Западноевропейская поэзия ХХ века.

ТУРЦИЯ.

НАЗЫМ ХИКМЕТ.

Назым Хикмет (1902–1963). — Родился в Салониках. Учился в Коммунистическом университете трудящихся Востока в Москве. После возвращения на родину работал в газетах и киностудиях. В 1938 г. за свои политические убеждения был осужден на двадцать восемь лет тюремного заключения. Под давлением мировой прогрессивной общественности в 1950 г. был освобожден и приехал в СССР.

Назым Хикмет — автор многочисленных поэтических книг: «Песня пьющих солнце» (1928), «385 строк» (1929), «Джоконда и Си Я-у» (1929), «Почему Бенерджи покончил с собой» (1931), «Письма к Таранта Бабу» (1935) и др.

ПОЭТ. Перевод Д. Багрицкого и Н. Дементьева.

Я — поэт. Мой свист, как сталь, Вонзает молнии В стены домов.
Мои глаза На двести метров вдаль Различают двух Сцепившихся жуков.
И этим ли глазам Сквозь ночи мрак и холод Не разглядеть, Что мир двуногих Надвое расколот?..
Если ты спросишь, Из какой я части света, Где я жил и что я видал, Загляни в мой портфель: Тебе ответят на это Черный хлеб — мой обед И книга: Маркс, «Капитал».
Я — поэт, Понимаю поэзии дело, Не развлекаюсь разговорами о лазури. Моя самая любимая газелла — «Анти-Дюринг».
Я — поэт, Я ронял стихотворные темы Больше, чем капель осень роняла, Но, прежде чем запеть Мои марксистские поэмы, Я должен стать Знатоком «Капитала»…
Я — старый волк футбола… Когда форварда Уругвая (Еще в начале нашего века) Были ордой ребятишек веселых, Я на землю бросал Самых тяжелых, Самых огромных хавбеков…
Я — старый волк футбола. И когда мяч из центра Несется в лоб, Я его отбиваю: Гоп!..
И он, пролетая под штангой ворот, Попадает в разинутый От удивленья рот Голкипера, Влетает в его желудок… Это мой метод защиты. Мы — поэты… Ну… Мы сказали уже об этом.

ТОСКА. Перевод М. Петровых.

Возвратиться к морю хочу. В необъятном зеркале моря Отразиться хочу. Возвратиться к морю хочу.
Плывут корабли к черте горизонта, плывут корабли. О, если б печалью моей паруса напрячься могли! Весь день стоять бы на вахте и берег видеть вдали! За это жизни не жаль, и уж если уйти с земли — Я, как луч, прежде чем в глубине исчезнуть, Засветиться в волне хочу. Возвратиться к морю хочу. Возвратиться к морю xo4yt

КАСПИЙСКОЕ МОРЕ. Перевод М. Павловой.

Из горизонта в горизонт Бежит лиловых волн орда, Бежит каспийская вода. И Каспий говорит с песком Ветров знакомым языком, Он говорит и весь кипит… Кто сказал, черт возьми, Что Каспий — озеро, что в нем вода мертва, Морская праздная вода, Где волн лиловая орда? В Каспийском море друг плывет… Э-э-эй, враг плывет… Волна — гора, Челнок — джейран, Волна — арык, Челнок — ведро. Подлетит челнок, Отлетит челнок, Упадет с хребта Одного коня И опять взлетит На коня челнок! И туркмен-рыбак, Скрестив ноги, сидит, за рулем следит, На башке папаха черным-черна, Не папаха, нет, — Взял барана он и, вспоров живот, на себя надел… Шерсть барана черна, На бровях она… Подлетит челнок, Отлетит челнок, И рыбак в челне, как туркменский божок, Скрестив ноги, сидит, за рулем следит, Но не думай, что волнам покорен он, Он уверен в себе, Он — как идол каменный в челноке, Как божок, сердит, за рулем сидит, На волну не глядит, В борт челна Волна, расколовшись, стучит… Подлетит челнок, Отлетит челнок, Упадет с хребта Одного коня И опять взлетит На коня челнок… «Эй, гляди, как вихрь подгоняет челн! Берегись коварства каспийских волн, Ты смотри, чтоб ветер не наделал бед!..» Черт с ним, с ветром, — пусть! Нам один закон! Пусть злит ветер орду оголтелых волн — Кто на море рожден, В нем погибнет он! Подлетит челнок, Отлетит челнок, Подлетит челнок… Отлетит челн… Вверх… Вниз… Челн…

КАК КЕРЕМ[173]. Перевод Л. Мартынова.

