванаха вышло в свет в 1964 г.
ИНТИМНЫЙ ПАРНАС. Перевод А. Ибрагимова.
Дела людей — их собственное дело.
Пускай хвалы возносят к небесам
Иль шлют проклятья, боги безучастны, —
Ни радости, ни гнева. Равнодушно
Взирают обитатели Парнаса
На суету внизу и без улыбки
Встречают сопричисленных к их сонму.
Что происходит в мелких городишках —
Любви и ненависти сцены —
Не их забота. Ты, поэт, бедняк;
Живешь с петлей, затянутой на шее;
И всей своею сутью ты — земной.
В чужих сердцах смятенье поселяя,
Ты на себя гоненья навлекаешь;
Твое же сердце служит препаратом
Для точного анализа, все чувства
Исследуешь ты, словно посторонний.
В горах тепло, и смертных женщин осыпь
Подобна грудам наливных плодов.
Мужчины же взбираются по сучьям
Торгового и банковского дела,
Знакомятся, завзятые театралы,
С актерами, себя стараясь выдать
За знатоков искусства.
Поэт, ты состраданья не лишен,
Пересчитай же их, красивых, сытых, —
И сразу позабудь.
Ведь цель твоя — быть в стороне от всех,
Но ничего
Не упускать из виду.
ЛЮБОВЬ. Перевод Э. Шустера.
Осенним днем на Раглан-роуд мне встретилась она,
Взглянула раз, и в омут глаз внесла меня волна;
Я знал, что прокляну тот день, но был сильнее рок:
Прогнав печаль в сырую даль, я шел, не чуя ног.
Настал ноябрь. На Графтон-стрит разверзнулся провал,
Но не венец для двух сердец моим глазам предстал —
Пустая связь, сплошная грязь — безрадостный итог!
И тут же, вслух, восславить дух я дал себе зарок.
Я разум свой принес ей в дар, открыл ей тайный знак,
Каким поэт привносит свет и в камень и во мрак;
Окрасил мир, и свой кумир лелеял, как цветок,
В стихах воспел, но одолел, увы, не я — порок.
Промозглый день. Былого тень мелькнула в тьме глухой,
И мысль, проста, как красота, пронзила разум мой:
Не зря господь живую плоть не пустит на порог,
Моей судьбы и ангел бы не избежал — не смог.
СЕЯТЕЛЮ. Перевод Э. Шустера.
Теперь пора приладить стремя,
Зане в апрельский черный день[143]
Тобою высеяно семя,
Как в вечный мрак — звезды кремень.
Ведь неохватность кругозора
В себе всеведенье таит;
Под своды божьего призора
Направься, словно ты — левит[144].
Забудь о пенье служек Брэди[145],
Об их ничтожной болтовне;
Затем, чтобы прийти к победе,
Передоверься бороне.
Земное кинь в земном же лоне:
Сейчас во мгле душа твоя,
Но там твои ступают кони,
Где зреет Книга Бытия.
МОНАХАН. Перевод Э. Шустера.
На землях твоих, Монахан,
Зачахла любовь моя;
Смешливых ангелов счастья
Не терпят эти края!
В надежде найти Аполлона
И слов искрометных фиал
Бродил я в твоих равнинах,
А рядом плуг скрежетал.
И ты мне вещал, что плугом
Вычерчен жизни круг;
В полях моего надбровья
Твой затупился плуг.
Сказитель навозной кучи,
Воспел ты плебейский род;
Костюм мой пропах тобою,
А хлеб твой не лез мне в рот.
Что юность моя лицезрела?
Корыто! Корыто свиньи!
Монахан, любовь и нежность
Украли свиньи твои.
Знаю: любить — это счастье,
Но мне достанет ли сил
Снять с тебя злые чары
И вытравить желчь из чернил?!
Всегда ты со мной, Монахан;
Прислушайся, коль не лень,
С каким твержу упоеньем
Названья твоих деревень —
Драммерил, Муллахинса, Санко.
О, дай мне, Монахан, вновь
Ушедшую нежность и с нею
Во мне воскреси любовь!