[173].
Здесь воздух давит, как свинец. Кричу, Кричу, Кричу: — Идите! — Людям Я кричу, — Свинец Расплавить Я хочу!— Он говорит: — Зачем кричишь? Себя ты в пепел превратишь! Вот, как Керем, Сгоришь, сгоришь! Здесь много бед. Подмоги нет. Оглохли Уши у сердец. Здесь воздух давит, как свинец. — Я говорю В ответ ему: — Пусть, как Керем, Сгорю, Сгорю! Ведь если я гореть не буду И если ты гореть не будешь, И если мы гореть не будем, Так кто же здесь Рассеет тьму? Здесь воздух, как земля, тяжел. Здесь воздух давит, как свинец. — Кричу, Кричу, Кричу, Кричу: — Идите! — Людям я кричу. — Свинец Расплавить Я хочу!

ВЕЛИКАН С ГОЛУБЫМИ ГЛАЗАМИ. Перевод Д. Самойлова.

Был великан с голубыми глазами, Он любил женщину маленького роста. А ей все время в мечтах являлся Маленький дом, Где растет под окном Цветущая жимолость. Великан любил, как любят великаны, Он к большой работе Тянулся руками И построить не мог Ей теремок — Маленький дом, Где растет под окном Цветущая жимолость.
Был великан с голубыми глазами, Он любил женщину маленького роста. А она устала идти с ним рядом Дорогой великанов, Ей захотелось Отдохнуть в уютном домике с садом. — Прощай! — сказала она голубым глазам. И ее увел состоятельный карлик В маленький дом, Где растет под окном Цветущая жимолость.
И великан понимает теперь, Что любовь великана Не упрятать в маленький дом, Где растет под окном Цветущая жимолость.

* * *

«Самое лучшее море…». Перевод Б. Слуцкого.

Самое лучшее море: То, где еще не плавал. Самый лучший ребенок: Тот, что еще не вырос. Самые лучшие дни нашей жизни: Те, что еще не прожиты. И самое прекрасное из сказанных тебе слов: То, что я еще скажу…

ДОН-КИХОТ. Перевод Д. Самойлова.

Рыцарь бессмертной юности В пятьдесят расслышал разум, что бьется в груди, И в июльское утро пошел воевать За истину, красоту и добро.
Перед ним — мир, полный глупых, зазнавшихся чудищ, Под ним — Росинант, печальный и храбрый. Я знаю, если тебя одолела тоска, Если сердце весит кило и тысячу грамм, Ничего не поделаешь, друг Дон-Кихот, все равно Отправишься к ветрякам.
Ты прав, Дульцинея прекраснее всех, И ты это крикнешь в лицо торгашам, И тебя швырнут наземь и оттузят, Но, рыцарь нашей жажды, ты непобедим, Ты будешь гореть в своих тяжелых латах, И станет Дульцинея прекраснее во сто крат.

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ МЮНЕВВЕР. Перевод М. Павловой.

Листья и ветки — ало и зелено, Милая, нам расставаться не велено. Зеленое — алому, листья — плодам, Я больше тебя никому не отдам.
ЯПОНСКИЙ РЫБАК
Японский рыбак был молод и смел, Был облаком в море убит рыбак. Его земляк эту песню мне спел. …Был желтый вечер. Зажгли маяк.
Поймали рыбу, кто съест — умрет, И кто коснется нас — умрет. Как черный гроб, плывет баркас, Кто вступит на баркас — умрет.
Поймали рыбу, кто съест — умрет, Умрет не сразу, нет, — на нем Гнить будет мясо день за днем… Поймали рыбу, кто съест — умрет.
И кто коснется нас — умрет, Коснется наших рук простых, Омытых солью волн морских.
И кто коснется нас — умрет, Умрет не сразу, нет, — на нем Гнить будет мясо день за днем. И кто коснется нас — умрет.
Любовь моя, меня забудь! Как черный гроб, плывет баркас, Кто вступит на баркас — умрет, Упало облако на нас… Любовь моя, меня забудь! Не обнимай — ношу змею, Она вкрадется в грудь твою… Любовь моя, меня забудь!
Как черный гроб, плывет баркас, Любовь моя, меня забудь! Наш сын родится без отца, Гнилей протухшего яйца… Как черный гроб, плывет баркас, Качая мертвую траву… О люди! Где вы? Вас зову! Я вас зову!

* * *

«Я устал, капитан, и меня ты не жди…». Перевод Д. Самойлова.

Я устал, капитан, и меня ты не жди, А в журнал судовой пусть пишет другой. Минареты, чинары и порт впереди. Не со мной приплывешь ты в порт голубой.

* * *

«Растет во мне дерево, — вы увидеть его могли бы…». Перевод Д. Самойлова.

Растет во мне дерево, — вы увидеть его могли бы, — Оно происходит от солнца и к солнцу стремится, Качаются его листья, как огненные рыбы, А плоды щебечут, как веселые птицы.
На звезду, которая плавает во мне, Давно спустились путешественники из ракет, Говорящие на языке, что снится во сне, На котором приказа и просьбы нет.
Во мне есть белая дорога, Муравьи волочат зернышки и палки, По ней праздничных машин проезжает много И не встречаются катафалки.
Во мне время стоит, как вода, Благоухает, как цветок на груди, А мне наплевать, что сегодня — пятница или среда, Что большее позади, а меньшее впереди.

ДВЕ ЛЮБВИ. Перевод А. Ибрагимова.

Двух женщин не любят одновременно? Неправда. Такое бывает.
В городе измороси ледяной Лежу на кровати в гостинице. По потолку надо мной Грузовиков тяжелей Тучи, вижу, ползут. Справа вдали Высится дом В сто, может быть, этажей, Над ним — золотая игла. По потолку надо мной, Вижу, ползут облачка, Как баржи — арбузами, Солнцем груженные. Взгляд обрати к окну — И запляшут отблески вод на лице. Где я сейчас: на речном берегу Или у моря? Рядом, в цветистой росписи, Поднос — не пойму, что на нем: Клубника ли, черный тут? На лугу ли я, среди нарциссов, В березовой роще заснеженной? Смеются и плачут две женщины На двух языках.
Любимые, как вы встретились? Ведь вы незнакомы друг с другом. Где наше свиданье, скажите: На площади Баязита[174], В парке ли Горького?
В городе измороси ледяной Лежу на кровати в гостинице. Глаза покалывает слегка. Мелодия слышится издалека: Вначале — баян, за баяном — ут[175]. В сердце, разорванном пополам, По двум городам тоска. Вскочить бы с постели И под дождем На вокзал. — Эй, машинист, Отвези меня, брат. — Но куда?

БАКУ НОЧЬЮ. Перевод А. Ибрагимова.

Ночью, к беззвездному морю, В кромешную темноту Сбегает Баку — золотое пшеничное поле. Стою на горе, Зернышки света лицо мое искололи, Песне, тихой, как воды Босфора, я вторю. Стою на горе, Уплывает, покачиваясь, на плоту, Сердце, истерзанное разлукой, Опережая воспоминанья, — Плывет по беззвездному морю В кромешную темноту.

ВМЕСТЕ С ЛЕНИНЫМ. Перевод Е. Винокурова.

Окунаются в жизнь так, Как летом в солнечный свет. Зачем я живу? Для чего? Мы хотим получить ответ.
Остаться молодым навсегда. Быть молодым, Быть молодым, — Как будущие года.
Красное знамя одно На все времена! Голубь белый один. Зеленая земля одна.
Из одной песни с Лениным быть, Из одной строки, из одной реки, Из одного окна.

* * *

«Разлука машет железным прутом…». Перевод А. Ибрагимова.

Разлука машет железным прутом И меня по лицу по лицу Не могу увернуться
Убегаю разлука за мной Мертвой хваткой вцепилась и держит Ноги мои подсекаются
Разлука не дни не дороги Мостик она между нами протянутый Узкий как волос и острый как нож[176]
Узкий как волос и острый как нож Мостик она даже если мы рядом И тесно сомкнуты наши колени

ЛИЦА НАШИХ ЖЕНЩИН. Перевод А. Ибрагимова.

Нет, не Христа родила Мария, Мария не мать Христа, Мария — просто мать, И ребенок, плод ее чрева, Просто сын человеческий. Не потому ли во всех своих ликах Так прекрасна Мария И, словно собственный, дорог нам сын Марии?
Лица наших женщин — повести наших мук. Наши муки и неудачи — острый плуг, Лица женщин, нам дорогих, бороздящий.
Радости наши — в женских глазах Отблескивают, как зори в озерах.
На женских лицах — наши мечты. Хоть отвернись — перед нами стоят любимые, Всех ближе к истинной нашей сути, И дальше всех от нее.

* * *

«Я утром проснулся, и что-то меня обуяло…». Перевод Д. Самойлова.

Я утром проснулся, и что-то меня обуяло, Надвинулось и смешалось, как зло и добро, — Дерево, глина, стена, стекло, одеяло И свет, потускневший, как старое серебро.
И пошли на меня — билет трамвайный, И половинка угасшего сна, и прерванная дрема, И вражеская страна, Называемая гостиницей привокзальной, И недописанные стихи, и желтая солома.
Пошло на меня белолобое время, И память, и дождь, и покинутая тобой простыня, И весть от нас двоих, и нашей разлуки бремя… Я нынче проснулся, и все это надвинулось на меня.

АВТОБИОГРАФИЯ. Перевод Б. Слуцкого.

Эта автобиография написана 11 сентября 1961 года в Восточном Берлине.

Родился в 1902 Но возвращался туда где родился Возвращаться не люблю Трех лет от роду в Алеппо состоял внуком паши Девятнадцати лет в Москве студентом Комуниверситета Сорока девяти лет снова в Москве гостем ЦК партии И с четырнадцати лет в поэзии состою поэтом
Одним знакомы виды трав Другим виды рыб А мне виды разлук Одни знают наизусть имена звезд А я имена расставаний Спал в больших тюрьмах и в больших отелях Отведал наверно все блюда на свете И знаю вкус голода между прочим и вкус голодовки
Мне было тридцать когда меня хотели повесить и не повесили Мне было сорок восемь Когда меня хотели наградить премией Мира И я получил эту премию Мне было тридцать шесть Когда за полгода я прошел четыре метра По бетонному полу одиночки Мне было пятьдесят девять Когда за восемнадцать часов Я перелетел из Праги в Гавану Ленина не видел живым В двадцать четвертом стоял в почетном карауле А в шестьдесят первом продолжал ходить к Ленину В мавзолей его книг
Меня пытались оторвать от моей партии Не вышло Низвергались идолы но осколки Меня не раздавили
1951 В море вдвоем с молодым товарищем Я шел на смерть
1952 С разорванным сердцем Четыре месяца лежа на спине Я ожидал смерти
Испытал безумную ревность К любимым Не испытывал зависти ни к кому Даже к Чаплину Иногда обманывал женщин Никогда друзей
Пил но не стал пропойцей Свой хлеб слава богу Зарабатываю только своим горбом Врал потому что стыдился за другого Врал чтобы не обидеть другого Врал иногда и без всякой причины Ездил в поезде летал на самолете У большинства человечества для этого нет денег Ходил в оперу Большинство человечества не слышало этого слова Но зато с двадцать первого года Не ходил в места Куда ходит большинство человечества В мечеть в церковь к знахарям и гадалкам Хотя бывало гадал на кофейной гуще
Печатаюсь на тридцати — сорока языках В тридцати — сорока странах В моей Турции По-турецки Печатать меня запрещено
Раком не болел Впрочем это не обязательно Министром не буду Собственно говоря и не хочется На войне не был В бомбоубежище не спускался Никогда не бегал От пикирующего самолета Но зато влюбился шестидесяти лет от роду Короче говоря товарищи Если сегодня я подыхаю как собака от разлуки Зато я жил как человек И поживу еще И кто знает Что переживу Что испытаю

ПОД ДОЖДЕМ. Перевод М. Петровых.

Под дождем по московскому тротуару, колышась На тонких зеленых ногах, идет весна, — Теснимая каменными домами, машинами и пешеходами. Сегодня с утра плохой оказалась моя кардиограмма. Минута, которую ждут, когда б ни настала, — Нежданною будет она, Придет одиноко и не вернет Того, что уже миновало. Первым концертом Чайковского звучит под дождем тишина. Без меня ты по лестнице всходишь устало. На балконе верхнего этажа гвоздика в стакане Стоит одна. Под дождем по московскому тротуару, колышась На тонких зеленых ногах, идет весна. Возле меня ты сидишь и, не видя меня, улыбаешься Грусти, туманящейся вдали. Вёсны тебя от меня куда-то уже увели. И однажды, быть может, ты не вернешься, — Под дождем затеряешься где-то, И вот уже не видна.

* * *

«— Поспеши ко мне, — велела…». Перевод А. Ибрагимова.

— Поспеши ко мне, — велела. — Посмеши меня, — велела. — Полюби меня, — велела. — Погуби себя, — велела.
Поспешил. Посмешил. Полюбил. Погубил.

* * *

«Я — коммунист…». Перевод Б. Слуцкого.

Я — коммунист. Каждый вершок во мне — страсть. Страсть: увидеть, обдумать, понять. Страсть: свет, бегущий через миры. Страсть: перебросить качели со звезды на звезду. Страсть: обливаясь потом, выплавить сталь. Я — коммунист. Каждый вершок во мне — страсть.

ОРХАН ВЕЛИ. Перевод А. Ибрагимова.

Орхан Вели (1914–1950). — Родился в Стамбуле. Окончил анкарский лицей. Несколько лет посещал факультет философии университета. Затем работал в отделе переводов министерства просвещения Турции.

Орхан Вели — автор сборников «Чудак» (1941), «То, от чего я не могу отказаться» (1945) и др.

КРУТОЙ ПОДЪЕМ.

Каждый вечер, каждый вечер одно и то же. Выходим из фабрики — и в гору. Будь на том свете Дорога хоть чуть положе, — Смерть не такая уж и страшная штука.

ГРУСТЬ.

На любимых людей Иногда и таил бы досаду, Да любовь научила Растворять все обиды В печали.

ПО ВОЗРАСТАЮЩЕЙ СТЕПЕНИ.

Люблю красивых женщин, Люблю фабричных работниц, Красивых фабричных работниц Люблю еще горячей.

РАННИМ УТРОМ.

Ветвистым деревцем пятерни Озерко притеню, Взгляд подниму к тучам: Гремя колокольцами, как верблюды, они Мчатся наперерез Дню.

ПРОДАВЕЦ ПТИЦ.

Эй, продавец птиц! Птиц нам не надо — только мигни, Целую стаю наловят мальчишки. Лучше продай нам облачко За горсть мелочишки.

СЛАВА БОГУ.

Слава богу, дома я не один: Туфелек слышится легкий постук, Тихие вздохи колышут воздух. Слава богу, я не один.

МОЯ ТЕНЬ.

Опостылела — просто спасу нет! Вечно путается под ногами. Хоть немного пожить бы врозь, Каждый — Сам по себе.

ГЛАЗА МОИ.

Где же, где глаза мои? Кто их мог украсть? Не шайтан ли их — в плетенку, И на рынок потихоньку Шасть?
Где же, где глаза мои?

НАМОГИЛЬНАЯ НАДПИСЬ I.

Перестрадал бедняга немало; Худшие муки — из-за мозолей. Даже собственная некрасивость Не угнетала его так сильно. Пока ботинки не терли ног, Не поминал он Аллахова имени. Был грешен, конечно, но в меру. Мир Сулейману-эфенди.

НАМОГИЛЬНАЯ НАДПИСЬ II.

Так вопрос перед ним не стоял: Быть или не быть. Однажды вечером лег — И не проснулся. Тело обмыли и после намаза Опустили в могилу. Заимодавцам придется Простить все долги почившему. Сам же он никому Не мог ссудить ни куруша.

НАМОГИЛЬНАЯ НАДПИСЬ III.

Винтовку снесли на склад, Обноски отдали другому. Ни крошки хлеба — в его котомке, Стерлись губ отпечатки с фляги. Подхватил и унес Набежавший ветер: Даже имени не уцелело, — Сохранилось только двустишье, Нацарапанное над плитой: «Нестерпимы мученья разлуки, Лучше смерть нам пошли, Всеблагой!»

СТИХИ, ПОСВЯЩЕННЫЕ СТАМБУЛУ.

АПРЕЛЬ.

Ты влюблен, ты не в силах Писать стихи. Стынет капелька на пере. Но и как не писать? Ведь апрель на дворе.

ЖЕЛАНИЯ И ПАМЯТЬ.

Желать — одно, А вспоминать — другое. Как жить, скажите, В городе бессолнечном?

БУКАШКИ.

Не раздумывай, Захоти — да и все. С букашек бери пример.

ПРИГЛАШЕНИЕ.

Жду. Приезжай же в такую погоду, Чтоб и не вспомнилось о возвращенье.

МОИ КОРАБЛИ.

Лишь распахну букварь — Парусные корабли Плывут в чужедальные страны, Плывут, в карандашных набросках, Под алыми вымпелами. Бумажное море, бурли! Девичья Башня[177] В моем букваре, — И корабли.

ЭТИ ДИВНЫЕ ДНИ.

Доконали меня эти дивные дни. Вот в такую погодку Я службу оставил в конторе, И куренье мне стало в охотку; В такую погодку Полюбил я, блуждал сам не своп, Хлеб домой приносить забывал И острее бывал Мой недуг стиховой. Доконали меня эти дивные дни.

ПРАЗДНИК.

Получен весь хлеб по карточке, Уголь выбран по всем талонам. Обезденежил ты? Ну и что же? До завтра, считай, уже дожил, А там что пошлет Аллах: Авось не оставит в беде. Крепись, мое сумасбродное сердце!

ПАРОВОЗНЫЙ ГУДОК.

Нет в этом городе у меня Ни зазнобы, ни просто знакомых. Я один. Суетня, толчея. Только заслышу гудок паровозный, Сразу из глаз — Два ручья.

ДАРОМ.

Жизнь нам дается даром. Как не ценить даровщины? Даром — небо и тучи, Даром — холмы и лощины. Дождь и распутица — даром. Даром — дымки выхлопные, Даром — узоры лепные Над входами в кинотеатры И вывески над тротуаром. Вот брынза и хлеб — за денежки; Даром — вода натощак. Свобода — ценой головы; Рабство бесплатно, за так. Жизнь нам дается даром.

РАДИ ОТЧИЗНЫ.

Чего не сделаешь ради отчизны! Кто жизнь отдает, кто — другим в назиданье — Речь произносит на заседанье.

ДЫРЯВЫЕ СТИХИ.

Кафтан твой дыряв, и минтан[178] твой дыряв. Карман твой дыряв, и пола, и рукав. Совсем прохудился ты, брат, В решето превратился ты, брат.

СТИХИ О БЕЗДЕНЕЖЬЕ.

Мимо провозят айву из Стамбула, мимо везут гранаты. Любимая нежно ко мне прильнула, глаза ее — словно агаты, Глаза ее плутоваты, А карманы мои пустоваты. Заимодавцы ломятся в двери: денежки им подавай. Вай, вай! Дела мои плоховаты.

ФАЗЫЛ ХЮСНЮ ДАГЛАРДЖА. Перевод М. Ваксмахера.

Фазыл Хюсню Дагларджа. — Родился в 1914 г. в Стамбуле. Окончил военное училище. Служил в турецкой армии. В 1950 г. вышел в отставку. Работал в министерстве труда. В 1960 г. открыл книжный магазин, владельцем которого является и по сей день.

Первый свой сборник — «Мир, начертанный в воздухе» — Фазыл Хюсню выпустил в 1935 г. С того времени вышло более сорока его поэтических сборников, среди них «Ребенок и бог» (1940), «Муравей из Сиваса» (1951), «Асу» (1955), «Хайди» (1969) и др.

В 1947 г. Дагларджа был удостоен золотого венка на ежегодном поэтическом фестивале в югославском городе Струге.

МУРАВЕЙ ИЗ СИВАСА[179].

[179].
Струился бурный Кызылырмак, А под столбом телеграфным Спокойный, как время, Шел муравей Из Сиваса.
На том берегу реки Громко ржали Гнедые кони. Муравей их песен Не слышал, Не знал, куда они скачут.
Шорох его спокойных шагов Был слышен Травам. Долгой дорогой голода Шел по земле Муравей из Сиваса.
Он шагал уверенным шагом, и было ясно, Что знакомы ему Долины, горы и воды. Он покинул других муравьев. К другим муравьям Шагал он.
Неутомим, усерден и работящ, Он был такой же, как муравьи В Африке, в Китае, в Париже. По черной земле Шел муравей, От причуд судьбы независим.
Не ведал ни дум, Ни судебных тяжб, Но бессонницу все же ведал. По черной земле За пшеничным зерном Шел муравей из Сиваса.

ПРИНАДЛЕЖАЩЕЕ НАМ.

Угасает еще один день Борьбы и работы, Наши руки в грязи, Гудят от усталости ноги, Мы собираемся на чердаке — Ахмед, Мехмед, Мустафа, Али, И где-то вдали затухают Отголоски дневной суматохи, И словно и не было вовсе Ни хозяина, Ни объявлений в газете, Ни Фатьмы, ни Айше, — Все уходит куда-то, И нашими безраздельно Становятся Хлеб и ночь.

РОЖДЕНИЕ.

Рождает — сейчас или завтра, — В дыхании пальмовых листьев, Рождает в высоких муках, В великое время Ночи, Гор, камней И потоков, Травы, и огня, И ветра, Рождает в лесах африканских — Человек чернокожий рождает Черную плоть живую, И в ладонях ее горячих Расправляет крылья Свобода.

НА СТРАЖЕ.

Что все мы братья, все мы братья, Что все мы первенцы Земли, Мы проглядели, Прозевали, Мы мимо истины прошли.
Что все мы братья, все мы братья И хлебом вскормлены одним, Об этом нам Шептали травы, Но не поверили мы им.
Что все мы братья, все мы братья, У всех у нас одна звезда, Мы до сих пор Не понимаем, Хоть смотрим в небо иногда.

БЕЗРАБОТНЫЙ.

«Уж такая судьба у меня», — говорил Тот, кто под небом открытым жил, И работы три года уже не имел, И хлеб во сне только ел. От голода злого он мучился так, Что собственный съел кулак.
Легкий ветерок прохладу принес, Прохладе собака подставила нос, Но голода людей, к сожаленью, пока Утолять не умеет рука ветерка. А он так мучительно есть хотел, Что губы свои он съел.
В ужасе вздрогнула ночь сама, И безработного скрыла тьма, И ни люди, ни звери, ни даже Аллах Не видали, как корчился он в кустах. А он так яростно жить хотел, Что свое он дыханье съел.

ЦВЕТОК.

За окнами ночь густела, Я был одинок, одинок, А в темноте раскрывался Сна моего цветок.
Он раскрывался медленно, Он спящим цветком казался, Он далеких воспоминаний Лепестками касался.
Казалось, он рос без прошлого И был от меня далек, Но к будущему тянулся Тоненький стебелек.
Теперь он, должно быть, раскрылся Или, может быть, спит, как ты, И ночь над ним раскрывает Цветок темноты.

В ДЕНЬ СВЕТОПРЕСТАВЛЕНИЯ.

В день светопреставления спросят меня: «Почему ты самым первым пришел?» А я отвечу: «Я очень спешил, Я надеялся увидеть ее».
В день светопреставления спросят меня: «Почему в мозолях руки твои?» А я отвечу: «Потому что для нее Я огромные песни слагал».
В день светопреставления спросят меня: «Почему твое сердце в крови?» А я отвечу: «Наверно, потому, Что все еще люблю ее».
В день светопреставления спросят меня: «Ты глаза свои куда девал?» А я отвечу: «Мы расстались с ней, И глаза мои остались у нее».

ТЯЖЕСТЬ.

Вы долгую жизнь проживете, Если не понимаете, О чем говорят горы, О чем с темнотою шепчутся звезды, О чем на рассвете толкуют птицы, Если не любите Землю, скалы и реки, Ночи, дни, вечера И мысли, Если не улыбаетесь Облаку, морю, лесу… Вы долгую жизнь проживете.

ОКТАЙ РИФАТ. Перевод А. Ибрагимова.

Октай Рифат. — Родился в 1914 г., в семье губернатора Трабзона. Окончил анкарский лицей. Учился на юридическом факультете Анкарского университета, затем на факультете политических знаний Парижского университета. По возвращении на родину работал в департаменте печати. Занимается адвокатской деятельностью.

Октай Рифат — один из основоположников новой поэзии. Он автор книг: «Стихи о нашей жизни и смерти, о любви и бродяжничестве» (1945), «Есть руки у свободы» (1966), «Стихотворения» (1969), «Новые стихотворения» (1973) и др.

БЛАГОДАРНОСТЬ.

Спасибо вам, Мое пальто, ботинки, Порхающие на ветру снежинки. Тебе спасибо, день, В слепящей белой мгле. Я счастлив, что ступаю по земле, Но радуюсь и небу над полями, И звездам, неизвестных мне названий, И вам, вода и пламя.

ЛАСТОЧКА.

Увижу столб телеграфный, Тотчас о ласточке вспомню, И душа порывается в странствие; А ведь некогда ласточка Наводила на мысли о доме.

ЦВЕТЫ.

На подоконнике моем — домашний сад: Цветы, омытые голубизной, стоят. И вижу: с зонтиком цветастым на мой зов Прекраснейшая изо всех цветов Спешит ко мне сквозь летний зной и чад.
Не вспоминать, не думать ни о ком! Но вновь и вновь спирает горло ком.

КАРАВАН.

Есть у всех у нас рот и нос, Есть у всех голова на плечах. Всем нам ясно, как божий день, Где правда, где ложь в речах.
Караван все в пути и пути. Наши баи — верхом, мы пешком. Отощали мы, сил нет идти, Кто завшивел, кто стал плешаком.
Ах, родные края широки, Ах, родные края велики. Бродят жирные овцы по ним И откормленные телки.
Мы народ трудовой, землячок, Но едим не инжир с молоком, Черствый хлеб мы едим, да такой, Что его не разбить и киркой.
Нет, как видно, счастливой нам доли, На ладонях — мозоли, мозоли. Друг, скажи, отчего, отчего Все нутро изнывает от боли.
«Чтоб вы сдохли! — бормочет шайтан. — Для чего вам и жить, окаянным?» Отвяжись ты, проклятый смутьян! Жизнь — какая ни есть — дорога нам.

ВЕРА В СВОБОДУ.

Вера в свободу, меня согрей. Согрей меня в эту ночь ледяную. Одеяло все в дырах, сбилась подстилка. А на улице — мрак, А на улице — ветер, Гнет и насилье, Убийство и ссылка. Вера в свободу, придвинься ближе. Согрей меня в эту ночь ледяную. В своих объятьях меня согрей. Прижмись ногами к ногам вплотную, Своим покрывалом окутай скорей. Вера в свободу, Вера в свободу, Согрей меня в эту ночь ледяную.

ГОЛУБЕЦ.

Вы уверяете, что этот голубец Нафарширован сплошь Свободой, равенством и братством. Кто вам поверит? Разве что глупец. В нем — только ложь!

УЛИЧНЫЕ ТОРГОВЦЫ.

Разносчики, звонкие, как соловьи, Войдите. Распахнуты двери мои. С корзинами вашими, где помидоры, Где яблоки, где виноград и гранат, Внесите и солнце. Видеть я рад За вашими спинами синие горы.
А ты, мальчуган, продавец новостей, — Любитель проказ и веселых затей, — Ты, гордо украсясь мальвовой веткой, На велосипеде шайтаном летишь. Верни мне ушедшее детство, малыш В дырявых ботинках и с черной каскеткой. Лишь ночью, когда в голубеющий жгут Совьется дымок над трубою, — уйдут Молочник, на чьем ишаке терпеливом Каталась весь день, гомоня, детвора, И бубличник, — чтоб возвратиться с утра! Удачи Халил Ибрагим ниспошли вам!

НА МОЕЙ ОСИ.

Вы на моей оси вращаетесь — не мир. Одно мое лицо — ваш день, другое — ночь.

НОЧИ И ДНИ.

Ночи — при лампе, а дни — на рыбацкой вышке Или с сетями; от близости моря Заголубели глаза.

ЦИРКАЧ.

Ты стоишь на пороге. На дереве кот затаился. Облако стынет на крыше. Зеленое, с прожелтью, Небо купается в море. Пора начинать! Враскачку выходят мои слоны цирковые, Волки — под ними, местами меняются рыбы С оленями. Я урезаю свой день. Полумесяцем Увенчан огромный, в серебряных блестках, шатер. Раскачиваясь на трапеции алых лучей, Внезапно взвиваюсь под купол и — легкий листок — На запад переношусь — и опять на восток. Сгущайся же, тьма, все плотней и плотнее сгущайся, Близкий восход возвещая.

РАЗОЧАРОВАНИЕ.

Если вкус потерял ко всему, словно болен, Если каждый кусок застревает в горле, Если слезы как ливень, и по мелочам Раздражаюсь, обидчивый, мнительный, нервный, — Если вдруг я темнею в досаде и гневе, — Если даже на море смотрю безразлично, — Это ты виновато, прогнившее общество, — ты С мрачным лицом палача.

ПЕРВОЕ ОБЛАКО.

Первое облако выплеснулось из тьмы, Тень уронило — светлее, чем солнце, — на стол. Только что синий — зарделся небесный простор. Кто это брызнул гранатовой кровью на стол?
Пламя любви, пережившей разлуку и годы, Лица нам всем опаляло. Пахнуло прохладой, Розы осыпались лепестками на стол. Вспыхнула лампа. Гореть ей всю ночь, до рассвета. Верную дружбу мы выложили на стол.

ЯБЛОКО.

Я в этом городе самый приметный. Безбожник, чье имя у всех на устах. Живу, как на старой картине, поблекший. День мой расставил силки за окном. Богатый улов попадает в них: Женщины, дети, хромцы-попрошайки, Кошки и птичьи трескучие стайки, Немного листвы и немного света. Смотришь — и в памяти четкий оттиск. А вот и нежданный гость примахал, Яблоко ест, нахал.

ГОРОЖАНИН И КРЕСТЬЯНИН.

Вижу: сидит погруженный в раздумье. Глаза — как у раненой лани. Щебечут Ласточки на проводах. Облака. Убаюкивают колыханием сонным Купы миндальных деревьев под солнцем. Всем он готов поделиться, крестьянин: Любовью и сыром соленым из торбы. Легкий толчок — распахнулась калитка. За нею, по склону, сады и беседки. Сбил три инжира я длинной камышиной. Упали и лопнули: алая кровь С крошкой табачной смешалась — и кофе. Козьей тропинкой, туманной и тесной, Следом за песней, взбираемся в горы, К людским поселеньям. Небо все ближе, В воздухе — запах раздавленных трав.

ГОЛУБЬ.

Внезапно, будто вспугнутый котом, Из-под карниза вылетает голубь; Он вьется в вышине — за кругом круг. А мы, с рогаткой старой наготове, Полуохотники-полудобыча, В засаде притаились — и ни звука. Пушинками струится с неба радость. Но времени колеса повернулись — И вот уже наш сад въезжает в вечер, А солнце лижет красным языком Поджатые в полете лапки птицы.